Страница:
канцелярией генерал-губернатора.
Все это время часто встречались с Чеховым. Организаторских дарований он
не проявлял, да и не претендовал на это. Он был внимателен, говорил очень
мало и, кажется, больше всего наблюдал и мысленно записывал смешные
черточки.
Он не писал новых пьес и не стремился на императорскую сцену, но имел
там несколько друзей. Чаще других он встречался с Южиным и Ленским. Это были
премьеры Малого театра. С Южиным он был на "ты".
Южин был один из крупнейших людей русского театрального мира. После
Октябрьской революции стало ходячей поговоркой, что театральный мир держится
на трех китах: Южине, Станиславском и Немировиче-Данченко.
Это был тот, кто называется человеком широкой общественности. Как
премьер лучшей в мире труппы, он нес сильный, большой репертуар. Он пошел на
сцену /432/ наперекор желанию отца. Его настоящая фамилия была князь
Сумбатов. Он оставил ее для своих драматических сочинений, а для сцены взял
псевдоним Южин. Он был драматург со студенческих лет, его пьесы считались
очень сценичными, игрались везде, много и всегда с успехом. Он участвовал во
всевозможных театральных, литературных и общественных собраниях, обществах,
комитетах. Был широко образован, начитан и с огромным интересом следил за
новой литературой. Поддерживал обширные знакомства со "всей Москвой"; был
членом всех больших клубов, создателем и пожизненным председателем любимого
Москвой Литературно-художественного кружка. При всем этом был игрок, то есть
вел постоянную крупную игру. Не было в Москве ни одного общественного
сборища, в котором не было бы на одном из первых мест Сумбатова-Южина. Это
был настоящий любимец Москвы. А летом, вместо отдыха, он ездил в провинцию
на гастроли, потом в Монте-Карло проверять выработанную за зиму новую
"систему", а оттуда в деревню, в усадьбу к жене, писать пьесу.
Этот человек не знал, что такое лень, и мог бы считаться образцом
"кузнеца своего счастья". Он ковал свое положение, не доверяясь легким
средствам, а вкладывая в каждый свой шаг энергию, упорство и настойчивость.
В обществе он был неиссякаемо остроумен и умел монополизировать
разговор. Успех у женщин имел огромный.
Он был барственно гостеприимен и во всяком умел найти хорошие качества.
Это подкупало. В его квартире происходило множество встреч, собраний,
обедов, ужинов.
Про меня и Сумбатова смолоду говорили: "Их черт веревочкой связал".
Наша дружба началась со второго класса гимназии. Но даже в гимназии мы шли
не вместе, а параллельно: гимназия в городе была единственная, народу много,
так что в каждом классе было по два отделения; я был в одном, Сумбатов в
другом. В шестом классе, оставаясь друзьями, мы вступили в принципиальную
борьбу. Каждое отделение издавало свой литературный журнал. На какие темы
шел спор, не помню, помню только, что мой журнал - я был редактором -
назывался "Товарищ" и что мы перестреливались "критиками", "антикритиками" и
т.д. /433/
Мы вместе начали играть на сцене в качестве любителей в нашем родном
городе Тифлисе.
Мы вместе написали одну пьесу,{433} имевшую большой внешний успех.
Встретились в Малом театре как драматурги.
Женились на двоюродных сестрах, он был женат тоже на урожденной
баронессе Корф.
У меня он был единственный настоящий друг на всю жизнь. Наша дружба
никогда не прекращалась, но мы сильно расходились в наших художественных
вкусах. Это было что-то органическое, потому что наше художественное
расхождение началось с самой юности. С возникновением же Художественного
театра это расхождение стало резким, и мы много раз становились во
враждебные положения. Наше главное дело - театр - шло, как в гимназии, по
параллелям.
Он был романтик. Чуть не больше всех поэтов любил Гюго. Он даже имел
орден Французской академии за исполнение Карла в "Эрнани" и Рюи-Блаза{433}.
И его художественный вкус всегда и во всем клонился в сторону романтической
приподнятости.
На этой почве однажды долго и горячо спорили я и Чехов, с одной
стороны, и Южин - с другой. Это было у него, в его большом светлом кабинете,
на улице, которая после его смерти названа Южинская.
Спорили больше они двое, потому что речь шла обо мне. Незадолго перед
этим вышла моя повесть "Губернаторская ревизия", и Чехов из своего имения
прислал мне следующее письмо:
"Я, не отрываясь, прочел Вашу "Губернаторскую ревизию". По тонкости, по
чистоте отделки и во всех смыслах это лучшая из всех Ваших вещей, какие я
знаю. Впечатление сильное, только конец, начиная с разговора с писарем,
ведется слегка в пьяном виде, а хочется piano*, потому что очень грустно.
Знание жизни у Вас громадное, и, повторяю (я это говорил как-то раньше), Вы
становитесь все лучше и лучше, и точно каждый год к Вашему таланту
прибавляется по новому этажу"{433}.
______________
* Здесь - сдержанно (итал.). /434/
А перед "Губернаторской ревизией" была у меня другая повесть, "Мертвая
ткань", которая нравилась Сумбатову. Вот они и заспорили, которая лучше.
Спор перешел на общую почву и ярко вскрывал два художественных направления.
Южин любил в романе образы яркие и сценичные, Чехов любил даже в пьесе
образы простые и жизненные. Южин любил исключительное, Чехов - обыкновенное.
Южин, грузин, прекрасный сын своей нации, темперамента пылкого, родственного
испанскому, любил эффекты открытые, сверкающие; Чехов, чистейший великоросс,
- глубокую зарытость страстей, сдержанность.
А самое важное в этом споре: искусство Южина звенит и сверкает так, что
вы за ним не видите жизни, а у Чехова за жизнью, как он ее рисует, вы не
видите искусства.
Чехов спорил на этот раз на редкость долго. Обыкновенно он выскажет
свое мнение, а потом, если его продолжают убеждать, он только молча кивнет
головой: нет, мол, остаюсь при своем. А тут не переставал искать новые и
новые аргументы.
Право, это спорили Малый театр с каким-то новым, будущим, еще даже не
зародившимся. С тою разницей, что Художественный сразу возьмет боевой тон, а
Чехов спорил мягко, со своей вспыхивающей улыбкой; расхаживал по кабинету
крупными шагами, заложив руки в карманы; не как "боец", без азарта.
Скоро писатель Тригорин в "Чайке" скажет:
- Зачем толкаться? Всем места хватит.
И я, и Сумбатов постоянно уговаривали Чехова не бросать писать для
театра. Он нас послушался и написал "Чайку"{434}.
Писал Чехов "Чайку" в Мелихове. Оно находилось в двух-трех часах от
Москвы по железной дороге, и потом одиннадцать верст по проселочной дороге
леском. В имении был довольно большой одноэтажный дом. Туда часто наезжали
гости. Чехов положительно любил, чтобы около него всегда было разговорно и
весело. Но все-таки чтобы он мог бросить всех и уйти к себе в кабинет
записать новую мысль, новый образ.
Был хороший сад с прямой красивой аллеей, как в "Чайке", где Треплев
устроил свой театр. /435/
По вечерам все играли в лото. Тоже как в "Чайке".
В эти годы близким человеком у Чехова был новый писатель Потапенко. Он
выступил с двумя повестями: "Секретарь его превосходительства" и "На
действительной службе" - и сразу завоевал имя. Он приехал из провинции. Был
очень общителен, обладал на редкость приятным, метким, трезвым умом, заражал
и радовал постоянным оптимизмом. Очень недурно пел. Писал много, быстро;
оценивал то, что писал, невысоко, сам острил над своими произведениями. Жил
расточительно, был искренен, прост, слабоволен; к Чехову относился любовно и
с полным признанием его преимущества. Женщины его очень любили. Больше всего
потому, что он сам любил их и - главное - умел любить.
Многие думали, что Тригорин в "Чайке" автобиографичен. И Толстой где-то
сказал так{435}. Я же никогда не мог отделаться от мысли, что моделью для
Тригорина скорее всех был именно Потапенко.
Нина Заречная дарит Тригорину медальон, в котором вырезана фраза из
какой-то повести Тригорина:
"Если тебе понадобится моя жизнь, приди и возьми ее".
Эта фраза из повести самого же Чехова{435}, и дышит она
самоотверженностью и простотой, свойственной чеховским девушкам. Это давало
повод ассимилировать Тригорина с самим автором. Но это случайность. Может
быть, Чехов полюбил это сильное и нежное выражение женской преданности и
хотел повторить его.
Для характеристики Тригорина ценнее его отношение к женщинам, а оно не
похоже на Антона Павловича и ближе к образу Потапенко.
Вообще же это, конечно, ни тот, ни другой, а и тот, и другой, и третий,
и десятый.
"Чайка" - произведение необычайно искреннее, много частностей могло
быть взято прямо из жизни в Мелихове. Называли даже девушку, якобы
послужившую моделью для Нины Заречной, приятельницу сестры Антона Павловича.
Но и здесь черты сходства случайные. Таких девушек в то время было так
много. Вырваться из глуши, из тусклых будней; найти дело, которому можно
было бы "отдать себя" целиком; пламенно и нежно /436/ пожертвовать собой
"ему" - таланту, взволновавшему ее мечты. Пока женские права были у нас
грубо ограничены, театральные школы были полны таких девушек из провинции.
Антон Павлович прислал мне рукопись, потом приехал выслушать мое
мнение.
Не могу объяснить, почему так врезалась мне в память его фигура, когда
я подробно и долго разбирал пьесу. Я сидел за письменным столом перед
рукописью, а он стоял у окна, спиной ко мне, как всегда заложив руки в
карманы, не обернувшись ни разу по крайней мере в течение получаса и не
проронив ни одного слова. Не было ни малейшего сомнения, что он слушал меня
с чрезвычайным вниманием, а в то же время как будто так же внимательно
следил за чем-то, происходившим в садике перед окнами моей квартиры; иногда
даже всматривался ближе к стеклу и чуть поворачивал голову. Было ли это от
желания облегчить мне высказываться свободно, не стеснять меня встречными
взглядами, или, наоборот, это было сохранение собственного самолюбия?
В доме Чехова вообще не любили очень раскрывать свои души, и все
хорошие персонажи у него деликатны, молчаливы и сдержанны.
Что я говорил Чехову о своих первых впечатлениях, сказать сейчас
трудно, да и боюсь я начать "сочинять". Один из самых больших грехов
"воспоминаний", если рассказывающий смешивает, когда что происходило, и ему
кажется, что все-то он великолепно предвидел.
Мое дальнейшее поведение с "Чайкой" достаточно известно, и к творчеству
Чехова я в эту пору относился действительно с чувством влюбленности. Но
очень вероятно, что я давал ему много советов по части архитектоники пьесы,
сценической формы. Я считался знатоком сцены и, вероятно, искренне делился с
ним испробованными мною сценическими приемами. Вряд ли они были нужны ему.
Однако одну частность я очень хорошо запомнил.
В той редакции первое действие кончалось большой неожиданностью: в
сцене Маши и доктора Дорна вдруг оказывалось, что она его дочь. Потом об
этом /437/ обстоятельстве в пьесе уже не говорилось ни слова. Я сказал, что
одно из двух: или этот мотив должен быть развит, или от него надо отказаться
совсем. Тем более, если этим заканчивается первый акт. Конец первого акта по
самой природе театра должен круто сворачивать положение, которое в
дальнейшем будет развиваться.
Чехов сказал:
- Публика же любит, чтобы в конце акта перед нею поставили заряженное
ружье.
- Совершенно верно, - ответил я, - но надо, чтоб потом оно выстрелило,
а не было просто убрано в антракте.
Кажется, впоследствии Чехов не раз повторял это выражение{437}.
Он со мной согласился. Конец был переделан.
Когда зашла речь о постановке, я сказал, что пора ему наконец дать
пьесу в Малый театр. И уже начал говорить о возможности распределения ролей,
как вдруг Чехов протянул мне письмо.
От Ленского к Чехову.
Ленский был первый актер Малого театра. Южин только недавно занял такое
же приблизительно положение. Один из самых обаятельных русских актеров. По
богатству обаяния с ним будут сравнивать со временем только Качалова.
Изумительный мастер нового грима, интересного образа; увлекался
живописью, сам был немного художник. К этому времени он уже остыл к
актерскому делу, любил приготовить роль и сыграть ее два-три раза, а потом
играл скучая. Зато весь отдался школе, режиссуре школьных спектаклей и
приготовлению новых кадров.
Ненавидел администрацию своего театра и не скрывал этого. Мечтал о
создании новых условий сценической работы; готовил из своих учеников целую
новую труппу.
В моих воспоминаниях я не раз возвращаюсь к Ленскому. Он играл почти во
всех моих пьесах, мы с ним были близки и домами; в последнее время нас
особенно сближало школьное дело и недовольство управлением Малого театра.
Он был старше нас на восемь - десять лет. Чехов дорожил знакомством с
ним. /438/
Письмо было по поводу "Чайки"{438}. Оказалось, Ленский уже прочитал ее,
и вот что он писал:
"Вы знаете, как высоко я ценю Ваш талант, и знаете, как вообще люблю
Вас. И именно поэтому я обязан быть с Вами совершенно откровенен. Вот Вам
мой самый дружеский совет: бросьте писать для театра. Это совсем не Ваше
дело".
Таков был смысл письма, тон его был самый категорический. Кажется, он
даже отказывался критиковать пьесу, до такой степени находил ее не для
сцены.
Давал ли Чехов читать "Чайку" кому-нибудь еще в Малом театре, не помню,
судьба ее сразу переносится в Петербург... /439/
При жизни Ант.Павл.Чехова мне пришлось участвовать в его пьесах:
"Чайка" (Сорин), "Дядя Ваня" (Серебряков) и "Три сестры" (Андрей). Назначил
он мне в одном из писем к В.И.Немировичу-Данченко{439} роль Епиходова в
"Вишневом саду", но роль эту играть мне не пришлось.
Познакомили Ант.Павл. с нами - артистами Художественного театра - в год
открытия его, осенью, в Охотничьем клубе на Воздвиженке, на репетиции
"Чайки"{439}. Знакомил Вл.Ив.Немирович-Данченко, ставивший пьесу и, значит,
в этот вечер ведший репетицию. Ант.Павл. и я съехались на извозчиках у
подъезда клуба; я, никогда его раньше не видевший, догадался, что это он,
припомнил один из его портретов, которые, впрочем, в то время далеко не были
так популярны, как теперь. Помнится мне, что уже во второй комнате клуба к
Ант.Павл. подошел мой товарищ Ал.Леон. Вишневский и, представившись ему,
стал напоминать ему, что они вместе учились в таганрогской гимназии Чехов,
кажется, очень этим заинтересовался, по крайней мере лицо его заискрилось
лучезарной улыбкой, и они с Вишневским, очень оживленно разговаривая, вошли
в залу, где собрались участвующие в репетиции. Тут, помнится, были Роксанова
(Нина), Книппер (Аркадина), Раевская (Шамраева), Лилина (Маша), Мейерхольд
(Константин), Тихомиров (учитель), Станиславский (Тригорин) и, /440/
кажется, Судьбинин, который должен был репетировать Шамраева, хотя я, может
быть, уже что-нибудь путаю, но распределение ролей было сначала не то, в
котором шел первый спектакль{440}. Кроме названных лиц, на репетиции были
А.С.Суворин и артистка театра Литературно-художественного общества г-жа
Дестомб, которая в ту же репетицию помогала за кулисами лепить амфоры для
"Антигоны"{440}, супруга заведующего бутафорией театра Ив.Ив.Геннерта.
Сколько мне помнится, мы проиграли на репетиции весь первый акт и часть
второго, планировка уже была прислана К.С.Станиславским. После этого были
еще - там же в клубе - две репетиции в присутствии автора{440}. Антон
Павлович о первоначальной моей работе над ролью Сорина, о которой я
предварительно говорил и советовался с Вл.Ив.Немировичем-Данченко, отзывался
одобрительно, сказав: "Это у вас чудесно выйдет"; а когда я заговорил с ним
о гриме Сорина, то Ант. Павлович припомнил лицо из судебного мира, сказав,
что "вот лицо, вроде лица Кони, Завадского... Завадского, - это очень
хорошо!"
"Дядю Ваню" Ант.Павл. смотрел в исполнении Художественного театра в
первый раз в Крыму, в севастопольском театре{440}.
А.Р.Артему всегда очень трудно было говорить фразу в III акте: "Брата
моего Григория Ильича, жены брат, Константин Трофимович Лакедемонов"{440}, а
в "Чайке" фраза Константина: "Семен Семенович уверяет, будто видел Нину в
поле" - почему-то смешила Вишневского и меня.
И об Артеме, и о фразе в "Чайке" было нами рассказано Ант.Павл., и вот
когда после этого он бывал на спектакле, то в этом месте всегда покашливал и
подхихикивал. Исполнением А.Р.Артема он всегда оставался больше чем доволен
и относился к нему с трогательной нежностью, но, мне кажется, не без умысла
писал ему в "Трех сестрах" фразы: "Это Скворцов кричит, секундант. В лодке
сидит". Слова "кричит" и "сидит" нередко путали чудеснейшего исполнителя
Чебутыкина, и, если это случалось на спектакле в присутствии Ант.Павл., то
после, при упоминании о перестановках Артема, Ант.Павл. необыкновенно
добродушно и вместе с тем лукаво хохотал. /441/
Первые представления "Трех сестер" прошли тоже без Ант.Павл. Он стал
смотреть пьесу осенью следующего сезона на репетициях, делал замечания
настолько подробные, что даже лично ставил сцену пожара в III акте. Мной на
репетициях остался недоволен, позвал меня к себе и очень подробно, с
остановками и разъяснениями, прошел роль Андрея. Таких занятий с Ант.Павл. у
меня было не менее трех, каждый раз он занимался со мной не менее часа{441}.
Он требовал, чтобы в последнем монологе Андрей был очень возбужден. "Он же
чуть не с кулаками должен грозить публике!" Жил тогда Чехов на Спиридоновке,
во дворе, в одноэтажном флигеле.
В "Трех сестрах" при поднятии занавеса, по замыслу К.С.Станиславского,
поют птицы. На звуках этих обыкновенно стоял сам К.С.Станиславский,
А.Л.Вишневский, И.М.Москвин, В.Ф.Грибунин, Н.Г.Александров и я, воркующий
голубем. Ант.Павл. прослушал все это обезьянство и, подойдя ко мне, сказал:
"Послушайте, чудесно воркуете, только же это египетский голубь!" А на
портрет отца сестер - генерала Прозорова (я в гриме старика генерала)
заметил: "Послушайте, это же японский генерал, таких же в России не бывает!"
Как-то на вечере, в квартире Ант.Павл. в д.Коровина на Петровке, вскоре
после первого спектакля "Вишневого сада", один из гостей - поэт Б. - стал
декламировать свои стихотворения. Ант.Павл. то появлялся в комнате, где
декламировал поэт, то переходил к нам, сидевшим рядом в комнате и оттуда
слушавшим поэта. Когда Б. дошел до стихотворения, где упоминается об озере и
лебедях{441}, он наклонился к нам, сидящим на диване, и сказал вполголоса:
"Если бы сейчас кто-нибудь продекламировал из Лермонтова, то от него бы (он
указал глазами на соседнюю комнату) ничего не осталось".
Между прочим, в ту самую весну, когда в театре "Парадиз" Антон Павлович
смотрел "Чайку"{441}, мой знакомый, московский литератор
А.С.Грузинский-Лазарев, /442/ который жил со мной на одном дворе, на даче, в
Петровско-Разумовском, получил записку от Ант. Павловича, в которой тот
просил его прийти в сад Лентовского, теперь "Аквариум", на Садовой, и
захватить и меня с собою. Антон Павлович был в тот вечер малоразговорчив,
все время возвращался к исполнению одной из главных ролей в "Чайке", которым
был мало доволен{442}. А дорогой домой разговорился и все время просил меня
повлиять на А.С.Грузинского, чтобы тот написал водевиль: "Скажите же ему,
чтобы он бросил "Будильник" (А.С. был секретарем редакции журнала), и потом,
когда я виделся с Антоном Павловичем в Крыму, в гостинице Ветцель, эта
мысль, чтобы А.С.Грузинский написал водевиль, не покидала его, он все
говорил: "Увидите Лазарева, уговорите же его писать водевиль, он же чудесно
напишет, он же порядочный человек и литератор настоящий!"
Последний раз я встретил Антона Павловича числа 29 или 30 мая 1904 года
на Тверском бульваре. Антон Павлович катался по Москве с женой, Ольгой
Леонардовной, на извозчике. В то же лето, 2 июля, Антона Павловича не
стало. /443/
[ВОСПОМИНАНИЯ]
У нас был статист N, который любил выдавать себя за артиста
Художественного театра. Он занимался также и литературой.
Однажды он обратился ко мне с просьбой передать его рукопись Антону
Павловичу для отзыва. Я не сумел отказаться и вручил Антону Павловичу
рукопись.
Вскоре Антон Павлович возвратил мне ее обратно и сказал:
- Да, вот вы мне дали там повесть N. Скажите же ему, чтобы он никогда
ничего не писал.
Потом подумал и спросил:
- А скажите, это женщина, этот N?
- А почему вы об этом спрашиваете, Антон Павлович?
- Женщины, они трудолюбивые, трудолюбием могут взять.
- Нет, не женщина.
- Ну, тогда скажите, чтобы никогда ничего...
Я не решился так передать N и сказал, что, по мнению Антона Павловича,
его повесть не подходит для "Русской мысли".
- Да, ну что же, - сказал N, - я тогда в "Мир божий" отдам, все равно!
Когда Антон Павлович вернул мне рукопись N, я прочел эту длиннейшую
галиматью, и мне стало страшно стыдно, что я заставил Антона Павловича
читать такой вздор. /444/
Перед началом первого спектакля "Вишневого сада" собирались чествовать
Антона Павловича. Он был против всякого чествования, и когда узнал, что и
Г[ольцев] будет участвовать в чествовании, то в виде кратчайшего довода
против устройства чествования он сказал:
- Послушайте, нельзя же устраивать чествования. Г. скажет мне такую
речь, как у меня Гаев говорит в первом акте шкапу...{444}
И действительно, когда начали приветствовать Антона Павловича, вышел Г.
и начал:
- Дорогой и многоуважаемый Антон Павлович!..
Антон Павлович искоса посмотрел в сторону актеров, и губы его чуть
дрогнули от смеха.
Как-то утомленный Антон Павлович в антракте сидел у меня в уборной
вместе с Миролюбовым. Вдруг ворвался А.М.Горький и набросился за какие-то
литературные дела на Миролюбова{444}. Потом оба они вскочили и ушли.
- Это он напрасно, - сказал Антон Павлович про А.М.Горького... - Нужно
быть терпеливее. Миролюбов же хороший человек, хороший, - только попович...
Любит церковное пение, колокола...
Потом помолчал немного, кашлянул несколько раз, вскинул глаза и
прибавил:
- На кондукторов очень кричит...
Как-то подали Антону Павловичу визитную карточку товарища-доктора,
желавшего его видеть. Он посмотрел на карточку и увидел там несколько
телефонных номеров.
- Гм... Гм... Зачем столько телефонов... Не надо же... Скажите, что
меня дома нет...
Когда Антон Павлович хвалил актера, то иногда делал это так, что
оставалось одно недоумение.
Так он похвалил меня за "Три сестры".
- Чудесно, чудесно играете Тузенбаха... чудесно... - повторил он
убежденно это слово. И я было уже /445/ обрадовался. А потом, помолчав
несколько минут, добавил так же убежденно:
- Вот еще N{445} тоже очень хорошо играет в "Мещанах".
Но как раз эту роль N играл из рук вон плохо. Он был слишком стар для
такой молодой, бодрой роли, и она ему совершенно не удалась.
Так и до сих пор не знаю, понравился я ему в Тузенбахе или нет.
А когда я играл Вершинина{445}, он сказал:
- Хорошо, очень хорошо. Только козыряете не так, не как полковник. Вы
козыряете, как поручик. Надо солиднее это делать, поувереннее...
И, кажется, больше ничего не сказал.
Я репетировал Тригорина в "Чайке"{445}. И вот Антон Павлович сам
приглашает меня поговорить о роли. Я с трепетом иду.
- Знаете, - начал Антон Павлович, - удочки должны быть, знаете, такие
самодельные, искривленные. Он же сам их перочинным ножиком делает... Сигара
хорошая... Может быть, она даже и не очень хорошая, но непременно в
серебряной бумажке...
Потом помолчал, подумал и сказал:
- А главное, удочки...
И замолчал. Я начал приставать к нему, как вести то или иное место в
пьесе. Он похмыкал и сказал:
- Хм... да не знаю же, ну как - как следует.
Я не отставал с расспросами.
- Вот, знаете, - начал он, видя мою настойчивость, - вот когда он,
Тригорин, пьет водку с Машей, я бы непременно так сделал, непременно. - И
при этом он встал, поправил жилет и неуклюже раза два покряхтел. - Вот так,
знаете, я бы непременно так сделал. Когда долго сидишь, всегда хочется так
сделать...
- Ну, как же все-таки играть такую трудную роль, - не унимался я.
Тут он даже как будто немножко разозлился.
- Больше же ничего, там же все написано, - сказал он.
И больше мы о роли в этот вечер не говорили. /446/
Антон Павлович часто говорил о моем здоровье и советовал мне пить рыбий
жир и бросить курение. Говорил он об этом довольно часто и ужасно
настойчиво, особенно о том, чтобы я бросил курить.
Я попробовал пить рыбий жир, но запах был так отвратителен, что я ему
сказал, что рыбьего жира я пить не могу, а вот курить очень постараюсь
бросить и брошу непременно.
- Вот-вот, - оживился он, - и прекрасно, вот и прекрасно...
И он собрался уходить из уборной, но сейчас же вернулся назад в
раздумье:
- А жаль, что вы бросите курить, я как раз собирался вам хороший
мундштук подарить.
Один только раз я видел, как он рассердился, покраснел даже. Это было,
когда мы играли в "Эрмитаже". По окончании спектакля у выхода стояла толпа
студентов и хотела устроить ему овацию. Это привело его в страшный
гнев. /447/
Меня познакомил с А.П.Чеховым старый приятель, редактор "Русских
ведомостей" В.М.Соболевский. Я жил в это время в окрестностях Ниццы, в
деревне Болье. Чехову порекомендовали южный климат. Пробыв некоторое время в
Биаррице{447}, он вместе с Соболевским переехал в более теплую Ниццу и
устроился здесь на зиму в русском пансионе, в котором ранее его живал
Салтыков-Щедрин. Чехов показался мне малоразговорчивым и мрачным. Лед между
Все это время часто встречались с Чеховым. Организаторских дарований он
не проявлял, да и не претендовал на это. Он был внимателен, говорил очень
мало и, кажется, больше всего наблюдал и мысленно записывал смешные
черточки.
Он не писал новых пьес и не стремился на императорскую сцену, но имел
там несколько друзей. Чаще других он встречался с Южиным и Ленским. Это были
премьеры Малого театра. С Южиным он был на "ты".
Южин был один из крупнейших людей русского театрального мира. После
Октябрьской революции стало ходячей поговоркой, что театральный мир держится
на трех китах: Южине, Станиславском и Немировиче-Данченко.
Это был тот, кто называется человеком широкой общественности. Как
премьер лучшей в мире труппы, он нес сильный, большой репертуар. Он пошел на
сцену /432/ наперекор желанию отца. Его настоящая фамилия была князь
Сумбатов. Он оставил ее для своих драматических сочинений, а для сцены взял
псевдоним Южин. Он был драматург со студенческих лет, его пьесы считались
очень сценичными, игрались везде, много и всегда с успехом. Он участвовал во
всевозможных театральных, литературных и общественных собраниях, обществах,
комитетах. Был широко образован, начитан и с огромным интересом следил за
новой литературой. Поддерживал обширные знакомства со "всей Москвой"; был
членом всех больших клубов, создателем и пожизненным председателем любимого
Москвой Литературно-художественного кружка. При всем этом был игрок, то есть
вел постоянную крупную игру. Не было в Москве ни одного общественного
сборища, в котором не было бы на одном из первых мест Сумбатова-Южина. Это
был настоящий любимец Москвы. А летом, вместо отдыха, он ездил в провинцию
на гастроли, потом в Монте-Карло проверять выработанную за зиму новую
"систему", а оттуда в деревню, в усадьбу к жене, писать пьесу.
Этот человек не знал, что такое лень, и мог бы считаться образцом
"кузнеца своего счастья". Он ковал свое положение, не доверяясь легким
средствам, а вкладывая в каждый свой шаг энергию, упорство и настойчивость.
В обществе он был неиссякаемо остроумен и умел монополизировать
разговор. Успех у женщин имел огромный.
Он был барственно гостеприимен и во всяком умел найти хорошие качества.
Это подкупало. В его квартире происходило множество встреч, собраний,
обедов, ужинов.
Про меня и Сумбатова смолоду говорили: "Их черт веревочкой связал".
Наша дружба началась со второго класса гимназии. Но даже в гимназии мы шли
не вместе, а параллельно: гимназия в городе была единственная, народу много,
так что в каждом классе было по два отделения; я был в одном, Сумбатов в
другом. В шестом классе, оставаясь друзьями, мы вступили в принципиальную
борьбу. Каждое отделение издавало свой литературный журнал. На какие темы
шел спор, не помню, помню только, что мой журнал - я был редактором -
назывался "Товарищ" и что мы перестреливались "критиками", "антикритиками" и
т.д. /433/
Мы вместе начали играть на сцене в качестве любителей в нашем родном
городе Тифлисе.
Мы вместе написали одну пьесу,{433} имевшую большой внешний успех.
Встретились в Малом театре как драматурги.
Женились на двоюродных сестрах, он был женат тоже на урожденной
баронессе Корф.
У меня он был единственный настоящий друг на всю жизнь. Наша дружба
никогда не прекращалась, но мы сильно расходились в наших художественных
вкусах. Это было что-то органическое, потому что наше художественное
расхождение началось с самой юности. С возникновением же Художественного
театра это расхождение стало резким, и мы много раз становились во
враждебные положения. Наше главное дело - театр - шло, как в гимназии, по
параллелям.
Он был романтик. Чуть не больше всех поэтов любил Гюго. Он даже имел
орден Французской академии за исполнение Карла в "Эрнани" и Рюи-Блаза{433}.
И его художественный вкус всегда и во всем клонился в сторону романтической
приподнятости.
На этой почве однажды долго и горячо спорили я и Чехов, с одной
стороны, и Южин - с другой. Это было у него, в его большом светлом кабинете,
на улице, которая после его смерти названа Южинская.
Спорили больше они двое, потому что речь шла обо мне. Незадолго перед
этим вышла моя повесть "Губернаторская ревизия", и Чехов из своего имения
прислал мне следующее письмо:
"Я, не отрываясь, прочел Вашу "Губернаторскую ревизию". По тонкости, по
чистоте отделки и во всех смыслах это лучшая из всех Ваших вещей, какие я
знаю. Впечатление сильное, только конец, начиная с разговора с писарем,
ведется слегка в пьяном виде, а хочется piano*, потому что очень грустно.
Знание жизни у Вас громадное, и, повторяю (я это говорил как-то раньше), Вы
становитесь все лучше и лучше, и точно каждый год к Вашему таланту
прибавляется по новому этажу"{433}.
______________
* Здесь - сдержанно (итал.). /434/
А перед "Губернаторской ревизией" была у меня другая повесть, "Мертвая
ткань", которая нравилась Сумбатову. Вот они и заспорили, которая лучше.
Спор перешел на общую почву и ярко вскрывал два художественных направления.
Южин любил в романе образы яркие и сценичные, Чехов любил даже в пьесе
образы простые и жизненные. Южин любил исключительное, Чехов - обыкновенное.
Южин, грузин, прекрасный сын своей нации, темперамента пылкого, родственного
испанскому, любил эффекты открытые, сверкающие; Чехов, чистейший великоросс,
- глубокую зарытость страстей, сдержанность.
А самое важное в этом споре: искусство Южина звенит и сверкает так, что
вы за ним не видите жизни, а у Чехова за жизнью, как он ее рисует, вы не
видите искусства.
Чехов спорил на этот раз на редкость долго. Обыкновенно он выскажет
свое мнение, а потом, если его продолжают убеждать, он только молча кивнет
головой: нет, мол, остаюсь при своем. А тут не переставал искать новые и
новые аргументы.
Право, это спорили Малый театр с каким-то новым, будущим, еще даже не
зародившимся. С тою разницей, что Художественный сразу возьмет боевой тон, а
Чехов спорил мягко, со своей вспыхивающей улыбкой; расхаживал по кабинету
крупными шагами, заложив руки в карманы; не как "боец", без азарта.
Скоро писатель Тригорин в "Чайке" скажет:
- Зачем толкаться? Всем места хватит.
И я, и Сумбатов постоянно уговаривали Чехова не бросать писать для
театра. Он нас послушался и написал "Чайку"{434}.
Писал Чехов "Чайку" в Мелихове. Оно находилось в двух-трех часах от
Москвы по железной дороге, и потом одиннадцать верст по проселочной дороге
леском. В имении был довольно большой одноэтажный дом. Туда часто наезжали
гости. Чехов положительно любил, чтобы около него всегда было разговорно и
весело. Но все-таки чтобы он мог бросить всех и уйти к себе в кабинет
записать новую мысль, новый образ.
Был хороший сад с прямой красивой аллеей, как в "Чайке", где Треплев
устроил свой театр. /435/
По вечерам все играли в лото. Тоже как в "Чайке".
В эти годы близким человеком у Чехова был новый писатель Потапенко. Он
выступил с двумя повестями: "Секретарь его превосходительства" и "На
действительной службе" - и сразу завоевал имя. Он приехал из провинции. Был
очень общителен, обладал на редкость приятным, метким, трезвым умом, заражал
и радовал постоянным оптимизмом. Очень недурно пел. Писал много, быстро;
оценивал то, что писал, невысоко, сам острил над своими произведениями. Жил
расточительно, был искренен, прост, слабоволен; к Чехову относился любовно и
с полным признанием его преимущества. Женщины его очень любили. Больше всего
потому, что он сам любил их и - главное - умел любить.
Многие думали, что Тригорин в "Чайке" автобиографичен. И Толстой где-то
сказал так{435}. Я же никогда не мог отделаться от мысли, что моделью для
Тригорина скорее всех был именно Потапенко.
Нина Заречная дарит Тригорину медальон, в котором вырезана фраза из
какой-то повести Тригорина:
"Если тебе понадобится моя жизнь, приди и возьми ее".
Эта фраза из повести самого же Чехова{435}, и дышит она
самоотверженностью и простотой, свойственной чеховским девушкам. Это давало
повод ассимилировать Тригорина с самим автором. Но это случайность. Может
быть, Чехов полюбил это сильное и нежное выражение женской преданности и
хотел повторить его.
Для характеристики Тригорина ценнее его отношение к женщинам, а оно не
похоже на Антона Павловича и ближе к образу Потапенко.
Вообще же это, конечно, ни тот, ни другой, а и тот, и другой, и третий,
и десятый.
"Чайка" - произведение необычайно искреннее, много частностей могло
быть взято прямо из жизни в Мелихове. Называли даже девушку, якобы
послужившую моделью для Нины Заречной, приятельницу сестры Антона Павловича.
Но и здесь черты сходства случайные. Таких девушек в то время было так
много. Вырваться из глуши, из тусклых будней; найти дело, которому можно
было бы "отдать себя" целиком; пламенно и нежно /436/ пожертвовать собой
"ему" - таланту, взволновавшему ее мечты. Пока женские права были у нас
грубо ограничены, театральные школы были полны таких девушек из провинции.
Антон Павлович прислал мне рукопись, потом приехал выслушать мое
мнение.
Не могу объяснить, почему так врезалась мне в память его фигура, когда
я подробно и долго разбирал пьесу. Я сидел за письменным столом перед
рукописью, а он стоял у окна, спиной ко мне, как всегда заложив руки в
карманы, не обернувшись ни разу по крайней мере в течение получаса и не
проронив ни одного слова. Не было ни малейшего сомнения, что он слушал меня
с чрезвычайным вниманием, а в то же время как будто так же внимательно
следил за чем-то, происходившим в садике перед окнами моей квартиры; иногда
даже всматривался ближе к стеклу и чуть поворачивал голову. Было ли это от
желания облегчить мне высказываться свободно, не стеснять меня встречными
взглядами, или, наоборот, это было сохранение собственного самолюбия?
В доме Чехова вообще не любили очень раскрывать свои души, и все
хорошие персонажи у него деликатны, молчаливы и сдержанны.
Что я говорил Чехову о своих первых впечатлениях, сказать сейчас
трудно, да и боюсь я начать "сочинять". Один из самых больших грехов
"воспоминаний", если рассказывающий смешивает, когда что происходило, и ему
кажется, что все-то он великолепно предвидел.
Мое дальнейшее поведение с "Чайкой" достаточно известно, и к творчеству
Чехова я в эту пору относился действительно с чувством влюбленности. Но
очень вероятно, что я давал ему много советов по части архитектоники пьесы,
сценической формы. Я считался знатоком сцены и, вероятно, искренне делился с
ним испробованными мною сценическими приемами. Вряд ли они были нужны ему.
Однако одну частность я очень хорошо запомнил.
В той редакции первое действие кончалось большой неожиданностью: в
сцене Маши и доктора Дорна вдруг оказывалось, что она его дочь. Потом об
этом /437/ обстоятельстве в пьесе уже не говорилось ни слова. Я сказал, что
одно из двух: или этот мотив должен быть развит, или от него надо отказаться
совсем. Тем более, если этим заканчивается первый акт. Конец первого акта по
самой природе театра должен круто сворачивать положение, которое в
дальнейшем будет развиваться.
Чехов сказал:
- Публика же любит, чтобы в конце акта перед нею поставили заряженное
ружье.
- Совершенно верно, - ответил я, - но надо, чтоб потом оно выстрелило,
а не было просто убрано в антракте.
Кажется, впоследствии Чехов не раз повторял это выражение{437}.
Он со мной согласился. Конец был переделан.
Когда зашла речь о постановке, я сказал, что пора ему наконец дать
пьесу в Малый театр. И уже начал говорить о возможности распределения ролей,
как вдруг Чехов протянул мне письмо.
От Ленского к Чехову.
Ленский был первый актер Малого театра. Южин только недавно занял такое
же приблизительно положение. Один из самых обаятельных русских актеров. По
богатству обаяния с ним будут сравнивать со временем только Качалова.
Изумительный мастер нового грима, интересного образа; увлекался
живописью, сам был немного художник. К этому времени он уже остыл к
актерскому делу, любил приготовить роль и сыграть ее два-три раза, а потом
играл скучая. Зато весь отдался школе, режиссуре школьных спектаклей и
приготовлению новых кадров.
Ненавидел администрацию своего театра и не скрывал этого. Мечтал о
создании новых условий сценической работы; готовил из своих учеников целую
новую труппу.
В моих воспоминаниях я не раз возвращаюсь к Ленскому. Он играл почти во
всех моих пьесах, мы с ним были близки и домами; в последнее время нас
особенно сближало школьное дело и недовольство управлением Малого театра.
Он был старше нас на восемь - десять лет. Чехов дорожил знакомством с
ним. /438/
Письмо было по поводу "Чайки"{438}. Оказалось, Ленский уже прочитал ее,
и вот что он писал:
"Вы знаете, как высоко я ценю Ваш талант, и знаете, как вообще люблю
Вас. И именно поэтому я обязан быть с Вами совершенно откровенен. Вот Вам
мой самый дружеский совет: бросьте писать для театра. Это совсем не Ваше
дело".
Таков был смысл письма, тон его был самый категорический. Кажется, он
даже отказывался критиковать пьесу, до такой степени находил ее не для
сцены.
Давал ли Чехов читать "Чайку" кому-нибудь еще в Малом театре, не помню,
судьба ее сразу переносится в Петербург... /439/
При жизни Ант.Павл.Чехова мне пришлось участвовать в его пьесах:
"Чайка" (Сорин), "Дядя Ваня" (Серебряков) и "Три сестры" (Андрей). Назначил
он мне в одном из писем к В.И.Немировичу-Данченко{439} роль Епиходова в
"Вишневом саду", но роль эту играть мне не пришлось.
Познакомили Ант.Павл. с нами - артистами Художественного театра - в год
открытия его, осенью, в Охотничьем клубе на Воздвиженке, на репетиции
"Чайки"{439}. Знакомил Вл.Ив.Немирович-Данченко, ставивший пьесу и, значит,
в этот вечер ведший репетицию. Ант.Павл. и я съехались на извозчиках у
подъезда клуба; я, никогда его раньше не видевший, догадался, что это он,
припомнил один из его портретов, которые, впрочем, в то время далеко не были
так популярны, как теперь. Помнится мне, что уже во второй комнате клуба к
Ант.Павл. подошел мой товарищ Ал.Леон. Вишневский и, представившись ему,
стал напоминать ему, что они вместе учились в таганрогской гимназии Чехов,
кажется, очень этим заинтересовался, по крайней мере лицо его заискрилось
лучезарной улыбкой, и они с Вишневским, очень оживленно разговаривая, вошли
в залу, где собрались участвующие в репетиции. Тут, помнится, были Роксанова
(Нина), Книппер (Аркадина), Раевская (Шамраева), Лилина (Маша), Мейерхольд
(Константин), Тихомиров (учитель), Станиславский (Тригорин) и, /440/
кажется, Судьбинин, который должен был репетировать Шамраева, хотя я, может
быть, уже что-нибудь путаю, но распределение ролей было сначала не то, в
котором шел первый спектакль{440}. Кроме названных лиц, на репетиции были
А.С.Суворин и артистка театра Литературно-художественного общества г-жа
Дестомб, которая в ту же репетицию помогала за кулисами лепить амфоры для
"Антигоны"{440}, супруга заведующего бутафорией театра Ив.Ив.Геннерта.
Сколько мне помнится, мы проиграли на репетиции весь первый акт и часть
второго, планировка уже была прислана К.С.Станиславским. После этого были
еще - там же в клубе - две репетиции в присутствии автора{440}. Антон
Павлович о первоначальной моей работе над ролью Сорина, о которой я
предварительно говорил и советовался с Вл.Ив.Немировичем-Данченко, отзывался
одобрительно, сказав: "Это у вас чудесно выйдет"; а когда я заговорил с ним
о гриме Сорина, то Ант. Павлович припомнил лицо из судебного мира, сказав,
что "вот лицо, вроде лица Кони, Завадского... Завадского, - это очень
хорошо!"
"Дядю Ваню" Ант.Павл. смотрел в исполнении Художественного театра в
первый раз в Крыму, в севастопольском театре{440}.
А.Р.Артему всегда очень трудно было говорить фразу в III акте: "Брата
моего Григория Ильича, жены брат, Константин Трофимович Лакедемонов"{440}, а
в "Чайке" фраза Константина: "Семен Семенович уверяет, будто видел Нину в
поле" - почему-то смешила Вишневского и меня.
И об Артеме, и о фразе в "Чайке" было нами рассказано Ант.Павл., и вот
когда после этого он бывал на спектакле, то в этом месте всегда покашливал и
подхихикивал. Исполнением А.Р.Артема он всегда оставался больше чем доволен
и относился к нему с трогательной нежностью, но, мне кажется, не без умысла
писал ему в "Трех сестрах" фразы: "Это Скворцов кричит, секундант. В лодке
сидит". Слова "кричит" и "сидит" нередко путали чудеснейшего исполнителя
Чебутыкина, и, если это случалось на спектакле в присутствии Ант.Павл., то
после, при упоминании о перестановках Артема, Ант.Павл. необыкновенно
добродушно и вместе с тем лукаво хохотал. /441/
Первые представления "Трех сестер" прошли тоже без Ант.Павл. Он стал
смотреть пьесу осенью следующего сезона на репетициях, делал замечания
настолько подробные, что даже лично ставил сцену пожара в III акте. Мной на
репетициях остался недоволен, позвал меня к себе и очень подробно, с
остановками и разъяснениями, прошел роль Андрея. Таких занятий с Ант.Павл. у
меня было не менее трех, каждый раз он занимался со мной не менее часа{441}.
Он требовал, чтобы в последнем монологе Андрей был очень возбужден. "Он же
чуть не с кулаками должен грозить публике!" Жил тогда Чехов на Спиридоновке,
во дворе, в одноэтажном флигеле.
В "Трех сестрах" при поднятии занавеса, по замыслу К.С.Станиславского,
поют птицы. На звуках этих обыкновенно стоял сам К.С.Станиславский,
А.Л.Вишневский, И.М.Москвин, В.Ф.Грибунин, Н.Г.Александров и я, воркующий
голубем. Ант.Павл. прослушал все это обезьянство и, подойдя ко мне, сказал:
"Послушайте, чудесно воркуете, только же это египетский голубь!" А на
портрет отца сестер - генерала Прозорова (я в гриме старика генерала)
заметил: "Послушайте, это же японский генерал, таких же в России не бывает!"
Как-то на вечере, в квартире Ант.Павл. в д.Коровина на Петровке, вскоре
после первого спектакля "Вишневого сада", один из гостей - поэт Б. - стал
декламировать свои стихотворения. Ант.Павл. то появлялся в комнате, где
декламировал поэт, то переходил к нам, сидевшим рядом в комнате и оттуда
слушавшим поэта. Когда Б. дошел до стихотворения, где упоминается об озере и
лебедях{441}, он наклонился к нам, сидящим на диване, и сказал вполголоса:
"Если бы сейчас кто-нибудь продекламировал из Лермонтова, то от него бы (он
указал глазами на соседнюю комнату) ничего не осталось".
Между прочим, в ту самую весну, когда в театре "Парадиз" Антон Павлович
смотрел "Чайку"{441}, мой знакомый, московский литератор
А.С.Грузинский-Лазарев, /442/ который жил со мной на одном дворе, на даче, в
Петровско-Разумовском, получил записку от Ант. Павловича, в которой тот
просил его прийти в сад Лентовского, теперь "Аквариум", на Садовой, и
захватить и меня с собою. Антон Павлович был в тот вечер малоразговорчив,
все время возвращался к исполнению одной из главных ролей в "Чайке", которым
был мало доволен{442}. А дорогой домой разговорился и все время просил меня
повлиять на А.С.Грузинского, чтобы тот написал водевиль: "Скажите же ему,
чтобы он бросил "Будильник" (А.С. был секретарем редакции журнала), и потом,
когда я виделся с Антоном Павловичем в Крыму, в гостинице Ветцель, эта
мысль, чтобы А.С.Грузинский написал водевиль, не покидала его, он все
говорил: "Увидите Лазарева, уговорите же его писать водевиль, он же чудесно
напишет, он же порядочный человек и литератор настоящий!"
Последний раз я встретил Антона Павловича числа 29 или 30 мая 1904 года
на Тверском бульваре. Антон Павлович катался по Москве с женой, Ольгой
Леонардовной, на извозчике. В то же лето, 2 июля, Антона Павловича не
стало. /443/
[ВОСПОМИНАНИЯ]
У нас был статист N, который любил выдавать себя за артиста
Художественного театра. Он занимался также и литературой.
Однажды он обратился ко мне с просьбой передать его рукопись Антону
Павловичу для отзыва. Я не сумел отказаться и вручил Антону Павловичу
рукопись.
Вскоре Антон Павлович возвратил мне ее обратно и сказал:
- Да, вот вы мне дали там повесть N. Скажите же ему, чтобы он никогда
ничего не писал.
Потом подумал и спросил:
- А скажите, это женщина, этот N?
- А почему вы об этом спрашиваете, Антон Павлович?
- Женщины, они трудолюбивые, трудолюбием могут взять.
- Нет, не женщина.
- Ну, тогда скажите, чтобы никогда ничего...
Я не решился так передать N и сказал, что, по мнению Антона Павловича,
его повесть не подходит для "Русской мысли".
- Да, ну что же, - сказал N, - я тогда в "Мир божий" отдам, все равно!
Когда Антон Павлович вернул мне рукопись N, я прочел эту длиннейшую
галиматью, и мне стало страшно стыдно, что я заставил Антона Павловича
читать такой вздор. /444/
Перед началом первого спектакля "Вишневого сада" собирались чествовать
Антона Павловича. Он был против всякого чествования, и когда узнал, что и
Г[ольцев] будет участвовать в чествовании, то в виде кратчайшего довода
против устройства чествования он сказал:
- Послушайте, нельзя же устраивать чествования. Г. скажет мне такую
речь, как у меня Гаев говорит в первом акте шкапу...{444}
И действительно, когда начали приветствовать Антона Павловича, вышел Г.
и начал:
- Дорогой и многоуважаемый Антон Павлович!..
Антон Павлович искоса посмотрел в сторону актеров, и губы его чуть
дрогнули от смеха.
Как-то утомленный Антон Павлович в антракте сидел у меня в уборной
вместе с Миролюбовым. Вдруг ворвался А.М.Горький и набросился за какие-то
литературные дела на Миролюбова{444}. Потом оба они вскочили и ушли.
- Это он напрасно, - сказал Антон Павлович про А.М.Горького... - Нужно
быть терпеливее. Миролюбов же хороший человек, хороший, - только попович...
Любит церковное пение, колокола...
Потом помолчал немного, кашлянул несколько раз, вскинул глаза и
прибавил:
- На кондукторов очень кричит...
Как-то подали Антону Павловичу визитную карточку товарища-доктора,
желавшего его видеть. Он посмотрел на карточку и увидел там несколько
телефонных номеров.
- Гм... Гм... Зачем столько телефонов... Не надо же... Скажите, что
меня дома нет...
Когда Антон Павлович хвалил актера, то иногда делал это так, что
оставалось одно недоумение.
Так он похвалил меня за "Три сестры".
- Чудесно, чудесно играете Тузенбаха... чудесно... - повторил он
убежденно это слово. И я было уже /445/ обрадовался. А потом, помолчав
несколько минут, добавил так же убежденно:
- Вот еще N{445} тоже очень хорошо играет в "Мещанах".
Но как раз эту роль N играл из рук вон плохо. Он был слишком стар для
такой молодой, бодрой роли, и она ему совершенно не удалась.
Так и до сих пор не знаю, понравился я ему в Тузенбахе или нет.
А когда я играл Вершинина{445}, он сказал:
- Хорошо, очень хорошо. Только козыряете не так, не как полковник. Вы
козыряете, как поручик. Надо солиднее это делать, поувереннее...
И, кажется, больше ничего не сказал.
Я репетировал Тригорина в "Чайке"{445}. И вот Антон Павлович сам
приглашает меня поговорить о роли. Я с трепетом иду.
- Знаете, - начал Антон Павлович, - удочки должны быть, знаете, такие
самодельные, искривленные. Он же сам их перочинным ножиком делает... Сигара
хорошая... Может быть, она даже и не очень хорошая, но непременно в
серебряной бумажке...
Потом помолчал, подумал и сказал:
- А главное, удочки...
И замолчал. Я начал приставать к нему, как вести то или иное место в
пьесе. Он похмыкал и сказал:
- Хм... да не знаю же, ну как - как следует.
Я не отставал с расспросами.
- Вот, знаете, - начал он, видя мою настойчивость, - вот когда он,
Тригорин, пьет водку с Машей, я бы непременно так сделал, непременно. - И
при этом он встал, поправил жилет и неуклюже раза два покряхтел. - Вот так,
знаете, я бы непременно так сделал. Когда долго сидишь, всегда хочется так
сделать...
- Ну, как же все-таки играть такую трудную роль, - не унимался я.
Тут он даже как будто немножко разозлился.
- Больше же ничего, там же все написано, - сказал он.
И больше мы о роли в этот вечер не говорили. /446/
Антон Павлович часто говорил о моем здоровье и советовал мне пить рыбий
жир и бросить курение. Говорил он об этом довольно часто и ужасно
настойчиво, особенно о том, чтобы я бросил курить.
Я попробовал пить рыбий жир, но запах был так отвратителен, что я ему
сказал, что рыбьего жира я пить не могу, а вот курить очень постараюсь
бросить и брошу непременно.
- Вот-вот, - оживился он, - и прекрасно, вот и прекрасно...
И он собрался уходить из уборной, но сейчас же вернулся назад в
раздумье:
- А жаль, что вы бросите курить, я как раз собирался вам хороший
мундштук подарить.
Один только раз я видел, как он рассердился, покраснел даже. Это было,
когда мы играли в "Эрмитаже". По окончании спектакля у выхода стояла толпа
студентов и хотела устроить ему овацию. Это привело его в страшный
гнев. /447/
Меня познакомил с А.П.Чеховым старый приятель, редактор "Русских
ведомостей" В.М.Соболевский. Я жил в это время в окрестностях Ниццы, в
деревне Болье. Чехову порекомендовали южный климат. Пробыв некоторое время в
Биаррице{447}, он вместе с Соболевским переехал в более теплую Ниццу и
устроился здесь на зиму в русском пансионе, в котором ранее его живал
Салтыков-Щедрин. Чехов показался мне малоразговорчивым и мрачным. Лед между