Страница:
Верка вошла в кафе, а я сел поодаль ждать, купив для развлечения «Жигулевского».
Когда они вышли из кафе, сгустились сумерки. Я вгляделся в ее парня – внешность восточная, как я выяснил впоследствии, его звали не Илья, а Ильяс. Так – с лица ничего, сложения хилого. Я б из него с одного удара дух вышиб. Однако я не торопился. Я даже никакого плана в голове не держал. Просто сел за руль и покатил за их номерами. Несколько раз мне казалось, что они пытаются оторваться. Но им было не до того.
Машина остановилась – как я понял, им настала пора «вмазаться», засветились огоньки зажигалок – грели «геркулес». Затем машина тронулась вновь. Они подкатили к подъезду высотного дома. Мне нужно было знать, где живет этот урод. И увидел, как минуты две спустя после того, как они вошли в подъезд, на шестом этаже зажегся свет – сначала на кухне, затем в комнатах.
Тут бы мне и пойти себе восвояси, поставить через недельку братков по закоулкам, и было бы все чики-поки. Но я, уж сам не знаю, с каких дел, остался внизу, покурить, помозговать.
И как выяснилось, не напрасно. Только я закурил, дверь подъезда опять отворилась, оттуда вышел Ильяс. У меня сердце прыгнуло: хотелось – чего проще – прямо тут его и грохнуть. Но вечер был еще слишком ранний, по улицам слонялись прохожие, да и Верка бы тотчас догадалась, чьих рук дело. Поэтому я попросту решил проследить.
Я прошел за ним, скрываясь в тени фонарей, до будки таксофона. Ильяс снял трубку, набрал номер, вроде бы говорил с кем-то. Потом засунул руку в карман брюк, что-то вынул оттуда, положил за отогнувшуюся дюралевую обивку кабины, повесил трубку и вышел.
Я выждал, пока он свернет за угол, быстро вошел в кабину, повторив его движения, снял трубку, набрал номер и вынул только что положенный мешочек. Все это произошло меньше чем за минуту.
Через два дня Ильяса убили. Причем не мои, свои убили. Верка звонила зареванная, кричала, что это я во всем виноват, что это я навел на него, потом, почти без перерыва, стала сетовать, где же она теперь будет брать героин. Кажется, она сама толком не знала, в кого она больше влюблена и по ком она больше скорбит – по Ильясу или по «герычу». Потом родители увезли ее лечиться и, наверное, вылечили. Я, во всяком случае, не в курсе, где она сейчас.
Ильяса грохнули из-за героина. Он был парень денежный – если он не смог откупиться от мешочка, стало быть, в мешочке было просто сокровище. Я вышел на дилеров. Я подумал: принципы тем и хороши, что их можно менять. Почему, собственно, мне не заняться наркотиками? Все наркуши Москвы должны были мне памятник ставить, что я не выкинул волшебный мешочек. Худо-бедно, а за героин я получил четыре миллиона старыми деньгами. Это было самое ненапряжное мое дело – протянул руку и взял четыре миллиона. Только потом я узнал, как же я продешевил – там было верных двести граммов.
– Двести граммов! – поразился невольно Болотов. – Да это сокровище!
Чирков важно кивнул.
– Ну а теперь вам на десерт могу рассказать, кто шуршит в наркомире столицы. Прямо скажу, совсем не те, о ком вы думаете.
У Болотова замерло дыхание.
– Что-то это не в ваших правилах.
– Почему не в моих? Я же сказал, что наркоманов ненавижу, а тех, кто на них наживается, еще и презираю. Так что берите, не жалко такого дерьма, угощайтесь. А потом, я уж говорил вам, что принципы только тем и хороши, что их можно менять…
– Я понял!
Болотов проснулся среди ночи, испугавшись, что прокричал это вслух.
Нет, Геля спала, сладко приоткрыв рот, нос немного покривился, потому что упирался в подушку.
Болотов снова улегся, остро осознавая, что любит свою жену. Причина пробуждения куда-то быстро уходила, таяла, растворялась в воздухе, и это испугало Болотова. Он мыслью, как руками, попытался схватить кончик сна. И… поймал.
Во сне он думал о Чиркове. Обо всех этих допросах, обо всем этом бесконечном цветастом романе его жизни, в котором было все: острое словцо, меткая мысль, неплохая философия, только не было одного – правды. Какой-то настоящей правды. И, кажется, во сне Болотову эта правда явилась во всей красе, вот поэтому он и закричал от радости. Только вот какая правда?!
Но что, что, что это?! Почему Чирков с легкостью рассказывает о самом страшном и вдруг умолкает, когда касается какой-то чепухи, почему? Да-да, вот где-то здесь и явилась Болотову истина.
Болотов тихо прошел на кухню и закурил.
А, вот что! Болотов понял во сне, что Чирков что-то скрывал.
Павел почесал макушку. Вот те на. Большая истина, великая отгадка. Это и ежу ясно было, что Чирков что-то скрывает.
Что ж так обрадовало Болотова во сне?
Он выкурил три сигареты, но вспомнить сонное откровение так и не смог.
И только когда лег, когда почувствовал рядом теплый бок жены, когда мысли уже затуманились и стали мягко цепляться друг за друга по чисто сонной логике, которая днем кажется абсурдной, к нему снова явилась эта истина.
То, о чем старательно умалчивал Чирков, то, ради чего он готов был выложить о себе всякую грязь, было не «что», а – «кто»!
На этот раз Болотов не кричал во сне. Он блаженно улыбнулся.
Глава 36. ЧЕРНАЯ ТУЧА
Когда они вышли из кафе, сгустились сумерки. Я вгляделся в ее парня – внешность восточная, как я выяснил впоследствии, его звали не Илья, а Ильяс. Так – с лица ничего, сложения хилого. Я б из него с одного удара дух вышиб. Однако я не торопился. Я даже никакого плана в голове не держал. Просто сел за руль и покатил за их номерами. Несколько раз мне казалось, что они пытаются оторваться. Но им было не до того.
Машина остановилась – как я понял, им настала пора «вмазаться», засветились огоньки зажигалок – грели «геркулес». Затем машина тронулась вновь. Они подкатили к подъезду высотного дома. Мне нужно было знать, где живет этот урод. И увидел, как минуты две спустя после того, как они вошли в подъезд, на шестом этаже зажегся свет – сначала на кухне, затем в комнатах.
Тут бы мне и пойти себе восвояси, поставить через недельку братков по закоулкам, и было бы все чики-поки. Но я, уж сам не знаю, с каких дел, остался внизу, покурить, помозговать.
И как выяснилось, не напрасно. Только я закурил, дверь подъезда опять отворилась, оттуда вышел Ильяс. У меня сердце прыгнуло: хотелось – чего проще – прямо тут его и грохнуть. Но вечер был еще слишком ранний, по улицам слонялись прохожие, да и Верка бы тотчас догадалась, чьих рук дело. Поэтому я попросту решил проследить.
Я прошел за ним, скрываясь в тени фонарей, до будки таксофона. Ильяс снял трубку, набрал номер, вроде бы говорил с кем-то. Потом засунул руку в карман брюк, что-то вынул оттуда, положил за отогнувшуюся дюралевую обивку кабины, повесил трубку и вышел.
Я выждал, пока он свернет за угол, быстро вошел в кабину, повторив его движения, снял трубку, набрал номер и вынул только что положенный мешочек. Все это произошло меньше чем за минуту.
Через два дня Ильяса убили. Причем не мои, свои убили. Верка звонила зареванная, кричала, что это я во всем виноват, что это я навел на него, потом, почти без перерыва, стала сетовать, где же она теперь будет брать героин. Кажется, она сама толком не знала, в кого она больше влюблена и по ком она больше скорбит – по Ильясу или по «герычу». Потом родители увезли ее лечиться и, наверное, вылечили. Я, во всяком случае, не в курсе, где она сейчас.
Ильяса грохнули из-за героина. Он был парень денежный – если он не смог откупиться от мешочка, стало быть, в мешочке было просто сокровище. Я вышел на дилеров. Я подумал: принципы тем и хороши, что их можно менять. Почему, собственно, мне не заняться наркотиками? Все наркуши Москвы должны были мне памятник ставить, что я не выкинул волшебный мешочек. Худо-бедно, а за героин я получил четыре миллиона старыми деньгами. Это было самое ненапряжное мое дело – протянул руку и взял четыре миллиона. Только потом я узнал, как же я продешевил – там было верных двести граммов.
– Двести граммов! – поразился невольно Болотов. – Да это сокровище!
Чирков важно кивнул.
– Ну а теперь вам на десерт могу рассказать, кто шуршит в наркомире столицы. Прямо скажу, совсем не те, о ком вы думаете.
У Болотова замерло дыхание.
– Что-то это не в ваших правилах.
– Почему не в моих? Я же сказал, что наркоманов ненавижу, а тех, кто на них наживается, еще и презираю. Так что берите, не жалко такого дерьма, угощайтесь. А потом, я уж говорил вам, что принципы только тем и хороши, что их можно менять…
– Я понял!
Болотов проснулся среди ночи, испугавшись, что прокричал это вслух.
Нет, Геля спала, сладко приоткрыв рот, нос немного покривился, потому что упирался в подушку.
Болотов снова улегся, остро осознавая, что любит свою жену. Причина пробуждения куда-то быстро уходила, таяла, растворялась в воздухе, и это испугало Болотова. Он мыслью, как руками, попытался схватить кончик сна. И… поймал.
Во сне он думал о Чиркове. Обо всех этих допросах, обо всем этом бесконечном цветастом романе его жизни, в котором было все: острое словцо, меткая мысль, неплохая философия, только не было одного – правды. Какой-то настоящей правды. И, кажется, во сне Болотову эта правда явилась во всей красе, вот поэтому он и закричал от радости. Только вот какая правда?!
Но что, что, что это?! Почему Чирков с легкостью рассказывает о самом страшном и вдруг умолкает, когда касается какой-то чепухи, почему? Да-да, вот где-то здесь и явилась Болотову истина.
Болотов тихо прошел на кухню и закурил.
А, вот что! Болотов понял во сне, что Чирков что-то скрывал.
Павел почесал макушку. Вот те на. Большая истина, великая отгадка. Это и ежу ясно было, что Чирков что-то скрывает.
Что ж так обрадовало Болотова во сне?
Он выкурил три сигареты, но вспомнить сонное откровение так и не смог.
И только когда лег, когда почувствовал рядом теплый бок жены, когда мысли уже затуманились и стали мягко цепляться друг за друга по чисто сонной логике, которая днем кажется абсурдной, к нему снова явилась эта истина.
То, о чем старательно умалчивал Чирков, то, ради чего он готов был выложить о себе всякую грязь, было не «что», а – «кто»!
На этот раз Болотов не кричал во сне. Он блаженно улыбнулся.
Глава 36. ЧЕРНАЯ ТУЧА
Впечатление получилось незабываемым – всего каких-то десять часов, и зимний стылый пейзаж превратился в раскаленный зной Юго-Западной Африки. Турецкий когда-то слышал о каком-то романтически настроенном человеке, который путешествовал по земле вслед за теплом, но Александра безотчетно злили карамельные восхищения этой эстетской историей, он всегда зло возражал: если имеются дармовые деньги, почему бы не поупражняться в измышлении удовольствий. И все-таки перелететь из зимы в лето, даже естественно готовясь к смене времен года, оказалось удивительно приятным и такому скептику, как Александр. Стыдливо свернув куртку, как солдатскую плащ-палатку, тонким рулоном и запихнув ее подальше от людских глаз в спортивную сумку, Турецкий с сомнением взглянул на туфли. Они хоть и значились демисезонными, но для тридцатиградусной жары оказались тяжеловатыми. Предстояло экипироваться по моде туриста, прибывшего на самый горячий континент, – в шорты, мокасины, рубашку с короткими рукавами и шляпу – иначе рисовалась мрачная перспектива свалиться от теплового удара, поэтому, отбросив заботы об устройстве на новом месте, Турецкий первым делом отправился в магазин одежды. Из аккуратного, неброского, нехарактерного для Африки бутика он появился преображенным – даже самые близкие люди теперь с трудом определили бы в этом расслабленном денди подтянутого следователя Генпрокуратуры по особо важным делам. Впрочем, в отличие от пакистанской поездки Турецкий прибыл в Намибию легально и под своим именем. Год назад в Виндхуке, столице этой негритянской страны, работали его коллеги, изучали причины катастрофы российского самолета «Антей», может, поэтому и на этот раз никто в намибийском посольстве не удивился, выдавая Александру визу на въезд. Правда, на всякий случай Турецкий получил аккредитацию в одной из московских газет и значился журналистом, который готовит материал о трагедии прошлого года. По слухам, африканцы хорошо относились к пишущей братии, так как по большей части местное население прессу не читало, а журналисты для ловли сенсационной информации готовы были угождать любому, что породило у чернокожих жителей мнение, будто журналисты самый обходительный и вежливый народ.
Посол России в Намибии оказался на удивление молодым и, словно для контраста с неграми, альбиносом. Он принял Турецкого в открытом дворике.
– Геннадий Александрович, – отрекомендовался посол, поправляя полотенце, затянутое на бедрах после купания.
Изумрудная гладь бассейна отражала палящее высоко в небе солнце.
– Простите, я не при параде,– несколько сконфузился Геннадий Александрович. – Обстановка, сами видите, не располагает. Да и в Намибии днем все конторы работают через пень колоду – жарко, так что официальные встречи приходится назначать ближе к вечеру. Хотите искупаться?
Турецкий не отказался, сама душа просилась в освежающую прохладу бассейна. Он раз пятнадцать переплыл туда и обратно водную коробку, наслаждаясь вольными, сильными движениями собственного тела и обдумывая предстоящий разговор с послом. «Весьма гуманная репетиция перед аудиенцией с официальным лицом. Неплохо бы повсеместно ввести подобную практику. Перед отчетом – тридцать минут плавания, перед разносом у начальства можно и час». Приободренный, с красными от хлорки глазами, Турецкий устроился в шезлонге напротив Геннадия Александровича. На коротеньком столике между ними расположились в плетеной соломенной тарелке экзотические фрукты и в бокалах со льдом пепси-кола. У Александра едва не вырвался вздох восхищения – живут тут, как на вечном курорте. Заметив взгляд Турецкого, Геннадий Александрович предвосхитил восторг:
– Отбываю тут каторгу, чтобы дождаться приличного места. Жена стонет – выходила замуж за перспективного дипломата, а получила тюрьму. Ее можно понять – скука смертная, с местной элитой общаемся мало, менталитеты, так сказать, у нас разные. За забор выйти – ни-ни! У нас маленькая дочка, а зараза просто летает в воздухе. Так и варимся в собственных сплетнях и интригах. Зарплата небольшая по европейским меркам. Но об этом писать не нужно. Ситуация типичная для всех африканских стран. Нас сюда посылают, знаете, как выпускников институтов раньше отправляли куда-нибудь в глухомань на три года – отрабатывать диплом. Да и фруктами этими, – он кивнул на плетеную тарелку, – увлекаться не советую. Больше для красоты распорядился поставить и для ознакомления с местной экзотикой. Вы не специалист по Африке?
Турецкий отрицательно покачал головой.
– Тогда будьте осторожней. Здесь много специфических особенностей, – посол с нескрываемым сожалением посмотрел на Александра, будто его уже приговорили к казни за нарушение намибийских традиций, – а в одночасье, будь вы семи пядей во лбу, тут не разобраться. Очень много племен – овамбо, кованго, гереро – каждый по-своему с ума сходит.
– Поскольку в Намибии ближе человека, чем вы, у меня нет и вряд ли таковой образуется, я хочу вам, Геннадий Александрович, открыть правду. Я не журналист, а следователь Генпрокуратуры России, и меня интересует прошлогодняя авиакатастрофа нашего самолета.
– Кошмар! Кошмар! – замахал руками посол, и тонкие губы его растянулись в гримасе ужаса. – Не вспоминайте. Думал, жена с ума сойдет. Когда это случилось, какие-то дикие толпы бесновались у посольства. Представляете, полуголые люди жгут костер прямо на газоне у ворот представительства, в экстазе выкрикивают угрозы, и так продолжается и день и ночь. Потом они притащили жертвенных животных, от криков убиваемых козлов не спасали даже ватные тампоны в ушах. Трое суток стоял такой чад и гвалт, что уснуть, забыться было невозможно ни на минуту. Я, признаться честно, спасался водочкой, а жена даже этого не могла себе позволить – кормила ребенка грудью.
– И что? Вы меня просто ошеломляете своими рассказами, Геннадий Александрович.
– Надеюсь, вы с этим не столкнетесь. Мы пожаловались властям, но нам ответили, что это ритуал поминовения погибших, ни вам, ни вашему имуществу, говорят, ущерба не наносится, а на своей земле они имеют право делать все, что захотят. Намибийцы считают, что покойнику будет лучше на том свете, если о нем страдать в присутствии виновников его гибели.
– Получается, что персонал посольства тоже стал жертвой происшествия. – Турецкий взял из тарелки какой-то зеленый пупырчатый шарик, повертел его в руках, но надкусить не решился. – Что же вы сами, Геннадий Александрович, лично знаете о причинах катастрофы?
– Кусайте, кусайте, – приободрил посол Александра. – Знаю только официальную версию. Наши или, скорее, ваши ребята, конечно, вели расследование, но намибийские власти очень ревностно относятся ко всякому вмешательству. Знаете, комплекс всякой бывшей колонии – мы, мол, свободная страна. Их органы никуда не подпускали наших сотрудников, даже рынок оцепили и не позволили осмотреть, мотивировали это тем, что души погибших обидятся и нашлют несчастья. Сам я участие в работе комиссии принимал только формальное – физически не успевал. Понимаете, наверное, – похороны, договоры о компенсациях, денежные вопросы всегда на первом месте, да еще журналисты одолевали, в основном иностранные. Наши мало интересуются Африкой – непопулярная тема в стране.
– А из кого была составлена комиссия по расследованию причин?
– Я же вам говорю – из местных шерлок холмсов. Наши приезжали, но их только к официальной информации подпустили.
Турецкий это уже знал. Он еще в Москве ознакомился с материалами того дела, когда приобщал их к своим новогорским папкам. Он даже допросил следователей, так что ничего нового пока посол ему не сообщил.
– Кое-как удалось запихнуть в члены комиссии одного американского инженера, Вилла Питса, и то только потому, что самолетостроителей-профессион# алов в Намибии просто нет.
– Вы виделись с ним? – Турецкий сожалел, что откусил кусочек зеленого шарика – язык и нёбо жгло так, будто он хватанул неразбавленного чистого спирта.
– Один раз. Он как-то быстро улетел. Ничего толком не сказал.
– Что же случилось с нашими летчиками? – Турецкий жадно глотнул пепси-колу.
– Вам попросить еще напитка? – осведомился посол. – Они в тюрьме. По официальной версии, пилот не справился с управлением, допустил ошибку при взлете. Суд до сих пор не состоялся. Но им грозит пожизненное заключение или даже казнь по намибийским законам. Мы, конечно, ведем работу, но сами видите, как трудно найти общий язык.
– Геннадий Александрович, а вам не приходилось встречаться с неким Бурчуладзе, который прилетал накануне трагедии из Новогорска якобы по обмену опытом.
– По обмену опытом?! – У посла вырвалась невольная усмешка. – Каким опытом?
– По-видимому, авиационным.
– Да какая тут авиация? Намибийцы самолетов не строят. Сроду тут никакого самолетостроения не было, да и в ближайшие сто лет не будет. Смешно, ей-богу. Кто это придумал?
– Как ни парадоксально, но такая командировка оплачивалась новогорским заводом. Может быть, кто-нибудь из сотрудников посольства знаком с Бурчуладзе?…
Разговор с Геннадием Александровичем закончился обещанием помочь Турецкому встретиться с военным министром Намибии Ката Зия Ман Дук Лашем.
– Между прочим, знаете, как переводится имя высокопоставленной особы? – поспешил просветить Турецкого посол. – «Петушок, который энергично клюет своих курочек».
– Силен, видать, мужик.
– Они тут сами, когда достигают чинов, имеют право присваивать себе имена. Так что считайте, что перед вами автопортрет, самопознание человека. Осмелюсь дать вам совет – не дарите намибийцам часы, разве что только золотые. – Геннадий Александрович бросил взгляд на дорогой «Брегет» Турецкого. – Они тут подобных побрякушек не переваривают. Считают, что время – худшее из зол цивилизации. Свободный человек, по их понятиям, должен вольно распоряжаться временем. Не человек для времени, а время для человека. Может, они в чем-то и правы. Вы еще с этим столкнетесь.
На прощание посол прямо по телефону договорился со своим знакомым, местным журналистом столичной газеты, о том, чтобы тот показал Турецкому место катастрофы.
Жара усиливалась. «По-моему, зной еще хлеще, чем мороз. От последнего можно хоть защититься одеждой, а здесь и раздевание догола не поможет». Единственное, что мог придумать Александр со своим интеллектом коренного северянина, – купить зонтик, который создавал над головой маленькую тень.
Рынок, сожженный «Антеем» год назад, возрождался, словно Феникс из пепла, и напоминал рядовой восточный базар, если бы среди привычных дынь и персиков не вклинивались ряды ананасов, кокосов всевозможных конфигураций и маленьких зеленых шариков, опыт знакомства с которыми не вызывал у Турецкого приятных воспоминаний. Угольные женщины оказались столь же крикливыми, как и их среднеазиатские коллеги. Они дразнили яркими нарядами и вызывающей наготой плеч, хватая своими длинными тонкими руками покупателей.
– Население Намибии вообще-то небогато. Средняя зарплата – восемьсот намибийских долларов, то есть сто семьдесят долларов США. – Провожатый Турецкого головастый негр с традиционно ослепительно белыми зубами, старался угодить гостю. – Поэтому многие торгуют на рынке, для большинства это единственное средство существования. Можете себе представить, какой трагедией для Намибии стал рухнувший самолет. Семьсот восемь человек погибли, почти каждая семья в Виндхуке потеряла кого-нибудь. Напишите об этом, Александр, у себя в России.
Торговцы расположились прямо на земле, некоторые даже лежали, вольготно подставив ноги солнцу. Турецкий, не зная местного языка, отлично понимал эти стрекочущие, зазывающие звуки, которыми оглашают базар в любой стране. Невдалеке высился остов обгоревших рядов. Черные головешки зловеще переливались на солнце, словно местные культовые идолы в память о погибших.
– Самолет прошелся по рынку, как будто каток, давя все живое, – продолжал вспоминать чернокожий журналист. – Я примчался на место трагедии через пятнадцать минут. Что тут творилось! Вот такая полоса – сплошное человеческое мясо, просто каша из крови и костей. Стоны, крики, рыдания. Медсестры носятся без толку в панике. Когда извлекли из кабины ваших летчиков, толпа бросилась на них, как звери. Я думал, пилотов разорвут. Начальник полиции стрелял в воздух, но все оказалось бесполезным, люди кидали камни, палки. Один из этих несчастных, загнанных в ловушку людей, от страха побежал, его толпа затоптала. Знаете, потом я увидел – трупа не было, разорвали на куски.
Почувствовав, что картина Апокалипсиса вызывает у Турецкого тошнотворный прилив отвращения, провожатый переключился на философствование:
– А все – достижения цивилизации. У нас в народе новшеств не любят. И не зря, как видите. Для африканца счастье – это покой и стабильность. Когда европейцы встречаются, они спрашивают: «Как дела?» А у нас приветствуют друг друга вопросом: «Все по-прежнему?»
– А что у вас в прессе писали о причинах катастрофы? – прервал Турецкий этнографический экскурс.
– Разное. Конечно, опубликовали официальную версию – ошибка летчика. Но вы, как журналист, понимаете, что обыватель, хоть в России, хоть в Намибии, желает читать что-нибудь душещипательное. Вот и изощрялись газеты. Но хотите знать мое мнение? – Чернокожий философ последний вопрос задал больше из любви к риторике, чем из желания подстроиться к желаниям Турецкого. Подразумевалось, что гость не откажется послушать такого авторитетного специалиста, каковым несомненно считал себя журналист. – Я лично уверен, что в любой подобной катастрофе присутствует что-то мистическое, иначе почему мельчайшие детали складываются таким роковым образом? А вы говорите, причины. Причина одна, но глобальная.
«Возможно, эти разглагольствования подошли бы для забойной статьи, но торчать ради них на сорокаградусной жаре „важняку“ не пристало». Турецкий для порядка еще прошелся по рынку, вызывая ажиотаж торговок. Высмотреть что-либо интересное здесь, спустя год после катастрофы, конечно, было уже невозможно. Провожатому, по-видимому, тоже поднадоели эти бесцельные шатания мимо женщин, от нарядов которых рябило в глазах, да и красноречие его иссякло, не подпитываясь интересом гостя.
– О! – вспомнил он. – Идемте, я угощу вас пивом. У нас, кстати, самое лучшее в Африке пиво делают, без консервантов, по немецкой лицензии, из родниковой воды.
Отнеся последнюю тираду журналиста на счет его обычного бахвальства, Турецкий на этот раз ошибся. Пиво действительно отличалось отменным качеством и к тому же приятно холодило внутренности. Постепенно столик Турецкого и его экскурсовода заполнялся все большим количеством негров, которые непременно бросались в объятия уже сидящих и трогательно раскланивались с Александром. Журналист представлял Турецкого как своего английского коллегу, извиняюще подмигивая русскому юристу, дескать, прости, в обществе человека, соплеменники которого повинны в гибели нескольких сотен намибийцев, появляться не совсем удобно. Турецкому это не понравилось, но нарываться на конфликт он все-таки не стал. Через полчаса от многочисленных белозубых формальных улыбок у Александра закружилась голова, но обычай гостеприимства не давал веселой компании упустить гостя, пока они сами еще в состоянии веселиться. Двумя мелкими желтыми горошинками витаминов, которые Турецкий нащупал у себя в нагрудном кармане рубашки, как привет от Родины, он решил поддержать свое физическое самочувствие. Но не успев, как обычно, залихватским движением забросить в рот таблетки, Турецкий перехватил пристальный взгляд журналиста. Александр растерялся.
– Что это? – Журналиста словно приковали глазами к витаминам.
– Да… так… витамины. Не наркотики, – догадался Турецкий.
– Нет, нет, вы не поняли. У меня некоторые проблемы с мужской силой. Мне говорили, что желтые таблетки должны помочь. Не одолжите, уважаемый?
– Пожалуйста, угощайтесь. – Комичной эта ситуация казалась лишь белому человеку.
Негры же молча наблюдали за процедурой поглощения таблеток, словно присутствуя при оживлении Лазаря Иисусом Христом. Журналист медленно пережевывал горошины, выбирая их грубыми пальцами с собственной ладони, как будто нанизывал жемчужины. Потом он, все при той же торжественной тишине, встал, придерживая рукой ширинку, и громко объявил о чем-то на своем языке. По его восторженному голосу и неприличному жесту, указывающему в штаны, стало понятным, что он чудесным образом исцелился, о чем провозгласили громкими воплями и другие участники процесса. Турецкий не верил своим глазам – и это вытворяет человек с высшим европейским образованием. Он вдруг вспомнил, что один студент Университета дружбы народов, давнишний приятель сумасшедших университетских попоек, рассказывал, как вылечил от отравления заирского парня, дав ему одну-единственную горькую таблетку фталазола. Заирец, выкушав таблетку, тут же соскочил с постели и принялся прыгать, вопя, что все у него прошло. Турецкий в то время воспринял эту историю как удачный анекдот, непременный для их мужской компании. И только теперь он понял, что забытый приятель не фантазировал. Непосредственное восприятие жизни этих людей было поразительным. Тут же за столом Турецкий вдруг понял, что он подарит военному министру, чье расположение должно было полностью оправдать приезд русского юриста в Намибию.
В посольстве Александр посетил аптеку, где накупил всяческой цветной гадости – коричневый бальзам Биттнера, детский розовый сироп от кашля и даже прихватил синюю жидкость для очистки зубов от налетов. «Поди, не отравится Ката Зия Ман Дук Лаш. С потенцией, судя по имени, у него все в порядке, но ведь не может же быть, чтобы у человека ничего не болело, значит, для какой-нибудь хвори мое зелье сгодится». Секретарь посольства передал Турецкому записку, в которой сообщалось, что военный министр примет Александра завтра в пятнадцать ноль-ноль. Вечером в номер Турецкого позвонил Геннадий Александрович:
– Ну что, перевариваете впечатления? Не утомились от гостеприимства намибийцев?
– Признаться, утомился. Хорошо, что вы позвонили. К завтрашнему визиту я готовлюсь тщательно, от него зависит успешность моей поездки. Как мне одеться, чтобы понравиться «петушку, энергично клюющему своих курочек».
– Как обычно на официальный прием. А позвонил я вам, чтобы посвятить кое в какие тонкости, о которых утром речи не зашло. После авиакатастрофы мы потребовали вернуть нам остатки истребителя «Су», который перевозил «Антей»: ведь аэродром Виндхука, согласно соглашению, использовался как промежуточный. Военный самолет по контракту предназначался ЮАР. Поскольку «Антей» не очень пострадал, были основания полагать, что груз тоже цел. Естественно, российская сторона хотела получить его обратно, но намибийцы уперлись, трубя о необходимости компенсации, и до сих пор тайна этого «Су» нераскрыта – где он, для чего предназначается.
– Не исключено, что его уже продали в третью страну.
– Весьма вероятно. Вы должны это иметь в виду, беседуя с Ката Зия Ман Дук Лашем.
Все утро следующего дня Турецкий провел в предвкушении аудиенции у военного министра. Собственно, приготовления заключались не в полировке внешнего вида, а в скрупулезном анализе – какой сюрприз может ожидать Александра у этого «петушка». Особенно Турецкого заставила задуматься последняя информация посла. Дружное замалчивание причин катастрофы, препятствия российским следователям, быстрый отъезд американского инженера – все это были цветочки перед сообщением о том, что намибийцы спрятали самолет. Значит, катастрофа была подстроена специально и местные умельцы теперь разбираются в секретах русской военной авиации или местные князьки проедают нажитые на людской беде денежки. От этих версий кровь прилила к лицу Турецкого. Получался хороший международный скандал. Но что-то не связывалось в ряду фактов. Бурчуладзе – вот та соринка, которая мешала разглядеть бревно в собственном глазу. Если остановиться на самом невероятном – предположить, что намибийцы подкупили новогорское руководство, то тогда почему этот «ангел смерти» улетел домой сразу же после случившегося? Да и само предположение напоминало скорее пародию на шпионские боевики, чем походило на правду. В международной практике еще не разыгрывалось ни одной пьесы, где на сцену бы выходила намибийская мафия. «Хорошо, что в мои безумства не посвящен Реддвей. От души посмеялся бы старик».
Посол России в Намибии оказался на удивление молодым и, словно для контраста с неграми, альбиносом. Он принял Турецкого в открытом дворике.
– Геннадий Александрович, – отрекомендовался посол, поправляя полотенце, затянутое на бедрах после купания.
Изумрудная гладь бассейна отражала палящее высоко в небе солнце.
– Простите, я не при параде,– несколько сконфузился Геннадий Александрович. – Обстановка, сами видите, не располагает. Да и в Намибии днем все конторы работают через пень колоду – жарко, так что официальные встречи приходится назначать ближе к вечеру. Хотите искупаться?
Турецкий не отказался, сама душа просилась в освежающую прохладу бассейна. Он раз пятнадцать переплыл туда и обратно водную коробку, наслаждаясь вольными, сильными движениями собственного тела и обдумывая предстоящий разговор с послом. «Весьма гуманная репетиция перед аудиенцией с официальным лицом. Неплохо бы повсеместно ввести подобную практику. Перед отчетом – тридцать минут плавания, перед разносом у начальства можно и час». Приободренный, с красными от хлорки глазами, Турецкий устроился в шезлонге напротив Геннадия Александровича. На коротеньком столике между ними расположились в плетеной соломенной тарелке экзотические фрукты и в бокалах со льдом пепси-кола. У Александра едва не вырвался вздох восхищения – живут тут, как на вечном курорте. Заметив взгляд Турецкого, Геннадий Александрович предвосхитил восторг:
– Отбываю тут каторгу, чтобы дождаться приличного места. Жена стонет – выходила замуж за перспективного дипломата, а получила тюрьму. Ее можно понять – скука смертная, с местной элитой общаемся мало, менталитеты, так сказать, у нас разные. За забор выйти – ни-ни! У нас маленькая дочка, а зараза просто летает в воздухе. Так и варимся в собственных сплетнях и интригах. Зарплата небольшая по европейским меркам. Но об этом писать не нужно. Ситуация типичная для всех африканских стран. Нас сюда посылают, знаете, как выпускников институтов раньше отправляли куда-нибудь в глухомань на три года – отрабатывать диплом. Да и фруктами этими, – он кивнул на плетеную тарелку, – увлекаться не советую. Больше для красоты распорядился поставить и для ознакомления с местной экзотикой. Вы не специалист по Африке?
Турецкий отрицательно покачал головой.
– Тогда будьте осторожней. Здесь много специфических особенностей, – посол с нескрываемым сожалением посмотрел на Александра, будто его уже приговорили к казни за нарушение намибийских традиций, – а в одночасье, будь вы семи пядей во лбу, тут не разобраться. Очень много племен – овамбо, кованго, гереро – каждый по-своему с ума сходит.
– Поскольку в Намибии ближе человека, чем вы, у меня нет и вряд ли таковой образуется, я хочу вам, Геннадий Александрович, открыть правду. Я не журналист, а следователь Генпрокуратуры России, и меня интересует прошлогодняя авиакатастрофа нашего самолета.
– Кошмар! Кошмар! – замахал руками посол, и тонкие губы его растянулись в гримасе ужаса. – Не вспоминайте. Думал, жена с ума сойдет. Когда это случилось, какие-то дикие толпы бесновались у посольства. Представляете, полуголые люди жгут костер прямо на газоне у ворот представительства, в экстазе выкрикивают угрозы, и так продолжается и день и ночь. Потом они притащили жертвенных животных, от криков убиваемых козлов не спасали даже ватные тампоны в ушах. Трое суток стоял такой чад и гвалт, что уснуть, забыться было невозможно ни на минуту. Я, признаться честно, спасался водочкой, а жена даже этого не могла себе позволить – кормила ребенка грудью.
– И что? Вы меня просто ошеломляете своими рассказами, Геннадий Александрович.
– Надеюсь, вы с этим не столкнетесь. Мы пожаловались властям, но нам ответили, что это ритуал поминовения погибших, ни вам, ни вашему имуществу, говорят, ущерба не наносится, а на своей земле они имеют право делать все, что захотят. Намибийцы считают, что покойнику будет лучше на том свете, если о нем страдать в присутствии виновников его гибели.
– Получается, что персонал посольства тоже стал жертвой происшествия. – Турецкий взял из тарелки какой-то зеленый пупырчатый шарик, повертел его в руках, но надкусить не решился. – Что же вы сами, Геннадий Александрович, лично знаете о причинах катастрофы?
– Кусайте, кусайте, – приободрил посол Александра. – Знаю только официальную версию. Наши или, скорее, ваши ребята, конечно, вели расследование, но намибийские власти очень ревностно относятся ко всякому вмешательству. Знаете, комплекс всякой бывшей колонии – мы, мол, свободная страна. Их органы никуда не подпускали наших сотрудников, даже рынок оцепили и не позволили осмотреть, мотивировали это тем, что души погибших обидятся и нашлют несчастья. Сам я участие в работе комиссии принимал только формальное – физически не успевал. Понимаете, наверное, – похороны, договоры о компенсациях, денежные вопросы всегда на первом месте, да еще журналисты одолевали, в основном иностранные. Наши мало интересуются Африкой – непопулярная тема в стране.
– А из кого была составлена комиссия по расследованию причин?
– Я же вам говорю – из местных шерлок холмсов. Наши приезжали, но их только к официальной информации подпустили.
Турецкий это уже знал. Он еще в Москве ознакомился с материалами того дела, когда приобщал их к своим новогорским папкам. Он даже допросил следователей, так что ничего нового пока посол ему не сообщил.
– Кое-как удалось запихнуть в члены комиссии одного американского инженера, Вилла Питса, и то только потому, что самолетостроителей-профессион# алов в Намибии просто нет.
– Вы виделись с ним? – Турецкий сожалел, что откусил кусочек зеленого шарика – язык и нёбо жгло так, будто он хватанул неразбавленного чистого спирта.
– Один раз. Он как-то быстро улетел. Ничего толком не сказал.
– Что же случилось с нашими летчиками? – Турецкий жадно глотнул пепси-колу.
– Вам попросить еще напитка? – осведомился посол. – Они в тюрьме. По официальной версии, пилот не справился с управлением, допустил ошибку при взлете. Суд до сих пор не состоялся. Но им грозит пожизненное заключение или даже казнь по намибийским законам. Мы, конечно, ведем работу, но сами видите, как трудно найти общий язык.
– Геннадий Александрович, а вам не приходилось встречаться с неким Бурчуладзе, который прилетал накануне трагедии из Новогорска якобы по обмену опытом.
– По обмену опытом?! – У посла вырвалась невольная усмешка. – Каким опытом?
– По-видимому, авиационным.
– Да какая тут авиация? Намибийцы самолетов не строят. Сроду тут никакого самолетостроения не было, да и в ближайшие сто лет не будет. Смешно, ей-богу. Кто это придумал?
– Как ни парадоксально, но такая командировка оплачивалась новогорским заводом. Может быть, кто-нибудь из сотрудников посольства знаком с Бурчуладзе?…
Разговор с Геннадием Александровичем закончился обещанием помочь Турецкому встретиться с военным министром Намибии Ката Зия Ман Дук Лашем.
– Между прочим, знаете, как переводится имя высокопоставленной особы? – поспешил просветить Турецкого посол. – «Петушок, который энергично клюет своих курочек».
– Силен, видать, мужик.
– Они тут сами, когда достигают чинов, имеют право присваивать себе имена. Так что считайте, что перед вами автопортрет, самопознание человека. Осмелюсь дать вам совет – не дарите намибийцам часы, разве что только золотые. – Геннадий Александрович бросил взгляд на дорогой «Брегет» Турецкого. – Они тут подобных побрякушек не переваривают. Считают, что время – худшее из зол цивилизации. Свободный человек, по их понятиям, должен вольно распоряжаться временем. Не человек для времени, а время для человека. Может, они в чем-то и правы. Вы еще с этим столкнетесь.
На прощание посол прямо по телефону договорился со своим знакомым, местным журналистом столичной газеты, о том, чтобы тот показал Турецкому место катастрофы.
Жара усиливалась. «По-моему, зной еще хлеще, чем мороз. От последнего можно хоть защититься одеждой, а здесь и раздевание догола не поможет». Единственное, что мог придумать Александр со своим интеллектом коренного северянина, – купить зонтик, который создавал над головой маленькую тень.
Рынок, сожженный «Антеем» год назад, возрождался, словно Феникс из пепла, и напоминал рядовой восточный базар, если бы среди привычных дынь и персиков не вклинивались ряды ананасов, кокосов всевозможных конфигураций и маленьких зеленых шариков, опыт знакомства с которыми не вызывал у Турецкого приятных воспоминаний. Угольные женщины оказались столь же крикливыми, как и их среднеазиатские коллеги. Они дразнили яркими нарядами и вызывающей наготой плеч, хватая своими длинными тонкими руками покупателей.
– Население Намибии вообще-то небогато. Средняя зарплата – восемьсот намибийских долларов, то есть сто семьдесят долларов США. – Провожатый Турецкого головастый негр с традиционно ослепительно белыми зубами, старался угодить гостю. – Поэтому многие торгуют на рынке, для большинства это единственное средство существования. Можете себе представить, какой трагедией для Намибии стал рухнувший самолет. Семьсот восемь человек погибли, почти каждая семья в Виндхуке потеряла кого-нибудь. Напишите об этом, Александр, у себя в России.
Торговцы расположились прямо на земле, некоторые даже лежали, вольготно подставив ноги солнцу. Турецкий, не зная местного языка, отлично понимал эти стрекочущие, зазывающие звуки, которыми оглашают базар в любой стране. Невдалеке высился остов обгоревших рядов. Черные головешки зловеще переливались на солнце, словно местные культовые идолы в память о погибших.
– Самолет прошелся по рынку, как будто каток, давя все живое, – продолжал вспоминать чернокожий журналист. – Я примчался на место трагедии через пятнадцать минут. Что тут творилось! Вот такая полоса – сплошное человеческое мясо, просто каша из крови и костей. Стоны, крики, рыдания. Медсестры носятся без толку в панике. Когда извлекли из кабины ваших летчиков, толпа бросилась на них, как звери. Я думал, пилотов разорвут. Начальник полиции стрелял в воздух, но все оказалось бесполезным, люди кидали камни, палки. Один из этих несчастных, загнанных в ловушку людей, от страха побежал, его толпа затоптала. Знаете, потом я увидел – трупа не было, разорвали на куски.
Почувствовав, что картина Апокалипсиса вызывает у Турецкого тошнотворный прилив отвращения, провожатый переключился на философствование:
– А все – достижения цивилизации. У нас в народе новшеств не любят. И не зря, как видите. Для африканца счастье – это покой и стабильность. Когда европейцы встречаются, они спрашивают: «Как дела?» А у нас приветствуют друг друга вопросом: «Все по-прежнему?»
– А что у вас в прессе писали о причинах катастрофы? – прервал Турецкий этнографический экскурс.
– Разное. Конечно, опубликовали официальную версию – ошибка летчика. Но вы, как журналист, понимаете, что обыватель, хоть в России, хоть в Намибии, желает читать что-нибудь душещипательное. Вот и изощрялись газеты. Но хотите знать мое мнение? – Чернокожий философ последний вопрос задал больше из любви к риторике, чем из желания подстроиться к желаниям Турецкого. Подразумевалось, что гость не откажется послушать такого авторитетного специалиста, каковым несомненно считал себя журналист. – Я лично уверен, что в любой подобной катастрофе присутствует что-то мистическое, иначе почему мельчайшие детали складываются таким роковым образом? А вы говорите, причины. Причина одна, но глобальная.
«Возможно, эти разглагольствования подошли бы для забойной статьи, но торчать ради них на сорокаградусной жаре „важняку“ не пристало». Турецкий для порядка еще прошелся по рынку, вызывая ажиотаж торговок. Высмотреть что-либо интересное здесь, спустя год после катастрофы, конечно, было уже невозможно. Провожатому, по-видимому, тоже поднадоели эти бесцельные шатания мимо женщин, от нарядов которых рябило в глазах, да и красноречие его иссякло, не подпитываясь интересом гостя.
– О! – вспомнил он. – Идемте, я угощу вас пивом. У нас, кстати, самое лучшее в Африке пиво делают, без консервантов, по немецкой лицензии, из родниковой воды.
Отнеся последнюю тираду журналиста на счет его обычного бахвальства, Турецкий на этот раз ошибся. Пиво действительно отличалось отменным качеством и к тому же приятно холодило внутренности. Постепенно столик Турецкого и его экскурсовода заполнялся все большим количеством негров, которые непременно бросались в объятия уже сидящих и трогательно раскланивались с Александром. Журналист представлял Турецкого как своего английского коллегу, извиняюще подмигивая русскому юристу, дескать, прости, в обществе человека, соплеменники которого повинны в гибели нескольких сотен намибийцев, появляться не совсем удобно. Турецкому это не понравилось, но нарываться на конфликт он все-таки не стал. Через полчаса от многочисленных белозубых формальных улыбок у Александра закружилась голова, но обычай гостеприимства не давал веселой компании упустить гостя, пока они сами еще в состоянии веселиться. Двумя мелкими желтыми горошинками витаминов, которые Турецкий нащупал у себя в нагрудном кармане рубашки, как привет от Родины, он решил поддержать свое физическое самочувствие. Но не успев, как обычно, залихватским движением забросить в рот таблетки, Турецкий перехватил пристальный взгляд журналиста. Александр растерялся.
– Что это? – Журналиста словно приковали глазами к витаминам.
– Да… так… витамины. Не наркотики, – догадался Турецкий.
– Нет, нет, вы не поняли. У меня некоторые проблемы с мужской силой. Мне говорили, что желтые таблетки должны помочь. Не одолжите, уважаемый?
– Пожалуйста, угощайтесь. – Комичной эта ситуация казалась лишь белому человеку.
Негры же молча наблюдали за процедурой поглощения таблеток, словно присутствуя при оживлении Лазаря Иисусом Христом. Журналист медленно пережевывал горошины, выбирая их грубыми пальцами с собственной ладони, как будто нанизывал жемчужины. Потом он, все при той же торжественной тишине, встал, придерживая рукой ширинку, и громко объявил о чем-то на своем языке. По его восторженному голосу и неприличному жесту, указывающему в штаны, стало понятным, что он чудесным образом исцелился, о чем провозгласили громкими воплями и другие участники процесса. Турецкий не верил своим глазам – и это вытворяет человек с высшим европейским образованием. Он вдруг вспомнил, что один студент Университета дружбы народов, давнишний приятель сумасшедших университетских попоек, рассказывал, как вылечил от отравления заирского парня, дав ему одну-единственную горькую таблетку фталазола. Заирец, выкушав таблетку, тут же соскочил с постели и принялся прыгать, вопя, что все у него прошло. Турецкий в то время воспринял эту историю как удачный анекдот, непременный для их мужской компании. И только теперь он понял, что забытый приятель не фантазировал. Непосредственное восприятие жизни этих людей было поразительным. Тут же за столом Турецкий вдруг понял, что он подарит военному министру, чье расположение должно было полностью оправдать приезд русского юриста в Намибию.
В посольстве Александр посетил аптеку, где накупил всяческой цветной гадости – коричневый бальзам Биттнера, детский розовый сироп от кашля и даже прихватил синюю жидкость для очистки зубов от налетов. «Поди, не отравится Ката Зия Ман Дук Лаш. С потенцией, судя по имени, у него все в порядке, но ведь не может же быть, чтобы у человека ничего не болело, значит, для какой-нибудь хвори мое зелье сгодится». Секретарь посольства передал Турецкому записку, в которой сообщалось, что военный министр примет Александра завтра в пятнадцать ноль-ноль. Вечером в номер Турецкого позвонил Геннадий Александрович:
– Ну что, перевариваете впечатления? Не утомились от гостеприимства намибийцев?
– Признаться, утомился. Хорошо, что вы позвонили. К завтрашнему визиту я готовлюсь тщательно, от него зависит успешность моей поездки. Как мне одеться, чтобы понравиться «петушку, энергично клюющему своих курочек».
– Как обычно на официальный прием. А позвонил я вам, чтобы посвятить кое в какие тонкости, о которых утром речи не зашло. После авиакатастрофы мы потребовали вернуть нам остатки истребителя «Су», который перевозил «Антей»: ведь аэродром Виндхука, согласно соглашению, использовался как промежуточный. Военный самолет по контракту предназначался ЮАР. Поскольку «Антей» не очень пострадал, были основания полагать, что груз тоже цел. Естественно, российская сторона хотела получить его обратно, но намибийцы уперлись, трубя о необходимости компенсации, и до сих пор тайна этого «Су» нераскрыта – где он, для чего предназначается.
– Не исключено, что его уже продали в третью страну.
– Весьма вероятно. Вы должны это иметь в виду, беседуя с Ката Зия Ман Дук Лашем.
Все утро следующего дня Турецкий провел в предвкушении аудиенции у военного министра. Собственно, приготовления заключались не в полировке внешнего вида, а в скрупулезном анализе – какой сюрприз может ожидать Александра у этого «петушка». Особенно Турецкого заставила задуматься последняя информация посла. Дружное замалчивание причин катастрофы, препятствия российским следователям, быстрый отъезд американского инженера – все это были цветочки перед сообщением о том, что намибийцы спрятали самолет. Значит, катастрофа была подстроена специально и местные умельцы теперь разбираются в секретах русской военной авиации или местные князьки проедают нажитые на людской беде денежки. От этих версий кровь прилила к лицу Турецкого. Получался хороший международный скандал. Но что-то не связывалось в ряду фактов. Бурчуладзе – вот та соринка, которая мешала разглядеть бревно в собственном глазу. Если остановиться на самом невероятном – предположить, что намибийцы подкупили новогорское руководство, то тогда почему этот «ангел смерти» улетел домой сразу же после случившегося? Да и само предположение напоминало скорее пародию на шпионские боевики, чем походило на правду. В международной практике еще не разыгрывалось ни одной пьесы, где на сцену бы выходила намибийская мафия. «Хорошо, что в мои безумства не посвящен Реддвей. От души посмеялся бы старик».