Страница:
Старые струны хорошо понимают ее: она несчастна, бесконечно несчастна.
Проезжие, заслышав музыку в доме злого заводчика, могут подумать, что там справляют бал, так весело звучит эта полька. У нее удивительно бойкий и веселый мотив. С этой полькой Ульрике в былые дни не раз удавалось заманить беззаботность и прогнать голод из Берга. Когда звучала эта полька, всех подмывало броситься в пляс. Она разрывала оковы ревматизма и заманивала в свой круг восьмидесятилетних старцев. Казалось, весь мир готов был плясать под эту польку, так задорно она звучала. Но сейчас старая Ульрика плакала.
Ее окружают хмурые, ворчливые слуги и злые животные. Она тоскует по дружелюбным лицам и приветливым улыбкам. Вот эту ее безысходную тоску и должна была выразить сейчас веселая полька.
Людям никак не привыкнуть к мысли, что она фру Синтрам. Все по-прежнему называют ее мадемуазель Дилльнер. И поэтому мелодия польки выражала ее раскаяние в тщеславном стремлении выйти замуж.
Старая Ульрика играет так, что струны готовы лопнуть! Чего только не должны заглушить эти звуки: горестные жалобы и проклятия измученных крестьян, насмешки дерзких слуг, а главное — позор, позор от сознания, что ты жена злого человека.
Под эти звуки танцевали когда-то и Йёста Берлинг с молодой графиней Элисабет Дона, и Марианна Синклер со своими многочисленными поклонниками, и майорша из Экебю, когда был жив еще красавец Альтрингер. Перед взором Ульрики мысленно проносятся пара за парой; блистая молодостью и красотой, они проносятся вихрем мимо нее. Какими-то незримыми нитями связывает эта полька ее со всеми ними. Разве не от ее польки пылали их щеки и сияли глаза? Но как теперь далека Ульрика от всего этого. Так пусть же гремит полька — сколько еще воспоминаний, милых сердцу воспоминаний нужно ей заглушить!
Ульрика играет для того, чтобы заглушить свой страх. Сердце ее готово разорваться от ужаса, когда она видит черного пса или слышит, как слуги шепчутся про черных быков. Она играет польку без устали, чтобы заглушить свой страх.
Но вот она слышит, что муж ее вернулся домой. Не оборачиваясь, она слышит, как он входит в зал и садится в качалку. Ей так хорошо знакомо это поскрипывание кресла-качалки, что нет необходимости оборачиваться, чтобы узнать, куда сел ее муж. Все время, пока она играет, продолжается это поскрипывание. И вот она уже больше не слышит звуков польки, их заглушает скрип.
Бедная старая Ульрика! Она так измучена, так одинока и беспомощна, словно пленница во вражеском стане, у нее нет друга, кому можно было бы излить свою душу, — никого, кроме старых разбитых клавикордов, которые отвечают на все ее жалобы одной только полькой!
Это все равно что услышать смех на похоронах или рев пьяницы в церкви.
Она играла, а качалка все скрипела и скрипела; и вдруг ей показалось, будто клавикорды смеются над ее жалобами, и она остановилась посреди такта, потом встала и оглянулась.
Через секунду она лежала в глубоком обмороке. В качалке сидел не ее муж, а тот, другой, чье имя маленькие дети не смеют произнести, — тот, кто напугал бы их до смерти, встреть они его на пустом чердаке.
Может ли тот, чья душа с детских лет напичкана сказками, освободиться когда-нибудь от их власти? На дворе завывает ночной ветер, фикус и олеандр ударяются о перила балкона своими жесткими листьями, мрачное небо простирается над цепью гор, а я сижу одиноко в ночи и пишу эти строки; горит лампа, и гардина поднята над окном. Я уже стара, умудрена годами и опытом, но и теперь еще я чувствую, как у меня по спине пробегают мурашки, как и в былые годы, когда я впервые услыхала эту историю; я беспрестанно поднимаю глаза от работы, чтобы посмотреть, не вошел ли кто-нибудь, и не спрятался ли там в углу; я заглядываю и на балкон, чтобы проверить, не появился ли из-за перил черный пес. В темные ночи и часы одиночества никогда не покидает меня этот страх, он делается настолько невыносимым, что я наконец оставляю перо, забираюсь в постель и закутываюсь в одеяло с головой.
В детстве я никак не могла понять, каким образом Ульрика Дилльнер осталась в тот вечер жива. Я бы не выдержала на ее месте.
К счастью, вскоре в Форш приехала Анна Шернхек, которая нашла Ульрику на полу в зале и привела в чувство. Нет, мне бы это так не сошло! Я бы непременно умерла.
Дорогие мои друзья, желаю вам никогда не видеть слезы на глазах старого человека.
Пусть никогда не придется вам чувствовать свое бессилие, когда седая голова склоняется к вашей груди, ища поддержки, а старые руки простираются к вам в немой мольбе. Пусть никогда не придется вам видеть горе старого человека, которого вы не в силах утешить!
Что в сравнении с этим горе молодых? Молодые сильны и полны надежд. Но как ужасно, когда плачут старые люди; и как не прийти в отчаяние, когда те, кто был вашей опорой в прежние дни, поникают, сраженные горем!
Анна Шернхек сидела и слушала старую Ульрику и не знала, чем ей помочь.
Старая Ульрика плакала и дрожала. Глаза ее дико блуждали. Рассказ ее был настолько сбивчив, что казалось, будто она не сознает, где она и что с ней. Морщины, избороздившие ее лицо, стали вдвое глубже, локоны, свесившиеся на глаза, намокли и развились от слез, а все ее длинное худое тело сотрясалось от рыданий.
Наконец Анне удалось немного ее успокоить. Она приняла решение: она заберет ее с собой обратно в Берга. Правда, она жена Синтрама, но оставаться в Форше ей больше нельзя. Заводчик сведет ее с ума, если даже она и уцелеет. Анна Шернхек твердо решила увезти Ульрику.
О, как обрадовалась бедняжка, и в то же время в какой ужас она пришла от такого решения! Как посмеет она бросить своего мужа и дом? Он наверняка пошлет за ней вдогонку большого черного пса.
Однако Анне Шернхек с помощью уговоров и угроз удалось наконец убедить ее, и через полчаса они уже сидели рядом в санях. Анна правила сама старой Дисой. Дорога была очень плохая, так как стоял уже конец марта, но старая Ульрика была просто счастлива, что снова едет в хорошо знакомых санях и что ее везет хорошо знакомая ей лошадь, вечная домашняя раба, которая так же долго, как и она, верой и правдой служила в Берга.
Постепенно бодрость духа вернулась к старой Ульрике. Когда они проезжали мимо Арвидсторпа, Ульрика перестала плакать, около Хегберга она уже смеялась, а когда они проезжали мимо Мюнкебю, она уже с увлечением рассказывала о том, как служила в молодые годы у графини в Сванахольме.
Они выехали на каменистую дорогу, которая пролегала по пустынной и малонаселенной местности к северу от Мюнкебю. Дорога, точно нарочно, взбиралась на все холмы, которые находились поблизости, она извивалась, не пропуская ни одной вершины, а затем стремительно неслась вниз по крутому склону; некоторое время она шла напрямик по ровной долине, потом разбегалась и взлетала на следующую вершину.
Они уже поднимались в гору у Вестерторпа, как вдруг Ульрика остановилась на полуслове и крепко схватила Анну за руку. Она вперила свой взор в большого черного пса у края дороги.
— Смотри! — сказала она.
Но пес так быстро скрылся в лесу, что Анна не успела его разглядеть.
— Гони! — крикнула Ульрика. — Гони что есть духу! Теперь Синтрам узнает, что я уехала.
Анна пыталась смехом развеять ее опасения, но Ульрика упрямо твердила свое:
— Вот увидишь, мы скоро услышим звон его бубенцов. Мы услышим их прежде, чем доберемся до вершины ближайшего холма.
И вот когда Диса на мгновенье остановилась на вершине Элосфбаккена, чтобы отдышаться, они действительно услыхали позади себя под горой звон бубенцов.
Старая Ульрика просто обезумела от страха. Она вся затряслась и принялась рыдать, причитая точно так же, как только что в доме в Форше. Анна стала погонять Дису, но та лишь повернула голову и посмотрела на нее с невыразимым удивлением. Уж не думает ли она, что Диса забыла, когда следует бежать, а когда идти шагом? Не собирается ли она учить ее, как везти сани, — ее, старую Дису, которая вот уже более двадцати лет ездит по этой дороге и знает здесь каждый камень, каждый мостик, каждую выбоину и каждый холм.
Между тем звон бубенцов все приближался.
— Это он, это он! Я узнаю его бубенцы, — причитала Ульрика.
Звон бубенцов то приближался, то замирал вдали. Временами он становился таким неестественно громким, что Анна оборачивалась и смотрела, не наехала ли сзади лошадь Синтрама на их сани. Потом звон стал раздаваться то справа, то слева, но никого не было видно. Казалось, будто их преследовали одни только бубенцы.
Так бывает ночью, когда едешь домой откуда-нибудь из гостей, так было и теперь. Бубенцы, казалось, вызванивали мелодию, они будто пели и разговаривали, и лес вторил им.
Анна Шернхек с каким-то напряжением все ждала и ждала, что вот наконец из темноты покажется сам Синтрам на своей рыжей лошади. Ей становится жутко от этого нестерпимого звона.
— Эти бубенцы измучили меня, — проговорила она. И тотчас же ее слова подхватываются бубенцами: «Измучили меня! — вызванивают они. — Измучили меня, измучили, измучили, измучили меня!» — распевают они на все лады.
Не так давно по этой самой дороге ее преследовали волки. Прямо перед ней тогда в темноте сверкали их оскаленные зубы, и она думала, что сейчас ее растерзают хищные лесные звери. Но тогда она не испытывала такого страха; то была для нее самая восхитительная ночь, какую ей только приходилось переживать. Могуч и прекрасен был мчавший их конь, могуч и прекрасен был тот, кто делил с ней все радости и опасности приключения.
А теперь — эта старая кляча и жалкая, рыдающая спутница! Она чувствует себя с ними такой беспомощной, что и сама готова заплакать. Куда укрыться от этого ужасного, душераздирающего звона бубенцов.
Наконец она останавливает лошадь и выходит из саней. Этому нужно положить конец. Зачем ей бежать, словно она боится этого мерзкого, презренного негодяя?
Вдруг из непроглядного сумрака вынырнула лошадиная голова, вот она увидела всю лошадь, потом сани и наконец самого Синтрама в них.
Однако ей кажется, будто и сани, и лошадь, и сам заводчик появились не со стороны дороги, а словно выросли перед ними, вынырнув из мрака.
Анна передает вожжи Ульрике и идет навстречу Синтраму.
Он останавливает лошадь.
— Просто удивительно, — говорит он, — как везет дуракам! Позвольте мне, дорогая фрёкен Шернхек, перенести моего попутчика в ваши сани. Ему надо поспеть в Берга сегодня вечером, а я тороплюсь домой.
— А где же он, ваш попутчик?
Синтрам отдергивает полость и указывает Анне на человека, спящего в санях.
— Он немножко навеселе, — говорит он, — но это ничего. Пусть спит себе на здоровье. И кроме того, это ваш давнишний приятель, фрёкен Шернхек; это Йёста Берлинг.
Анна вздрагивает.
— Знаете, что я вам скажу, — продолжает Синтрам. — Тот, кто покидает возлюбленного, продает его этим самым дьяволу. Так и я в свое время попал в его лапы. Впрочем, некоторые считают, что именно так и следует поступать, ибо разлука — это добро, а любовь — зло.
— Что вы хотите этим сказать? О чем вы говорите? — спросила Анна, глубоко потрясенная.
— Я хочу сказать, что вам не следовало бы отпускать от себя Йёсту Берлинга, фрёкен Анна.
— Так угодно было богу.
— Вот-вот, узнаю эту старую песню: разлука — это добро, а любовь — зло. Господу богу не по душе, когда люди счастливы, вот он и посылает им вдогонку волков. А может быть, совсем не бог послал их, фрёкен Анна? Разве не мог бы, к примеру, я с таким же успехом направить на молодую пару своих маленьких серых ягняток с Доврской горы? А вдруг это сделал я, чтобы не потерять одного из своих помощников? Подумайте-ка, может быть бог здесь и ни при чем?!
— Прошу вас, не сейте сомнения в моей душе, — говорит Анна слабым голосом, — иначе все пропало.
— Смотрите-ка сюда, — говорит Синтрам, нагибаясь над спящим Йёстой Берлингом, — взгляните на его мизинец! Вот эта маленькая ранка никогда не заживет: из нее мы брали кровь, когда подписывали контракт. Он принадлежит мне. В крови таится особая сила. Он мой, и одна лишь любовь может освободить его. Но если мне удастся его удержать, вы увидите, какого чудесного малого я сделаю из него.
Анна Шернхек сопротивляется изо всех сил, чтобы сбросить с себя это наваждение. Ведь это безумие, чистейшее безумие. Никто не волен распоряжаться своей душой и продавать ее мерзкому искусителю. Но у нее нет власти над собой и своими мыслями, сумерки все сильнее давят на нее, а лес вокруг такой темный и молчаливый. У нее нет сил освободиться от этого наваждения.
— Может быть, вы считаете, — продолжает Синтрам, — что в его душе мало осталось хорошего, что в ней нечего искушать? Не думайте так! Вспомните, мучил ли он крестьян, или обманывал бедных друзей, или нечестно играл? Был ли он, фрёкен Анна, был ли он когда-нибудь любовником замужней дамы?
— Я думаю, что вы и есть сам нечистый!
— Давайте меняться, фрёкен Анна! Берите Йёсту Берлинга! Берите его и выходите за него замуж! Пусть он достанется вам, а тем, из Берга, дайте денег! Я уступаю его вам; вы ведь знаете, что он мой. Вспомните, что не только бог мог наслать на вас волков той ночью, и давайте меняться.
— А что вы потребуете взамен?
Синтрам ухмыльнулся.
— Я? Что я потребую? О, я удовлетворюсь немногим. Я хочу взять лишь эту старуху из ваших саней, фрёкен Анна.
— Сатана, искуситель, — кричит Анна, — сгинь! Неужели я брошу старого друга, который доверился мне? Неужели я отдам ее тебе, чтобы ты довел ее до безумия?
— Ну-ну, потише, фрёкен Анна! Подумайте о моем предложении! Тут молодой красавец, замечательный человек, — а там жалкая, изможденная старуха. Либо то, либо другое я должен иметь. Кого из них вы уступаете мне?
Анна Шернхек засмеялась каким-то надорванным смехом.
— Уж не думаете ли вы, что мы будем стоять здесь и меняться душами, точно лошадьми на ярмарке в Брубю?
— А почему бы и нет. Но если вы, фрёкен Анна, желаете, можно это дело устроить иначе. Мы позаботимся о чести имени Шернхек.
И тут он начинает громко звать свою жену, которая все еще сидит в санях Анны; и к неописуемому ужасу девушки та тут же беспрекословно подчиняется зову, выходит из саней и, дрожа от испуга, подходит к ним.
— Смотрите, какая послушная жена! — говорит Синтрам. — Ваше дело тут сторона, фрёкен Анна; она идет, потому что ее зовет муж. Что ж, придется вынести Йёсту из саней и оставить его здесь. Я оставляю его навсегда, фрёкен Анна. Пусть берет его тот, кто захочет.
Синтрам наклоняется, чтобы поднять Йёсту, но тут Анна, напрягая всю свою волю, впивается взглядом в его лицо и шипит, как разъяренный зверь:
— Во имя бога, поезжай домой! Разве ты не знаешь, кто сидит в зале в качалке и ожидает тебя? Как ты смеешь заставлять ждать такого важного господина?
Увидеть, какое действие произвели эти слова на злого заводчика, было, пожалуй, самым страшным из всего, что пережила Анна за этот день. Он хватает вожжи, поворачивает сани и мчится в обратный путь, погоняя лошадь кнутом и дикими возгласами. Лошадь скачет вниз по крутому спуску, а под полозьями и копытами на тонком мартовском насте загораются целые снопы искр.
Анна Шернхек и Ульрика Дилльнер не произносят ни слова, они молча стоят на дороге. Ульрику бросает в дрожь от безумного взора Анны, а Анне нечего сказать этой несчастной, ради которой она пожертвовала любимым.
Ей хочется плакать, упасть на дорогу и биться головой о твердый снег и песок.
Раньше ей была знакома лишь сладость одиночества, а теперь она познала его горечь. Ее любовь! Что значила эта жертва по сравнению с душою любимого!
Они доехали до Берга, по-прежнему храня молчание, но когда перед ними открылась дверь в зал, Анна Шернхек в первый и единственный раз в своей жизни упала в обморок. В зале сидели Синтрам и Йёста Берлинг и мирно беседовали. Перед ними уже стоял поднос с горячим пуншем, они были здесь не менее часа.
Анна Шернхек упала в обморок, но старая Ульрика оставалась невозмутимо спокойной. Она поняла еще там, в лесу, что это не Синтрам, а тот, другой, преследовал их по дороге.
Потом капитан Уггла и капитанша переговорили с заводчиком, и было решено, что старая Ульрика останется в Берга. Он дал свое согласие с полной готовностью. «Я совершенно не желаю, чтобы она свихнулась», — сказал он.
О люди нынешних дней!
Я ведь не требую, чтобы кто-нибудь из вас поверил этим старинным историям. Это не что иное, как ложь и вымысел. Но разве раскаяние старой Ульрики тоже ложь и вымысел? Раскаяние, которое вновь и вновь больно сжимает ее бедное сердце и заставляет его стонать подобно тому, как стонут половицы в зале у Синтрама под его качалкой? А разве сомнения Анны Шернхек — тоже ложь и вымысел? Сомнения, которые преследовали ее подобно назойливым бубенцам в глухом лесу?
О, если бы это было так, если бы раскаянье и сомнение могли стать лишь ложью и вымыслом!
Глава двенадцатая
Проезжие, заслышав музыку в доме злого заводчика, могут подумать, что там справляют бал, так весело звучит эта полька. У нее удивительно бойкий и веселый мотив. С этой полькой Ульрике в былые дни не раз удавалось заманить беззаботность и прогнать голод из Берга. Когда звучала эта полька, всех подмывало броситься в пляс. Она разрывала оковы ревматизма и заманивала в свой круг восьмидесятилетних старцев. Казалось, весь мир готов был плясать под эту польку, так задорно она звучала. Но сейчас старая Ульрика плакала.
Ее окружают хмурые, ворчливые слуги и злые животные. Она тоскует по дружелюбным лицам и приветливым улыбкам. Вот эту ее безысходную тоску и должна была выразить сейчас веселая полька.
Людям никак не привыкнуть к мысли, что она фру Синтрам. Все по-прежнему называют ее мадемуазель Дилльнер. И поэтому мелодия польки выражала ее раскаяние в тщеславном стремлении выйти замуж.
Старая Ульрика играет так, что струны готовы лопнуть! Чего только не должны заглушить эти звуки: горестные жалобы и проклятия измученных крестьян, насмешки дерзких слуг, а главное — позор, позор от сознания, что ты жена злого человека.
Под эти звуки танцевали когда-то и Йёста Берлинг с молодой графиней Элисабет Дона, и Марианна Синклер со своими многочисленными поклонниками, и майорша из Экебю, когда был жив еще красавец Альтрингер. Перед взором Ульрики мысленно проносятся пара за парой; блистая молодостью и красотой, они проносятся вихрем мимо нее. Какими-то незримыми нитями связывает эта полька ее со всеми ними. Разве не от ее польки пылали их щеки и сияли глаза? Но как теперь далека Ульрика от всего этого. Так пусть же гремит полька — сколько еще воспоминаний, милых сердцу воспоминаний нужно ей заглушить!
Ульрика играет для того, чтобы заглушить свой страх. Сердце ее готово разорваться от ужаса, когда она видит черного пса или слышит, как слуги шепчутся про черных быков. Она играет польку без устали, чтобы заглушить свой страх.
Но вот она слышит, что муж ее вернулся домой. Не оборачиваясь, она слышит, как он входит в зал и садится в качалку. Ей так хорошо знакомо это поскрипывание кресла-качалки, что нет необходимости оборачиваться, чтобы узнать, куда сел ее муж. Все время, пока она играет, продолжается это поскрипывание. И вот она уже больше не слышит звуков польки, их заглушает скрип.
Бедная старая Ульрика! Она так измучена, так одинока и беспомощна, словно пленница во вражеском стане, у нее нет друга, кому можно было бы излить свою душу, — никого, кроме старых разбитых клавикордов, которые отвечают на все ее жалобы одной только полькой!
Это все равно что услышать смех на похоронах или рев пьяницы в церкви.
Она играла, а качалка все скрипела и скрипела; и вдруг ей показалось, будто клавикорды смеются над ее жалобами, и она остановилась посреди такта, потом встала и оглянулась.
Через секунду она лежала в глубоком обмороке. В качалке сидел не ее муж, а тот, другой, чье имя маленькие дети не смеют произнести, — тот, кто напугал бы их до смерти, встреть они его на пустом чердаке.
Может ли тот, чья душа с детских лет напичкана сказками, освободиться когда-нибудь от их власти? На дворе завывает ночной ветер, фикус и олеандр ударяются о перила балкона своими жесткими листьями, мрачное небо простирается над цепью гор, а я сижу одиноко в ночи и пишу эти строки; горит лампа, и гардина поднята над окном. Я уже стара, умудрена годами и опытом, но и теперь еще я чувствую, как у меня по спине пробегают мурашки, как и в былые годы, когда я впервые услыхала эту историю; я беспрестанно поднимаю глаза от работы, чтобы посмотреть, не вошел ли кто-нибудь, и не спрятался ли там в углу; я заглядываю и на балкон, чтобы проверить, не появился ли из-за перил черный пес. В темные ночи и часы одиночества никогда не покидает меня этот страх, он делается настолько невыносимым, что я наконец оставляю перо, забираюсь в постель и закутываюсь в одеяло с головой.
В детстве я никак не могла понять, каким образом Ульрика Дилльнер осталась в тот вечер жива. Я бы не выдержала на ее месте.
К счастью, вскоре в Форш приехала Анна Шернхек, которая нашла Ульрику на полу в зале и привела в чувство. Нет, мне бы это так не сошло! Я бы непременно умерла.
Дорогие мои друзья, желаю вам никогда не видеть слезы на глазах старого человека.
Пусть никогда не придется вам чувствовать свое бессилие, когда седая голова склоняется к вашей груди, ища поддержки, а старые руки простираются к вам в немой мольбе. Пусть никогда не придется вам видеть горе старого человека, которого вы не в силах утешить!
Что в сравнении с этим горе молодых? Молодые сильны и полны надежд. Но как ужасно, когда плачут старые люди; и как не прийти в отчаяние, когда те, кто был вашей опорой в прежние дни, поникают, сраженные горем!
Анна Шернхек сидела и слушала старую Ульрику и не знала, чем ей помочь.
Старая Ульрика плакала и дрожала. Глаза ее дико блуждали. Рассказ ее был настолько сбивчив, что казалось, будто она не сознает, где она и что с ней. Морщины, избороздившие ее лицо, стали вдвое глубже, локоны, свесившиеся на глаза, намокли и развились от слез, а все ее длинное худое тело сотрясалось от рыданий.
Наконец Анне удалось немного ее успокоить. Она приняла решение: она заберет ее с собой обратно в Берга. Правда, она жена Синтрама, но оставаться в Форше ей больше нельзя. Заводчик сведет ее с ума, если даже она и уцелеет. Анна Шернхек твердо решила увезти Ульрику.
О, как обрадовалась бедняжка, и в то же время в какой ужас она пришла от такого решения! Как посмеет она бросить своего мужа и дом? Он наверняка пошлет за ней вдогонку большого черного пса.
Однако Анне Шернхек с помощью уговоров и угроз удалось наконец убедить ее, и через полчаса они уже сидели рядом в санях. Анна правила сама старой Дисой. Дорога была очень плохая, так как стоял уже конец марта, но старая Ульрика была просто счастлива, что снова едет в хорошо знакомых санях и что ее везет хорошо знакомая ей лошадь, вечная домашняя раба, которая так же долго, как и она, верой и правдой служила в Берга.
Постепенно бодрость духа вернулась к старой Ульрике. Когда они проезжали мимо Арвидсторпа, Ульрика перестала плакать, около Хегберга она уже смеялась, а когда они проезжали мимо Мюнкебю, она уже с увлечением рассказывала о том, как служила в молодые годы у графини в Сванахольме.
Они выехали на каменистую дорогу, которая пролегала по пустынной и малонаселенной местности к северу от Мюнкебю. Дорога, точно нарочно, взбиралась на все холмы, которые находились поблизости, она извивалась, не пропуская ни одной вершины, а затем стремительно неслась вниз по крутому склону; некоторое время она шла напрямик по ровной долине, потом разбегалась и взлетала на следующую вершину.
Они уже поднимались в гору у Вестерторпа, как вдруг Ульрика остановилась на полуслове и крепко схватила Анну за руку. Она вперила свой взор в большого черного пса у края дороги.
— Смотри! — сказала она.
Но пес так быстро скрылся в лесу, что Анна не успела его разглядеть.
— Гони! — крикнула Ульрика. — Гони что есть духу! Теперь Синтрам узнает, что я уехала.
Анна пыталась смехом развеять ее опасения, но Ульрика упрямо твердила свое:
— Вот увидишь, мы скоро услышим звон его бубенцов. Мы услышим их прежде, чем доберемся до вершины ближайшего холма.
И вот когда Диса на мгновенье остановилась на вершине Элосфбаккена, чтобы отдышаться, они действительно услыхали позади себя под горой звон бубенцов.
Старая Ульрика просто обезумела от страха. Она вся затряслась и принялась рыдать, причитая точно так же, как только что в доме в Форше. Анна стала погонять Дису, но та лишь повернула голову и посмотрела на нее с невыразимым удивлением. Уж не думает ли она, что Диса забыла, когда следует бежать, а когда идти шагом? Не собирается ли она учить ее, как везти сани, — ее, старую Дису, которая вот уже более двадцати лет ездит по этой дороге и знает здесь каждый камень, каждый мостик, каждую выбоину и каждый холм.
Между тем звон бубенцов все приближался.
— Это он, это он! Я узнаю его бубенцы, — причитала Ульрика.
Звон бубенцов то приближался, то замирал вдали. Временами он становился таким неестественно громким, что Анна оборачивалась и смотрела, не наехала ли сзади лошадь Синтрама на их сани. Потом звон стал раздаваться то справа, то слева, но никого не было видно. Казалось, будто их преследовали одни только бубенцы.
Так бывает ночью, когда едешь домой откуда-нибудь из гостей, так было и теперь. Бубенцы, казалось, вызванивали мелодию, они будто пели и разговаривали, и лес вторил им.
Анна Шернхек с каким-то напряжением все ждала и ждала, что вот наконец из темноты покажется сам Синтрам на своей рыжей лошади. Ей становится жутко от этого нестерпимого звона.
— Эти бубенцы измучили меня, — проговорила она. И тотчас же ее слова подхватываются бубенцами: «Измучили меня! — вызванивают они. — Измучили меня, измучили, измучили, измучили меня!» — распевают они на все лады.
Не так давно по этой самой дороге ее преследовали волки. Прямо перед ней тогда в темноте сверкали их оскаленные зубы, и она думала, что сейчас ее растерзают хищные лесные звери. Но тогда она не испытывала такого страха; то была для нее самая восхитительная ночь, какую ей только приходилось переживать. Могуч и прекрасен был мчавший их конь, могуч и прекрасен был тот, кто делил с ней все радости и опасности приключения.
А теперь — эта старая кляча и жалкая, рыдающая спутница! Она чувствует себя с ними такой беспомощной, что и сама готова заплакать. Куда укрыться от этого ужасного, душераздирающего звона бубенцов.
Наконец она останавливает лошадь и выходит из саней. Этому нужно положить конец. Зачем ей бежать, словно она боится этого мерзкого, презренного негодяя?
Вдруг из непроглядного сумрака вынырнула лошадиная голова, вот она увидела всю лошадь, потом сани и наконец самого Синтрама в них.
Однако ей кажется, будто и сани, и лошадь, и сам заводчик появились не со стороны дороги, а словно выросли перед ними, вынырнув из мрака.
Анна передает вожжи Ульрике и идет навстречу Синтраму.
Он останавливает лошадь.
— Просто удивительно, — говорит он, — как везет дуракам! Позвольте мне, дорогая фрёкен Шернхек, перенести моего попутчика в ваши сани. Ему надо поспеть в Берга сегодня вечером, а я тороплюсь домой.
— А где же он, ваш попутчик?
Синтрам отдергивает полость и указывает Анне на человека, спящего в санях.
— Он немножко навеселе, — говорит он, — но это ничего. Пусть спит себе на здоровье. И кроме того, это ваш давнишний приятель, фрёкен Шернхек; это Йёста Берлинг.
Анна вздрагивает.
— Знаете, что я вам скажу, — продолжает Синтрам. — Тот, кто покидает возлюбленного, продает его этим самым дьяволу. Так и я в свое время попал в его лапы. Впрочем, некоторые считают, что именно так и следует поступать, ибо разлука — это добро, а любовь — зло.
— Что вы хотите этим сказать? О чем вы говорите? — спросила Анна, глубоко потрясенная.
— Я хочу сказать, что вам не следовало бы отпускать от себя Йёсту Берлинга, фрёкен Анна.
— Так угодно было богу.
— Вот-вот, узнаю эту старую песню: разлука — это добро, а любовь — зло. Господу богу не по душе, когда люди счастливы, вот он и посылает им вдогонку волков. А может быть, совсем не бог послал их, фрёкен Анна? Разве не мог бы, к примеру, я с таким же успехом направить на молодую пару своих маленьких серых ягняток с Доврской горы? А вдруг это сделал я, чтобы не потерять одного из своих помощников? Подумайте-ка, может быть бог здесь и ни при чем?!
— Прошу вас, не сейте сомнения в моей душе, — говорит Анна слабым голосом, — иначе все пропало.
— Смотрите-ка сюда, — говорит Синтрам, нагибаясь над спящим Йёстой Берлингом, — взгляните на его мизинец! Вот эта маленькая ранка никогда не заживет: из нее мы брали кровь, когда подписывали контракт. Он принадлежит мне. В крови таится особая сила. Он мой, и одна лишь любовь может освободить его. Но если мне удастся его удержать, вы увидите, какого чудесного малого я сделаю из него.
Анна Шернхек сопротивляется изо всех сил, чтобы сбросить с себя это наваждение. Ведь это безумие, чистейшее безумие. Никто не волен распоряжаться своей душой и продавать ее мерзкому искусителю. Но у нее нет власти над собой и своими мыслями, сумерки все сильнее давят на нее, а лес вокруг такой темный и молчаливый. У нее нет сил освободиться от этого наваждения.
— Может быть, вы считаете, — продолжает Синтрам, — что в его душе мало осталось хорошего, что в ней нечего искушать? Не думайте так! Вспомните, мучил ли он крестьян, или обманывал бедных друзей, или нечестно играл? Был ли он, фрёкен Анна, был ли он когда-нибудь любовником замужней дамы?
— Я думаю, что вы и есть сам нечистый!
— Давайте меняться, фрёкен Анна! Берите Йёсту Берлинга! Берите его и выходите за него замуж! Пусть он достанется вам, а тем, из Берга, дайте денег! Я уступаю его вам; вы ведь знаете, что он мой. Вспомните, что не только бог мог наслать на вас волков той ночью, и давайте меняться.
— А что вы потребуете взамен?
Синтрам ухмыльнулся.
— Я? Что я потребую? О, я удовлетворюсь немногим. Я хочу взять лишь эту старуху из ваших саней, фрёкен Анна.
— Сатана, искуситель, — кричит Анна, — сгинь! Неужели я брошу старого друга, который доверился мне? Неужели я отдам ее тебе, чтобы ты довел ее до безумия?
— Ну-ну, потише, фрёкен Анна! Подумайте о моем предложении! Тут молодой красавец, замечательный человек, — а там жалкая, изможденная старуха. Либо то, либо другое я должен иметь. Кого из них вы уступаете мне?
Анна Шернхек засмеялась каким-то надорванным смехом.
— Уж не думаете ли вы, что мы будем стоять здесь и меняться душами, точно лошадьми на ярмарке в Брубю?
— А почему бы и нет. Но если вы, фрёкен Анна, желаете, можно это дело устроить иначе. Мы позаботимся о чести имени Шернхек.
И тут он начинает громко звать свою жену, которая все еще сидит в санях Анны; и к неописуемому ужасу девушки та тут же беспрекословно подчиняется зову, выходит из саней и, дрожа от испуга, подходит к ним.
— Смотрите, какая послушная жена! — говорит Синтрам. — Ваше дело тут сторона, фрёкен Анна; она идет, потому что ее зовет муж. Что ж, придется вынести Йёсту из саней и оставить его здесь. Я оставляю его навсегда, фрёкен Анна. Пусть берет его тот, кто захочет.
Синтрам наклоняется, чтобы поднять Йёсту, но тут Анна, напрягая всю свою волю, впивается взглядом в его лицо и шипит, как разъяренный зверь:
— Во имя бога, поезжай домой! Разве ты не знаешь, кто сидит в зале в качалке и ожидает тебя? Как ты смеешь заставлять ждать такого важного господина?
Увидеть, какое действие произвели эти слова на злого заводчика, было, пожалуй, самым страшным из всего, что пережила Анна за этот день. Он хватает вожжи, поворачивает сани и мчится в обратный путь, погоняя лошадь кнутом и дикими возгласами. Лошадь скачет вниз по крутому спуску, а под полозьями и копытами на тонком мартовском насте загораются целые снопы искр.
Анна Шернхек и Ульрика Дилльнер не произносят ни слова, они молча стоят на дороге. Ульрику бросает в дрожь от безумного взора Анны, а Анне нечего сказать этой несчастной, ради которой она пожертвовала любимым.
Ей хочется плакать, упасть на дорогу и биться головой о твердый снег и песок.
Раньше ей была знакома лишь сладость одиночества, а теперь она познала его горечь. Ее любовь! Что значила эта жертва по сравнению с душою любимого!
Они доехали до Берга, по-прежнему храня молчание, но когда перед ними открылась дверь в зал, Анна Шернхек в первый и единственный раз в своей жизни упала в обморок. В зале сидели Синтрам и Йёста Берлинг и мирно беседовали. Перед ними уже стоял поднос с горячим пуншем, они были здесь не менее часа.
Анна Шернхек упала в обморок, но старая Ульрика оставалась невозмутимо спокойной. Она поняла еще там, в лесу, что это не Синтрам, а тот, другой, преследовал их по дороге.
Потом капитан Уггла и капитанша переговорили с заводчиком, и было решено, что старая Ульрика останется в Берга. Он дал свое согласие с полной готовностью. «Я совершенно не желаю, чтобы она свихнулась», — сказал он.
О люди нынешних дней!
Я ведь не требую, чтобы кто-нибудь из вас поверил этим старинным историям. Это не что иное, как ложь и вымысел. Но разве раскаяние старой Ульрики тоже ложь и вымысел? Раскаяние, которое вновь и вновь больно сжимает ее бедное сердце и заставляет его стонать подобно тому, как стонут половицы в зале у Синтрама под его качалкой? А разве сомнения Анны Шернхек — тоже ложь и вымысел? Сомнения, которые преследовали ее подобно назойливым бубенцам в глухом лесу?
О, если бы это было так, если бы раскаянье и сомнение могли стать лишь ложью и вымыслом!
Глава двенадцатая
ИСТОРИЯ ЭББЫ ДОНА
На восточном берегу Лёвена, там, где расположено поместье Борг, есть живописный, изрезанный бухтами мыс, который омывают игривые волны. Но берегись, обходи этот мыс стороной.
Нет на берегах Лёвена другого места, откуда бы на озеро открывался лучший вид, чем с вершины этого мыса.
Трудно и представить себе, до чего красив дивный Лёвен, озеро моих грез, тому, кто не наблюдал с мыса Борг, как зеркальная гладь его постепенно очищается от предрассветной утренней дымки, тому, кто не видел из окна маленькой голубой гостиной, с которой связано так много воспоминаний, как его воды отражают бледно-розовый вечерний закат.
И все же я повторяю: берегись, не ходи туда!
Ибо тебя, возможно, охватит желание навсегда остаться в видевших столько горя залах старого дома; возможно, ты захочешь сделаться обладателем этого прелестного уголка; а если ты молод, богат и счастлив, то, подобно многим другим, ты пожелаешь поселиться там со своей молодой супругой.
Нет, лучше не видеть этого живописного мыса, ибо счастье не уживается в Борге. Как бы богат и счастлив ты ни был, знай, что стоит тебе поселиться здесь, как эти старые, пропитанные слезами полы оросятся вскоре и твоими слезами, а эти стены, таящие в себе так много жалоб и стонов, примут также и твои вздохи.
Словно какое-то заклятье тяготеет над этим прекрасным поместьем. Кажется, будто здесь погребено само несчастье, которое, не найдя себе покоя в могиле, постоянно выходит из нее, чтобы наводить ужас на обитателей этого дома. Будь я хозяйкой Борга, я бы велела перекопать там все: и каменистую почву елового парка, и пол в погребе, и плодородную землю полей, — пока не нашла бы изъеденный червями труп ведьмы, а тогда я похоронила бы ее на освященной земле кладбища в Свартшё. Я бы не пожалела денег на звонаря, чтобы колокола звонили над ней долго и громко; я бы щедро одарила пастора и пономаря, чтобы они с надгробным словом и погребальными псалмами благословили ее на вечный покой.
А если бы и это не помогло, я бы велела в одну ненастную ночь поджечь покосившиеся деревянные стены старого дома и уничтожить все, что могло бы привлечь людей поселиться в этом обиталище бед и несчастий. Тогда уж ничья нога не ступала бы больше на это проклятое место, одни лишь черные галки с колокольни стали бы гнездиться в высокой печной трубе, которая, словно страшное пугало, возвышалась бы над пепелищем.
И я бы, конечно, с тоской смотрела, как пламя охватывает крышу и как клубы густого дыма, освещенного ярким заревом пожара, вырываются вместе с искрами из старинного графского дома. Мне казалось бы, что в треске и шуме пожара я слышу жалобы бесприютных воспоминаний, а в голубых языках пламени вижу потревоженные призраки. Я бы подумала, что печаль исполнена красоты, что несчастье красит, и заплакала бы так, как плачут над преданным разорению древним храмом.
Но хватит об этом, зачем накликать на себя несчастье! Вспомним-ка лучше те времена, когда Борг красовался во всем своем великолепии на вершине мыса, под сенью могучих елей парка, покрытые снегом поля вокруг него сверкали в ослепительных лучах мартовского солнца, а за стенами его еще раздавался жизнерадостный смех веселой, молодой графини Элисабет.
По воскресеньям молодая графиня ходила в церковь Свартшё, неподалеку от Борга, а затем приглашала к обеду небольшое общество. У нее постоянно бывали и лагман из Мюнкерюда с женой, и капитан с капитаншей из Берга, и капеллан со своей женой, и злой Синтрам. Если случалось Йёсте Берлингу перебраться по льду через Лёвен и появиться в Свартшё, то графиня приглашала и его. Почему бы ей и не пригласить Йёсту Берлинга?
Она, конечно, не знала, что злые языки уже нашептывали, будто Йёста появляется так часто на восточном берегу озера, чтобы встретиться с ней. Возможно, он еще чаще приходил пьянствовать и играть в карты к Синтраму, но в этом ничего плохого не видели; все знали, что тело у него железное, чего никак уж нельзя было сказать о его сердце, которое не могло устоять ни перед одной парой ясных глаз, ни перед одной головкой со светлыми кудрями, падающими на лоб.
В том, что молодая графиня добра к нему, нет ничего удивительного: она добра ко всем. Оборванных нищих детей она сажает к себе на колени, а если случится ей обогнать по дороге какого-нибудь дряхлого старика, она велит кучеру остановиться и дает бедняку место рядом с собой в санях.
Йёста обыкновенно сидел в ее маленькой голубой гостиной, откуда открывается чудесный вид на озеро, и читал ей стихи. В этом не было ничего дурного. Он никогда не забывал того, что она графиня, а он бездомный бродяга, и ему доставляло радость общество женщины, недосягаемой для него, которую он чтил, как святыню. Влюбиться в нее было для него так же немыслимо, как влюбиться в царицу Савскую, изображенную на хорах церкви в Свартшё.
Он мечтал лишь служить ей, как паж служит своей госпоже: подвязывать ей коньки, держать моток ее ниток, управлять ее санями. Между ними не могло быть и речи о любви, но он был из тех, кто находит прелесть в романтике и невинных мечтах.
Молодой граф всегда молчалив и сдержан, а Йёста искрится весельем. Общество его по душе молодой графине. Никому из ее знакомых и в голову не придет, что она ищет запретной любви. Танцы и веселье — вот что у нее на уме. Ей бы хотелось, чтобы земля была совершенно гладкой, без камней, без гор и морей, чтобы можно было всюду пройти танцуя. Она б хотела протанцевать в тонких атласных башмачках от колыбели до самой могилы.
Но молва беспощадна по отношению к молодым женщинам.
Когда в Борге бывали гости, то господа после обеда обычно отправлялись в кабинет графа, чтобы покурить и подремать, а пожилые дамы, прислонив свои почтенные головы к высоким спинкам, дремали на мягких креслах в большой гостиной. В эти часы молодая графиня и Анна Шернхек удалялись в маленькую голубую гостиную и поверяли друг другу свои сокровенные мысли и чувства.
В следующее воскресенье после того, как Анна Шернхек привезла в Берга Ульрику Дилльнер, они, как обычно, снова сидели здесь.
Молодая женщина чувствовала себя бесконечно несчастной. Куда делись вся ее живость и задор, который она пускала в ход против всех и каждого, кто пытался слишком приблизиться к ней.
Все события прошлой ночи были окутаны сумраком, который и породил их. В ее сознании не осталось ни одного отчетливого воспоминания.
Хотя, впрочем, нет — осталось одно, которое отравляло ей душу.
— А что, если это не бог, — нашептывает ей внутренний голос, — что, если не бог послал волков?
Она ждет какого-нибудь знамения или чуда. Нетерпеливо оглядывает она небо и землю, ожидая, не появится ли из облаков указующий перст или огненный смерч, которые направили бы ее по верному пути.
И в то время когда Анна сидела против графини в маленькой гостиной, взгляд ее упал на букетик голубых подснежников, который графиня держала в руках. Точно молния осенила ее, и она тотчас же догадалась, откуда эти цветы и кто собирал их.
Ей не нужно ни о чем спрашивать. Где еще могут расти подснежники в начале апреля, как не в березовой роще на берегу Лёвена, возле Экебю?
Не отрываясь она смотрит на маленькие голубые венчики цветов — этих счастливцев, имеющих доступ ко всем сердцам, на этих маленьких предвестников, которые, помимо собственной прелести, окружены ореолом всего прекрасного, всего, что они сулят, что должно наступить. И по мере того как она смотрит на них, в душе ее начинает клокотать злоба, рокоча, словно гром, ослепляя, подобно молнии. «По какому праву, — думает она, — у графини в руках этот букет подснежников, собранных на берегу озера в Экебю?»
Все они — и Синтрам, и молодая графиня, и остальные, — все они искусители, все они хотели склонить Йёсту Берлинга на путь зла, но она защитит его от всех искушений. Она готова на все, даже если это будет стоить ей жизни.
Она решает, что не уйдет из маленькой голубой гостиной, пока не увидит эти цветы на полу растоптанными и уничтоженными.
С этой мыслью она начинает борьбу с маленькими голубыми цветочками. В большой гостиной за стеной пожилые дамы дремлют, откинув свои почтенные головы на высокие спинки кресел, и ни о чем не догадываются, мужчины мирно пыхтят своими трубками в кабинете графа; вокруг царят мир и тишина, и лишь в маленькой голубой гостиной разгорается отчаянная борьба.
Как хорошо поступают те, кто сразу не обнажает меча, кто умеет спокойно ждать, обуздав свое сердце, и во всем поручает себя воле божьей! Беспокойное сердце всегда заблуждается. Зло всегда порождает еще большее зло.
Нет на берегах Лёвена другого места, откуда бы на озеро открывался лучший вид, чем с вершины этого мыса.
Трудно и представить себе, до чего красив дивный Лёвен, озеро моих грез, тому, кто не наблюдал с мыса Борг, как зеркальная гладь его постепенно очищается от предрассветной утренней дымки, тому, кто не видел из окна маленькой голубой гостиной, с которой связано так много воспоминаний, как его воды отражают бледно-розовый вечерний закат.
И все же я повторяю: берегись, не ходи туда!
Ибо тебя, возможно, охватит желание навсегда остаться в видевших столько горя залах старого дома; возможно, ты захочешь сделаться обладателем этого прелестного уголка; а если ты молод, богат и счастлив, то, подобно многим другим, ты пожелаешь поселиться там со своей молодой супругой.
Нет, лучше не видеть этого живописного мыса, ибо счастье не уживается в Борге. Как бы богат и счастлив ты ни был, знай, что стоит тебе поселиться здесь, как эти старые, пропитанные слезами полы оросятся вскоре и твоими слезами, а эти стены, таящие в себе так много жалоб и стонов, примут также и твои вздохи.
Словно какое-то заклятье тяготеет над этим прекрасным поместьем. Кажется, будто здесь погребено само несчастье, которое, не найдя себе покоя в могиле, постоянно выходит из нее, чтобы наводить ужас на обитателей этого дома. Будь я хозяйкой Борга, я бы велела перекопать там все: и каменистую почву елового парка, и пол в погребе, и плодородную землю полей, — пока не нашла бы изъеденный червями труп ведьмы, а тогда я похоронила бы ее на освященной земле кладбища в Свартшё. Я бы не пожалела денег на звонаря, чтобы колокола звонили над ней долго и громко; я бы щедро одарила пастора и пономаря, чтобы они с надгробным словом и погребальными псалмами благословили ее на вечный покой.
А если бы и это не помогло, я бы велела в одну ненастную ночь поджечь покосившиеся деревянные стены старого дома и уничтожить все, что могло бы привлечь людей поселиться в этом обиталище бед и несчастий. Тогда уж ничья нога не ступала бы больше на это проклятое место, одни лишь черные галки с колокольни стали бы гнездиться в высокой печной трубе, которая, словно страшное пугало, возвышалась бы над пепелищем.
И я бы, конечно, с тоской смотрела, как пламя охватывает крышу и как клубы густого дыма, освещенного ярким заревом пожара, вырываются вместе с искрами из старинного графского дома. Мне казалось бы, что в треске и шуме пожара я слышу жалобы бесприютных воспоминаний, а в голубых языках пламени вижу потревоженные призраки. Я бы подумала, что печаль исполнена красоты, что несчастье красит, и заплакала бы так, как плачут над преданным разорению древним храмом.
Но хватит об этом, зачем накликать на себя несчастье! Вспомним-ка лучше те времена, когда Борг красовался во всем своем великолепии на вершине мыса, под сенью могучих елей парка, покрытые снегом поля вокруг него сверкали в ослепительных лучах мартовского солнца, а за стенами его еще раздавался жизнерадостный смех веселой, молодой графини Элисабет.
По воскресеньям молодая графиня ходила в церковь Свартшё, неподалеку от Борга, а затем приглашала к обеду небольшое общество. У нее постоянно бывали и лагман из Мюнкерюда с женой, и капитан с капитаншей из Берга, и капеллан со своей женой, и злой Синтрам. Если случалось Йёсте Берлингу перебраться по льду через Лёвен и появиться в Свартшё, то графиня приглашала и его. Почему бы ей и не пригласить Йёсту Берлинга?
Она, конечно, не знала, что злые языки уже нашептывали, будто Йёста появляется так часто на восточном берегу озера, чтобы встретиться с ней. Возможно, он еще чаще приходил пьянствовать и играть в карты к Синтраму, но в этом ничего плохого не видели; все знали, что тело у него железное, чего никак уж нельзя было сказать о его сердце, которое не могло устоять ни перед одной парой ясных глаз, ни перед одной головкой со светлыми кудрями, падающими на лоб.
В том, что молодая графиня добра к нему, нет ничего удивительного: она добра ко всем. Оборванных нищих детей она сажает к себе на колени, а если случится ей обогнать по дороге какого-нибудь дряхлого старика, она велит кучеру остановиться и дает бедняку место рядом с собой в санях.
Йёста обыкновенно сидел в ее маленькой голубой гостиной, откуда открывается чудесный вид на озеро, и читал ей стихи. В этом не было ничего дурного. Он никогда не забывал того, что она графиня, а он бездомный бродяга, и ему доставляло радость общество женщины, недосягаемой для него, которую он чтил, как святыню. Влюбиться в нее было для него так же немыслимо, как влюбиться в царицу Савскую, изображенную на хорах церкви в Свартшё.
Он мечтал лишь служить ей, как паж служит своей госпоже: подвязывать ей коньки, держать моток ее ниток, управлять ее санями. Между ними не могло быть и речи о любви, но он был из тех, кто находит прелесть в романтике и невинных мечтах.
Молодой граф всегда молчалив и сдержан, а Йёста искрится весельем. Общество его по душе молодой графине. Никому из ее знакомых и в голову не придет, что она ищет запретной любви. Танцы и веселье — вот что у нее на уме. Ей бы хотелось, чтобы земля была совершенно гладкой, без камней, без гор и морей, чтобы можно было всюду пройти танцуя. Она б хотела протанцевать в тонких атласных башмачках от колыбели до самой могилы.
Но молва беспощадна по отношению к молодым женщинам.
Когда в Борге бывали гости, то господа после обеда обычно отправлялись в кабинет графа, чтобы покурить и подремать, а пожилые дамы, прислонив свои почтенные головы к высоким спинкам, дремали на мягких креслах в большой гостиной. В эти часы молодая графиня и Анна Шернхек удалялись в маленькую голубую гостиную и поверяли друг другу свои сокровенные мысли и чувства.
В следующее воскресенье после того, как Анна Шернхек привезла в Берга Ульрику Дилльнер, они, как обычно, снова сидели здесь.
Молодая женщина чувствовала себя бесконечно несчастной. Куда делись вся ее живость и задор, который она пускала в ход против всех и каждого, кто пытался слишком приблизиться к ней.
Все события прошлой ночи были окутаны сумраком, который и породил их. В ее сознании не осталось ни одного отчетливого воспоминания.
Хотя, впрочем, нет — осталось одно, которое отравляло ей душу.
— А что, если это не бог, — нашептывает ей внутренний голос, — что, если не бог послал волков?
Она ждет какого-нибудь знамения или чуда. Нетерпеливо оглядывает она небо и землю, ожидая, не появится ли из облаков указующий перст или огненный смерч, которые направили бы ее по верному пути.
И в то время когда Анна сидела против графини в маленькой гостиной, взгляд ее упал на букетик голубых подснежников, который графиня держала в руках. Точно молния осенила ее, и она тотчас же догадалась, откуда эти цветы и кто собирал их.
Ей не нужно ни о чем спрашивать. Где еще могут расти подснежники в начале апреля, как не в березовой роще на берегу Лёвена, возле Экебю?
Не отрываясь она смотрит на маленькие голубые венчики цветов — этих счастливцев, имеющих доступ ко всем сердцам, на этих маленьких предвестников, которые, помимо собственной прелести, окружены ореолом всего прекрасного, всего, что они сулят, что должно наступить. И по мере того как она смотрит на них, в душе ее начинает клокотать злоба, рокоча, словно гром, ослепляя, подобно молнии. «По какому праву, — думает она, — у графини в руках этот букет подснежников, собранных на берегу озера в Экебю?»
Все они — и Синтрам, и молодая графиня, и остальные, — все они искусители, все они хотели склонить Йёсту Берлинга на путь зла, но она защитит его от всех искушений. Она готова на все, даже если это будет стоить ей жизни.
Она решает, что не уйдет из маленькой голубой гостиной, пока не увидит эти цветы на полу растоптанными и уничтоженными.
С этой мыслью она начинает борьбу с маленькими голубыми цветочками. В большой гостиной за стеной пожилые дамы дремлют, откинув свои почтенные головы на высокие спинки кресел, и ни о чем не догадываются, мужчины мирно пыхтят своими трубками в кабинете графа; вокруг царят мир и тишина, и лишь в маленькой голубой гостиной разгорается отчаянная борьба.
Как хорошо поступают те, кто сразу не обнажает меча, кто умеет спокойно ждать, обуздав свое сердце, и во всем поручает себя воле божьей! Беспокойное сердце всегда заблуждается. Зло всегда порождает еще большее зло.