— Не хнычь, старая, — послушно повторяет он совсем тихо.
— Спасибо тебе, Пьеро.
Он снова пожимает ее руку, смотрит невидящими глазами на безмолвных ангелочков под куполом, потом подходит к скамейке, где собралась семья Пуф, и садится рядом с ними.
Ему и в голову не приходило, что Крысу будут хоронить. К Крысе это совсем не подходит, и теперь, когда он побывал на кладбище, он не представляет себе, куда его можно там положить.
А в общем-то он доволен собой — он как будто вполне освоился в этой новой расщелине времени и стал почти неуязвим. Через час за ним приедут полицейские. И ему больше не надо волноваться, звонили или не звонили к мессе, как встретит его дядя; не надо строить из себя обыкновенного мальчика, который гуляет по улице; он может забыть про Китайца, который, наверно, успел разлюбить муравьев; про Балибу, который так и остался обычным драным котом, и про Голубого Человека, которого он не встретил и который, возможно, вовсе не был голубой дымкой, потому что даже дымки этой он никогда не видел; не должен больше думать о том, что с ним еще случится, ведь все уже случилось, и обо всех этих картинках и книгах — какая разница, что стоит за словами и страницами, пусть даже ложь, все равно он узнает об этом не скоро, придется ждать, пока он сможет вернуться обратно в жизнь. Его теперь трудно удивить, он понял: только к далекой звездочке, которой невозможно коснуться, не пристанет грязь, зато она и холодна как лед, а все живое и теплое, все, до чего можно достать рукой, нельзя сохранить в чистоте и уберечь от лжи. Теперь он знает, что на воле люди ведут себя так, словно тоже окружены стенами, стены эти трудно разглядеть, и они не всегда их замечают и потому больно ударяются, случайно наткнувшись на них.
— Не оборачивайся, сзади мама.
Тоненький голосок щекочет его шею холодным дыханием. Она целует его в щеку — и теперь его щека долго будет пахнуть малиной, — потом вкладывает свою руку в его и долго сидит не шевелясь, словно твердит про себя молитву. А он, тоже не шевелясь, заканчивает их кругосветное путешествие.
— Десять белых медведей везут наш вагончик к Северному полюсу. Но, как сказал человек в голубом, земля вертится теперь в обратном направлении. Как только они делают шаг вперед, земля тут же откатывается на шаг назад, и медведи не смогут доехать до цели до скончания времен. А попав в страну Великого Холода, мы постепенно становимся совершенно голубыми. Аминь!
— Почему они опять нарядили тебя, как арестанта? Мне кажется, что я тебя никогда и не знала.
— Они как раз и хотят, чтобы ты меня побыстрее забыла.
— Пьеро, здесь ужасно холодно. Пойдем погуляем на солнышке в самый последний раз.
Теперь, уверенный в своей силе, он наконец решается взглянуть на нее, он сумеет уйти так же легко, как человек в голубом, и даже не попросит подтолкнуть его на прощание: он видит едва заметные слезинки, крошечные хрусталики, собранные ею на льдине, они застыли и сверкают звездочками на ее бледных щеках, и в ее волосах негасимо пылает нежный огонь, совсем как лампада в капелле, и все-таки не так, золото не колышется на сквозняке, а вздрагивает до того резко, что он спешит отвести глаза, потому что лед тает с пугающей быстротой.
— Подожди. Я хочу еще попрощаться с семьей мамы Пуф.
Она оборачивается, проверяя, не слышит ли их мать.
— Она говорит, что Эмили никогда больше не вернется. Я думаю, это из-за нее она меня вдруг полюбила.
— А зачем Эмили возвращаться? Она уже взрослая.
— Теперь я буду умнее. Я уже начала потихоньку собирать свои вещи. Она ни за что меня не найдет.
— Ты сама даже не знаешь, где ты будешь.
— Я буду навещать тебя с мамой Пуф. Она знает, где твой дом.
Он не может больше разговаривать с ней вот так, украдкой, в церкви, когда ему хочется вобрать ее в себя, чтобы она заполонила все его существо, и тогда там он не потеряет ее сразу, она будет уходить постепенно, может быть, останется с ним на целые годы. Он встает со скамейки и смотрит на маму Пуф; она улыбается ему, похожая в своей вуали на огромный колокол.
Но, дойдя до двери, он замечает, что Джейн не пошла за ним, он выходит на улицу в сопровождении Баркаса и Банана.
— Наконец-то вышел, а мы боялись, что не дождемся, времени у нас в обрез, — говорит Банан.
— Мы сделали все, чтобы спасти его. Это мы выпустили лошадей. Надеялись, что соберется народ и они испугаются.
— Но мы слишком долго провозились и перестарались. И дюжины бы хватило.
— Он не хотел уезжать. Сказал, что никуда не уйдет из своей «деревни». Так он называл наш квартал.
— Это молодчики из армейской полиции сработали. Сволочи, завтра отплывают на пароходе, и ищи ветра в поле… Удобная вещь война!.. Он взял мой плащ, потому что озяб на мотоцикле.
— Он все равно умер бы через два месяца. Он сжигал свою жизнь, как свечу, с двух концов, и ему все казалось, что она горит слишком медленно, — заканчивает Банан и протягивает ему письмо.
— Он велел нам отдать его тебе, когда все будет кончено. Видишь, он все понимал. Когда ты захочешь забрать гитару, скажи мне.
Мимо проезжают мольсоновские лошади, звякают бочки и подковы. Возничий притормаживает и обращается к Баркасу и Банану:
— Это Крысе подали такой роскошный «кадиллак»?
Его вопрос остается без ответа, и лошади проезжают мимо.
— Меня задержала мама, она заставила меня пообещать, что мы с тобой никуда не убежим. Куда теперь убежишь… Может быть…
Она целует его в шею, гладит ладонью по щеке и снова начинает плакать.
— Я люблю тебя, Пьеро! На всю жизнь. Мы же обручились!
— Свадебные туфельки я сошью тебе сам, когда вернусь, — отвечает он немного раздраженно, ему не терпится поскорее распечатать письмо.
— Ой, о свадьбе-то мы и не подумали. Я тоже смогу писать тебе письма, — говорит она неожиданно счастливым голосом.
Он отходит в сторону и распечатывает конверт. Письмо написано очень черными чернилами, таких он еще никогда не видел, а буквы красивые, тщательно выписанные. Наверно, Крыса хорошо рисовал. Он читает:
Только я один ждал тебя здесь, я обещал Марселю, что встречу тебя, ведь из коренных жителей тут почти никого не осталось. Одни иммигранты, как твой дядя. Прости меня, что я не смог по-настоящему тебе помочь, у меня просто не было времени. Когда я узнал, что они хотят накачать мне воздуха в легкие, я понял, что моя песенка спета. И тут я как с цепи сорвался.
И особенно я хочу попросить у тебя прощения за то, что из-за меня ты увидел жизнь такой, какой тебе было еще рано ее видеть. Но мы с Изабеллой по-настоящему любим друг друга, и позднее ты это поймешь. Я дарю тебе мою гитару, она у Банана, а за ним присматривают Баркас и еще один парень. Это самая красивая вещь, которая была у меня. Ты научишься играть. Я разыскал англичанина, который научил меня той песне, и записал для тебя слова, они помогут тебе понять, что значит быть мужчиной; я уверен, что ты скоро выучишь английский, потому что теперь другие времена, и ты будешь учиться. Может быть, ты разберешься в жизни лучше, чем я. Надеюсь, белочка будет и дальше тебя любить, но на твоем месте я бы поостерегся. Она слишком красивая и не из наших. Привет, Пьеро, Марсель расскажет тебе о нас.
Крыса
Но после песни он подписался своим именем: «Гастон»
Ему почему-то не хочется просить Джейн прочитать слова песни, и он кладет письмо обратно в конверт.
— Это письмо от Крысы, — объясняет он Джейн. — Он знал, что должен умереть, и написал мне письмо, чтобы попросить прощения.
— Ничего не понимаю, но он молодец.
Теперь уже все выходят из церкви. Первым Жерар, он явно торопится:
— Мы с тобой, малыш, — бросает он на ходу.
За ним появляется мама Пуф, на церковной паперти она кажется еще больше.
— Анри разговаривал с дядей, — шепчет она, целуя его. — Ну он сразу начал пыжиться и, конечно, сказал, что за тебя отвечает он. Но ты приедешь на Рождество, и он разрешил нам навещать тебя. Да, я ведь принесла тебе подарочек. Специально для тебя сварила сливочную помадку. Только не открывай коробку сейчас, а то эта обжора все слопает. Мы будем вспоминать тебя каждый день, правда, мышонок?
Он не решается ей признаться, что не любит помадку, зато он так счастлив, что может отдать ее Джейн; а она вдруг совсем растерялась. Ее мать тактично отошла в сторонку.
— Ну, лично я очень доволен башмаками. Отличная работа, — говорит, смеясь, Папапуф.
— Болван! — обрывает его мама Пуф. — Чем ты гордишься? Выкрасил тюремные башмаки…
Теперь Изабелла опускается перед ним на колени и смотрит на него широко раскрытыми, огромными, как у Мяу, молочно-влажными глазами. Она крепко обнимает его.
— Прости меня, Пьеро, что причинила тебе горе. Но мы с ним действительно любили друг друга. Ты не мог знать. Я была для него всем на свете.
— Это ты меня прости, — отвечает он, и его шатает от стыда.
Потом к нему подходит Тереза, теплый хлебный мякиш, она совсем смущена и не знает, что сказать.
— Я дала обет похудеть, чтобы ты вышел оттуда как можно скорее. Но это так трудно, так все несправедливо. Вот она ест не переставая и не толстеет.
— А я поклялась не есть так много, — говорит Джейн. — Мы с Терезой будем помогать друг другу.
Он идет вместе с ней к дядиному дому, он рад уйти, потому что боится, как бы лед не растаял от всего этого тепла, и еще ему не терпится перечитать от начала до конца письмо Крысы и хочется, чтобы Джейн все-таки перевела слова песни, он в такой растерянности, что перестает понимать, где он находится: то ли здесь, то ли в каком другом месте, то ли вообще нигде, и ему начинает казаться, что это его хоронят. Но вдруг сердце рванулось у него в груди и упало куда-то в пустоту — он увидел у дома машину с полицейскими.
— Так нельзя! Тебя даже не предупредили! — возмущенно кричит Джейн.
Он протягивает ей коробку мамы Пуф.
— Ты должна ждать меня два года и смотреть на эту коробку, а если через два года в ней еще что-нибудь останется, мы опять поженимся, — обещает он смеясь.
— Останется, клянусь тебе. Если бы мы тогда пошли ночевать к маме Пуф…
Он бежит вверх по лестнице.
— То ничего все равно бы не изменилось. Мы еще маленькие, наше время не пришло.
Тетя Роза поджидает его в дверях с конвертом в руке.
— Скорее! Вот дядины деньги. Вы же увидитесь на Рождество.
Она смотрит, как они целуются, а потом подталкивает его к лестнице. И даже сама спускается на один пролет, касается быстрым поцелуем его щеки, и пушок на ее лице щекочет его.
— Я люблю тебя, Пьеро. Я люблю тебя! — кричит Джейн.
Она не умолкает до тех пор, пока за ним не захлопывается дверца машины.
И вот он снова едет между двумя стражниками к другим стенам, за пределы той жизни, что была так внезапно подарена ему, жизни, похожей на огромное море, в котором он не успел увидеть ни одной волны; он едет по улицам, которые только начал узнавать, — сейчас они размыты талой водой, наполнившей его глаза, а впереди — дни, которым нет конца; едет к Жюстену, Никола и ко всем другим, что прячут свои души в холодильник, чтобы легче было дождаться рождественских каникул, дождаться свободы и ее дивных даров, ведь они пока не знают, что эти дары до странности похожи на те, что раздают у них за стенами, они рассчитывают на «потом», так же как взрослые, которым давно пора перестать ждать и верить в это «потом»; они мечтают о настоящей жизни и свободе, как мечтают о них по другую сторону стен; а жизнь и свобода — в голосе, от которого сжимается все внутри, во взгляде, рассыпающем золотые искорки, в золотистой, брызжущей солнцем пене, в смехе, прохладном, как струйки фонтана, и это чудо существует потому, что на свете есть Джейн, — Джейн, которая одним своим существованием удерживает напор всей несправедливости мира, той, что обрушилась на Крысу.
Машина въезжает за стены, и тут впервые после отъезда он чувствует, что уже не одинок, с ним рядом нечто бестелесное, неподвижное, немое и в то же время звучащее, как музыка, — другого слова он найти не может; именно она, эта музыка, оберегала его от отчаяния, помогала поверить в чудо смеха и во все выдумки Голубого Человека, он никогда не называл ее нежностью, потому что забыл это слово, забыл все, и только она осталась с ним навсегда, она одна пережила тот день, когда он глотнул снега с холодного, как камень, лба, утопающего в красивом атласе.
Он входит в дом один.
— Навещайте меня по воскресеньям, — говорит он. — А если я вдруг сбегу, у вас есть моя фотография.
Он не слышит грохота башмаков, и солнце похоже на тающую во рту грушу, и птицы поют в тишине, бесконечной, как коридоры.
Его выпустили поиграть в парк, и он играл долго-долго, но там была цепь, которая вертелась с такой быстротой, что он разглядел только большой светящийся круг.
И золотистая пена гаснет среди снега и льда.
— Спасибо тебе, Пьеро.
Он снова пожимает ее руку, смотрит невидящими глазами на безмолвных ангелочков под куполом, потом подходит к скамейке, где собралась семья Пуф, и садится рядом с ними.
Ему и в голову не приходило, что Крысу будут хоронить. К Крысе это совсем не подходит, и теперь, когда он побывал на кладбище, он не представляет себе, куда его можно там положить.
А в общем-то он доволен собой — он как будто вполне освоился в этой новой расщелине времени и стал почти неуязвим. Через час за ним приедут полицейские. И ему больше не надо волноваться, звонили или не звонили к мессе, как встретит его дядя; не надо строить из себя обыкновенного мальчика, который гуляет по улице; он может забыть про Китайца, который, наверно, успел разлюбить муравьев; про Балибу, который так и остался обычным драным котом, и про Голубого Человека, которого он не встретил и который, возможно, вовсе не был голубой дымкой, потому что даже дымки этой он никогда не видел; не должен больше думать о том, что с ним еще случится, ведь все уже случилось, и обо всех этих картинках и книгах — какая разница, что стоит за словами и страницами, пусть даже ложь, все равно он узнает об этом не скоро, придется ждать, пока он сможет вернуться обратно в жизнь. Его теперь трудно удивить, он понял: только к далекой звездочке, которой невозможно коснуться, не пристанет грязь, зато она и холодна как лед, а все живое и теплое, все, до чего можно достать рукой, нельзя сохранить в чистоте и уберечь от лжи. Теперь он знает, что на воле люди ведут себя так, словно тоже окружены стенами, стены эти трудно разглядеть, и они не всегда их замечают и потому больно ударяются, случайно наткнувшись на них.
— Не оборачивайся, сзади мама.
Тоненький голосок щекочет его шею холодным дыханием. Она целует его в щеку — и теперь его щека долго будет пахнуть малиной, — потом вкладывает свою руку в его и долго сидит не шевелясь, словно твердит про себя молитву. А он, тоже не шевелясь, заканчивает их кругосветное путешествие.
— Десять белых медведей везут наш вагончик к Северному полюсу. Но, как сказал человек в голубом, земля вертится теперь в обратном направлении. Как только они делают шаг вперед, земля тут же откатывается на шаг назад, и медведи не смогут доехать до цели до скончания времен. А попав в страну Великого Холода, мы постепенно становимся совершенно голубыми. Аминь!
— Почему они опять нарядили тебя, как арестанта? Мне кажется, что я тебя никогда и не знала.
— Они как раз и хотят, чтобы ты меня побыстрее забыла.
— Пьеро, здесь ужасно холодно. Пойдем погуляем на солнышке в самый последний раз.
Теперь, уверенный в своей силе, он наконец решается взглянуть на нее, он сумеет уйти так же легко, как человек в голубом, и даже не попросит подтолкнуть его на прощание: он видит едва заметные слезинки, крошечные хрусталики, собранные ею на льдине, они застыли и сверкают звездочками на ее бледных щеках, и в ее волосах негасимо пылает нежный огонь, совсем как лампада в капелле, и все-таки не так, золото не колышется на сквозняке, а вздрагивает до того резко, что он спешит отвести глаза, потому что лед тает с пугающей быстротой.
— Подожди. Я хочу еще попрощаться с семьей мамы Пуф.
Она оборачивается, проверяя, не слышит ли их мать.
— Она говорит, что Эмили никогда больше не вернется. Я думаю, это из-за нее она меня вдруг полюбила.
— А зачем Эмили возвращаться? Она уже взрослая.
— Теперь я буду умнее. Я уже начала потихоньку собирать свои вещи. Она ни за что меня не найдет.
— Ты сама даже не знаешь, где ты будешь.
— Я буду навещать тебя с мамой Пуф. Она знает, где твой дом.
Он не может больше разговаривать с ней вот так, украдкой, в церкви, когда ему хочется вобрать ее в себя, чтобы она заполонила все его существо, и тогда там он не потеряет ее сразу, она будет уходить постепенно, может быть, останется с ним на целые годы. Он встает со скамейки и смотрит на маму Пуф; она улыбается ему, похожая в своей вуали на огромный колокол.
Но, дойдя до двери, он замечает, что Джейн не пошла за ним, он выходит на улицу в сопровождении Баркаса и Банана.
— Наконец-то вышел, а мы боялись, что не дождемся, времени у нас в обрез, — говорит Банан.
— Мы сделали все, чтобы спасти его. Это мы выпустили лошадей. Надеялись, что соберется народ и они испугаются.
— Но мы слишком долго провозились и перестарались. И дюжины бы хватило.
— Он не хотел уезжать. Сказал, что никуда не уйдет из своей «деревни». Так он называл наш квартал.
— Это молодчики из армейской полиции сработали. Сволочи, завтра отплывают на пароходе, и ищи ветра в поле… Удобная вещь война!.. Он взял мой плащ, потому что озяб на мотоцикле.
— Он все равно умер бы через два месяца. Он сжигал свою жизнь, как свечу, с двух концов, и ему все казалось, что она горит слишком медленно, — заканчивает Банан и протягивает ему письмо.
— Он велел нам отдать его тебе, когда все будет кончено. Видишь, он все понимал. Когда ты захочешь забрать гитару, скажи мне.
Мимо проезжают мольсоновские лошади, звякают бочки и подковы. Возничий притормаживает и обращается к Баркасу и Банану:
— Это Крысе подали такой роскошный «кадиллак»?
Его вопрос остается без ответа, и лошади проезжают мимо.
— Меня задержала мама, она заставила меня пообещать, что мы с тобой никуда не убежим. Куда теперь убежишь… Может быть…
Она целует его в шею, гладит ладонью по щеке и снова начинает плакать.
— Я люблю тебя, Пьеро! На всю жизнь. Мы же обручились!
— Свадебные туфельки я сошью тебе сам, когда вернусь, — отвечает он немного раздраженно, ему не терпится поскорее распечатать письмо.
— Ой, о свадьбе-то мы и не подумали. Я тоже смогу писать тебе письма, — говорит она неожиданно счастливым голосом.
Он отходит в сторону и распечатывает конверт. Письмо написано очень черными чернилами, таких он еще никогда не видел, а буквы красивые, тщательно выписанные. Наверно, Крыса хорошо рисовал. Он читает:
Только я один ждал тебя здесь, я обещал Марселю, что встречу тебя, ведь из коренных жителей тут почти никого не осталось. Одни иммигранты, как твой дядя. Прости меня, что я не смог по-настоящему тебе помочь, у меня просто не было времени. Когда я узнал, что они хотят накачать мне воздуха в легкие, я понял, что моя песенка спета. И тут я как с цепи сорвался.
И особенно я хочу попросить у тебя прощения за то, что из-за меня ты увидел жизнь такой, какой тебе было еще рано ее видеть. Но мы с Изабеллой по-настоящему любим друг друга, и позднее ты это поймешь. Я дарю тебе мою гитару, она у Банана, а за ним присматривают Баркас и еще один парень. Это самая красивая вещь, которая была у меня. Ты научишься играть. Я разыскал англичанина, который научил меня той песне, и записал для тебя слова, они помогут тебе понять, что значит быть мужчиной; я уверен, что ты скоро выучишь английский, потому что теперь другие времена, и ты будешь учиться. Может быть, ты разберешься в жизни лучше, чем я. Надеюсь, белочка будет и дальше тебя любить, но на твоем месте я бы поостерегся. Она слишком красивая и не из наших. Привет, Пьеро, Марсель расскажет тебе о нас.
Крыса
Но после песни он подписался своим именем: «Гастон»
Ему почему-то не хочется просить Джейн прочитать слова песни, и он кладет письмо обратно в конверт.
— Это письмо от Крысы, — объясняет он Джейн. — Он знал, что должен умереть, и написал мне письмо, чтобы попросить прощения.
— Ничего не понимаю, но он молодец.
Теперь уже все выходят из церкви. Первым Жерар, он явно торопится:
— Мы с тобой, малыш, — бросает он на ходу.
За ним появляется мама Пуф, на церковной паперти она кажется еще больше.
— Анри разговаривал с дядей, — шепчет она, целуя его. — Ну он сразу начал пыжиться и, конечно, сказал, что за тебя отвечает он. Но ты приедешь на Рождество, и он разрешил нам навещать тебя. Да, я ведь принесла тебе подарочек. Специально для тебя сварила сливочную помадку. Только не открывай коробку сейчас, а то эта обжора все слопает. Мы будем вспоминать тебя каждый день, правда, мышонок?
Он не решается ей признаться, что не любит помадку, зато он так счастлив, что может отдать ее Джейн; а она вдруг совсем растерялась. Ее мать тактично отошла в сторонку.
— Ну, лично я очень доволен башмаками. Отличная работа, — говорит, смеясь, Папапуф.
— Болван! — обрывает его мама Пуф. — Чем ты гордишься? Выкрасил тюремные башмаки…
Теперь Изабелла опускается перед ним на колени и смотрит на него широко раскрытыми, огромными, как у Мяу, молочно-влажными глазами. Она крепко обнимает его.
— Прости меня, Пьеро, что причинила тебе горе. Но мы с ним действительно любили друг друга. Ты не мог знать. Я была для него всем на свете.
— Это ты меня прости, — отвечает он, и его шатает от стыда.
Потом к нему подходит Тереза, теплый хлебный мякиш, она совсем смущена и не знает, что сказать.
— Я дала обет похудеть, чтобы ты вышел оттуда как можно скорее. Но это так трудно, так все несправедливо. Вот она ест не переставая и не толстеет.
— А я поклялась не есть так много, — говорит Джейн. — Мы с Терезой будем помогать друг другу.
Он идет вместе с ней к дядиному дому, он рад уйти, потому что боится, как бы лед не растаял от всего этого тепла, и еще ему не терпится перечитать от начала до конца письмо Крысы и хочется, чтобы Джейн все-таки перевела слова песни, он в такой растерянности, что перестает понимать, где он находится: то ли здесь, то ли в каком другом месте, то ли вообще нигде, и ему начинает казаться, что это его хоронят. Но вдруг сердце рванулось у него в груди и упало куда-то в пустоту — он увидел у дома машину с полицейскими.
— Так нельзя! Тебя даже не предупредили! — возмущенно кричит Джейн.
Он протягивает ей коробку мамы Пуф.
— Ты должна ждать меня два года и смотреть на эту коробку, а если через два года в ней еще что-нибудь останется, мы опять поженимся, — обещает он смеясь.
— Останется, клянусь тебе. Если бы мы тогда пошли ночевать к маме Пуф…
Он бежит вверх по лестнице.
— То ничего все равно бы не изменилось. Мы еще маленькие, наше время не пришло.
Тетя Роза поджидает его в дверях с конвертом в руке.
— Скорее! Вот дядины деньги. Вы же увидитесь на Рождество.
Она смотрит, как они целуются, а потом подталкивает его к лестнице. И даже сама спускается на один пролет, касается быстрым поцелуем его щеки, и пушок на ее лице щекочет его.
— Я люблю тебя, Пьеро. Я люблю тебя! — кричит Джейн.
Она не умолкает до тех пор, пока за ним не захлопывается дверца машины.
И вот он снова едет между двумя стражниками к другим стенам, за пределы той жизни, что была так внезапно подарена ему, жизни, похожей на огромное море, в котором он не успел увидеть ни одной волны; он едет по улицам, которые только начал узнавать, — сейчас они размыты талой водой, наполнившей его глаза, а впереди — дни, которым нет конца; едет к Жюстену, Никола и ко всем другим, что прячут свои души в холодильник, чтобы легче было дождаться рождественских каникул, дождаться свободы и ее дивных даров, ведь они пока не знают, что эти дары до странности похожи на те, что раздают у них за стенами, они рассчитывают на «потом», так же как взрослые, которым давно пора перестать ждать и верить в это «потом»; они мечтают о настоящей жизни и свободе, как мечтают о них по другую сторону стен; а жизнь и свобода — в голосе, от которого сжимается все внутри, во взгляде, рассыпающем золотые искорки, в золотистой, брызжущей солнцем пене, в смехе, прохладном, как струйки фонтана, и это чудо существует потому, что на свете есть Джейн, — Джейн, которая одним своим существованием удерживает напор всей несправедливости мира, той, что обрушилась на Крысу.
Машина въезжает за стены, и тут впервые после отъезда он чувствует, что уже не одинок, с ним рядом нечто бестелесное, неподвижное, немое и в то же время звучащее, как музыка, — другого слова он найти не может; именно она, эта музыка, оберегала его от отчаяния, помогала поверить в чудо смеха и во все выдумки Голубого Человека, он никогда не называл ее нежностью, потому что забыл это слово, забыл все, и только она осталась с ним навсегда, она одна пережила тот день, когда он глотнул снега с холодного, как камень, лба, утопающего в красивом атласе.
Он входит в дом один.
— Навещайте меня по воскресеньям, — говорит он. — А если я вдруг сбегу, у вас есть моя фотография.
Он не слышит грохота башмаков, и солнце похоже на тающую во рту грушу, и птицы поют в тишине, бесконечной, как коридоры.
Его выпустили поиграть в парк, и он играл долго-долго, но там была цепь, которая вертелась с такой быстротой, что он разглядел только большой светящийся круг.
И золотистая пена гаснет среди снега и льда.