Страница:
уверенности в обладании абсолютной истиной, к укладыванию реальной жизни на
прокрустово ложе готовых, априорных суждений. В этом отношении характерно
вежливо-решительное возражение Антона Павловича В.В.Вересаеву по поводу
того, "так" или "не так" уходят в революцию девушки, подобные героине
"Невесты": "Туда разные бывают пути".
Вот это представление о "разных путях" жизни вообще - едва ли не самое
устойчивое качество Чехова - человека и художника, сообщавшее его уму, его
взгляду на события и людей особую гибкость, тонкость, беспристрастность.
И.Е.Репин наметанным глазом портретиста подметил, что "тонкий,
неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над всем выражением
лица". A M.M.Ковалевский, как бы продолжая эту мысль, писал, что "и в самом
литературном творчестве в нем выступала, как редко у кого, способность
точного анализа, не примиримого ни с какой сентиментальностью и ни с какими
преувеличениями".
Это нежелание "сны золотые навевать" также выглядело в глазах некоторых
современников проявлением мнимого чеховского бесстрастия и пессимизма, с чем
сам писатель решительно не соглашался: "...какой я нытик? Какой я "хмурый
человек", какая я "холодная кровь"... Какой я "пессимист"? -
печально-иронически жаловался он Бунину. - Ведь из моих вещей самый любимый
мой рассказ - "Студент".
Примечательнейший эпизод запечатлен в малоизвестных воспоминаниях
Вас.И.Немировича-Данченко. Прослушав стихотворение Владимира Соловьева
"Панмонголизм", исполненное черного пессимизма в отношении будущего, "Чехов
задумался, потемнел даже. И потом вдруг встал и заговорил горячо,
возбужденно, даже... гневно, совсем не похоже на него и по возбуждению, и по
языку:
- Выдержим, и не такое еще выдерживали. Край громадных \20\ масштабов.
Нельзя его судить и отпевать по событиям сегодняшним. Они пройдут, а Россия
останется..."*
______________
* Немирович-Данченко Вас.И. На кладбищах. Ревель, 1921, с. 52-53.
Вас.И.Немирович-Данченко не всегда точен как мемуарист. Но в данном
случае эта, "не похожая" на чеховскую, речь выглядит вполне правдоподобно,
особенно если вспомнить знаменитые слова старика из повести "В овраге":
"Жизнь долгая - будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка
Россия!"
Говоря о чеховской "прекрасной, тоскливой, самоотверженной мечте о
грядущем, близком, хотя и чужом, счастье", Куприн считал знаменательным, что
писатель "с одинаковой любовью ухаживал за цветами, точно видя в них символ
будущей красоты, и следил за новыми путями, пролагаемыми человеческим умом и
знанием". ("Он с удовольствием глядел на новые здания оригинальной постройки
и на большие морские пароходы, живо интересовался всяким последним
изобретением в области техники..." - говорится далее; то же отмечается и в
воспоминаниях М.А.Членова.)
Жадный интерес к жизни во всем ее богатстве, во всех ее возможностях
сказался и в отношении Чехова к искусству.
В.А.Фаусек сохранил примечательную фразу Антона Павловича: "Люблю
видеть успех других", вполне естественную в устах этого человека с
"необыкновенно правильной душой", как метко выразился И.Н.Потапенко, и, увы,
резко контрастировавшую с той злорадной реакцией, которую продемонстрировали
некоторые коллеги писателя по случаю провала "Чайки" на Александринской
сцене.
"Мне не приходилось, - пишет Щепкина-Куперник, - видеть писателя,
который бы так тепло и с такой добротой относился к своим молодым собратьям,
как Чехов. Он постоянно за кого-то хлопотал по редакциям, чьи-то вещи
устраивал и искренно радовался, когда находил что-нибудь, казавшееся ему
талантливым. Достаточно вспомнить его отношение к молодому Горькому..."
И.Л.Щеглов рассказывает о "самом живом товарищеском участии", принятом
Чеховым в судьбе его пьесы. Куприн приводит многочисленные, порой весьма
трогательные примеры заботливости и внимания, проявленных Антоном Павловичем
к "одному начинающему писателю", в котором угадывается сам мемуарист.
"Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как
старший... но в то же время никогда не давал чувствовать свое
превосходство..." - благодарно пишет и отнюдь не щедрый на похвалы
кому-нибудь Бунин.
Сложным было отношение Чехова к нарождавшимся в последние годы его
жизни новым течениям в литературе и искусстве. Уже в образе Константина
Треплева проницательно схвачены характерные черты их представителей,
вызывавшие у писателя двойственное отношение. \21\
Сами поиски "новых форм", свежих выразительных средств, естественно, не
встречали у Чехова, новатора по природе, никаких возражений. (Кстати,
фатальным образом история с сорвавшейся "постановкой" пьесы Треплева как бы
предвосхитила судьбу самой "Чайки" в Александринском театре с его
собственными ревнивыми Аркадиными.) Однако Чехов подметил в своем герое и
небезопасную агрессивность, наклонность "толкаться", по выражению Тригорина,
подобную той, которую писатель юмористически отмечал и в дягилевском "Мире
искусства", где, по словам Антона Павловича, "будто сердитые гимназисты
пишут".
Заостренный и почти уничтожающий отзыв Чехова о "декадентах", который
сообщает А.Серебров (Тихонов), в частности, направлен против непомерных
претензий некоторых "апостолов" русского символизма, на открытие никому до
них неведомых истин. (До времен, когда и Пушкина вознамерились столкнуть "с
парохода современности", Чехов не дожил.)
О ядовитых чеховских насмешках над декадентами с удовольствием
вспоминает и Бунин. Однако порой он, быть может, как это уже отмечалось в
литературе о Чехове, несколько сгущает краски в силу своей собственной
решительной антипатии к большинству представителей новых течений.
Во всяком случае, Антон Павлович благожелательно, хотя и с большой
долей иронии, относился к К.Д.Бальмонту, ценил Ю.К.Балтрушайтиса, а в начале
творческого пути Д.С.Мережковского "замолвил слово"* за него перед Сувориным
(что не помешало "протежированному" вскоре в своей известной книге "О
причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы"
безапелляционно заявить, что Чехов в силу своего "слишком крепкого, может
быть, к несчастью для него, несколько равнодушного здоровья"
"маловосприимчив ко многим вопросам и течениям современной жизни"**).
______________
* "Спасибо, что замолвили за меня слово Суворину. Он согласился
издавать мою книгу", - писал Чехову Мережковский 16 декабря 1891 года (ГВЛ).
** Мережковский Д.С. Полн. собр. соч., т. XV СПб. M. 1913, с. 286.
Вряд ли простой вежливостью объясняется и чеховская просьба (в письме к
Дягилеву) передать "глубокую благодарность" Д.В.Философову за статью о
постановке "Чайки" в Художественном театре. Конечно, к содержащимся в ней
"комплиментам" автору пьесы как "яркому поэту эпохи упадка... утонченному
эстету конца века"* Чехов, надо полагать, отнесся иронически как к очередной
попытке залучить его в союзники. Однако Антона Павловича могло
заинтересовать настойчивое стремление критика отделить Чехова от
"чеховщины", по мнению Философова, "подчеркнутой" в Художественном театре.
Под "чеховщиной" понимается сведение многообразного содержания пьес писателя
преимущественно \22\ к изображению "сумеречного", тусклого существования
героев, преобладание элегически минорных нот, приглушенность сатирических
мотивов. "...это их Алексеев (Станиславский. - А.Т.) сделал такими
плаксивыми", - говорил Чехов Сереброву (Тихонову) о своих пьесах. Возможно,
что именно в противовес этой тенденции Чехов протестовал, когда "Вишневый
сад" именовали драмой, и склонен был скорее считать его водевилем.
Утверждение Философова, что "значение Чехова не исчерпывается
"чеховщиной"**, вполне отвечало собственным, казалось бы - парадоксальным,
претензиям драматурга к постановкам, сделавшим его пьесы знаменитыми.
______________
* Мир искусства, 1902, Э 11, с. 50.
** Мир искусства, 1902, Э 11, с. 49.
Не только эти, еще далеко не полностью исследованные взаимоотношения
Чехова с "декадентами" доказывают, что его доброжелательность к чужому
таланту, готовность выслушать и понять иное, чем его собственное, мнение
имели определенные границы и никогда не превращались в отступничество от
основных идейных и творческих принципов, которыми он руководствовался.
Уже в наше время Сергей Антонов в "Письмах о рассказе" обратил внимание
на тот эпизод из воспоминаний И.Л.Щеглова, где последний "уличил" автора
"Степи" в стилистической небрежности. Речь шла о бабушке Егорушки, которая
"до своей смерти была жива и носила с базара мягкие бублики". "Тогда он еще
не достиг совершенства стиля..." - с комичной важностью заключал мемуарист,
хотя, по справедливому замечанию Антонова, этот "нескладный" оборот исходит
от самого малолетнего героя и прекрасно передает всю наивность его мышления.
Чехов пощадил самолюбие своего "критика" и не стал опровергать его мнения,
но исправлять мнимый промах и не подумал, придав своему отказу самый
легкомысленный характер: "А впрочем, нынешняя публика не такие еще фрукты
кушает. Нехай!"
А.Серебров (Тихонов) колоритно запечатлел острый спор Чехова с ним,
когда он решил было превознести все написанное пользовавшимися тогда громкой
известностью авторами, к которым и сам Антон Павлович в общем благоволил.
Речь шла, между прочим, и о М.Горьком, стремительно возраставшая слава
которого ослепляла многих читателей, подобных юному чеховскому собеседнику,
и заставляла их, по досадливому замечанию Антона Павловича, "совсем не то
ценить в Горьком, что надо" - не высокую художественную простоту его лучших
рассказов, а те черты, которые представлялись его старшему собрату
искусственными и излишне бравурными.
Поразившая актеров Художественного театра величайшая деликатность
Чехова в советах и подсказках при воплощении его пьес, о которой в один
голос свидетельствуют все участники и свидетели репетиций, также сочеталась
с непреклонностью в главном. "Лишь одно он отстаивал особенно энергично, -
отмечает К.С.Станиславский, только что \23\ писавший, что Чехов выражал свое
мнение "очень редко, осторожно и почти трусливо", - как и в "Дяде Ване", так
и здесь (в "Трех сестрах". - А.Т.) он боялся, чтобы не утрировали и не
карикатурили провинциальной жизни, чтобы из военных не делали обычных
театральных шаркунов с дребезжащими шпорами..." А будущей жене писателя,
О.Л.Книппер, запомнилось его неожиданное изъявление недовольства исполнением
последнего акта "Чайки", запомнилось как пример того, как "решительно и
необычно для него протестовал Чехов, когда ему было что-то действительно не
по душе".
И конечно же, апофеозом чеховской принципиальности и открытым
проявлением его гражданского и этического чувства был его знаменитый отказ,
совершенный вместе с В.Г.Короленко, от звания почетного академика в знак
протеста против позорного аннулирования избрания в Академию наук
А.М.Горького после выраженного царем неудовольствия. Это событие по праву
запечатлелось в памяти многих мемуаристов.
У некоторых тогда вообще впервые "открылись глаза" на истинного Чехова,
поскольку, например, четкая позиция, которую он занял по отношению к
нашумевшему в конце века делу Дрейфуса и которая привела его к резкому
конфликту с Сувориным, не получила столь широкой огласки.
Однако, разумеется, обилие мемуарных свидетельств о горячем сочувствии
писателя нараставшему общественному подъему и его надеждах на будущее своей
родины порождено не только "прозрением" мемуаристов, но и очевидными
переменами в умонастроении самого Чехова.
Рос не только новый чеховский дом в Ялте. Рос и сам писатель - и в
своих последних произведениях, и в своем понимании событий, хотя болезнь и
вынужденное пребывание в Крыму остро воспринималось им как величайшее
препятствие на пути познания новой, изменяющейся России.
Воспоминания всех, кто бывал у Чехова в Ялте, говорят о жадном
"впитывании" писателем всех доносившихся до него сведений о том, что
происходит в "эпицентре" нараставших событий.
В этой связи примечательна заметная эволюция отношения Чехова к
студенческим волнениям, которые прежде часто казались ему лишь одной из форм
поверхностного и быстро "выветривающегося" либерализма, а на рубеже веков
стали, по свидетельству мемуаристов, вызывать у писателя несравненно больший
интерес и сочувствие.
Стремлением пополнить запас своих знаний о жизни промышленной России
была, очевидно, продиктована и поездка уже тяжелобольного Чехова вместе с
Саввой Морозовым в его уральские "владения". Интересны также свидетельства
Н.Гарина (Михайловского) и других, что писатель лелеял планы нового
путешествия на Дальний Восток по своей медицинской специальности в связи с
началом войны с Японией.
Реакция Чехова на события этой войны, запечатленная в знаменитой книге
К.С.Станиславского "Моя жизнь в искусстве" и в ныне публикуемой мемуарной
заметке В.Л.Книппер-Нардова, по своей страстности \24\ и бескомпромиссности
живо напоминает отношение передовой части русского общества середины
прошлого века к Крымской войне, чреватой в случае победы упрочением
реакционного порядка, а в случае поражения - возможностью "сильных и благих
потрясений", если воспользоваться пушкинскими словами. Думается, что
чеховские высказывания на этот счет близки и оценкам современной ему
радикальной публицистики.
Увы, сила чеховского духа, его мысли, возраставшая мощь его как
художника находились в трагическом контрасте с неумолимо развивавшейся
болезнью. Во многих воспоминаниях о встречах с писателем в эти годы вольно
или невольно запечатлелись доныне ранящие сердце подробности его физического
угасания - все возраставшие слабость и худоба, руки, лежавшие на
обострившихся коленях, тяжелые приступы кашля и кровохарканья, после которых
он, по собственному выражению, превращался в "стрекозиные мощи".
Величайшая выдержка и тут не изменяла Чехову, и лишь в некоторых,
запомнившихся мемуаристам разговорах, во "вспыхивавших", по свидетельству
Станиславского, "фразах большого томления и грусти", слышится тайный
отголосок той горькой мысли, которой он напрямик и всерьез, кажется, лишь
однажды поделился в мимолетном ночном дорожном разговоре с M.M.Ковалевским:
"Как врач, я знаю, что моя жизнь будет коротка".
Быть может, и сюжет "водевиля", рассказанный им еще в Мелихове
Т.Л.Щепкиной-Куперник ("пережидают двое дождь в пустой риге, шутят, смеются,
сушат зонты, в любви объясняются - потом дождь проходит, солнце - и вдруг он
умирает от разрыва сердца!"), порожден грустным раздумьем писателя о
краткости отпущенных ему сроков.
Начало века с общими и, в частности, самого Чехова надеждами не могло
не обострить этого ощущения: "...дождь проходит, солнце - и вдруг он
умирает!"
В памяти современников не доживший до "солнца" писатель остался его
предвестником, обладателем "необыкновенно правильной души", вносившим в мир
ноты высочайшей человечности и решительного неприятия всякой
несправедливости.
Вероятно, Чехов при его величайшей скромности чувствовал себя крайне
неловко, когда Лев Толстой в его присутствии со слезами на глазах восхищался
"Душечкой", говоря:
- Это - как бы кружево, сплетенное целомудренной девушкой; были в
старину такие девушки-кружевницы, "вековуши", они всю жизнь свою, все мечты
о счастье влагали в узор.
Но трудно найти слова, которые вернее передавали бы ощущение,
порождаемое и творчеством писателя, и самой его личностью.
"Хорошо вспомнить о таком человеке, - писал Горький, - тотчас в жизнь
твою возвращается бодрость, снова входит в нее ясный смысл".
А.Турков \25\
В ВОСПОМИНАНИЯХ
СОВРЕМЕННИКОВ \26\
Это было, если не ошибаюсь, в 1883 году.
В Москве, на углу Дьяковской и Садовой, была гостиница, называемая
"Восточные номера", - почему "восточные" неизвестно... Это были самые
захудалые меблированные комнаты. У "парадного" входа, чтобы плотнее
закрывалась входная дверь, к ней приспособлены были висевшие на веревке три
кирпича...
В нижнем этаже жил Антон Павлович Чехов{1}, а наверху, на втором этаже
- И.И.Левитан, бывший в то время еще учеником Училища живописи, ваяния и
зодчества.
Была весна. Мы вместе с Левитаном шли из школы, с Мясницкой, - после
третьего, последнего, экзамена по живописи, на котором получили серебряные
медали: я - за рисунок, Левитан - за живопись...{2}
Когда мы вошли в гостиницу, Левитан сказал мне:
- Зайдем к Антоше (то есть Чехову)...
В номере Антона Павловича было сильно накурено, на столе стоял самовар.
Тут же были калачи, колбаса, пиво. Диван был завален листами, тетрадями
лекций, - Антон Павлович готовился к выпускным экзаменам в университете{3},
на врача.
Он сидел на краю дивана. На нем была серая куртка, в то время много
студентов ходили в таких куртках. Кроме него, в номере были незнакомые нам
молодые люди - студенты.
Студенты горячо говорили, спорили, пили чай, пиво и ели колбасу. Антон
Павлович сидел и молчал, лишь изредка отвечая на обращаемые к нему
вопросы. \27\
Он был красавец. У него было большое открытое лицо с добрыми смеющимися
глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в говорящего,
но тотчас же вслед опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой
улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к
нему доверие, - от него как бы исходили флюиды сердечности и защиты...
Несмотря на его молодость, даже юность, в нем уже тогда чувствовался
какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спросить о правде,
спросить о горе, и поверить ему что-то самое важное, что есть у каждого
глубоко на дне души. Антон Павлович был прост и естественен, он ничего из
себя не делал, в нем не было ни тени рисовки или любования самим собою.
Прирожденная скромность, особая мера, даже застенчивость - всегда были в
Антоне Павловиче.
Был весенний, солнечный день... Левитан и я звали Антона Павловича
пойти в Сокольники.
Мы сказали о полученных нами медалях. Один из присутствовавших
студентов спросил:
- Что же, на шее будете носить? Как швейцары?
Ему ответил Левитан:
- Нет, их не носят... Это просто так... Дается в знак отличия при
окончании школы...
- Как на выставках собаки получают... - прибавил другой студент{4}.
Студенты были другие, чем Антон Павлович. Они были большие спорщики и в
какой-то своеобразной оппозиции ко всему.
- Если у вас нет убеждений, - говорил один студент, обращаясь к Чехову,
- то вы не можете быть писателем...
- Нельзя же говорить, что у меня нет убеждений, - говорил другой, - я
даже не понимаю, как это можно не иметь убеждений.
- У меня нет убеждений, - отвечал Антон Павлович.
- Вы говорите, что вы человек без убеждений... Как же можно написать
произведение без идеи? У вас нет идей?..
- Нет ни идей, ни убеждений... - ответил Чехов.
Странно спорили эти студенты. Они были, очевидно, недовольны Антоном
Павловичем. Было видно, что он не отвечал какой-то дидактике их направления,
их идейному и поучительному толку. Они хотели управлять, поучать,
руководить, влиять. Они знали все - все понимали. А Антону Павловичу все
это, видимо, было очень скучно.
- Кому нужны ваши рассказы?.. К чему они ведут? \28\ В них нет ни
оппозиции, ни идеи... Вы не нужны "Русским ведомостям", например. Да,
развлечение и только...
- И только, - ответил Антон Павлович.
- А почему вы, позвольте вас спросить, подписываетесь Чехонте?.. К чему
такой китайский псевдоним?..
Чехов засмеялся.
- А потому, - продолжал студент, - что когда вы будете доктором
медицины, то вам будет совестно за то, что вы писали без идеи и без
протеста...
- Вы правы... - отвечал Чехов, продолжая смеяться.
И прибавил:
- Поедемте-ка в Сокольники... Прекрасный день... Там уже цветут
фиалки... Воздух, весна.
И мы отправились в Сокольники.
От Красных ворот мы сели на конку и проехали мимо вокзалов, мимо
Красного пруда и деревянных домов с зелеными и красными железными крышами.
Мы ехали по окраине Москвы...
Дорогой Левитан продолжал прерванный разговор.
- Как вы думаете?.. - говорил он. - Вот у меня тоже так-таки нет
никаких идей... Можно мне быть художником или нет?
- Невозможно, - ответил студент, - человек не может быть без идей...
- Но вы же крокодил!.. - сказал студенту Левитан. - Как же мне теперь
быть?.. Бросить?..
- Бросить...
Антон Павлович, смеясь, вмешался в разговор:
- Как же он бросит живопись?.. Нет! Исаак хитрый, не бросит... Он
медаль на шею получил... Ждет теперь Станислава... А Станислав, это не так
просто... Так и называется: Станислав, не бей меня в морду...
Мы смеялись, студенты сердились.
- Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну...
- Позвольте... сосна - продукт, понимаете?.. Продукт стройки...
Понимаете?.. Дрова - народное достояние... Это природа создает для народа...
Понимаете?.. - горячился студент, - для народа...
- А мне противно, когда рубят дерево... Они такие же живые, как и мы, и
на них поют птицы... Они - птицы - лучше нас... Я пишу и не думаю, что это
дрова. Это я не могу думать... Но вы же крокодил!.. - говорил Левитан.
- А почему это птицы певчие лучше нас?.. Позвольте... - негодовал
студент. \29\
- Это и я обижен, - сказал Антон Павлович, - Исаак, ты должен это
доказать.
- Потрудитесь доказать... - серьезно настаивал студент, смотря на
Левитана своими острыми глазами с выражением чрезвычайной важности.
Антон Павлович смеялся.
- Глупо... - отрезал Левитан.
- Вот скоро Сокольники, мы уже подъезжаем...
Сидевшая рядом с Левитаном какая-то тетка из мещанок протянула ему
красное пасхальное яйцо и сказала:
- Съешь, красавчик... (Левитан был очень красив.) Батюшка мой помер...
Нынче сороков... Помяни его...
Левитан и Чехов рассмеялись. Левитан взял яйцо и спросил, как звали
отца, чтобы знать кого поминать...
- Да ты што, красавчик, нешто поп?
Баба была немножко навеселе.
- Студенты, студенты... А народ - под мышкой книжка, боле ничего...
тоже...
Мы приехали к кругу в Сокольники.
Выходя из вагона, баба, ехавшая с нами, обернувшись к Левитану, сказала
на прощание:
- Помяни родителя... Звали Никита Никитич... А как семинарию окончишь,
волосы у тебя будут хороши... Приходи в Печатники... Анфису Никитишну все
знают... Накормлю... Небось голодные, хоша ученые...
Антон Павлович смеялся, студенты были серьезны. У студентов была
какая-то придавленность. Казалось, что забота-старуха по пятам преследовала
их. Они были полны каких-то навязчивых идей. Что-то тяжелое и выдуманное
тяготело над ними, как какая-то служба, сковывающая их молодость. У них не
было простоты и уменья просто отдаться минуте жизни. А весна была так
хороша! Но когда Левитан, указывая на красоту леса, говорил: "Посмотрите,
как хорошо", - один из студентов ответил: "Ничего особенного... просто
тоска... Лес, и черт с ним!.. Что тут хорошего..."
- Ничего-то вы, цапка, не понимаете! - повторил Левитан.
Мы шли по аллее.
Лес был таинственно прекрасен. В лучах весеннего солнца верхушки сосен
красноватыми огнями сверкали на глубоком темно-синем небе. Без умолку
свистели дрозды, и кукушки вдали таинственно отсчитывали, сколько кому
осталось лет жизни на этой нашей тайной земле. \30\
Студенты, с пледами на плечах, тоже оживились и запели:
Выпьем мы за того,
Кто "Что делать?" писал,
Выпьем мы за него,
За его идеал...
Антон Павлович и Левитан шли рядом, а впереди шли студенты... Издали
видно было, как большие их волосы лежали на их пледах, что было модно тогда.
- Что это там летит?.. - крикнул один из них, обращаясь к Левитану.
- Это, вероятно, сокол... - пошутил Антон Павлович.
Летела ворона!
- А в Сокольниках, должно быть, и нет больше соколов... - прибавил
Чехов. - Я никогда не видал, какой сокол... Сокол ясный... О чем задумались,
соколики... Должно быть, сокола и охота с ними были распространены на
Руси...
Мы подошли к краю леса. Перед нами была просека, где лежал путь
железной дороги. Показались столы, покрытые скатертями. Много народу пило
чай... Самовары дымились... Мы тоже сели за один из столиков, - чаепитие
было принято в Сокольниках. Сразу же к нам подошли разносчики...
Булки, сухари, балык, колбаса копченая наполняли их лотки...
- Пожалуйте, господа хорошие...
Около нас за другим столом разместились сильно подвыпившие торговцы
типа Охотного ряда и недружелюбно оглядывали нас.
- Вы студенты... - заговорил один, сильно пьяный, обращаясь в нашу
сторону, - которые ежели... - и он показал нам кулак.
Другой уговаривал его не приставать к нам.
- Не лезь к им... Чево тебе... Мож, они и не студенты... Чево тебе...
- Слуга служи, шатун шатайся... - говорил в нашу сторону пьяный с
осовелыми глазами...
Видно было, что мы не нравились этой компании - трудно понимаемая
вражда к нам, "студентам", прорывалась наружу.
Антон Павлович вынул маленькую книжечку и что-то быстро записал в ней.
И помню, он сказал мне, когда мы шли обратно: \31\
- А в весне есть какая-то тоска... Глубокая тоска и беспокойство... Все
живет, но, несмотря на жизнь природы, есть непонятная печаль в ней.
А когда мы расстались с нашими студентами, он сказал, улыбаясь мне и
прокрустово ложе готовых, априорных суждений. В этом отношении характерно
вежливо-решительное возражение Антона Павловича В.В.Вересаеву по поводу
того, "так" или "не так" уходят в революцию девушки, подобные героине
"Невесты": "Туда разные бывают пути".
Вот это представление о "разных путях" жизни вообще - едва ли не самое
устойчивое качество Чехова - человека и художника, сообщавшее его уму, его
взгляду на события и людей особую гибкость, тонкость, беспристрастность.
И.Е.Репин наметанным глазом портретиста подметил, что "тонкий,
неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над всем выражением
лица". A M.M.Ковалевский, как бы продолжая эту мысль, писал, что "и в самом
литературном творчестве в нем выступала, как редко у кого, способность
точного анализа, не примиримого ни с какой сентиментальностью и ни с какими
преувеличениями".
Это нежелание "сны золотые навевать" также выглядело в глазах некоторых
современников проявлением мнимого чеховского бесстрастия и пессимизма, с чем
сам писатель решительно не соглашался: "...какой я нытик? Какой я "хмурый
человек", какая я "холодная кровь"... Какой я "пессимист"? -
печально-иронически жаловался он Бунину. - Ведь из моих вещей самый любимый
мой рассказ - "Студент".
Примечательнейший эпизод запечатлен в малоизвестных воспоминаниях
Вас.И.Немировича-Данченко. Прослушав стихотворение Владимира Соловьева
"Панмонголизм", исполненное черного пессимизма в отношении будущего, "Чехов
задумался, потемнел даже. И потом вдруг встал и заговорил горячо,
возбужденно, даже... гневно, совсем не похоже на него и по возбуждению, и по
языку:
- Выдержим, и не такое еще выдерживали. Край громадных \20\ масштабов.
Нельзя его судить и отпевать по событиям сегодняшним. Они пройдут, а Россия
останется..."*
______________
* Немирович-Данченко Вас.И. На кладбищах. Ревель, 1921, с. 52-53.
Вас.И.Немирович-Данченко не всегда точен как мемуарист. Но в данном
случае эта, "не похожая" на чеховскую, речь выглядит вполне правдоподобно,
особенно если вспомнить знаменитые слова старика из повести "В овраге":
"Жизнь долгая - будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка
Россия!"
Говоря о чеховской "прекрасной, тоскливой, самоотверженной мечте о
грядущем, близком, хотя и чужом, счастье", Куприн считал знаменательным, что
писатель "с одинаковой любовью ухаживал за цветами, точно видя в них символ
будущей красоты, и следил за новыми путями, пролагаемыми человеческим умом и
знанием". ("Он с удовольствием глядел на новые здания оригинальной постройки
и на большие морские пароходы, живо интересовался всяким последним
изобретением в области техники..." - говорится далее; то же отмечается и в
воспоминаниях М.А.Членова.)
Жадный интерес к жизни во всем ее богатстве, во всех ее возможностях
сказался и в отношении Чехова к искусству.
В.А.Фаусек сохранил примечательную фразу Антона Павловича: "Люблю
видеть успех других", вполне естественную в устах этого человека с
"необыкновенно правильной душой", как метко выразился И.Н.Потапенко, и, увы,
резко контрастировавшую с той злорадной реакцией, которую продемонстрировали
некоторые коллеги писателя по случаю провала "Чайки" на Александринской
сцене.
"Мне не приходилось, - пишет Щепкина-Куперник, - видеть писателя,
который бы так тепло и с такой добротой относился к своим молодым собратьям,
как Чехов. Он постоянно за кого-то хлопотал по редакциям, чьи-то вещи
устраивал и искренно радовался, когда находил что-нибудь, казавшееся ему
талантливым. Достаточно вспомнить его отношение к молодому Горькому..."
И.Л.Щеглов рассказывает о "самом живом товарищеском участии", принятом
Чеховым в судьбе его пьесы. Куприн приводит многочисленные, порой весьма
трогательные примеры заботливости и внимания, проявленных Антоном Павловичем
к "одному начинающему писателю", в котором угадывается сам мемуарист.
"Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как
старший... но в то же время никогда не давал чувствовать свое
превосходство..." - благодарно пишет и отнюдь не щедрый на похвалы
кому-нибудь Бунин.
Сложным было отношение Чехова к нарождавшимся в последние годы его
жизни новым течениям в литературе и искусстве. Уже в образе Константина
Треплева проницательно схвачены характерные черты их представителей,
вызывавшие у писателя двойственное отношение. \21\
Сами поиски "новых форм", свежих выразительных средств, естественно, не
встречали у Чехова, новатора по природе, никаких возражений. (Кстати,
фатальным образом история с сорвавшейся "постановкой" пьесы Треплева как бы
предвосхитила судьбу самой "Чайки" в Александринском театре с его
собственными ревнивыми Аркадиными.) Однако Чехов подметил в своем герое и
небезопасную агрессивность, наклонность "толкаться", по выражению Тригорина,
подобную той, которую писатель юмористически отмечал и в дягилевском "Мире
искусства", где, по словам Антона Павловича, "будто сердитые гимназисты
пишут".
Заостренный и почти уничтожающий отзыв Чехова о "декадентах", который
сообщает А.Серебров (Тихонов), в частности, направлен против непомерных
претензий некоторых "апостолов" русского символизма, на открытие никому до
них неведомых истин. (До времен, когда и Пушкина вознамерились столкнуть "с
парохода современности", Чехов не дожил.)
О ядовитых чеховских насмешках над декадентами с удовольствием
вспоминает и Бунин. Однако порой он, быть может, как это уже отмечалось в
литературе о Чехове, несколько сгущает краски в силу своей собственной
решительной антипатии к большинству представителей новых течений.
Во всяком случае, Антон Павлович благожелательно, хотя и с большой
долей иронии, относился к К.Д.Бальмонту, ценил Ю.К.Балтрушайтиса, а в начале
творческого пути Д.С.Мережковского "замолвил слово"* за него перед Сувориным
(что не помешало "протежированному" вскоре в своей известной книге "О
причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы"
безапелляционно заявить, что Чехов в силу своего "слишком крепкого, может
быть, к несчастью для него, несколько равнодушного здоровья"
"маловосприимчив ко многим вопросам и течениям современной жизни"**).
______________
* "Спасибо, что замолвили за меня слово Суворину. Он согласился
издавать мою книгу", - писал Чехову Мережковский 16 декабря 1891 года (ГВЛ).
** Мережковский Д.С. Полн. собр. соч., т. XV СПб. M. 1913, с. 286.
Вряд ли простой вежливостью объясняется и чеховская просьба (в письме к
Дягилеву) передать "глубокую благодарность" Д.В.Философову за статью о
постановке "Чайки" в Художественном театре. Конечно, к содержащимся в ней
"комплиментам" автору пьесы как "яркому поэту эпохи упадка... утонченному
эстету конца века"* Чехов, надо полагать, отнесся иронически как к очередной
попытке залучить его в союзники. Однако Антона Павловича могло
заинтересовать настойчивое стремление критика отделить Чехова от
"чеховщины", по мнению Философова, "подчеркнутой" в Художественном театре.
Под "чеховщиной" понимается сведение многообразного содержания пьес писателя
преимущественно \22\ к изображению "сумеречного", тусклого существования
героев, преобладание элегически минорных нот, приглушенность сатирических
мотивов. "...это их Алексеев (Станиславский. - А.Т.) сделал такими
плаксивыми", - говорил Чехов Сереброву (Тихонову) о своих пьесах. Возможно,
что именно в противовес этой тенденции Чехов протестовал, когда "Вишневый
сад" именовали драмой, и склонен был скорее считать его водевилем.
Утверждение Философова, что "значение Чехова не исчерпывается
"чеховщиной"**, вполне отвечало собственным, казалось бы - парадоксальным,
претензиям драматурга к постановкам, сделавшим его пьесы знаменитыми.
______________
* Мир искусства, 1902, Э 11, с. 50.
** Мир искусства, 1902, Э 11, с. 49.
Не только эти, еще далеко не полностью исследованные взаимоотношения
Чехова с "декадентами" доказывают, что его доброжелательность к чужому
таланту, готовность выслушать и понять иное, чем его собственное, мнение
имели определенные границы и никогда не превращались в отступничество от
основных идейных и творческих принципов, которыми он руководствовался.
Уже в наше время Сергей Антонов в "Письмах о рассказе" обратил внимание
на тот эпизод из воспоминаний И.Л.Щеглова, где последний "уличил" автора
"Степи" в стилистической небрежности. Речь шла о бабушке Егорушки, которая
"до своей смерти была жива и носила с базара мягкие бублики". "Тогда он еще
не достиг совершенства стиля..." - с комичной важностью заключал мемуарист,
хотя, по справедливому замечанию Антонова, этот "нескладный" оборот исходит
от самого малолетнего героя и прекрасно передает всю наивность его мышления.
Чехов пощадил самолюбие своего "критика" и не стал опровергать его мнения,
но исправлять мнимый промах и не подумал, придав своему отказу самый
легкомысленный характер: "А впрочем, нынешняя публика не такие еще фрукты
кушает. Нехай!"
А.Серебров (Тихонов) колоритно запечатлел острый спор Чехова с ним,
когда он решил было превознести все написанное пользовавшимися тогда громкой
известностью авторами, к которым и сам Антон Павлович в общем благоволил.
Речь шла, между прочим, и о М.Горьком, стремительно возраставшая слава
которого ослепляла многих читателей, подобных юному чеховскому собеседнику,
и заставляла их, по досадливому замечанию Антона Павловича, "совсем не то
ценить в Горьком, что надо" - не высокую художественную простоту его лучших
рассказов, а те черты, которые представлялись его старшему собрату
искусственными и излишне бравурными.
Поразившая актеров Художественного театра величайшая деликатность
Чехова в советах и подсказках при воплощении его пьес, о которой в один
голос свидетельствуют все участники и свидетели репетиций, также сочеталась
с непреклонностью в главном. "Лишь одно он отстаивал особенно энергично, -
отмечает К.С.Станиславский, только что \23\ писавший, что Чехов выражал свое
мнение "очень редко, осторожно и почти трусливо", - как и в "Дяде Ване", так
и здесь (в "Трех сестрах". - А.Т.) он боялся, чтобы не утрировали и не
карикатурили провинциальной жизни, чтобы из военных не делали обычных
театральных шаркунов с дребезжащими шпорами..." А будущей жене писателя,
О.Л.Книппер, запомнилось его неожиданное изъявление недовольства исполнением
последнего акта "Чайки", запомнилось как пример того, как "решительно и
необычно для него протестовал Чехов, когда ему было что-то действительно не
по душе".
И конечно же, апофеозом чеховской принципиальности и открытым
проявлением его гражданского и этического чувства был его знаменитый отказ,
совершенный вместе с В.Г.Короленко, от звания почетного академика в знак
протеста против позорного аннулирования избрания в Академию наук
А.М.Горького после выраженного царем неудовольствия. Это событие по праву
запечатлелось в памяти многих мемуаристов.
У некоторых тогда вообще впервые "открылись глаза" на истинного Чехова,
поскольку, например, четкая позиция, которую он занял по отношению к
нашумевшему в конце века делу Дрейфуса и которая привела его к резкому
конфликту с Сувориным, не получила столь широкой огласки.
Однако, разумеется, обилие мемуарных свидетельств о горячем сочувствии
писателя нараставшему общественному подъему и его надеждах на будущее своей
родины порождено не только "прозрением" мемуаристов, но и очевидными
переменами в умонастроении самого Чехова.
Рос не только новый чеховский дом в Ялте. Рос и сам писатель - и в
своих последних произведениях, и в своем понимании событий, хотя болезнь и
вынужденное пребывание в Крыму остро воспринималось им как величайшее
препятствие на пути познания новой, изменяющейся России.
Воспоминания всех, кто бывал у Чехова в Ялте, говорят о жадном
"впитывании" писателем всех доносившихся до него сведений о том, что
происходит в "эпицентре" нараставших событий.
В этой связи примечательна заметная эволюция отношения Чехова к
студенческим волнениям, которые прежде часто казались ему лишь одной из форм
поверхностного и быстро "выветривающегося" либерализма, а на рубеже веков
стали, по свидетельству мемуаристов, вызывать у писателя несравненно больший
интерес и сочувствие.
Стремлением пополнить запас своих знаний о жизни промышленной России
была, очевидно, продиктована и поездка уже тяжелобольного Чехова вместе с
Саввой Морозовым в его уральские "владения". Интересны также свидетельства
Н.Гарина (Михайловского) и других, что писатель лелеял планы нового
путешествия на Дальний Восток по своей медицинской специальности в связи с
началом войны с Японией.
Реакция Чехова на события этой войны, запечатленная в знаменитой книге
К.С.Станиславского "Моя жизнь в искусстве" и в ныне публикуемой мемуарной
заметке В.Л.Книппер-Нардова, по своей страстности \24\ и бескомпромиссности
живо напоминает отношение передовой части русского общества середины
прошлого века к Крымской войне, чреватой в случае победы упрочением
реакционного порядка, а в случае поражения - возможностью "сильных и благих
потрясений", если воспользоваться пушкинскими словами. Думается, что
чеховские высказывания на этот счет близки и оценкам современной ему
радикальной публицистики.
Увы, сила чеховского духа, его мысли, возраставшая мощь его как
художника находились в трагическом контрасте с неумолимо развивавшейся
болезнью. Во многих воспоминаниях о встречах с писателем в эти годы вольно
или невольно запечатлелись доныне ранящие сердце подробности его физического
угасания - все возраставшие слабость и худоба, руки, лежавшие на
обострившихся коленях, тяжелые приступы кашля и кровохарканья, после которых
он, по собственному выражению, превращался в "стрекозиные мощи".
Величайшая выдержка и тут не изменяла Чехову, и лишь в некоторых,
запомнившихся мемуаристам разговорах, во "вспыхивавших", по свидетельству
Станиславского, "фразах большого томления и грусти", слышится тайный
отголосок той горькой мысли, которой он напрямик и всерьез, кажется, лишь
однажды поделился в мимолетном ночном дорожном разговоре с M.M.Ковалевским:
"Как врач, я знаю, что моя жизнь будет коротка".
Быть может, и сюжет "водевиля", рассказанный им еще в Мелихове
Т.Л.Щепкиной-Куперник ("пережидают двое дождь в пустой риге, шутят, смеются,
сушат зонты, в любви объясняются - потом дождь проходит, солнце - и вдруг он
умирает от разрыва сердца!"), порожден грустным раздумьем писателя о
краткости отпущенных ему сроков.
Начало века с общими и, в частности, самого Чехова надеждами не могло
не обострить этого ощущения: "...дождь проходит, солнце - и вдруг он
умирает!"
В памяти современников не доживший до "солнца" писатель остался его
предвестником, обладателем "необыкновенно правильной души", вносившим в мир
ноты высочайшей человечности и решительного неприятия всякой
несправедливости.
Вероятно, Чехов при его величайшей скромности чувствовал себя крайне
неловко, когда Лев Толстой в его присутствии со слезами на глазах восхищался
"Душечкой", говоря:
- Это - как бы кружево, сплетенное целомудренной девушкой; были в
старину такие девушки-кружевницы, "вековуши", они всю жизнь свою, все мечты
о счастье влагали в узор.
Но трудно найти слова, которые вернее передавали бы ощущение,
порождаемое и творчеством писателя, и самой его личностью.
"Хорошо вспомнить о таком человеке, - писал Горький, - тотчас в жизнь
твою возвращается бодрость, снова входит в нее ясный смысл".
А.Турков \25\
В ВОСПОМИНАНИЯХ
СОВРЕМЕННИКОВ \26\
Это было, если не ошибаюсь, в 1883 году.
В Москве, на углу Дьяковской и Садовой, была гостиница, называемая
"Восточные номера", - почему "восточные" неизвестно... Это были самые
захудалые меблированные комнаты. У "парадного" входа, чтобы плотнее
закрывалась входная дверь, к ней приспособлены были висевшие на веревке три
кирпича...
В нижнем этаже жил Антон Павлович Чехов{1}, а наверху, на втором этаже
- И.И.Левитан, бывший в то время еще учеником Училища живописи, ваяния и
зодчества.
Была весна. Мы вместе с Левитаном шли из школы, с Мясницкой, - после
третьего, последнего, экзамена по живописи, на котором получили серебряные
медали: я - за рисунок, Левитан - за живопись...{2}
Когда мы вошли в гостиницу, Левитан сказал мне:
- Зайдем к Антоше (то есть Чехову)...
В номере Антона Павловича было сильно накурено, на столе стоял самовар.
Тут же были калачи, колбаса, пиво. Диван был завален листами, тетрадями
лекций, - Антон Павлович готовился к выпускным экзаменам в университете{3},
на врача.
Он сидел на краю дивана. На нем была серая куртка, в то время много
студентов ходили в таких куртках. Кроме него, в номере были незнакомые нам
молодые люди - студенты.
Студенты горячо говорили, спорили, пили чай, пиво и ели колбасу. Антон
Павлович сидел и молчал, лишь изредка отвечая на обращаемые к нему
вопросы. \27\
Он был красавец. У него было большое открытое лицо с добрыми смеющимися
глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в говорящего,
но тотчас же вслед опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой
улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к
нему доверие, - от него как бы исходили флюиды сердечности и защиты...
Несмотря на его молодость, даже юность, в нем уже тогда чувствовался
какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спросить о правде,
спросить о горе, и поверить ему что-то самое важное, что есть у каждого
глубоко на дне души. Антон Павлович был прост и естественен, он ничего из
себя не делал, в нем не было ни тени рисовки или любования самим собою.
Прирожденная скромность, особая мера, даже застенчивость - всегда были в
Антоне Павловиче.
Был весенний, солнечный день... Левитан и я звали Антона Павловича
пойти в Сокольники.
Мы сказали о полученных нами медалях. Один из присутствовавших
студентов спросил:
- Что же, на шее будете носить? Как швейцары?
Ему ответил Левитан:
- Нет, их не носят... Это просто так... Дается в знак отличия при
окончании школы...
- Как на выставках собаки получают... - прибавил другой студент{4}.
Студенты были другие, чем Антон Павлович. Они были большие спорщики и в
какой-то своеобразной оппозиции ко всему.
- Если у вас нет убеждений, - говорил один студент, обращаясь к Чехову,
- то вы не можете быть писателем...
- Нельзя же говорить, что у меня нет убеждений, - говорил другой, - я
даже не понимаю, как это можно не иметь убеждений.
- У меня нет убеждений, - отвечал Антон Павлович.
- Вы говорите, что вы человек без убеждений... Как же можно написать
произведение без идеи? У вас нет идей?..
- Нет ни идей, ни убеждений... - ответил Чехов.
Странно спорили эти студенты. Они были, очевидно, недовольны Антоном
Павловичем. Было видно, что он не отвечал какой-то дидактике их направления,
их идейному и поучительному толку. Они хотели управлять, поучать,
руководить, влиять. Они знали все - все понимали. А Антону Павловичу все
это, видимо, было очень скучно.
- Кому нужны ваши рассказы?.. К чему они ведут? \28\ В них нет ни
оппозиции, ни идеи... Вы не нужны "Русским ведомостям", например. Да,
развлечение и только...
- И только, - ответил Антон Павлович.
- А почему вы, позвольте вас спросить, подписываетесь Чехонте?.. К чему
такой китайский псевдоним?..
Чехов засмеялся.
- А потому, - продолжал студент, - что когда вы будете доктором
медицины, то вам будет совестно за то, что вы писали без идеи и без
протеста...
- Вы правы... - отвечал Чехов, продолжая смеяться.
И прибавил:
- Поедемте-ка в Сокольники... Прекрасный день... Там уже цветут
фиалки... Воздух, весна.
И мы отправились в Сокольники.
От Красных ворот мы сели на конку и проехали мимо вокзалов, мимо
Красного пруда и деревянных домов с зелеными и красными железными крышами.
Мы ехали по окраине Москвы...
Дорогой Левитан продолжал прерванный разговор.
- Как вы думаете?.. - говорил он. - Вот у меня тоже так-таки нет
никаких идей... Можно мне быть художником или нет?
- Невозможно, - ответил студент, - человек не может быть без идей...
- Но вы же крокодил!.. - сказал студенту Левитан. - Как же мне теперь
быть?.. Бросить?..
- Бросить...
Антон Павлович, смеясь, вмешался в разговор:
- Как же он бросит живопись?.. Нет! Исаак хитрый, не бросит... Он
медаль на шею получил... Ждет теперь Станислава... А Станислав, это не так
просто... Так и называется: Станислав, не бей меня в морду...
Мы смеялись, студенты сердились.
- Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну...
- Позвольте... сосна - продукт, понимаете?.. Продукт стройки...
Понимаете?.. Дрова - народное достояние... Это природа создает для народа...
Понимаете?.. - горячился студент, - для народа...
- А мне противно, когда рубят дерево... Они такие же живые, как и мы, и
на них поют птицы... Они - птицы - лучше нас... Я пишу и не думаю, что это
дрова. Это я не могу думать... Но вы же крокодил!.. - говорил Левитан.
- А почему это птицы певчие лучше нас?.. Позвольте... - негодовал
студент. \29\
- Это и я обижен, - сказал Антон Павлович, - Исаак, ты должен это
доказать.
- Потрудитесь доказать... - серьезно настаивал студент, смотря на
Левитана своими острыми глазами с выражением чрезвычайной важности.
Антон Павлович смеялся.
- Глупо... - отрезал Левитан.
- Вот скоро Сокольники, мы уже подъезжаем...
Сидевшая рядом с Левитаном какая-то тетка из мещанок протянула ему
красное пасхальное яйцо и сказала:
- Съешь, красавчик... (Левитан был очень красив.) Батюшка мой помер...
Нынче сороков... Помяни его...
Левитан и Чехов рассмеялись. Левитан взял яйцо и спросил, как звали
отца, чтобы знать кого поминать...
- Да ты што, красавчик, нешто поп?
Баба была немножко навеселе.
- Студенты, студенты... А народ - под мышкой книжка, боле ничего...
тоже...
Мы приехали к кругу в Сокольники.
Выходя из вагона, баба, ехавшая с нами, обернувшись к Левитану, сказала
на прощание:
- Помяни родителя... Звали Никита Никитич... А как семинарию окончишь,
волосы у тебя будут хороши... Приходи в Печатники... Анфису Никитишну все
знают... Накормлю... Небось голодные, хоша ученые...
Антон Павлович смеялся, студенты были серьезны. У студентов была
какая-то придавленность. Казалось, что забота-старуха по пятам преследовала
их. Они были полны каких-то навязчивых идей. Что-то тяжелое и выдуманное
тяготело над ними, как какая-то служба, сковывающая их молодость. У них не
было простоты и уменья просто отдаться минуте жизни. А весна была так
хороша! Но когда Левитан, указывая на красоту леса, говорил: "Посмотрите,
как хорошо", - один из студентов ответил: "Ничего особенного... просто
тоска... Лес, и черт с ним!.. Что тут хорошего..."
- Ничего-то вы, цапка, не понимаете! - повторил Левитан.
Мы шли по аллее.
Лес был таинственно прекрасен. В лучах весеннего солнца верхушки сосен
красноватыми огнями сверкали на глубоком темно-синем небе. Без умолку
свистели дрозды, и кукушки вдали таинственно отсчитывали, сколько кому
осталось лет жизни на этой нашей тайной земле. \30\
Студенты, с пледами на плечах, тоже оживились и запели:
Выпьем мы за того,
Кто "Что делать?" писал,
Выпьем мы за него,
За его идеал...
Антон Павлович и Левитан шли рядом, а впереди шли студенты... Издали
видно было, как большие их волосы лежали на их пледах, что было модно тогда.
- Что это там летит?.. - крикнул один из них, обращаясь к Левитану.
- Это, вероятно, сокол... - пошутил Антон Павлович.
Летела ворона!
- А в Сокольниках, должно быть, и нет больше соколов... - прибавил
Чехов. - Я никогда не видал, какой сокол... Сокол ясный... О чем задумались,
соколики... Должно быть, сокола и охота с ними были распространены на
Руси...
Мы подошли к краю леса. Перед нами была просека, где лежал путь
железной дороги. Показались столы, покрытые скатертями. Много народу пило
чай... Самовары дымились... Мы тоже сели за один из столиков, - чаепитие
было принято в Сокольниках. Сразу же к нам подошли разносчики...
Булки, сухари, балык, колбаса копченая наполняли их лотки...
- Пожалуйте, господа хорошие...
Около нас за другим столом разместились сильно подвыпившие торговцы
типа Охотного ряда и недружелюбно оглядывали нас.
- Вы студенты... - заговорил один, сильно пьяный, обращаясь в нашу
сторону, - которые ежели... - и он показал нам кулак.
Другой уговаривал его не приставать к нам.
- Не лезь к им... Чево тебе... Мож, они и не студенты... Чево тебе...
- Слуга служи, шатун шатайся... - говорил в нашу сторону пьяный с
осовелыми глазами...
Видно было, что мы не нравились этой компании - трудно понимаемая
вражда к нам, "студентам", прорывалась наружу.
Антон Павлович вынул маленькую книжечку и что-то быстро записал в ней.
И помню, он сказал мне, когда мы шли обратно: \31\
- А в весне есть какая-то тоска... Глубокая тоска и беспокойство... Все
живет, но, несмотря на жизнь природы, есть непонятная печаль в ней.
А когда мы расстались с нашими студентами, он сказал, улыбаясь мне и