Страница:
Впрочем, я, кажется, сильно отклонился от темы. Я ведь не роман пишу. Может сложиться такое впечатление, что я пытаюсь вставить в этот рассказ все, что только можно. Но нет. Я просто хотел сказать, что самураи в моем детстве не случайны. Я все-таки был самурай в прошлой жизни, хоть бы вы и смеялись надо мной.
Вернемся к моим баранам. Проговорив на кухне приличное время, очевидно дождавшись совсем позднего часа, чтобы никто не увидел, как они загружают «мамочку» в багажник, они зашевелились. Насильники отправились в спальню, где лежал труп, а остальные вышли во двор к машинам. Я слышал, как хлопали дверцы с другой стороны дома.
Еще раз убедившись, что в кухне никого нет, я вскочил на подоконник и подтянулся к открытой форточке. Нащупал щеколду, отворил окно, соскочил внутрь и закрыл его за собой. Сердце стучало, но мозги работали отменно. Первым делом нужно было решить проблему оружия. Под раковиной лежал топорик. Нет, это было бы слишком шумно. Вот что нужно! Я увидел на столе незаконченное Ингино вязание. Прекрасно. Две железные спицы. Надо было спешить. Уроды могли войти в любой момент. Хоть я и сжался в уголке за холодильником, они все равно скоро увидели бы меня. Тупые концы спиц я изогнул так, чтобы они были похожи на рукоятку. Сверху обмотал и затянул потуже кусками мокрой половой тряпки. Таким образом, я был вооружен.
Засунув одну спицу за пояс, а другую крепко зажав в правой руке, я стал осторожно продвигаться в сторону спальни. Вдруг кто-то идет в мою сторону. Я мигом бесшумно возвращаюсь на кухню… Удача. Один гад зашел в туалет и, судя по звукам, надолго там расположился. Думать было нечего.
Я подкрался к дверце, тихонько потянул на себя… Ну конечно, дверь была не заперта – ему ведь не от кого было закрываться. Когда этот срущий урод увидел меня, на его лице застыло такое недоумение, что я как-то… не знаю, как сказать… мысленно, что ли, улыбнулся. Через полсекунды вязальная спица торчала из его правого глаза, словно всегда там росла.
Над бачком висел старый халат. Я снял его и заложил им порожек, чтобы кровь из этого бегемота не потекла в коридор. Затем я закрыл дверь и подвернул незаметно снизу гнутый гвоздь, на случай, если кто-то попытается войти. Так с первым было покончено.
Я заглянул в спальню. К тому времени сердцебиение мое было самым обычным. На этот раз боялась голова. С того времени, как я залез в окно, прошло минут семь или даже десять. В общем, можно было выкурить не одну сигарету и вернуться в дом. Я говорю о тех трех, что пошли к машинам.
То, что происходило в спальне, было мне на руку. Насильники были заняты «мамочкиной» упаковкой и сидели, подставив мне затылки. Соблазн всадить им спицы сразу обоим был велик, но я сомневался, что у меня хватит сноровки. Это же нужно было двумя руками, секунда в секунду, синхронно, значит…
– Эй, Рост, ты там совсем закосил, что ли?! Хорош срать, иди работай! – вдруг крикнул один из них. Я думаю, что те, что в машинах, были костью побелее, чем эти. Хотя какая там кость… Да никакой. Говнюками они были.
– Ты меня слышишь? Рост! – Гад встал и направился ко мне, в сторону коридора. Долго я не соображал. Вот то призвание, о котором я говорил. Мне никогда не приходилось ломать голову, как убить. Над тем, чем убить, – случалось, как и в тот раз, над тем как – никогда. Я всегда убивал с первого удара, с одного выстрела. Конечно, если не мучил намеренно. А так… Всегда недоумевал, когда на моих глазах били кого-то ножом, били, а он дергался, дергался. Нет. Я сразу чувствовал в своем движении… Как же это сказать?… Мои удары всегда судьбоносны. Я всегда чувствовал чужую судьбу на острие ножа, заточки, на спусковом крючке… Вот она, жизнь, – щелк! Вот она, смерть. Все очень просто и вовсе не жестоко. И никаких мыслей – есть ли ад, нет ада. Если есть – прогорю в нем до скелета, если нет – так я и здесь довольно ада видел. Это понятно? Вы правы насчет того, что у меня примитивная психология. Не то чтобы примитивная, но очень простая. Да и как можно нашему брату со сложной? Для нас это все равно что петля, что монастырь.
Когда он поравнялся со мной, стало быть, перестал быть виден своему корешку, я отобрал у него жизнь. Свалил его ударом в грудь – бил по центру и, наверное, прокомпостировал ему сердце. На этот раз я уже не беспокоился насчет лужи крови. Быстро вернулся в кухню, взял там топорик и уверенно пошел мочить последнего насильника. Вовсе не осторожничая, зашел в спальню и спокойно направился на опешившего урода. Тот ничего не сообразил. Топор прошиб ему висок и наполовину отрезал ухо. Я прямо почувствовал, как его мерзкий дух заполнил спальню.
«Мамочка» выглядела отвратительно. Ее лица мне было не видно, но достаточно было продырявленного пуза.
«Что же делают автомобилисты? Может, они уехали? Не могли же они бросить этих свиней одних?…» Не было ни одного окна, выходящего на крыльцо. Мне пришлось выходить через окно на кухне, так же, как пришел. Машин у крыльца я не обнаружил. Но то, что нужно было ждать их с минуты на минуту, было очевидно. Тем временем я решил навести порядок в доме. План был прост. В доме много гостей, они, очевидно, выпивали, и кто-то выронил окурок или еще что-нибудь… В общем, случился пожар, и все сгорели. Никаких знакомых тут у «мамочки» не было, так что никто ничего обо мне рассказать не мог. Для приведения плана в исполнение мне надо было расположить всех в подходящие позы. Но мне не хватало еще троих участников и канистры бензина, чтобы все охотнее разгорелось.
Наконец послышались звуки подъезжающих автомобилей. Удивительно, но не было слышно, как они отъехали. Я быстро оказался за углом, из-за которого было видно крыльцо. Только бы они все вышли или оставили одного… Впрочем, случись как-то иначе, вряд ли бы я растерялся. Настроеньице было самое боевое. Но мне повезло. В машине остался один. Хотя какой мне от этого толк? Дверь входная заперта, а это значит, что они долго там не задержатся. Пойдут заглядывать в окна. Нет. Это плохо, что один остался. Убить его могу, пусть даже быстро, но они выйдут, захотят поделиться с ним неожиданными обстоятельствами, а он тут… Стволы! Я ведь совсем забыл про стволы! А если они не заряжены и не окажется, чем их зарядить? Нет, на стволы нечего рассчитывать. Нужно как-то проверить, заряжены они или нет.
Я думал так и неожиданно для себя обнаружил вдруг, что нахожусь в кустарнике прямо у «вазика», в котором сидел этот жлоб. Дальше все получилось так, как я и предполагал. Если не считать того, что жлоб все еще оставался живым. Те двое отошли от крыльца и знаком подозвали дружка к себе. Он подошел к ним, с минуту они помялись и направились за угол дома. Через миг я уже был на заднем сиденье машины. Уже начинало светать, и в салоне можно было без ощупи определить отсутствие стволов. Времени катастрофически не хватало. Во второй машине я увидел стволы там же, где и в прошлый раз, еще даже не попав в нее. Вот тут мне пришлось немного понервничать. Незакрытой оказалась единственная дверца – ее я и попытался открыть последней.
Когда я проник в машину, мне послышалось, что они возвращаются. Так и оказалось. Но делать было нечего. Пролез на задние сиденья и проверил один ствол. Он был не заряжен. Другой ствол. Два желтеньких кружка глядели на меня. Приветливо так глядели. С такой штукой в руках мне нечего больше было нервничать.
– Возьми фонарь и сигареты. Они в бардачке лежат, – сказал кто-то из них совсем близко.
Я прижался к половику за сиденьями. Бардачок с сигаретами оказался в «моей» машине. Когда открылась дверца и зажегся свет, я пожалел, что не взвел заранее курок.
– Сигареты есть, а фонаря нет ни х…, – зазвучал сиплый голос в нескольких сантиметрах от меня.
– Посмотри на заднем сиденье, – отвечал ему откуда-то прежний голос, – и выключи свет. Ты бы еще фары зажег, блядь!…
Нежелательный для меня свет погас. Но я не очень обрадовался этому обстоятельству. Не успел обрадоваться. Через секунду здоровенная и почему-то влажная голова просунулась ко мне между сиденьями.
– Молчи, не дыши и пригни голову как можно ниже, – с расстановкой проговорил я, подведя дуло к его носу, – пока я буду открывать дверь, не шевелись.
– Открывай и шуруй отсюда, пацан, – запинаясь от волнения, прошипела мокрая голова, – только ведь я тебя все равно поймаю… Так что оставь лучше ружьишко-то…
– А почему ты решил, что я уходить собираюсь?
– А какого х… ты дверь тогда открываешь?
– Для размаху открываю, для размаху, – ответил я и, хорошо размахнувшись, двинул ему прикладом в висок. После того как голова стукнулась об пол, я добавил еще пару раз для верности.
Около машин никого не оказалось. Значит, они за домом ждут фонарик и сигареты. Я взвел курки, взял сигареты, фонарик, направился к ним.
– Это еще кто такой? – Ребята были искренне удивлены.
– Меня просили передать вам вот это, – сказал я и бросил им их вещи. – Возьмите фонарик и посветите в окошко. Там вы увидите своих спящих товарищей. Убивать их было особенным удовольствием.
– Погоди, погоди, парниша…
– Кто возьмет фонарик первым, проживет дольше.
Удивительное дело – оба тут же бросились к фонарику и чуть не подрались из-за него. Потом они вдруг так же оба рассмеялись – слишком резко оба они перестали быть крутыми.
– Ползком на четвереньках к машинам – марш! – скомандовал я.
– Ну ты и наглый, паршивец, бля буду. Напугал, сука. Ох, как я тебе потом кишки пус… – выступил было один, но я остановил его, ударив ногой по подбородку. Правда, я потом об этом пожалел. Два дня ходил прихрамывая, болела ступня. Но главное, что этот охламон успокоился и засеменил вслед за другим на четвереньках.
Когда они увидели своего дружка в автомобиле с кровавыми фонтанами из ушей и носа, они и вовсе как-то присмирели. На них было противно смотреть. Здоровые, как неандертальцы, и жалкие, как навозные мухи.
– Ползите в дом, но так, чтобы ноздря в ноздрю, – и мне стало странно, что я совсем недавно скрывался от них по всяким закоулкам.
В доме я устроил им экскурсию: показал остальных товарищей. Они изменились. Побелели, что ли. На них я смотрел спокойно, с легкой брезгливостью, а вот вид «мамочки» вызвал во мне тошноту и сильную слезную дрожь. Я вытащил из шкафа две подушки и приказал гадам накрыть ими головы.
– Да ты что… в натуре… бля… Не надо… Бля… Не убивай, пожалуйста… Давай забудем… – завопил один. Другой просто как-то задергался и загыкал.
– Да не бойтесь вы. Вы мне понравились. Не хочу я вас убивать. Попугаю и отпущу, – плел я какую-то околесицу. – Не шевелись, мне так неудобно, – сказал я, приставляя дуло к подушке того, что вопил.
– Да, пацан… правда… я тебя уважаю… ты молодец… Может, мы с тобой друганами… – Глухой выстрел навсегда заставил его молчать.
Второй даже на пару секунд перестал гыкать. Он лежал так же, накрыв голову подушкой и вцепившись в нее своими здоровенными пальцами. Помолчав, он в том же самом ритме, что и прежде, продолжил свое гыканье: «гы… гы… гы…». Убивать его было неприятно. Ткнув в его подушку еще теплую от первого выстрела дуру, я чуть помедлил. Вот, честно говорю, этого убивать не хотел. Чуть его не отпустил. Только почему-то, решив оставить его в живых, я нажал спусковой крючок. Гыканье прекратилось.
Шестой гад сдох через полчаса после первого. Время я знал по «мамочкиным» часам. Она мне их подарила накануне. Я их приметил в одном магазинчике, хотел стырить, а она их купила, боялась, что меня поймают…
Вот так. Ну, потом я обшарил карманы у дохлых бегемотов, собрал приличную сумму. Только в бардачке оказалось полторы тысячи рублей. Вы помните, какие это были деньжищи. А потом облил дом бензином, который слил из «вазика», и поджег. Через старые пустые сараи выбрался на проезжую дорогу, по которой только начали движение машины, дошел до вокзала и купил билет в Москву. Часа три прождал поезд, размышляя о том, правильно ли я сделал, бросив ружья в огонь, и о том, какая я сволочь, что не похоронил Ингу.
Молва об этих событиях догнала меня. В поезде многие рассказывали, кто что слышал, о пожаре в маленьком домике в больших лопухах.
Когда Чиркова увели, следователь Болотов еще долго сидел, курил сигарету за сигаретой и думал… Думал не о деле, не о Чиркове, не об Инге с бандитами, а так… бог весть о чем. Все как-то смешалось перед его духовным взором, и не сразу ему удалось взять себя в руки и вернуться в свой благополучный дом, к доброй и любящей жене Ангелине.
И главное – ведь ничего, ничего Чирков не сообщил нужного, так желанного Болотову. Павел сидел, раздавленный повестью Чиркова, его голос все еще звучал в ушах, а между тем следствие простаивало. Прибавлялся материал, Чирков с легкостью подписывал протоколы, но куда это все катилось? Куда?
Павел вздохнул и стал собираться. Сегодня был короткий день, ему надо было еще купить подарок младшему ко дню рождения. Обычно чадолюбивый Павел всегда заранее готовился к семейным праздникам, но на этот раз что-то подзабыл, спохватился только сегодня.
Он вышел на заснеженную улицу, пошел дворами к Бутырскому валу.
– Топор, топор, сиди, как вор, и не выглядывай во двор, – услышал он детский голос и смех.
Он оглянулся, но никого не увидел.
– Кто по городу не ходит, тот еще три кона водит!… – услышал он опять за спиной.
«Да– да, -подумал он про себя, на свой лад истолковав детский стишок, – пора брать инициативу. Эдак он меня совсем запутает. Следующий раз – никаких сказок. Имена, места, даты, сообщники. Да-да, пора». И Болотов, скрипя ботинками по заснеженной улице, пошел покупать сыну подарок.
На душе было вовсе не празднично.
Глава 21. ПОСЛЕДНИЙ КРИК
Вернемся к моим баранам. Проговорив на кухне приличное время, очевидно дождавшись совсем позднего часа, чтобы никто не увидел, как они загружают «мамочку» в багажник, они зашевелились. Насильники отправились в спальню, где лежал труп, а остальные вышли во двор к машинам. Я слышал, как хлопали дверцы с другой стороны дома.
Еще раз убедившись, что в кухне никого нет, я вскочил на подоконник и подтянулся к открытой форточке. Нащупал щеколду, отворил окно, соскочил внутрь и закрыл его за собой. Сердце стучало, но мозги работали отменно. Первым делом нужно было решить проблему оружия. Под раковиной лежал топорик. Нет, это было бы слишком шумно. Вот что нужно! Я увидел на столе незаконченное Ингино вязание. Прекрасно. Две железные спицы. Надо было спешить. Уроды могли войти в любой момент. Хоть я и сжался в уголке за холодильником, они все равно скоро увидели бы меня. Тупые концы спиц я изогнул так, чтобы они были похожи на рукоятку. Сверху обмотал и затянул потуже кусками мокрой половой тряпки. Таким образом, я был вооружен.
Засунув одну спицу за пояс, а другую крепко зажав в правой руке, я стал осторожно продвигаться в сторону спальни. Вдруг кто-то идет в мою сторону. Я мигом бесшумно возвращаюсь на кухню… Удача. Один гад зашел в туалет и, судя по звукам, надолго там расположился. Думать было нечего.
Я подкрался к дверце, тихонько потянул на себя… Ну конечно, дверь была не заперта – ему ведь не от кого было закрываться. Когда этот срущий урод увидел меня, на его лице застыло такое недоумение, что я как-то… не знаю, как сказать… мысленно, что ли, улыбнулся. Через полсекунды вязальная спица торчала из его правого глаза, словно всегда там росла.
Над бачком висел старый халат. Я снял его и заложил им порожек, чтобы кровь из этого бегемота не потекла в коридор. Затем я закрыл дверь и подвернул незаметно снизу гнутый гвоздь, на случай, если кто-то попытается войти. Так с первым было покончено.
Я заглянул в спальню. К тому времени сердцебиение мое было самым обычным. На этот раз боялась голова. С того времени, как я залез в окно, прошло минут семь или даже десять. В общем, можно было выкурить не одну сигарету и вернуться в дом. Я говорю о тех трех, что пошли к машинам.
То, что происходило в спальне, было мне на руку. Насильники были заняты «мамочкиной» упаковкой и сидели, подставив мне затылки. Соблазн всадить им спицы сразу обоим был велик, но я сомневался, что у меня хватит сноровки. Это же нужно было двумя руками, секунда в секунду, синхронно, значит…
– Эй, Рост, ты там совсем закосил, что ли?! Хорош срать, иди работай! – вдруг крикнул один из них. Я думаю, что те, что в машинах, были костью побелее, чем эти. Хотя какая там кость… Да никакой. Говнюками они были.
– Ты меня слышишь? Рост! – Гад встал и направился ко мне, в сторону коридора. Долго я не соображал. Вот то призвание, о котором я говорил. Мне никогда не приходилось ломать голову, как убить. Над тем, чем убить, – случалось, как и в тот раз, над тем как – никогда. Я всегда убивал с первого удара, с одного выстрела. Конечно, если не мучил намеренно. А так… Всегда недоумевал, когда на моих глазах били кого-то ножом, били, а он дергался, дергался. Нет. Я сразу чувствовал в своем движении… Как же это сказать?… Мои удары всегда судьбоносны. Я всегда чувствовал чужую судьбу на острие ножа, заточки, на спусковом крючке… Вот она, жизнь, – щелк! Вот она, смерть. Все очень просто и вовсе не жестоко. И никаких мыслей – есть ли ад, нет ада. Если есть – прогорю в нем до скелета, если нет – так я и здесь довольно ада видел. Это понятно? Вы правы насчет того, что у меня примитивная психология. Не то чтобы примитивная, но очень простая. Да и как можно нашему брату со сложной? Для нас это все равно что петля, что монастырь.
Когда он поравнялся со мной, стало быть, перестал быть виден своему корешку, я отобрал у него жизнь. Свалил его ударом в грудь – бил по центру и, наверное, прокомпостировал ему сердце. На этот раз я уже не беспокоился насчет лужи крови. Быстро вернулся в кухню, взял там топорик и уверенно пошел мочить последнего насильника. Вовсе не осторожничая, зашел в спальню и спокойно направился на опешившего урода. Тот ничего не сообразил. Топор прошиб ему висок и наполовину отрезал ухо. Я прямо почувствовал, как его мерзкий дух заполнил спальню.
«Мамочка» выглядела отвратительно. Ее лица мне было не видно, но достаточно было продырявленного пуза.
«Что же делают автомобилисты? Может, они уехали? Не могли же они бросить этих свиней одних?…» Не было ни одного окна, выходящего на крыльцо. Мне пришлось выходить через окно на кухне, так же, как пришел. Машин у крыльца я не обнаружил. Но то, что нужно было ждать их с минуты на минуту, было очевидно. Тем временем я решил навести порядок в доме. План был прост. В доме много гостей, они, очевидно, выпивали, и кто-то выронил окурок или еще что-нибудь… В общем, случился пожар, и все сгорели. Никаких знакомых тут у «мамочки» не было, так что никто ничего обо мне рассказать не мог. Для приведения плана в исполнение мне надо было расположить всех в подходящие позы. Но мне не хватало еще троих участников и канистры бензина, чтобы все охотнее разгорелось.
Наконец послышались звуки подъезжающих автомобилей. Удивительно, но не было слышно, как они отъехали. Я быстро оказался за углом, из-за которого было видно крыльцо. Только бы они все вышли или оставили одного… Впрочем, случись как-то иначе, вряд ли бы я растерялся. Настроеньице было самое боевое. Но мне повезло. В машине остался один. Хотя какой мне от этого толк? Дверь входная заперта, а это значит, что они долго там не задержатся. Пойдут заглядывать в окна. Нет. Это плохо, что один остался. Убить его могу, пусть даже быстро, но они выйдут, захотят поделиться с ним неожиданными обстоятельствами, а он тут… Стволы! Я ведь совсем забыл про стволы! А если они не заряжены и не окажется, чем их зарядить? Нет, на стволы нечего рассчитывать. Нужно как-то проверить, заряжены они или нет.
Я думал так и неожиданно для себя обнаружил вдруг, что нахожусь в кустарнике прямо у «вазика», в котором сидел этот жлоб. Дальше все получилось так, как я и предполагал. Если не считать того, что жлоб все еще оставался живым. Те двое отошли от крыльца и знаком подозвали дружка к себе. Он подошел к ним, с минуту они помялись и направились за угол дома. Через миг я уже был на заднем сиденье машины. Уже начинало светать, и в салоне можно было без ощупи определить отсутствие стволов. Времени катастрофически не хватало. Во второй машине я увидел стволы там же, где и в прошлый раз, еще даже не попав в нее. Вот тут мне пришлось немного понервничать. Незакрытой оказалась единственная дверца – ее я и попытался открыть последней.
Когда я проник в машину, мне послышалось, что они возвращаются. Так и оказалось. Но делать было нечего. Пролез на задние сиденья и проверил один ствол. Он был не заряжен. Другой ствол. Два желтеньких кружка глядели на меня. Приветливо так глядели. С такой штукой в руках мне нечего больше было нервничать.
– Возьми фонарь и сигареты. Они в бардачке лежат, – сказал кто-то из них совсем близко.
Я прижался к половику за сиденьями. Бардачок с сигаретами оказался в «моей» машине. Когда открылась дверца и зажегся свет, я пожалел, что не взвел заранее курок.
– Сигареты есть, а фонаря нет ни х…, – зазвучал сиплый голос в нескольких сантиметрах от меня.
– Посмотри на заднем сиденье, – отвечал ему откуда-то прежний голос, – и выключи свет. Ты бы еще фары зажег, блядь!…
Нежелательный для меня свет погас. Но я не очень обрадовался этому обстоятельству. Не успел обрадоваться. Через секунду здоровенная и почему-то влажная голова просунулась ко мне между сиденьями.
– Молчи, не дыши и пригни голову как можно ниже, – с расстановкой проговорил я, подведя дуло к его носу, – пока я буду открывать дверь, не шевелись.
– Открывай и шуруй отсюда, пацан, – запинаясь от волнения, прошипела мокрая голова, – только ведь я тебя все равно поймаю… Так что оставь лучше ружьишко-то…
– А почему ты решил, что я уходить собираюсь?
– А какого х… ты дверь тогда открываешь?
– Для размаху открываю, для размаху, – ответил я и, хорошо размахнувшись, двинул ему прикладом в висок. После того как голова стукнулась об пол, я добавил еще пару раз для верности.
Около машин никого не оказалось. Значит, они за домом ждут фонарик и сигареты. Я взвел курки, взял сигареты, фонарик, направился к ним.
– Это еще кто такой? – Ребята были искренне удивлены.
– Меня просили передать вам вот это, – сказал я и бросил им их вещи. – Возьмите фонарик и посветите в окошко. Там вы увидите своих спящих товарищей. Убивать их было особенным удовольствием.
– Погоди, погоди, парниша…
– Кто возьмет фонарик первым, проживет дольше.
Удивительное дело – оба тут же бросились к фонарику и чуть не подрались из-за него. Потом они вдруг так же оба рассмеялись – слишком резко оба они перестали быть крутыми.
– Ползком на четвереньках к машинам – марш! – скомандовал я.
– Ну ты и наглый, паршивец, бля буду. Напугал, сука. Ох, как я тебе потом кишки пус… – выступил было один, но я остановил его, ударив ногой по подбородку. Правда, я потом об этом пожалел. Два дня ходил прихрамывая, болела ступня. Но главное, что этот охламон успокоился и засеменил вслед за другим на четвереньках.
Когда они увидели своего дружка в автомобиле с кровавыми фонтанами из ушей и носа, они и вовсе как-то присмирели. На них было противно смотреть. Здоровые, как неандертальцы, и жалкие, как навозные мухи.
– Ползите в дом, но так, чтобы ноздря в ноздрю, – и мне стало странно, что я совсем недавно скрывался от них по всяким закоулкам.
В доме я устроил им экскурсию: показал остальных товарищей. Они изменились. Побелели, что ли. На них я смотрел спокойно, с легкой брезгливостью, а вот вид «мамочки» вызвал во мне тошноту и сильную слезную дрожь. Я вытащил из шкафа две подушки и приказал гадам накрыть ими головы.
– Да ты что… в натуре… бля… Не надо… Бля… Не убивай, пожалуйста… Давай забудем… – завопил один. Другой просто как-то задергался и загыкал.
– Да не бойтесь вы. Вы мне понравились. Не хочу я вас убивать. Попугаю и отпущу, – плел я какую-то околесицу. – Не шевелись, мне так неудобно, – сказал я, приставляя дуло к подушке того, что вопил.
– Да, пацан… правда… я тебя уважаю… ты молодец… Может, мы с тобой друганами… – Глухой выстрел навсегда заставил его молчать.
Второй даже на пару секунд перестал гыкать. Он лежал так же, накрыв голову подушкой и вцепившись в нее своими здоровенными пальцами. Помолчав, он в том же самом ритме, что и прежде, продолжил свое гыканье: «гы… гы… гы…». Убивать его было неприятно. Ткнув в его подушку еще теплую от первого выстрела дуру, я чуть помедлил. Вот, честно говорю, этого убивать не хотел. Чуть его не отпустил. Только почему-то, решив оставить его в живых, я нажал спусковой крючок. Гыканье прекратилось.
Шестой гад сдох через полчаса после первого. Время я знал по «мамочкиным» часам. Она мне их подарила накануне. Я их приметил в одном магазинчике, хотел стырить, а она их купила, боялась, что меня поймают…
Вот так. Ну, потом я обшарил карманы у дохлых бегемотов, собрал приличную сумму. Только в бардачке оказалось полторы тысячи рублей. Вы помните, какие это были деньжищи. А потом облил дом бензином, который слил из «вазика», и поджег. Через старые пустые сараи выбрался на проезжую дорогу, по которой только начали движение машины, дошел до вокзала и купил билет в Москву. Часа три прождал поезд, размышляя о том, правильно ли я сделал, бросив ружья в огонь, и о том, какая я сволочь, что не похоронил Ингу.
Молва об этих событиях догнала меня. В поезде многие рассказывали, кто что слышал, о пожаре в маленьком домике в больших лопухах.
Когда Чиркова увели, следователь Болотов еще долго сидел, курил сигарету за сигаретой и думал… Думал не о деле, не о Чиркове, не об Инге с бандитами, а так… бог весть о чем. Все как-то смешалось перед его духовным взором, и не сразу ему удалось взять себя в руки и вернуться в свой благополучный дом, к доброй и любящей жене Ангелине.
И главное – ведь ничего, ничего Чирков не сообщил нужного, так желанного Болотову. Павел сидел, раздавленный повестью Чиркова, его голос все еще звучал в ушах, а между тем следствие простаивало. Прибавлялся материал, Чирков с легкостью подписывал протоколы, но куда это все катилось? Куда?
Павел вздохнул и стал собираться. Сегодня был короткий день, ему надо было еще купить подарок младшему ко дню рождения. Обычно чадолюбивый Павел всегда заранее готовился к семейным праздникам, но на этот раз что-то подзабыл, спохватился только сегодня.
Он вышел на заснеженную улицу, пошел дворами к Бутырскому валу.
– Топор, топор, сиди, как вор, и не выглядывай во двор, – услышал он детский голос и смех.
Он оглянулся, но никого не увидел.
– Кто по городу не ходит, тот еще три кона водит!… – услышал он опять за спиной.
«Да– да, -подумал он про себя, на свой лад истолковав детский стишок, – пора брать инициативу. Эдак он меня совсем запутает. Следующий раз – никаких сказок. Имена, места, даты, сообщники. Да-да, пора». И Болотов, скрипя ботинками по заснеженной улице, пошел покупать сыну подарок.
На душе было вовсе не празднично.
Глава 21. ПОСЛЕДНИЙ КРИК
Вагончики МЧС, раскинутые цыганским табором по всему периметру бывшего стадиона, замыкали последнюю линию ограждения «мертвой зоны». С одной стороны, это хоть как-то предохраняло отдыхавших в них работников от копоти и пепла, но с другой – создавало просто вавилонское столпотворение. Казалось, сюда, на место происшествия, каждый день сбегался весь город. Впрочем, куда же этим несчастным оставалось податься? Здесь обрывалась та единственная ниточка, которая еще хоть как-то связывала многих со своими ушедшими близкими. Здесь убитые горем родственники обменивались своим отчаянием, не боясь кого-то «нагрузить», здесь они могли плакать, стенать, устраивать истерики и жалеть соседа, которому еще хуже, чем тебе. Этот страшный котлован отныне становился «черной дырой», которая засасывала тех, кто так или иначе был причастен к трагедии. Они проводили здесь на безжалостном морозе и ночи, не умея успокоиться и заснуть, в сотый раз в деталях вспоминая тот день, когда они успели бы еще остановить своего сына, мужа, брата, сестру от рокового шага. И именно здесь, у этого проклятого места, они силились понять жестокие, необъяснимые законы бытия.
«Куда же им еще идти?» Турецкий шел к ближайшему вагончику.
У «резиденции» председателя комиссии толпилось особенно много народу. Молодой безусый мальчик с автоматом, в белом тулупе и валенках – ну просто картина времен второй мировой – сурово отгонял назойливых просителей:
– Граждане, начальник занят.
По местному радиоузлу постоянно передавали сообщение: «Просим вас за сведениями о погибших, а также по передаче информации о лицах, находившихся семнадцатого марта на стадионе, обращаться в штаб по чрезвычайному происшествию, который находится в Доме культуры имени Чкалова самолетостроительного завода, комната триста семь». Однако никто и не думал уходить.
– Я ему говорю, верните хоть вы моего сыночка! – причитала баба в шали и телогрейке, прислонившись к железному боку водовозной машины. – Ой-ой-ой!
– Мамка, ну не надо! Ну че ты! – дергал бабу за рукав пацан лет двенадцати, неловко озираясь.
– Ой-ой-ой! Сережка, мой родненький! Одни мы остались на всем белом свете. – Баба шумно шмыгала носом и крепко прижимала к себе мальчишку. – Тебя хоть спасла, на хоккей тот проклятый не пустила. Ой-ой-ой! Ну хоть бы косточку одну отдали бы!
– Похороны будут общие, – авторитетно заявлял парень в круглой вязаной шапке. Он был весел и возбужден, как бывают веселы и возбуждены люди, не спавшие несколько ночей подряд и находившие в собственном несчастье упоение.
– Почему общие? -волновалась бабка в подшитых грязновато-серых валенках. – Мой всегда хотел, чтоб его с отцом рядом положили в Луговском.
– Ды ты че, бабуля! – издевался парень. – Ты че, не понимаешь? Твоего деда теперь от этого месива не отделишь.
– Придется ему от собственной-то квартирки на вечном поселении отказаться. Ха-ха! – поддерживал парня совсем юный субъект, непонятно для чего ошивающийся возле родственников погибших.
– Цыц, говненок! Деда на фронте не убило, так теперь все-таки достал фашистский самолет. И-и-и! – заголосила бабка.
– Почему фашистский?
– Потому что против народа… Все они на погибель нам.
– Так вот… – продолжал ораторствовать парень в шапочке, – каждому по гробу, будьте любезны, предоставят. Но чтоб гроб не открывать – ни за что.
– Ой-ой-ой! – завопила тетка у водовозной машины и медленно начала сползать на снег.
Мальчишка неловко пытался ухватить мать за поясницу:
– Мам, мамка!…
– Врача! – распорядился кто-то, и через несколько минут появилась медсестра в черной цигейковой шубе и склонилась над теткой, обмякшей, как сдутый мяч.
– Так вот… – Парню очень хотелось говорить, тем более что аудитория жаждала хоть какой информации помимо казенного голоса, долдонящего одно и то же. – Могилы тоже отдельно, но всех на одном кладбище, как солдат.
– Да чего ж на одном? – Бабка уже успокоилась и чувствовала себя словно в конторе, где очередному чиновнику нужно непременно доказать свою правоту. – Где это видано, чтоб последнюю волю усопшего не исполнить?
– Потому, что все кончается на "у". Государственная польза. Чтобы радиацию по всей Сибири не распространять.
– Какую радиацию? – недоумевал интеллигентного вида мужчина с «дипломатом» в руках.
– Так взрыв-то был радиоактивный. Они же бомбу везли на борту, а она… того… бабахнула. Вот теперь боятся, как бы не заразить радиацией всех.
Безжизненное тело тетки с трудом проволокли в направлении медицинской палатки две медсестры. Позади плелся растерянный и тихо плачущий мальчик. Люди, углядевшие, что «солдатик» козыряет Турецкому, намереваясь пропустить его в заветный вагончик, оставили оратора в вязаной шапке и бросились к «важняку».
– Милейший, – старалась заглянуть прямо в глаза Турецкому средних лет женщина, – вы там, пожалуйста, узнайте, деньги нам на кормильцев полагаются?
– И сколько? Сколько? – подсказывал интеллигентный мужчина.
Турецкий кивал, но не знал, куда спрятать глаза от стыда. Он не мог объяснить этим людям, что его чудодейственные документы, которые открывали ему пропуск в самые непроходимые двери, вовсе не демонстрировали его, Александра, всесильность, а сам он мало чем мог помочь этим несчастным. Но почему-то, несмотря на правду этих извиняющих его обстоятельств, Турецкого нестерпимо что-то жгло внутри, словно лично он был повинен в этой трагедии, а теперь юлил и отказывался помочь. В приемную командира «чрезвычайщиков» Александр залетел пылающий от гнева.
Чадная атмосфера, где сигаретный дым мешался с человеческим застарелым потом и разбавлялся сыростью отходивших от мороза валенок, однако, несколько поумерила его злобу. Люди буквально спали на стульях, ели бутерброды, смалили цигарки в ожидании решения каких-то жизненно важных вопросов. Турецкого пригласили на прием почти сразу после доклада, но не одного, а в компании двух молодцев в серых ватниках.
Командир с красными, воспаленными от бессонницы глазами из огромной чашки с игривой английской надписью: «I love you» поглощал кофе. Его, казалось, уже мало что волновало, но Турецкий решил не сентиментальничать и разговор начал агрессивно:
– Отчего, Иван Евгеньевич, люди толпятся возле вашего вагончика в ожидании информации? Почему им до сих пор не сообщили, где и когда будут похороны? Почему они не знают размеры и порядок выплаты пособий?
– Оттого, что у нас все через ж… – вдруг закричал командир, обжигаясь кофе. – Черт! – пытался затереть он пятна на манжетах белой рубашки. Поняв, что это бесполезно, махнул рукой и раздраженно отодвинул чашку. – Я что, за все отвечаю? Правительственная комиссия тут работает.
– Где она?! Где?
– В правительство звоните, в министерство! – подвинул он Турецкому черную вертушку. – Мне бы сил с трупами разобраться, а с живыми пусть Бог рассудит.
Между тем Иван Евгеньевич все-таки набрал номер и принялся чехвостить кого-то на другом конце трубки. Выдохшись, он, однако, выглядел даже до некоторой степени посвежевшим.
– Ну так что ж? Я полагал, что наша прокуратура нам поможет, а она туда же – только требовать горазда. Вот ситуация – мои ребята на пузе пропахали стадион, трупов не хватает.
– Каких трупов?
– Да уж конечно не тех, кто на трибуне сидел. Членов экипажа, например. По документам их значится семь человек, а разыскано только шесть. Где еще один? – Он навалился на край стола, словно желая вплотную «наехать» на Турецкого.
– Это ваше последнее резюме в поисках?
– Последнее только небесная канцелярия заключит. А я говорю, что-то концы с концами не сходятся. Кроме того, на поле не хватает одного игрока или судьи, короче, одного субъекта.
– Я как раз по поводу члена экипажа, – вмешался один из молодцев. Он достал из кармана ватника черную квадратную железку, такую маленькую, что казалось невероятным разыскать ее на усыпанном обломками поле. – Вот. Номер фотоаппарата. Японская «мыльница». Установлено экспертами. По нашим соображениям принадлежит кому-то из летчиков.
– Ага! – Председатель потер руки. – Видите, как скрупулезно работаем. А вы говорите, «последнее резюме».
Пока Турецкий рассматривал обожженный квадратик с едва заметными цифрами и размышлял о превратностях человеческой судьбы, молодец резво докладывал председателю:
– На сегодняшний час найдено триста восемьдесят пять трупов, из них, вероятно, триста семьдесят три – это зрители, обслуживающий персонал, тренеры и игроки в запасе. Странно, но на поле в момент катастрофы находилось четырнадцать человек, хотя должно было быть пятнадцать. Также не найдено тело одного члена экипажа. И одно из шести не опознано – слишком уж обгорело. Так, – молодец заглянул в бумаги. – Это, стало быть, то ли Витрук, то ли Савельев. Необходимо установить личность владельца фотоаппарата.
– Еще не опрашивали родственников членов экипажа? – включился в доклад Турецкий.
– Это уже не наша забота, господин следователь, – отпарировал один из молодцев. – У нас другая проблема – заявлений на погибших зрителей поступило триста восемьдесят одно, то есть на восемь больше, чем тел, по нашим данным.
– Немудрено. Кто-то хочет погреть руки на происшедшей беде. Сколько находящихся в розыске уголовников мечтает прикрыться такой удобной смертью. Был человек – и нету. Погиб на хоккее. А потом новый паспорт – и гуляй – не хочу. Весьма удобно. Тело-то не предъявишь для опознания.
Турецкий помолчал. А потом спросил так, на всякий случай:
– Ну а что по причинам катастрофы?
– Вы меня спрашивате? – несказанно удивился председатель.
– Именно вас.
– А как там правительственная комиссия? Или ее уже упразднили?
Турецкий усмехнулся:
– Как приятно говорить с человеком, который так хорошо знает сказки.
– Какие сказки? – не понял председатель.
– Ну, есть там одна – пойди туда, не знаю куда. Правительственная комиссия – это человек двадцать осторожных стариков, которые триста тридцать три раза перекрестятся, прежде чем сказать хотя бы «здравствуйте».
Председатель хитро улыбнулся:
– Приятно говорить с человеком, который в сказки не верит. А все же, почему вы спрашиваете меня?
– Вы же не первый раз на таких катастрофах?
– На таких – первый, – мрачно покачал головой председатель.
– И все же?
– Мое?! Чисто мое мнение, которое никого ни к чему не обязывает?! – стукнул себя кулаком в грудь председатель.
– Именно ваше, которое никого ни к чему, – кивнул Турецкий.
– А вы потом не скажете – бред?
– Клянусь.
– Самолет подбили, – просто сказал председатель.
Турецкий досадливо поморщился, чуть было не сказал «ерунда», но вспомнил про клятву.
– Эта версия, увы, уже отброшена, – мягче сформулировал он. – Никаких следов, ни одного свидетельства, ничего похожего.
– Мое мнение – вы спрашивали, я ответил.
– Но как? – развел руками Турецкий.
– А вот это вы ищите.
Турецкий, поеживаясь от крепнувшего сибирского морозца, как раз выкарабкивался из узкого проема двери вагончика, когда Сабашов убеждал молоденького часового пропустить его в цитадель МЧС. Тот отнекивался и не желал даже повнимательней рассмотреть документы, которые совал ему местный следователь. На все про все у солдатика был заготовлен универсальный ответ любого часового:
– Не положено!
Хотя куда и что было «положено», в этой неразберихе не знал и сам Господь Бог. Турецкий вовремя прервал прения:
«Куда же им еще идти?» Турецкий шел к ближайшему вагончику.
У «резиденции» председателя комиссии толпилось особенно много народу. Молодой безусый мальчик с автоматом, в белом тулупе и валенках – ну просто картина времен второй мировой – сурово отгонял назойливых просителей:
– Граждане, начальник занят.
По местному радиоузлу постоянно передавали сообщение: «Просим вас за сведениями о погибших, а также по передаче информации о лицах, находившихся семнадцатого марта на стадионе, обращаться в штаб по чрезвычайному происшествию, который находится в Доме культуры имени Чкалова самолетостроительного завода, комната триста семь». Однако никто и не думал уходить.
– Я ему говорю, верните хоть вы моего сыночка! – причитала баба в шали и телогрейке, прислонившись к железному боку водовозной машины. – Ой-ой-ой!
– Мамка, ну не надо! Ну че ты! – дергал бабу за рукав пацан лет двенадцати, неловко озираясь.
– Ой-ой-ой! Сережка, мой родненький! Одни мы остались на всем белом свете. – Баба шумно шмыгала носом и крепко прижимала к себе мальчишку. – Тебя хоть спасла, на хоккей тот проклятый не пустила. Ой-ой-ой! Ну хоть бы косточку одну отдали бы!
– Похороны будут общие, – авторитетно заявлял парень в круглой вязаной шапке. Он был весел и возбужден, как бывают веселы и возбуждены люди, не спавшие несколько ночей подряд и находившие в собственном несчастье упоение.
– Почему общие? -волновалась бабка в подшитых грязновато-серых валенках. – Мой всегда хотел, чтоб его с отцом рядом положили в Луговском.
– Ды ты че, бабуля! – издевался парень. – Ты че, не понимаешь? Твоего деда теперь от этого месива не отделишь.
– Придется ему от собственной-то квартирки на вечном поселении отказаться. Ха-ха! – поддерживал парня совсем юный субъект, непонятно для чего ошивающийся возле родственников погибших.
– Цыц, говненок! Деда на фронте не убило, так теперь все-таки достал фашистский самолет. И-и-и! – заголосила бабка.
– Почему фашистский?
– Потому что против народа… Все они на погибель нам.
– Так вот… – продолжал ораторствовать парень в шапочке, – каждому по гробу, будьте любезны, предоставят. Но чтоб гроб не открывать – ни за что.
– Ой-ой-ой! – завопила тетка у водовозной машины и медленно начала сползать на снег.
Мальчишка неловко пытался ухватить мать за поясницу:
– Мам, мамка!…
– Врача! – распорядился кто-то, и через несколько минут появилась медсестра в черной цигейковой шубе и склонилась над теткой, обмякшей, как сдутый мяч.
– Так вот… – Парню очень хотелось говорить, тем более что аудитория жаждала хоть какой информации помимо казенного голоса, долдонящего одно и то же. – Могилы тоже отдельно, но всех на одном кладбище, как солдат.
– Да чего ж на одном? – Бабка уже успокоилась и чувствовала себя словно в конторе, где очередному чиновнику нужно непременно доказать свою правоту. – Где это видано, чтоб последнюю волю усопшего не исполнить?
– Потому, что все кончается на "у". Государственная польза. Чтобы радиацию по всей Сибири не распространять.
– Какую радиацию? – недоумевал интеллигентного вида мужчина с «дипломатом» в руках.
– Так взрыв-то был радиоактивный. Они же бомбу везли на борту, а она… того… бабахнула. Вот теперь боятся, как бы не заразить радиацией всех.
Безжизненное тело тетки с трудом проволокли в направлении медицинской палатки две медсестры. Позади плелся растерянный и тихо плачущий мальчик. Люди, углядевшие, что «солдатик» козыряет Турецкому, намереваясь пропустить его в заветный вагончик, оставили оратора в вязаной шапке и бросились к «важняку».
– Милейший, – старалась заглянуть прямо в глаза Турецкому средних лет женщина, – вы там, пожалуйста, узнайте, деньги нам на кормильцев полагаются?
– И сколько? Сколько? – подсказывал интеллигентный мужчина.
Турецкий кивал, но не знал, куда спрятать глаза от стыда. Он не мог объяснить этим людям, что его чудодейственные документы, которые открывали ему пропуск в самые непроходимые двери, вовсе не демонстрировали его, Александра, всесильность, а сам он мало чем мог помочь этим несчастным. Но почему-то, несмотря на правду этих извиняющих его обстоятельств, Турецкого нестерпимо что-то жгло внутри, словно лично он был повинен в этой трагедии, а теперь юлил и отказывался помочь. В приемную командира «чрезвычайщиков» Александр залетел пылающий от гнева.
Чадная атмосфера, где сигаретный дым мешался с человеческим застарелым потом и разбавлялся сыростью отходивших от мороза валенок, однако, несколько поумерила его злобу. Люди буквально спали на стульях, ели бутерброды, смалили цигарки в ожидании решения каких-то жизненно важных вопросов. Турецкого пригласили на прием почти сразу после доклада, но не одного, а в компании двух молодцев в серых ватниках.
Командир с красными, воспаленными от бессонницы глазами из огромной чашки с игривой английской надписью: «I love you» поглощал кофе. Его, казалось, уже мало что волновало, но Турецкий решил не сентиментальничать и разговор начал агрессивно:
– Отчего, Иван Евгеньевич, люди толпятся возле вашего вагончика в ожидании информации? Почему им до сих пор не сообщили, где и когда будут похороны? Почему они не знают размеры и порядок выплаты пособий?
– Оттого, что у нас все через ж… – вдруг закричал командир, обжигаясь кофе. – Черт! – пытался затереть он пятна на манжетах белой рубашки. Поняв, что это бесполезно, махнул рукой и раздраженно отодвинул чашку. – Я что, за все отвечаю? Правительственная комиссия тут работает.
– Где она?! Где?
– В правительство звоните, в министерство! – подвинул он Турецкому черную вертушку. – Мне бы сил с трупами разобраться, а с живыми пусть Бог рассудит.
Между тем Иван Евгеньевич все-таки набрал номер и принялся чехвостить кого-то на другом конце трубки. Выдохшись, он, однако, выглядел даже до некоторой степени посвежевшим.
– Ну так что ж? Я полагал, что наша прокуратура нам поможет, а она туда же – только требовать горазда. Вот ситуация – мои ребята на пузе пропахали стадион, трупов не хватает.
– Каких трупов?
– Да уж конечно не тех, кто на трибуне сидел. Членов экипажа, например. По документам их значится семь человек, а разыскано только шесть. Где еще один? – Он навалился на край стола, словно желая вплотную «наехать» на Турецкого.
– Это ваше последнее резюме в поисках?
– Последнее только небесная канцелярия заключит. А я говорю, что-то концы с концами не сходятся. Кроме того, на поле не хватает одного игрока или судьи, короче, одного субъекта.
– Я как раз по поводу члена экипажа, – вмешался один из молодцев. Он достал из кармана ватника черную квадратную железку, такую маленькую, что казалось невероятным разыскать ее на усыпанном обломками поле. – Вот. Номер фотоаппарата. Японская «мыльница». Установлено экспертами. По нашим соображениям принадлежит кому-то из летчиков.
– Ага! – Председатель потер руки. – Видите, как скрупулезно работаем. А вы говорите, «последнее резюме».
Пока Турецкий рассматривал обожженный квадратик с едва заметными цифрами и размышлял о превратностях человеческой судьбы, молодец резво докладывал председателю:
– На сегодняшний час найдено триста восемьдесят пять трупов, из них, вероятно, триста семьдесят три – это зрители, обслуживающий персонал, тренеры и игроки в запасе. Странно, но на поле в момент катастрофы находилось четырнадцать человек, хотя должно было быть пятнадцать. Также не найдено тело одного члена экипажа. И одно из шести не опознано – слишком уж обгорело. Так, – молодец заглянул в бумаги. – Это, стало быть, то ли Витрук, то ли Савельев. Необходимо установить личность владельца фотоаппарата.
– Еще не опрашивали родственников членов экипажа? – включился в доклад Турецкий.
– Это уже не наша забота, господин следователь, – отпарировал один из молодцев. – У нас другая проблема – заявлений на погибших зрителей поступило триста восемьдесят одно, то есть на восемь больше, чем тел, по нашим данным.
– Немудрено. Кто-то хочет погреть руки на происшедшей беде. Сколько находящихся в розыске уголовников мечтает прикрыться такой удобной смертью. Был человек – и нету. Погиб на хоккее. А потом новый паспорт – и гуляй – не хочу. Весьма удобно. Тело-то не предъявишь для опознания.
Турецкий помолчал. А потом спросил так, на всякий случай:
– Ну а что по причинам катастрофы?
– Вы меня спрашивате? – несказанно удивился председатель.
– Именно вас.
– А как там правительственная комиссия? Или ее уже упразднили?
Турецкий усмехнулся:
– Как приятно говорить с человеком, который так хорошо знает сказки.
– Какие сказки? – не понял председатель.
– Ну, есть там одна – пойди туда, не знаю куда. Правительственная комиссия – это человек двадцать осторожных стариков, которые триста тридцать три раза перекрестятся, прежде чем сказать хотя бы «здравствуйте».
Председатель хитро улыбнулся:
– Приятно говорить с человеком, который в сказки не верит. А все же, почему вы спрашиваете меня?
– Вы же не первый раз на таких катастрофах?
– На таких – первый, – мрачно покачал головой председатель.
– И все же?
– Мое?! Чисто мое мнение, которое никого ни к чему не обязывает?! – стукнул себя кулаком в грудь председатель.
– Именно ваше, которое никого ни к чему, – кивнул Турецкий.
– А вы потом не скажете – бред?
– Клянусь.
– Самолет подбили, – просто сказал председатель.
Турецкий досадливо поморщился, чуть было не сказал «ерунда», но вспомнил про клятву.
– Эта версия, увы, уже отброшена, – мягче сформулировал он. – Никаких следов, ни одного свидетельства, ничего похожего.
– Мое мнение – вы спрашивали, я ответил.
– Но как? – развел руками Турецкий.
– А вот это вы ищите.
Турецкий, поеживаясь от крепнувшего сибирского морозца, как раз выкарабкивался из узкого проема двери вагончика, когда Сабашов убеждал молоденького часового пропустить его в цитадель МЧС. Тот отнекивался и не желал даже повнимательней рассмотреть документы, которые совал ему местный следователь. На все про все у солдатика был заготовлен универсальный ответ любого часового:
– Не положено!
Хотя куда и что было «положено», в этой неразберихе не знал и сам Господь Бог. Турецкий вовремя прервал прения: