Страница:
— Но почему же тогда пастор не строит хижин? — спросил он неуверенно.
— Из ложного стыда: люди могут подумать, будто страх перед ними заставляет его так поступать.
— Да, мысль, что он действует по принуждению, для него невыносима.
— Но ведь можно оказывать помощь втайне. В этом году потребуется много помощи. Можно поручить кому-нибудь другому распределять помощь. Ну конечно же, это ясно как день! — восклицает Йёста восторженно. — В этом году тысячи людей получат хлеб от того, кого они осыпают проклятиями.
— Да будет так, Йёста.
И этих двух людей, столь мало преуспевших на поприще, которому они себя посвятили, охватило чувство восторга. Мечта их юношеских лет — служить богу и людям — вновь овладела ими. Страстное желание оказывать благодеяния пробудилось в них. Йёста будет в этом деле помощником пастора.
— Прежде всего народу нужен хлеб, — сказал пастор.
— И учителя и землемеры. А также знания, как возделывать землю и ухаживать за скотом.
— Мы проложим дороги и построим новые селения.
— Мы выстроим шлюзы на порогах близ Берга и откроем прямой водный путь между Лёвеном и Венерном.
— Когда путь к морю будет открыт, мы сможем правильно распорядиться нашими лесными богатствами.
— Вас будут благословлять! — воскликнул Йёста.
Пастор поднял глаза. Во взорах друг у друга они читают пламенное вдохновение.
Но в то же мгновение их взгляды останавливаются на куче позора.
— Йёста, — сказал старик, — для всего этого нужны здоровье и силы, а я скоро умру. Ты видишь, что убивает меня.
— Долой эту кучу!
— Но как это сделать?
Йёста вплотную подходит к нему и пристально смотрит ему прямо в глаза:
— Молите бога о дожде! — говорит он. — В следующее же воскресенье выступите с проповедью. И молите бога о дожде!
Старый пастор весь съежился от страха.
— Если правда, что не вы, пастор из Брубю, навлекли на нас засуху, если правда то, что своей скупостью и жестокостью вы хотели служить всевышнему, то молите бога о дожде! Пусть это и будет знамением. И мы узнаем божью волю.
Когда Йёста спускался вниз с горы Брубю, он сам удивлялся своей вдохновенной речи. О как восхитительна была бы такая жизнь. Да, но только не для него, ибо его труды небесам не угодны.
В церкви Брубю только что окончилось богослужение. Пастор уже хотел спуститься с кафедры, но вдруг остановился в нерешительности. Потом он упал на колени и стал молиться о дожде.
Это была молитва впавшего в отчаянье человека, горячая и бессвязная:
— О боже, если мои грехи навлекли на нас твой гнев, то накажи меня одного! О всемогущий, если есть в тебе милосердие, дай нам дождь! Пусть оросит дождь поля бедняков! Дай твоему народу хлеба!
День был жаркий, стояла невыносимая духота. Прихожане сидели в каком-то оцепенении. Но исступленные слова, голос пастора, выдававший беспредельное отчаянье, заставили всех очнуться.
— Если не все еще для меня потеряно, то молю: дай нам дождя!..
Он умолк. И вдруг в открытые двери церкви ворвался сильный порыв ветра. Он принес с собой целое облако пыли, а пол засыпал соломой и щепками. Пастор не мог продолжать. Шатаясь, спустился он с кафедры.
Прихожане затрепетали. Неужели господь внял его мольбам?
Да, порыв ветра был предвестником грозы. Она налетела с небывалой стремительностью. Когда все запели псалом, то молния уже сверкала и гремел гром, заглушая голос пастора, стоящего у алтаря. А когда запели заключительный псалом, по зеленым стеклам окон уже барабанили первые капли дождя. Все бросились из церкви, чтобы полюбоваться дождем. Но они не только смотрели: одни плакали, другие смеялись, подставляя голову под потоки воды. Ах, как они измучились, и как они были несчастны! Но бог милостив! Бог послал дождь. Ах, какая радость, какое счастье!
Один лишь пастор из Брубю не вышел из церкви. Неподвижно лежал он, распростертый ниц перед алтарем. Он не вынес такого сильного потрясения и умер от счастья.
Глава тридцатая
Глава тридцать первая
— Из ложного стыда: люди могут подумать, будто страх перед ними заставляет его так поступать.
— Да, мысль, что он действует по принуждению, для него невыносима.
— Но ведь можно оказывать помощь втайне. В этом году потребуется много помощи. Можно поручить кому-нибудь другому распределять помощь. Ну конечно же, это ясно как день! — восклицает Йёста восторженно. — В этом году тысячи людей получат хлеб от того, кого они осыпают проклятиями.
— Да будет так, Йёста.
И этих двух людей, столь мало преуспевших на поприще, которому они себя посвятили, охватило чувство восторга. Мечта их юношеских лет — служить богу и людям — вновь овладела ими. Страстное желание оказывать благодеяния пробудилось в них. Йёста будет в этом деле помощником пастора.
— Прежде всего народу нужен хлеб, — сказал пастор.
— И учителя и землемеры. А также знания, как возделывать землю и ухаживать за скотом.
— Мы проложим дороги и построим новые селения.
— Мы выстроим шлюзы на порогах близ Берга и откроем прямой водный путь между Лёвеном и Венерном.
— Когда путь к морю будет открыт, мы сможем правильно распорядиться нашими лесными богатствами.
— Вас будут благословлять! — воскликнул Йёста.
Пастор поднял глаза. Во взорах друг у друга они читают пламенное вдохновение.
Но в то же мгновение их взгляды останавливаются на куче позора.
— Йёста, — сказал старик, — для всего этого нужны здоровье и силы, а я скоро умру. Ты видишь, что убивает меня.
— Долой эту кучу!
— Но как это сделать?
Йёста вплотную подходит к нему и пристально смотрит ему прямо в глаза:
— Молите бога о дожде! — говорит он. — В следующее же воскресенье выступите с проповедью. И молите бога о дожде!
Старый пастор весь съежился от страха.
— Если правда, что не вы, пастор из Брубю, навлекли на нас засуху, если правда то, что своей скупостью и жестокостью вы хотели служить всевышнему, то молите бога о дожде! Пусть это и будет знамением. И мы узнаем божью волю.
Когда Йёста спускался вниз с горы Брубю, он сам удивлялся своей вдохновенной речи. О как восхитительна была бы такая жизнь. Да, но только не для него, ибо его труды небесам не угодны.
В церкви Брубю только что окончилось богослужение. Пастор уже хотел спуститься с кафедры, но вдруг остановился в нерешительности. Потом он упал на колени и стал молиться о дожде.
Это была молитва впавшего в отчаянье человека, горячая и бессвязная:
— О боже, если мои грехи навлекли на нас твой гнев, то накажи меня одного! О всемогущий, если есть в тебе милосердие, дай нам дождь! Пусть оросит дождь поля бедняков! Дай твоему народу хлеба!
День был жаркий, стояла невыносимая духота. Прихожане сидели в каком-то оцепенении. Но исступленные слова, голос пастора, выдававший беспредельное отчаянье, заставили всех очнуться.
— Если не все еще для меня потеряно, то молю: дай нам дождя!..
Он умолк. И вдруг в открытые двери церкви ворвался сильный порыв ветра. Он принес с собой целое облако пыли, а пол засыпал соломой и щепками. Пастор не мог продолжать. Шатаясь, спустился он с кафедры.
Прихожане затрепетали. Неужели господь внял его мольбам?
Да, порыв ветра был предвестником грозы. Она налетела с небывалой стремительностью. Когда все запели псалом, то молния уже сверкала и гремел гром, заглушая голос пастора, стоящего у алтаря. А когда запели заключительный псалом, по зеленым стеклам окон уже барабанили первые капли дождя. Все бросились из церкви, чтобы полюбоваться дождем. Но они не только смотрели: одни плакали, другие смеялись, подставляя голову под потоки воды. Ах, как они измучились, и как они были несчастны! Но бог милостив! Бог послал дождь. Ах, какая радость, какое счастье!
Один лишь пастор из Брубю не вышел из церкви. Неподвижно лежал он, распростертый ниц перед алтарем. Он не вынес такого сильного потрясения и умер от счастья.
Глава тридцатая
МАТЬ
В одной крестьянской избе к востоку от Кларэльвен родилось дитя. Однажды, в начале июня, его мать пришла сюда и попросила работы. Она сказала хозяевам, что с ней приключилось несчастье, что ей пришлось бежать из дому, так как ее мать стала плохо к ней относиться. Она назвала себя Элисабет Карлсдоттер, но не сказала, откуда она родом, ибо боялась, что, если ее домашние узнают, где она скрывается, ей несдобровать. Она не требовала никакой платы — только кусок хлеба и кров. Она согласна исполнять любую работу: ткать, прясть или ходить за коровами — все что угодно. Она даже может сама платить за себя, если хозяева пожелают.
Из осторожности она вошла в дом босиком, с башмаками под мышкой и говорила на местном наречии. Весь ее вид, огрубелые руки и красное крестьянское платье внушали доверие.
Хозяин, правда, подумал, что она очень тщедушна и вряд ли от ее работы будет много проку. Но не прогонять же ее, бедняжку. И ей разрешили остаться.
В ней было что-то располагающее, и скоро все полюбили ее. Она попала к добрым хозяевам. Они были люди серьезные и молчаливые. Хозяйке особенно понравилось, что Элисабет умеет ткать камчатое полотно. Она попросила в усадьбе у пробста на время ткацкий станок для камчатого полотна, и молодая работница просидела за станком все лето.
Никому и в голову не приходило, что она ожидает ребенка. Она все время работала, и это нравилось ей. Она не чувствовала себя больше несчастной. Жизнь среди крестьян была ей по душе, хотя и пришлось отказаться от тех удобств, к которым она привыкла. Зато здесь все жили так спокойно и просто. Мысли у них были заняты одной лишь работой, и дни проходили так ровно и однообразно, что их легко можно было перепутать: неделя, казалось, только что началась, а там, смотришь, — уже опять наступило воскресенье.
В конце августа убирали овес, и Элисабет вышла вместе со всеми в поле вязать снопы. Она сильно устала, и у нее начались преждевременные роды. Она ждала ребенка в октябре.
Хозяйка грела младенца у огня в горнице, потому что бедняжка все время мерз, несмотря на августовскую жару. Его мать лежала за перегородкой и прислушивалась к тому, что говорят о малютке. Она ясно представляла себе, как работники подходят и рассматривают его.
— Какой маленький! — говорили они; и всякий раз добавляли: — Бедняжка, нет у тебя отца!
Сочувствие вызывал вовсе не плач ребенка. Они были уверены, что это в порядке вещей, и ребенок, по их мнению, был не таким уж слабым. Будь только у него отец, и тогда все было бы прекрасно.
Мать лежала, прислушиваясь к этим толкам, и размышляла. Она вдруг задумалась над тем, как сложится жизнь бедного малютки.
Она давно обдумала все заранее. Первый год она собиралась прожить у хозяев, потом нанять комнату и зарабатывать себе на хлеб за ткацким станком. Она надеялась, что сумеет заработать столько, чтобы прокормить и одеть ребенка. Пусть себе ее муж думает, что она недостойна его. Для ребенка, возможно, будет лучше, если она сама воспитает его, без такого глупого и высокомерного отца.
Но теперь, когда ребенок родился, она не могла больше так рассуждать. Теперь ей казалось, что она поступает эгоистично. «Ребенок должен иметь отца», — решила она про себя.
Если бы малютка не был таким жалким и слабым, если бы он мог есть и спать, как все другие дети, если бы головка у него не клонилась беспомощно на одно плечо, если бы не судороги, от которых он в любой момент мог умереть, — то вопрос этот, возможно, не имел бы такого большого значения. Было нелегко принять какое-то определенное решение, но это было необходимо. Ребенку было уже три дня, а крестьяне в Вермланде редко тянут с крестинами дольше этого срока.
Под каким же именем записать малютку в церковную книгу и что сообщить пастору о его матери? Было бы несправедливо записать ребенка как не имеющего отца. Если он вырастет слабым и болезненным, то какое имеет она право лишать его всех преимуществ, связанных со знатным происхождением и богатством?
Бедная мать успела заметить, что появление на свет ребенка обычно вызывает радость и оживление. Но теперь ей казалось, что ее ребенку, которого все так жалели, трудно придется в жизни. Ей хотелось бы, чтобы он спал на шелку и в кружевах, как и подобает графскому сыну. Она хотела, чтобы он рос окруженный радостью и любовью.
Матери казалось, что она поступает несправедливо по отношению к его отцу. Имеет ли она право оставлять ребенка себе? Вряд ли. Это маленькое, бесконечно дорогое существо, — имеет ли она право безраздельно обладать им? Справедливо ли это?
Ей, правда, не хотелось возвращаться к мужу, — для нее это равносильно смерти. Но малютке грозила куда большая опасность, чем ей самой. Он мог умереть каждую минуту, а он еще не был крещен.
Того, что заставило ее покинуть свой дом — тяжкого греха на сердце, — уже не существовало. Теперь в ней не было иных чувств, кроме любви к малютке. И ее обязанность — обеспечить подобающее ему по праву место в жизни — не казалась ей непосильной.
Она позвала своих хозяев и рассказала им все. Хозяин тотчас же поехал в Борг, чтобы сообщить графу Дона, что жена его жива и у нее родился ребенок.
Он возвратился домой поздно вечером. Графа он не застал, так как тот уехал, но он побывал у пастора в Свартшё и говорил с ним.
Так узнала графиня, что брак ее расторгнут и что у нее больше нет мужа.
Пастор написал ей теплое письмо, предлагая приют в своем доме.
Ей привезли также письмо ее отца к графу Хенрику, которое, видимо, пришло в Борг через несколько дней после ее бегства. В этом письме старик просил графа ускорить выполнение всех формальностей, которые должны были окончательно узаконить их брак; но это письмо и подсказало графу наиболее удобный способ отделаться от своей жены.
Легко себе представить, что после рассказа крестьянина не столько печаль, сколько гнев переполнил сердце матери.
Всю ночь она не могла сомкнуть глаз. «Ребенок должен иметь отца», — думала она, возвращаясь к этой мысли все снова и снова.
На следующее утро хозяин отправился по ее просьбе в Экебю, за Йёстой Берлингом.
Йёста засыпал неразговорчивого крестьянина массой вопросов, но ничего от него не добился. Да, графиня пробыла в его доме все лето. Она здорова и работает. Теперь родился ребенок. Он очень слаб, но мать скоро поправится,
Йёста спросил: знает ли графиня, что ее брак расторгнут?
Да, теперь она знает об этом. Она узнала об этом только вчера.
И пока они ехали, Йёсту бросало то в жар, то в холод.
Чем может он быть ей полезен? Зачем она посылает за ним? Он думал о том, как он провел это лето. Дни проходили в веселье, играх и пикниках, а она в это время работала и страдала. Никогда не думал он о возможности снова увидеть ее. Ах, если бы он смел на что-то надеяться! Он бы тогда постарался исправиться, чтобы предстать перед нею иным человеком. А теперь — что у него позади, кроме обычных безумных выходок?
Часов около восьми вечера они приехали в деревню, и Йёсту тотчас же провели за перегородку. В комнате царил полумрак. Он едва мог разглядеть, где лежала Элисабет. Хозяин и хозяйка тоже вошли в комнату.
Следует помнить, что та, чье лицо белело перед ним в полумраке, по-прежнему оставалась для него воплощением чистоты; она казалась ему каким-то неземным существом с возвышенной душой, облаченным в мирскую плоть. Его вновь охватило благоговейное чувство при виде ее, и он готов был упасть перед ней на колени и благодарить за то, что он видит ее, но волнение помешало ему что-либо сказать.
— Дорогая графиня Элисабет! — только и вымолвил он.
— Здравствуй, Йёста!
Она протянула ему руку, которая снова казалась такой нежной и прозрачной. Она молча ожидала, пока он пересилит свое волнение.
Глядя на Йёсту, Элисабет не испытывала теперь никаких бурных чувств. Ее удивило лишь, что он смотрел на нее с таким обожанием, хотя должен был понимать, что речь сейчас шла только о ребенке.
— Йёста, — сказала она мягко, — теперь ты должен выполнить свое обещание и помочь мне. Ты знаешь, что мой муж оставил меня, и у моего ребенка теперь нет отца.
— Да, я знаю это, графиня, но ведь не все еще потеряно. Теперь, когда появился ребенок, безусловно можно заставить графа снова узаконить ваш брак. Будьте уверены, я помогу вам в этом, графиня!
Графиня улыбнулась.
— И ты думаешь, что я стану навязываться графу Дона?
Кровь бросилась в голову Йёсты. Чего же она тогда хочет? Чего добивается от него?
— Поди сюда, Йёста! — сказала она, снова протягивая ему руку. — Не сердись на меня за то, что я сейчас скажу тебе, но я думаю, что ты... что ты...
— Отрешенный пастор, пьяница, кавалер, убийца Эббы Дона — я знаю наизусть весь свой послужной список.
— Ты уже рассердился, Йёста?
— Мне очень хотелось бы, чтобы вы, графиня, ничего больше к этому не прибавляли.
Но Элисабет продолжала:
— Я знаю, Йёста, многие хотели бы стать твоей женой по любви, но не так обстоит дело со мной. Если бы я любила тебя, то никогда не посмела бы говорить с тобой так, как я сейчас говорю. Ради самой себя я не стала бы просить тебя об этом, Йёста, но я делаю это ради ребенка. Ты, как видно, уже догадался, о чем я собираюсь просить тебя. Для тебя, это, конечно, большое унижение: я ведь незамужняя женщина, имеющая ребенка. Я думала, что ты согласишься на это не потому, что ты хуже других, — а потому, что ты добр, Йёста, потому что ты герой и сумеешь пожертвовать собой. Но, может быть, я требую от тебя слишком многого? Такого, может быть, нельзя требовать от мужчины? Если ты слишком презираешь меня, если тебе противно называться отцом чужого ребенка, то скажи мне об этом прямо! Я не рассержусь. Я понимаю, что требую слишком многого, но ребенок так слаб, Йёста. Так ужасно, что при крещении нельзя будет назвать имени его отца.
Он слушал ее и испытывал те же чувства, как и тогда, когда в весенний день он должен был высадить ее на берег и бросить на произвол судьбы. Теперь ему предстояло погубить все ее будущее. Он, который любил ее, должен был ее погубить.
— Я сделаю все, что вы пожелаете, графиня, — сказал он.
На следующий день Йёста переговорил с пробстом из Бру, который ведал приходом Свартшё; там должно было произойти оглашение.
Добрый старый пробст был тронут рассказом Йёсты и пообещал взять все хлопоты на себя.
— Да, Йёста, — сказал он, — ты должен помочь ей, непременно должен помочь, иначе она может лишиться рассудка. Ей кажется, что это она лишила ребенка принадлежащего ему по праву места в жизни. У этой женщины необыкновенно чуткая душа.
— Но я боюсь, что сделаю ее несчастной! — воскликнул Йёста.
— Вот этого, Йёста, ты, право, не должен делать. Теперь ты должен остепениться, тебе ведь придется заботиться о жене и ребенке.
Пробст съездил в Свартшё и переговорил с пастором и лагманом. И в следующее же воскресенье, первого сентября, в церкви Свартшё состоялось оглашение помолвки Йёсты Берлинга с Элисабет фон Турн.
Затем Элисабет с величайшими предосторожностями перевезли в Экебю, где и окрестили ребенка.
Пробст сказал ей, что есть еще время и она может изменить свое решение и не выходить замуж за такого человека, как Йёста Берлинг. Ей следовало бы сперва уведомить об этом отца.
— Я ни о чем не жалею, — отвечала она, — но я не хочу, чтобы мой ребенок умер, не имея отца.
Когда их оглашали в третий раз, Элисабет уже совершенно оправилась. К вечеру в Экебю приехал пробст и обвенчал ее с Йёстой Берлингом. Гостей не было, и никто не считал это свадьбой: просто ребенку дали отца, только и всего.
Молодая мать сияла тихой радостью; она словно достигла самой великой цели в своей жизни. Жених был грустен. Он думал о том, что, вступая с ним в брак, она губит все свое будущее. Он замечал, что почти не существует для нее; вся она была поглощена заботами о ребенке.
Несколько дней спустя отца и мать постигло несчастье: у ребенка начались судороги, и он скончался.
Многим казалось, что Элисабет переживает утрату ребенка вовсе не так тяжело, как этого можно было ожидать. Лицо ее, казалось, было окружено сиянием торжества. Казалось, она даже радовалась тому, что погубила все свое будущее во имя ребенка. Но ведь малютка, вознесясь к ангелам, теперь будет помнить, что на земле у него осталась мать, которая любит его.
Все эти события прошли тихо и незаметно. Когда в церкви Свартшё огласили помолвку Йёсты Берлинга с Элисабет фон Турн, многие даже не знали, кто она такая. А пасторы и важные господа, которые знали всю подноготную, предпочитали молчать. Казалось, они боялись, как бы те, кто утратил веру в неподкупную совесть человека, не истолковали дурно поступок графини Элисабет. Казалось, они боялись, чтобы кто-нибудь не сказал: «А ведь она просто не сумела побороть своей любви к Йёсте и теперь выходит за него замуж под благовидным предлогом». Ах, эти важные господа! Они все еще заботились о ее репутации. Они не потерпели бы, чтобы про нее говорили дурное. Они не могли даже представить себе, что она способна грешить. Они считали, что она не может запятнать грехом свою душу, чуждую всякого зла.
Кроме того, в это время произошло одно важное событие, которое отвлекло внимание людей от бракосочетания Йёсты.
С майором Самселиусом случилось несчастье. Он становился все более странным и нелюдимым. Большую часть времени он проводил среди животных; он даже устроил у себя в Шё небольшой зверинец.
Он становился все более опасен для окружающих, так как повсюду носил с собой заряженное ружье и любил стрелять из него, не особенно задумываясь над тем, куда целит. Однажды его укусил ручной медведь, которого он нечаянно ранил. Рассвирепевший зверь бросился к решетке, возле которой стоял майор, и сильно укусил его за руку. После этого медведь вырвался из клетки и убежал в лес.
Майор слег в постель и незадолго до рождества умер. Если бы майорша знала об этом, она могла бы вновь завладеть Экебю. Но кавалеры были уверены, что она не появится раньше, чем истечет годовой срок их контракта с нечистым.
Из осторожности она вошла в дом босиком, с башмаками под мышкой и говорила на местном наречии. Весь ее вид, огрубелые руки и красное крестьянское платье внушали доверие.
Хозяин, правда, подумал, что она очень тщедушна и вряд ли от ее работы будет много проку. Но не прогонять же ее, бедняжку. И ей разрешили остаться.
В ней было что-то располагающее, и скоро все полюбили ее. Она попала к добрым хозяевам. Они были люди серьезные и молчаливые. Хозяйке особенно понравилось, что Элисабет умеет ткать камчатое полотно. Она попросила в усадьбе у пробста на время ткацкий станок для камчатого полотна, и молодая работница просидела за станком все лето.
Никому и в голову не приходило, что она ожидает ребенка. Она все время работала, и это нравилось ей. Она не чувствовала себя больше несчастной. Жизнь среди крестьян была ей по душе, хотя и пришлось отказаться от тех удобств, к которым она привыкла. Зато здесь все жили так спокойно и просто. Мысли у них были заняты одной лишь работой, и дни проходили так ровно и однообразно, что их легко можно было перепутать: неделя, казалось, только что началась, а там, смотришь, — уже опять наступило воскресенье.
В конце августа убирали овес, и Элисабет вышла вместе со всеми в поле вязать снопы. Она сильно устала, и у нее начались преждевременные роды. Она ждала ребенка в октябре.
Хозяйка грела младенца у огня в горнице, потому что бедняжка все время мерз, несмотря на августовскую жару. Его мать лежала за перегородкой и прислушивалась к тому, что говорят о малютке. Она ясно представляла себе, как работники подходят и рассматривают его.
— Какой маленький! — говорили они; и всякий раз добавляли: — Бедняжка, нет у тебя отца!
Сочувствие вызывал вовсе не плач ребенка. Они были уверены, что это в порядке вещей, и ребенок, по их мнению, был не таким уж слабым. Будь только у него отец, и тогда все было бы прекрасно.
Мать лежала, прислушиваясь к этим толкам, и размышляла. Она вдруг задумалась над тем, как сложится жизнь бедного малютки.
Она давно обдумала все заранее. Первый год она собиралась прожить у хозяев, потом нанять комнату и зарабатывать себе на хлеб за ткацким станком. Она надеялась, что сумеет заработать столько, чтобы прокормить и одеть ребенка. Пусть себе ее муж думает, что она недостойна его. Для ребенка, возможно, будет лучше, если она сама воспитает его, без такого глупого и высокомерного отца.
Но теперь, когда ребенок родился, она не могла больше так рассуждать. Теперь ей казалось, что она поступает эгоистично. «Ребенок должен иметь отца», — решила она про себя.
Если бы малютка не был таким жалким и слабым, если бы он мог есть и спать, как все другие дети, если бы головка у него не клонилась беспомощно на одно плечо, если бы не судороги, от которых он в любой момент мог умереть, — то вопрос этот, возможно, не имел бы такого большого значения. Было нелегко принять какое-то определенное решение, но это было необходимо. Ребенку было уже три дня, а крестьяне в Вермланде редко тянут с крестинами дольше этого срока.
Под каким же именем записать малютку в церковную книгу и что сообщить пастору о его матери? Было бы несправедливо записать ребенка как не имеющего отца. Если он вырастет слабым и болезненным, то какое имеет она право лишать его всех преимуществ, связанных со знатным происхождением и богатством?
Бедная мать успела заметить, что появление на свет ребенка обычно вызывает радость и оживление. Но теперь ей казалось, что ее ребенку, которого все так жалели, трудно придется в жизни. Ей хотелось бы, чтобы он спал на шелку и в кружевах, как и подобает графскому сыну. Она хотела, чтобы он рос окруженный радостью и любовью.
Матери казалось, что она поступает несправедливо по отношению к его отцу. Имеет ли она право оставлять ребенка себе? Вряд ли. Это маленькое, бесконечно дорогое существо, — имеет ли она право безраздельно обладать им? Справедливо ли это?
Ей, правда, не хотелось возвращаться к мужу, — для нее это равносильно смерти. Но малютке грозила куда большая опасность, чем ей самой. Он мог умереть каждую минуту, а он еще не был крещен.
Того, что заставило ее покинуть свой дом — тяжкого греха на сердце, — уже не существовало. Теперь в ней не было иных чувств, кроме любви к малютке. И ее обязанность — обеспечить подобающее ему по праву место в жизни — не казалась ей непосильной.
Она позвала своих хозяев и рассказала им все. Хозяин тотчас же поехал в Борг, чтобы сообщить графу Дона, что жена его жива и у нее родился ребенок.
Он возвратился домой поздно вечером. Графа он не застал, так как тот уехал, но он побывал у пастора в Свартшё и говорил с ним.
Так узнала графиня, что брак ее расторгнут и что у нее больше нет мужа.
Пастор написал ей теплое письмо, предлагая приют в своем доме.
Ей привезли также письмо ее отца к графу Хенрику, которое, видимо, пришло в Борг через несколько дней после ее бегства. В этом письме старик просил графа ускорить выполнение всех формальностей, которые должны были окончательно узаконить их брак; но это письмо и подсказало графу наиболее удобный способ отделаться от своей жены.
Легко себе представить, что после рассказа крестьянина не столько печаль, сколько гнев переполнил сердце матери.
Всю ночь она не могла сомкнуть глаз. «Ребенок должен иметь отца», — думала она, возвращаясь к этой мысли все снова и снова.
На следующее утро хозяин отправился по ее просьбе в Экебю, за Йёстой Берлингом.
Йёста засыпал неразговорчивого крестьянина массой вопросов, но ничего от него не добился. Да, графиня пробыла в его доме все лето. Она здорова и работает. Теперь родился ребенок. Он очень слаб, но мать скоро поправится,
Йёста спросил: знает ли графиня, что ее брак расторгнут?
Да, теперь она знает об этом. Она узнала об этом только вчера.
И пока они ехали, Йёсту бросало то в жар, то в холод.
Чем может он быть ей полезен? Зачем она посылает за ним? Он думал о том, как он провел это лето. Дни проходили в веселье, играх и пикниках, а она в это время работала и страдала. Никогда не думал он о возможности снова увидеть ее. Ах, если бы он смел на что-то надеяться! Он бы тогда постарался исправиться, чтобы предстать перед нею иным человеком. А теперь — что у него позади, кроме обычных безумных выходок?
Часов около восьми вечера они приехали в деревню, и Йёсту тотчас же провели за перегородку. В комнате царил полумрак. Он едва мог разглядеть, где лежала Элисабет. Хозяин и хозяйка тоже вошли в комнату.
Следует помнить, что та, чье лицо белело перед ним в полумраке, по-прежнему оставалась для него воплощением чистоты; она казалась ему каким-то неземным существом с возвышенной душой, облаченным в мирскую плоть. Его вновь охватило благоговейное чувство при виде ее, и он готов был упасть перед ней на колени и благодарить за то, что он видит ее, но волнение помешало ему что-либо сказать.
— Дорогая графиня Элисабет! — только и вымолвил он.
— Здравствуй, Йёста!
Она протянула ему руку, которая снова казалась такой нежной и прозрачной. Она молча ожидала, пока он пересилит свое волнение.
Глядя на Йёсту, Элисабет не испытывала теперь никаких бурных чувств. Ее удивило лишь, что он смотрел на нее с таким обожанием, хотя должен был понимать, что речь сейчас шла только о ребенке.
— Йёста, — сказала она мягко, — теперь ты должен выполнить свое обещание и помочь мне. Ты знаешь, что мой муж оставил меня, и у моего ребенка теперь нет отца.
— Да, я знаю это, графиня, но ведь не все еще потеряно. Теперь, когда появился ребенок, безусловно можно заставить графа снова узаконить ваш брак. Будьте уверены, я помогу вам в этом, графиня!
Графиня улыбнулась.
— И ты думаешь, что я стану навязываться графу Дона?
Кровь бросилась в голову Йёсты. Чего же она тогда хочет? Чего добивается от него?
— Поди сюда, Йёста! — сказала она, снова протягивая ему руку. — Не сердись на меня за то, что я сейчас скажу тебе, но я думаю, что ты... что ты...
— Отрешенный пастор, пьяница, кавалер, убийца Эббы Дона — я знаю наизусть весь свой послужной список.
— Ты уже рассердился, Йёста?
— Мне очень хотелось бы, чтобы вы, графиня, ничего больше к этому не прибавляли.
Но Элисабет продолжала:
— Я знаю, Йёста, многие хотели бы стать твоей женой по любви, но не так обстоит дело со мной. Если бы я любила тебя, то никогда не посмела бы говорить с тобой так, как я сейчас говорю. Ради самой себя я не стала бы просить тебя об этом, Йёста, но я делаю это ради ребенка. Ты, как видно, уже догадался, о чем я собираюсь просить тебя. Для тебя, это, конечно, большое унижение: я ведь незамужняя женщина, имеющая ребенка. Я думала, что ты согласишься на это не потому, что ты хуже других, — а потому, что ты добр, Йёста, потому что ты герой и сумеешь пожертвовать собой. Но, может быть, я требую от тебя слишком многого? Такого, может быть, нельзя требовать от мужчины? Если ты слишком презираешь меня, если тебе противно называться отцом чужого ребенка, то скажи мне об этом прямо! Я не рассержусь. Я понимаю, что требую слишком многого, но ребенок так слаб, Йёста. Так ужасно, что при крещении нельзя будет назвать имени его отца.
Он слушал ее и испытывал те же чувства, как и тогда, когда в весенний день он должен был высадить ее на берег и бросить на произвол судьбы. Теперь ему предстояло погубить все ее будущее. Он, который любил ее, должен был ее погубить.
— Я сделаю все, что вы пожелаете, графиня, — сказал он.
На следующий день Йёста переговорил с пробстом из Бру, который ведал приходом Свартшё; там должно было произойти оглашение.
Добрый старый пробст был тронут рассказом Йёсты и пообещал взять все хлопоты на себя.
— Да, Йёста, — сказал он, — ты должен помочь ей, непременно должен помочь, иначе она может лишиться рассудка. Ей кажется, что это она лишила ребенка принадлежащего ему по праву места в жизни. У этой женщины необыкновенно чуткая душа.
— Но я боюсь, что сделаю ее несчастной! — воскликнул Йёста.
— Вот этого, Йёста, ты, право, не должен делать. Теперь ты должен остепениться, тебе ведь придется заботиться о жене и ребенке.
Пробст съездил в Свартшё и переговорил с пастором и лагманом. И в следующее же воскресенье, первого сентября, в церкви Свартшё состоялось оглашение помолвки Йёсты Берлинга с Элисабет фон Турн.
Затем Элисабет с величайшими предосторожностями перевезли в Экебю, где и окрестили ребенка.
Пробст сказал ей, что есть еще время и она может изменить свое решение и не выходить замуж за такого человека, как Йёста Берлинг. Ей следовало бы сперва уведомить об этом отца.
— Я ни о чем не жалею, — отвечала она, — но я не хочу, чтобы мой ребенок умер, не имея отца.
Когда их оглашали в третий раз, Элисабет уже совершенно оправилась. К вечеру в Экебю приехал пробст и обвенчал ее с Йёстой Берлингом. Гостей не было, и никто не считал это свадьбой: просто ребенку дали отца, только и всего.
Молодая мать сияла тихой радостью; она словно достигла самой великой цели в своей жизни. Жених был грустен. Он думал о том, что, вступая с ним в брак, она губит все свое будущее. Он замечал, что почти не существует для нее; вся она была поглощена заботами о ребенке.
Несколько дней спустя отца и мать постигло несчастье: у ребенка начались судороги, и он скончался.
Многим казалось, что Элисабет переживает утрату ребенка вовсе не так тяжело, как этого можно было ожидать. Лицо ее, казалось, было окружено сиянием торжества. Казалось, она даже радовалась тому, что погубила все свое будущее во имя ребенка. Но ведь малютка, вознесясь к ангелам, теперь будет помнить, что на земле у него осталась мать, которая любит его.
Все эти события прошли тихо и незаметно. Когда в церкви Свартшё огласили помолвку Йёсты Берлинга с Элисабет фон Турн, многие даже не знали, кто она такая. А пасторы и важные господа, которые знали всю подноготную, предпочитали молчать. Казалось, они боялись, как бы те, кто утратил веру в неподкупную совесть человека, не истолковали дурно поступок графини Элисабет. Казалось, они боялись, чтобы кто-нибудь не сказал: «А ведь она просто не сумела побороть своей любви к Йёсте и теперь выходит за него замуж под благовидным предлогом». Ах, эти важные господа! Они все еще заботились о ее репутации. Они не потерпели бы, чтобы про нее говорили дурное. Они не могли даже представить себе, что она способна грешить. Они считали, что она не может запятнать грехом свою душу, чуждую всякого зла.
Кроме того, в это время произошло одно важное событие, которое отвлекло внимание людей от бракосочетания Йёсты.
С майором Самселиусом случилось несчастье. Он становился все более странным и нелюдимым. Большую часть времени он проводил среди животных; он даже устроил у себя в Шё небольшой зверинец.
Он становился все более опасен для окружающих, так как повсюду носил с собой заряженное ружье и любил стрелять из него, не особенно задумываясь над тем, куда целит. Однажды его укусил ручной медведь, которого он нечаянно ранил. Рассвирепевший зверь бросился к решетке, возле которой стоял майор, и сильно укусил его за руку. После этого медведь вырвался из клетки и убежал в лес.
Майор слег в постель и незадолго до рождества умер. Если бы майорша знала об этом, она могла бы вновь завладеть Экебю. Но кавалеры были уверены, что она не появится раньше, чем истечет годовой срок их контракта с нечистым.
Глава тридцать первая
AMOR VINCIT OMNIA
[27]
В церкви Свартшё, в чулане под лестницей, ведущей на хоры, свалены заржавленные лопаты могильщиков, сломанные церковные скамьи, жестяные щиты и прочий хлам.
И там, в глубине чулана, как бы скрываясь от людских взоров под толстым слоем пыли, стоит ларец прекрасной работы с инкрустацией из перламутра. Стоит стереть с него пыль, как он весь заиграет и засверкает, точно стены сказочной горной пещеры. Ларец заперт, и ключ от него запрятан очень далеко. Ни одному из смертных не дано заглянуть в этот ларец. Никто не знает, что в нем хранится. Лишь на исходе девятнадцатого столетия можно будет вложить ключ в замок, поднять крышку и увидеть спрятанные в нем сокровища.
Такова была воля владельца ларца.
На медной дощечке, прикрепленной к крышке ларца, написано: Labor vincit omnia [28]. Но другая надпись была бы здесь более подходящей: Amor vincit omnia — следовало бы здесь написать. Ведь и сам ларец, о котором идет речь, тоже говорит о могуществе любви.
О Эрос, всесильное божество!
Ты, о любовь, воистину бессмертна! С тех пор как люди живут на земле, ты следуешь за ними неотступно.
Что сталось с восточными божествами, всемогущими героями, громовержцами, в честь которых у священных рек приносились жертвы из молока и меда? Их нет в живых. Умер непобедимый Бэл [29], умер Тот [30], боец с головой ястреба! Умерли блистательные боги Олимпа. И та же участь постигла прославленных богов за оградой Валхаллы. Умерли все древние боги; все — кроме Эроса, всесильного Эроса.
Все, что нас окружает, — создал он. Эрос — хранитель рода людского. Его ты можешь заметить повсюду! Где ни пройдешь, повсюду увидишь следы его босых ног. Что, как не шум его крыльев слышит всегда твое ухо? Он живет в сердцах людей, в дремлющих семенах и даже в камне.
Разве найдется на земле хоть один человек, кому незнакомы соблазны любви? Разве хоть кто-нибудь избежал власти Эроса? Все боги мщения, все боги силы и зла должны пасть перед ним ниц.
Лишь ты, о любовь, воистину бессмертна!
Старый дядюшка Эберхард сидит за своим великолепным, отделанным потемневшей бронзой бюро с сотней ящиков и мраморной крышкой. Оставшись один в кавалерском флигеле, он прилежно работает.
О дядюшка Эберхард, почему не бродишь ты вместе с остальными кавалерами по лесам и полям в последние дни уходящего лета? Да будет тебе известно, что никому не дано безнаказанно поклоняться богине мудрости. В шестьдесят лет с небольшим спина твоя сгорблена и ты облысел, морщины избороздили твое чело, глаза ввалились, а складки вокруг беззубого рта говорят о старческой дряхлости.
0 дядюшка Эберхард, почему не бродишь ты по лесам и полям? Никакие соблазны жизни не могли оторвать тебя от работы, но потому-то смерть и разлучит тебя с ней раньше времени.
Дядюшка Эберхард проводит жирную черту под последней строкой. Из бесчисленных ящиков бюро он извлекает пожелтевшие исписанные листы — разрозненные части его большого труда, того труда, которому суждено прославить имя Эберхарда Берггрена в веках. Но только сложил он разрозненные главы рукописи, не отрывая от них восторженных глаз, как дверь отворилась и в комнату вошла графиня Элисабет.
Вот она, эта юная повелительница стариков! Та, которую они обожают и боготворят больше, чем дедушки своего первого внука. Вот она, которую они подобрали несчастной и жалкой, чтобы принести ей в дар все радости жизни, подобно тому, как король в сказке поступил с бедной красавицей, которую встретил в лесу. Вот для кого звучат теперь в Экебю валторны и скрипки. Вот для кого бьет теперь ключом жизнь большого поместья.
Она здорова теперь, хотя все еще очень слаба.
Ей наскучило одиночество в большом доме, и, зная, что все кавалеры ушли, она решила заглянуть в знаменитую комнату кавалерского флигеля.
Она тихонько входит и видит перед собой оштукатуренные стены и желтые клетчатые пологи; но вот она замечает, что в комнате кто-то есть, и приходит в смущение.
Дядюшка Эберхард торжественно подходит к ней и подводит ее к своему бюро.
— Взгляните, графиня, — говорит он, — теперь мой труд завершен. Все то, что я написал, должно теперь предстать перед миром. Нечто великое и знаменательное должно совершиться.
— Что же должно совершиться, дядюшка Эберхард?
— Ах, графиня, это будет подобно молнии — той, которая озаряет своим светом и испепеляет. С тех пор как Моисей извлек ее из грозовой тучи Синайской горы и поместил в святая святых скинии, с тех пор старый Иегова мог спать спокойно, но люди теперь увидят, что это такое: это заблуждение, обман, пустота, мыльный пузырь, мертворожденный плод нашего воображения, и все это будет низринуто в вечность, — проговорил старик, положив свою морщинистую руку на груду сложенных листов. — Вот о чем здесь написано. Люди прочтут и поверят этому. Они прозреют и убедятся в собственной глупости, они пустят кресты на растопку, используют храмы под амбары и заставят пасторов пахать землю.
— О дядюшка Эберхард, — говорит графиня, содрогаясь от ужаса, — неужели вы такой страшный человек? Неужели вы действительно написали все эти ужасные вещи?
— Ужасные! — повторяет старец. — Но ведь это же истина. Как мы похожи на тех детей, которые, завидя чужого, прячутся за спину матери. Мы привыкли прятаться от истины, вечно для нас незнакомой. Но настало время: она придет и поселится среди нас, и все признают ее.
— Неужели все?
— Да. Не только философы, а все! Понимаете, графиня, все!
— А как же Иегова?
— Долой и его и всех ангелов, святых и чертей, долой предрассудки!
— Но кто же тогда будет править миром?
— А вы, графиня, полагаете, что кто-нибудь правил им до сих пор? Уж не думаете ли вы, что миром правит то провидение, которое охраняет пташек небесных и беззащитных людей? Нет, никто не правит миром, и никто не будет править им впредь.
— Ну, а что будет с нами, с людьми?
— Мы будем тем же, чем были и прежде, — прахом. Сгоревшее не может больше гореть, оно умирает. Мы ведь горючее, пожираемое пламенем жизни. Искры жизни перелетают от одного к другому. Мы воспламеняемся, горим и гаснем. В этом заключается жизнь.
— Но, дядюшка Эберхард, а где же тогда духовная жизнь?
— Ее нет.
— А загробная жизнь? — Не существует.
— Ну а где же добро и зло, где надежды и цели?
— Ничего этого нет.
Молодая женщина подходит к окну. Она видит пожелтевшие осенние листья, георгины и астры, поникшие, сломанные осенними ветрами. Она видит свинцовые воды Лёвена, темное ненастное небо — и на какое-то мгновение чувство протеста овладевает ею.
— О дядюшка Эберхард, — говорит она, — до чего же все в мире серо и безобразно, все в нем так бессмысленно, что хочется лечь и умереть!
Но тут же нечто вроде раскаяния просыпается в ее душе. Непреодолимые силы жизни и бурлящие чувства громко требуют своего.
— Что же тогда остается в жизни, если вы лишаете людей бога и бессмертия? — восклицает она.
— Труд, — отвечает старец.
Она вновь смотрит в окно и чувствует презрение к этой жалкой мудрости. Лихорадочно работает мысль, пытаясь найти название этой силе, этой способности к перевоплощению.
И там, в глубине чулана, как бы скрываясь от людских взоров под толстым слоем пыли, стоит ларец прекрасной работы с инкрустацией из перламутра. Стоит стереть с него пыль, как он весь заиграет и засверкает, точно стены сказочной горной пещеры. Ларец заперт, и ключ от него запрятан очень далеко. Ни одному из смертных не дано заглянуть в этот ларец. Никто не знает, что в нем хранится. Лишь на исходе девятнадцатого столетия можно будет вложить ключ в замок, поднять крышку и увидеть спрятанные в нем сокровища.
Такова была воля владельца ларца.
На медной дощечке, прикрепленной к крышке ларца, написано: Labor vincit omnia [28]. Но другая надпись была бы здесь более подходящей: Amor vincit omnia — следовало бы здесь написать. Ведь и сам ларец, о котором идет речь, тоже говорит о могуществе любви.
О Эрос, всесильное божество!
Ты, о любовь, воистину бессмертна! С тех пор как люди живут на земле, ты следуешь за ними неотступно.
Что сталось с восточными божествами, всемогущими героями, громовержцами, в честь которых у священных рек приносились жертвы из молока и меда? Их нет в живых. Умер непобедимый Бэл [29], умер Тот [30], боец с головой ястреба! Умерли блистательные боги Олимпа. И та же участь постигла прославленных богов за оградой Валхаллы. Умерли все древние боги; все — кроме Эроса, всесильного Эроса.
Все, что нас окружает, — создал он. Эрос — хранитель рода людского. Его ты можешь заметить повсюду! Где ни пройдешь, повсюду увидишь следы его босых ног. Что, как не шум его крыльев слышит всегда твое ухо? Он живет в сердцах людей, в дремлющих семенах и даже в камне.
Разве найдется на земле хоть один человек, кому незнакомы соблазны любви? Разве хоть кто-нибудь избежал власти Эроса? Все боги мщения, все боги силы и зла должны пасть перед ним ниц.
Лишь ты, о любовь, воистину бессмертна!
Старый дядюшка Эберхард сидит за своим великолепным, отделанным потемневшей бронзой бюро с сотней ящиков и мраморной крышкой. Оставшись один в кавалерском флигеле, он прилежно работает.
О дядюшка Эберхард, почему не бродишь ты вместе с остальными кавалерами по лесам и полям в последние дни уходящего лета? Да будет тебе известно, что никому не дано безнаказанно поклоняться богине мудрости. В шестьдесят лет с небольшим спина твоя сгорблена и ты облысел, морщины избороздили твое чело, глаза ввалились, а складки вокруг беззубого рта говорят о старческой дряхлости.
0 дядюшка Эберхард, почему не бродишь ты по лесам и полям? Никакие соблазны жизни не могли оторвать тебя от работы, но потому-то смерть и разлучит тебя с ней раньше времени.
Дядюшка Эберхард проводит жирную черту под последней строкой. Из бесчисленных ящиков бюро он извлекает пожелтевшие исписанные листы — разрозненные части его большого труда, того труда, которому суждено прославить имя Эберхарда Берггрена в веках. Но только сложил он разрозненные главы рукописи, не отрывая от них восторженных глаз, как дверь отворилась и в комнату вошла графиня Элисабет.
Вот она, эта юная повелительница стариков! Та, которую они обожают и боготворят больше, чем дедушки своего первого внука. Вот она, которую они подобрали несчастной и жалкой, чтобы принести ей в дар все радости жизни, подобно тому, как король в сказке поступил с бедной красавицей, которую встретил в лесу. Вот для кого звучат теперь в Экебю валторны и скрипки. Вот для кого бьет теперь ключом жизнь большого поместья.
Она здорова теперь, хотя все еще очень слаба.
Ей наскучило одиночество в большом доме, и, зная, что все кавалеры ушли, она решила заглянуть в знаменитую комнату кавалерского флигеля.
Она тихонько входит и видит перед собой оштукатуренные стены и желтые клетчатые пологи; но вот она замечает, что в комнате кто-то есть, и приходит в смущение.
Дядюшка Эберхард торжественно подходит к ней и подводит ее к своему бюро.
— Взгляните, графиня, — говорит он, — теперь мой труд завершен. Все то, что я написал, должно теперь предстать перед миром. Нечто великое и знаменательное должно совершиться.
— Что же должно совершиться, дядюшка Эберхард?
— Ах, графиня, это будет подобно молнии — той, которая озаряет своим светом и испепеляет. С тех пор как Моисей извлек ее из грозовой тучи Синайской горы и поместил в святая святых скинии, с тех пор старый Иегова мог спать спокойно, но люди теперь увидят, что это такое: это заблуждение, обман, пустота, мыльный пузырь, мертворожденный плод нашего воображения, и все это будет низринуто в вечность, — проговорил старик, положив свою морщинистую руку на груду сложенных листов. — Вот о чем здесь написано. Люди прочтут и поверят этому. Они прозреют и убедятся в собственной глупости, они пустят кресты на растопку, используют храмы под амбары и заставят пасторов пахать землю.
— О дядюшка Эберхард, — говорит графиня, содрогаясь от ужаса, — неужели вы такой страшный человек? Неужели вы действительно написали все эти ужасные вещи?
— Ужасные! — повторяет старец. — Но ведь это же истина. Как мы похожи на тех детей, которые, завидя чужого, прячутся за спину матери. Мы привыкли прятаться от истины, вечно для нас незнакомой. Но настало время: она придет и поселится среди нас, и все признают ее.
— Неужели все?
— Да. Не только философы, а все! Понимаете, графиня, все!
— А как же Иегова?
— Долой и его и всех ангелов, святых и чертей, долой предрассудки!
— Но кто же тогда будет править миром?
— А вы, графиня, полагаете, что кто-нибудь правил им до сих пор? Уж не думаете ли вы, что миром правит то провидение, которое охраняет пташек небесных и беззащитных людей? Нет, никто не правит миром, и никто не будет править им впредь.
— Ну, а что будет с нами, с людьми?
— Мы будем тем же, чем были и прежде, — прахом. Сгоревшее не может больше гореть, оно умирает. Мы ведь горючее, пожираемое пламенем жизни. Искры жизни перелетают от одного к другому. Мы воспламеняемся, горим и гаснем. В этом заключается жизнь.
— Но, дядюшка Эберхард, а где же тогда духовная жизнь?
— Ее нет.
— А загробная жизнь? — Не существует.
— Ну а где же добро и зло, где надежды и цели?
— Ничего этого нет.
Молодая женщина подходит к окну. Она видит пожелтевшие осенние листья, георгины и астры, поникшие, сломанные осенними ветрами. Она видит свинцовые воды Лёвена, темное ненастное небо — и на какое-то мгновение чувство протеста овладевает ею.
— О дядюшка Эберхард, — говорит она, — до чего же все в мире серо и безобразно, все в нем так бессмысленно, что хочется лечь и умереть!
Но тут же нечто вроде раскаяния просыпается в ее душе. Непреодолимые силы жизни и бурлящие чувства громко требуют своего.
— Что же тогда остается в жизни, если вы лишаете людей бога и бессмертия? — восклицает она.
— Труд, — отвечает старец.
Она вновь смотрит в окно и чувствует презрение к этой жалкой мудрости. Лихорадочно работает мысль, пытаясь найти название этой силе, этой способности к перевоплощению.