Незнанский Фридрих Евсеевич. Убить ворона

   Турецкий снял с головы «женщины» шляпку, под которой оказалось горлышко бутылки, запечатанное пробкой.
   – Давайте, Валентин Дмитриевич, перед дорожкой по пятьдесят граммов?
   Он налил водку в стаканы.
   – Возможно, вам удастся отыскать у него и Савельева. – Турецкий поднял стакан. – Успехов вам!
   Они чокнулись и выпили.
   – Вы знаете, это у меня первое такое крупное дело, – растроганно сказал Сабашов.
   – Дай бог, не последнее! – снова налил в стаканы Турецкий.
   – А давайте в следующий выходной на рыбалку поедем! – с воодушевлением предложил Сабашов. – Я, вы и Юрка. Это внук мой. Он будет счастлив.
   – С удовольствием, – откликнулся на предложение Турецкий.
   – Настоящая зимняя рыбалка. Хотя уже весна, но в наших краях лед в реке кое-где еще до мая продержится, – увлеченно объяснял Сабашов.
   Турецкий никогда еще не видел его таким радостным и вдохновенным.
   «Настоящий рыбак», – подумал Александр.
   – Даже воскресенья ждать не будем, – сказал Турецкий. – Вернетесь с Бурчуладзе, возьмем отгул и сразу на рыбалку.
   – Да, конечно. Я вам покажу, какая у нас рыба ловится, какая у нас красота кругом.
   Через полчаса Сабашов уехал.

Глава 40. «БРОСАЙ ЭТО ДЕЛО»

   Меркулов бегло осмотрел кабинет Болотова. Взял медаль с профилем вождя, которая придавливала к столу бумаги, и с глубокомысленной серьезностью взвесил ее в руке. Болотову было стыдно за убогий интерьер, за улыбающиеся под стеклом фотографии, за Ленина тоже было неловко.
   – Под тяжким гнетом у вас дела, – сказал Меркулов, возвращая медаль на прежнее место.
   Болотов вздохнул, не зная, что бы сказать. Меркулов по-хозяйски сел на место следователя, Болотов примостился на стуле подле него. Ввели подследственного. Чирков недоуменно посмотрел на Меркулова, перевел взгляд на Болотова и снова вернулся к человеку, сидящему за столом.
   – Вы желали дать показания в прокуратуре, – пояснил Меркулов с непроницаемой серьезностью, – наша встреча сорвалась по независящим от меня причинам, но тем не менее я готов удовлетворить ваше желание. Я заместитель Генерального прокурора Меркулов.
   Чирков сел против Меркулова, щурясь от яркого света.
   – Павел Викторович любезно ознакомил меня с обстоятельствами вашего дела. Мне показались небезынтересными ваши рассказы не только в художественном отношении, как Павлу Викторовичу…
   Меркулов слегка склонил голову в сторону Болотова.
   – …но и в интересующем нас аспекте. Последнее из рассказанных вами дел меня особенно заинтересовало.
   – А что в нем интересного? – сипло осведомился Чирков.
   – Да в общем-то оно ничем не выделяется среди прочих. Я понимаю, что вы можете нанизывать один рассказ на другой, покуда найдутся заинтересованные слушатели. Если бы вопрос стоял только о художественной…
   Меркулов опять поклонился Болотову.
   – …стороне, вполне можно было бы обойтись крысой. Все это были заурядные убийства разной степени кровавости, которыми полна история криминалистики. Как я вам сказал, меня интересует не эстетическая сторона вопроса. Мой первый вопрос связан с мотивами последнего убийства. Вы изволили выразиться о них весьма туманно. За что вы убили этих людей?
   – За что, – туповато отвечал Чирок, – ясно все. Молчать не могли – вот и умерли.
   – А почему они должны были молчать? И почему вы, такой словоохотливый, не желаете назвать нам обстоятельства этого убийства? Насколько я понимаю, вам терять нечего, привязанностей в этом мире у вас нет. Что заставляет вас терять ваше красноречие?
   – Я друзей не закладываю, – угрюмо буркнул бандит.
   – Друзей или друга?
   Взгляды Меркулова и Чиркова встретились. Казалось, лютая злоба вспыхнула на мгновение в глазах Чирка, но тотчас угасла, вытесненная прежней вялой тупостью.
   – Какого друга? Не было никакого друга.
   – Вот это тоже заставило меня заинтересоваться, – подхватил Меркулов. – Во всех ваших рассказах, начиная с крысы, вы изволили упоминать некоего друга, весьма вами ценимого. И только в последнем вашем повествовании он остался в тени. Не могли бы вы подробнее осветить эту личность? Что это за друг, что с ним стало?
   – Да какая разница, вам-то что?
   – Разница есть. Вы изволили называть крысу вашим первым преступлением. Павел Викторович воспринял ваш рассказ как величайшую над собой иронию, я же в простоте душевной отнесся к нему серьезно. Да, я действительно считаю, что ваш преступный путь начался с этой губительной для детской души истории. Исследуя это дело, мне бы хотелось знать, кто выступал сообщником преступления.
   – Да какого преступления? Пацанами крысу пожгли…
   – Самого настоящего преступления, как вы и изволили его справедливо квалифицировать. Я руководствуюсь вашими же словами, зафиксированными в протоколе, вами подписанном. Вы изволите называть крысу преступлением, из чего явствует, что друг ваш был сообщником преступления, даже организатором, если не ошибаюсь. Ведь он был вас старше?
   – Ну, старше, – неуверенно отвечал Чирков.
   – Я, должно быть, верно предполагаю, что он состоял воспитанником того же детского дома в Яхроме, что и вы?
   – Да какая разница, – стал раздражаться Чирков. – Пацаны мы были, что вам крыса эта далась? Я это все рассказал, чтобы ему рыло утереть, – Чирков сделал нетерпеливый жест в сторону Болотова.
   – Вы извольте ваши физиогномические наблюдения до поры оставить, – притормозил Меркулов готовый прорваться поток брани со стороны подследственного. – Осмелюсь предположить, что в анналах детского дома сохраняются некоторые сведения, которые прояснят нам личность вашего загадочного друга.
   Чирков раздвинул рот в недоброй улыбке:
   – Это вам «мамка» Надя рассказала бы, да только она уж четвертый год за меня в небесах Бога молит, от вас, легавых, меня отмазывает.
   Меркулов замолчал, что-то обдумывая, потом кивнул:
   – Да, вы правы. За давностью лет, пожалуй, мы этот факт не уточним. Что же… а вот вы давеча говорили, что свидетелей убирали, друзей спасая. Мысль о «друзьях» я отметаю, как ни с чем не сообразную, и позволю себе пофантазировать опять про друга – вы мне простите такую игру воображения?
   Чирков неотрывно смотрел на Меркулова. Болотову показалось, что бандит побледнел.
   – Вы изволили умертвить жестоким образом несколько душ, но милосердие и вам не чуждо. Вы пощадили ребенка, мальчика. Ваш рассказ был настолько трогателен, что мне захотелось поглядеть на него, на этого птенца – что с ним сейчас. И представьте себе – очень, очень впечатляющая была встреча. Представьте себе – и он вас не позабыл…
   – Да что ты в душу лезешь, блядь легавая?! – взревел Чирков, срываясь с места.
   Болотов молниеносно схватил его, заломив руки, уже в угрожающем по отношению к Меркулову расстоянии. Чирок, мешая общеупотребительный мат и тюремный жаргон, повалился на пол, дергаясь и визжа. Меркулов все так же серьезно, не переменяясь в лице, смотрел на него. Как случилось, что этот сильный, даже мощный духовно человек мог опуститься до жалкой истерики, с воплями, едва не со слезами? Конвойные потащили его к выходу.
   – Вы знаете, – сказал Меркулов, когда дверь за Чирком захлопнулась, – на что я обратил внимание? Все детдомовские – ну, какие мне встречались, я не знаю, может, есть и другие, – слабы на слезы. Все легко плачут. Да-да.
   Болотов молчал. Меркулов вынул белоснежный платок и отер лоб.
   – А вы что, правда с этим мальчиком связались? – спросил Болотов, осмысливая происшедшее.
   – Нет еще. Но теперь понимаю, что стоит. Там есть где собаке порыться. Как это он нас аттестовал? Бляди легавые? Броско, хотя и неправда.
   Болотов посмотрел, как скомканный платок вернулся в карман.
   – Ты слышишь, сука, ты слышишь, урод плешивый, – рычал Чирок адвокату Леониду Аркадьевичу Сосновскому на проходившем позднее свидании адвоката с подзащитным – я должен быть на свободе, завтра же, завтра!! Ты понял, ублюдок? Считай часы, пока сидишь на собственной жопе – завтра сядешь на нары!…
   Леонид Аркадьевич задумчиво молчал.
   Турецкий уже собирался выйти из кабинета Сабашова, кода зазвонил телефон. Александр, погруженный в раздумья о последних событиях, подошел не сразу. Почему-то после отъезда Сабашова на душе стало как-то муторно и пусто.
   Телефон все звонил и звонил, а Турецкий взял со стола фарфоровую бутылку, плеснул в стакан, залпом выпил и только после седьмого или восьмого сигнала взял трубку. Послышался мужской голос:
   – Александр, это ты?
   Турецкий не сразу узнал голос Меркулова.
   – Я. Как дела?
   – Да чудо, что такое.
   Турецкий еще больше напрягся.
   – Слушай, старик, бросай это дело, – глумливо сказал Меркулов.
   – Что? – переспросил Александр.
   – Бросай это дело, – повторил отчетливо собеседник.
   – Что ты имеешь в виду? – В голосе Турецкого послышался холодок, сразу распознанный в столице.
   – Ты не понял, это цитата. Это сегодня услышал я и, как понимаешь, спешу передать тебе. Добрые вести не лежат на месте.
   – То есть уже прозвучало?
   – Да. К чему я в общем-то был готов.
   – Я тоже.
   Сегодня Меркулова одолели звонки. Первым позвонило довольно значительное лицо, издавна претендовавшее на приятельские с ним отношения. Лицо дружелюбно расспросило о делах и, в частности, затронуло вопрос о Новогорске. Прослушав довольно краткую сводку Меркулова, лицо кисло сказало: «Зачем вам соваться в это дело? Это крест военной прокуратуры. Вам только лишняя морока…»
   – Помнишь, от кого я последний раз это слышал? – спрашивал сейчас Меркулов Турецкого.
   – От меня, – хмыкал Александр.
   – «…дело к тому же ясное, – продолжало лицо, – техническая экспертиза считает, что авария произошла из-за неисправности моторов. Налицо трагедия. Но кто ропщет на судьбу?» Меркулов возразил, что у него несколько иные сведения, и он бы не торопился отзывать «важняка». Лицо рассеянно сказало, что не в его правилах обременять друзей пустыми советами, и, обменявшись с Меркуловым вежливыми прощаниями, повесило трубку.
   Этот звонок не оставил в памяти Меркулова особого следа. Дело было шумное, и он привык к расспросам и советам дилетантов. Конечно, было несколько странно, что именно сейчас, когда каждый день приносил с собой новые улики и новые загадки, нашелся доброжелатель, который, вопреки реальности, признавал здесь только нарушение техники безопасности полетов.
   Получасом позднее Меркулов и вовсе забыл о разговоре с начальственным лицом. Однако во второй половине дня разговор повторился. Но уже на более высоком уровне. Позвонило лицо весьма значительное, самый факт внимания которого мог почитаться за большую честь. Весьма значительное лицо в первых же словах выразило озабоченность ходом новогорского дела. Озабоченность высокой персоны распространялась на репутацию фирмы «Росоружие». Малейшая ошибка в ходе следствия, нечаянная бестактность могут иметь последствия политического – «Вы понимаете, политического» – масштаба.
   – Ну, ты понимаешь, мне оставалось только ждать звонка Президента, – веселился Меркулов.
   – И ты хочешь сказать, что дождался? – в тон ему продолжил Александр.
   – Нет, поторопился звонить тебе. Что ты об этом думаешь?
   – А что думать – раструсили муравейник. Погорячились они, конечно, тебе звонить.
   – Я вот теперь думаю, куда ниточка тянется. Я уж боюсь, не так ли высоко, что и впрямь придется дело прекращать. Ты меня знаешь, я натура принципиальная, но иной раз выбора не бывает…
   – Ну, знаешь, это как повернуть.
   – Да нет, Александр, я понимаю, ты к этому делу привык, привязался, можно сказать, конечно, бросать не хочется. Но ты пойми, если будет третий звонок – нам ничего не останется. Конечно, им очень приятно было иметь такого толкового зама, как я, и такого «важняка», как ты, но, как известно, Россия талантами богата, найдут кем нас заменить. Также найдется, кому нас оплакать. Ты же не хочешь, чтобы мы с тобой погибли в один день, как в сказке? Хотя ты романтик…
   – Нет, я романтик до поры, – поспешно возразил Турецкий. – Но тут не все потеряно. Мне кажется, что осталось буквально несколько дней, как все прояснится. Ты бы не мог потянуть время?
   – Ну, мог бы, конечно.
   Меркулов задумался.
   – Ты уверен, что требуется несколько дней?
   – Не уверен, конечно. Но хотя бы несколько дней.
   – Слушай, может, мне сослать себя в командировку?
   – Да тебя же везде найдут.
   – А мы сделаем, что не найдут. Мне бы, по чести сказать, надо быть в Якутске на совещании. Если умело поставить дело, то шесть дней я тебе точно выгадаю. Идет? Но чтобы к моему возвращению уже был какой-то результат. Иначе наши скальпы будут висеть на гербе «Росоружия».
   Слово «Росоружие» вернуло Турецкого к теме.
   – Слушай, подожди, а что такое это «Росоружие»?
   – Темная лошадка, как и любая структура, торгующая вооружениями. Больше пока ничего сказать не могу, так как никогда вплотную не сталкивался. Во главе Колосов…
   – Знаю его. Даже рядом стоять не может, – покачал головой Турецкий. Колосов был тот из небольшого числа начальников, про кого Александр мог сказать однозначно – не виновен. Уж сколько на него прокуратура «катила бочку», каждый раз выходило – чист.
   – Знаю, – согласился Меркулов. – Замом у него некто Манченко – кажется, тоже вполне приличный человек с хорошими манерами, видимо, из хорошей семьи. Ничего дурного о нем я, во всяком случае, не слышал. Это, конечно, ни о чем не говорит – если уж оказался в этих структурах, то, как ни вертись, чистеньким не останешься. Чем ближе к власти, тем дальше от морали. Но это, как понимаешь, область отвлеченной философии.
   – Ну да. Про нравственный смысл нашей профессии мы, пожалуй, промолчим, – хмыкнул Александр.
   Оптимистический голос Меркулова, легкость его речи, неизбывная ирония каждой фразы возвращали Турецкому веру в состоятельность новогорского дела, в возможность распутать хитросплетения преступных тенет. Даже сама катастрофа на стадионе, соприкоснувшись с почти врачебным цинизмом Константина, теряла зловещий отсвет и приобретала вид будней криминалистики.
   – Знаешь, я видел этого Манченко, – сообщил Александр, припомнив похороны. – Действительно, приятное впечатление. Душевный, открытый…
   – А что, он на похоронах был? Ну да, он же в комиссии, наверное…
   – Ну – что… – раздумчиво сказал Александр, – приносил соболезнования…
   – Ага. Друг народа, значит.
   Голос Меркулова все больше наливался ядом. Константин всегда был моральным человеком, но никогда не был моралистом. Общественная добродетель всегда становилась предметом его тайных язвительных насмешек. Сам по себе человек добрый и с возвышенными идеалами, он не имел обыкновения говорить ничего морального, а все больше шутил и иронизировал. Иногда Турецкому казалось, что в своих шутках Меркулов утрачивает необходимую меру, как и сейчас, в разговоре о Манченко.
   – Послушай, – обратился Турецкий, – ты что-то очень на него лютуешь. Почему? Ты мне его сразу в подозреваемые прочишь?
   – Да нет. Это было бы слишком. Ты же знаешь, недолюбливаю позитивный элемент. Как только встречаю такого – в беде не бросит, лишнего не спросит, у меня прямо скулы сводит от тоски.
   – Но это еще не значит, что Манченко плохой.
   – Да я и не говорю, что он плохой. Просто, как шишка в «Росоружии», он у тебя должен быть под подозрением.
   – Разумеется. Я всегда имею его в виду. Впрочем, как и всех остальных. Даже, знаешь, Колосова.
   – Логично. Против Манченко пока меньше всего подозрений.
   – Ну, – засмеялся Александр, – прямо какая-то Агата Кристи пошла. Против кого меньше всего улик, у кого железное алиби, тот всего вернее преступник. Это закон литературы, а не жизни. Мы же не пишем детектив, а живем в нем.
   – Жизнь мало отличается от литературы, – сухо сказал Меркулов. – Поначалу кажется, что литература проще: в детективном романе все построено на жесткой цепочке причинно-следственных связей, которой в реальной жизни нет. А если приглядеться, то в жизни все еще примитивней – жажда наживы, неуемные страсти и, как следствие их – преступление. В сущности, расследовать криминальные истории так же скучно, как их читать. Хочешь распутать это дело – найди самый банальный ход – вернее всего он и будет правильным.
   – Спасибо, – поблагодарил Турецкий то ли с сарказмом, то ли всерьез.
   – Пожалуйста, – устало отвечал Меркулов. – Ну, до встречи. Я в Якутии. Там сейчас проходит региональное совещание правоохранительных органов. Жду сюрпризов от тебя, не обмани.
   Они положили трубки.
   Оставшись наедине с собой, Александр вернулся памятью к последним словам Меркулова. Мысль Константина о заурядности новогорского дела не пришлась Турецкому по сердцу. Компас его интуиции уже указывал ему верный путь в решении задачи. Но почему-то после разговора с Меркуловым на некоторое время Александр почувствовал странное умиротворение, словно что-то главное уже прозвучало сегодня и ближайшие дни подтвердят догадку, уже затлевшуюся где-то в подсознании.
   – Вот смеху будет, если это действительно Манченко, – вслух сказал Турецкий. – Или Колосов…

Глава 41. ЗИМОВКА

   Машину так трясло на ухабах, что Турецкий каждую минуту таранил макушкой брезентовую крышу.
   – Твою мать, – скрипел про себя зубами шофер, опасливо косясь на важную птицу из столицы. – Вы извиняйте, поласковей никак не возможно. Без скорости мы целый день тут кишки мотать будем.
   – Гони, как сможешь! – махнул рукой Турецкий.
   Вчера, как только Турецкий повесил трубку после разговора с Меркуловым, телефон зазвонил снова. Александр даже решил, что Меркулов чего-то не договорил, и схватил трубку немедленно.
   Но звонили из милиции.
   – Это прокуратура?
   – Да. Следователь Турецкий слушает.
   – Товарищ следователь, это дежурный по области капитан Аркадьев. Мне сказали вам позвонить. Кабанов убит.
   – Кабанов? А он кто?
   В трубке замолчали, о чем-то переговаривались.
   – Кто такой Кабанов? – повторил Турецкий.
   – Это прокуратура? – повторила вопрос трубка.
   – Да. Кто такой Кабанов? – уже начинал злиться Турецкий.
   – Так он, это, следователь прокуратуры…
   Турецкий опустился на стул. Под волосами словно шевельнулось что-то холодное.
   – Нам позвонили из Михайловки, – продолжала трубка, но Турецкий уже все понял.
   – Его фамилия Сабашов, – сказал он тихо. – Запишите правильно.
   – Валентин Дмитриевич? – сверилась трубка.
   …Александр бросил взгляд на часы – без четверти девять, – в глубине дороги едва засинел рассвет. Часы у Турецкого были знатные, старинной фирмы «Брегет». Пожалуй, если беспокойная профессия запрещала Александру Борисовичу всякие постоянные привязанности и мелкие мещанские радости, то единственную слабость он все-таки мог себе позволить. Он страстно, почти тайно, вожделел к хорошим часам. Не то чтобы он собирал коллекцию, не интересовался он и антиквариатом, но красивые тикающие игрушки вызывали в нем самое что ни на есть эстетическое наслаждение. Он мог отказать себе во всем, но мимо хороших часов равнодушно пройти не мог, потому что считал едва ли не кодексом чести: настоящего мужчину могут украсить только дорогие часы, других безделушек Турецкий на теле мужика не признавал. Понимающие люди с некоторым испугом косились на «Брегет» – часики ни много ни мало тянули на двадцать тысяч долларов. Не станешь же всем объяснять, что царский подарок Турецкому выложило руководство антитеррористического центра за отлично проведенную операцию по обезвреживанию международных террористов еще по «Пятому уровню». Александр Борисович честно отказывался, да только даритель человеком оказался восточным и благодарность от чистого сердца считал святым долгом. Так и радовали теперь глаз и ухо Турецкого часы старинной марки, напоминая ему «былые подвиги», словно красноармейцу премиальные штаны из красного сукна.
   Резко взвизгнули тормоза, и «газик» закрутило бешеным движением вокруг своей оси. Машина потеряла управление и моталась как песчинка посреди заснеженной дороги, приближаясь к опасной обочине. Турецкого дернуло и понесло к лобовому стеклу, шофер прижался всем телом к рулю. Еще секунда, и Турецкий успел вонзиться ногтями в кресло, сдерживая силу инерции, удар пришелся ему по виску.
   – Всем сидеть! – Одной рукой Турецкий инстинктивно зажал рану где-то над правым глазом, другой уже успел выхватить револьвер.
   Мотор отчаянно ревел, и машина одним колесом повисла над колеей. Шофер завопил дурным голосом.
   – Я не виноват! Он сам! – тыкал пальцем куда-то вперед этот здоровый детина.
   – Руки на колени! Сидеть смирно! – Турецкий переводил дыхание, одновременно держа на прицеле сидящего на заднем сиденье опера.
   Опер моргал телячьими глазами, покорно воздев руки к небу. На его массивной голове, как видно, не очень отразились дорожная тряска и происшедшая авария. Тщательно обыскав хлюпающего носом шофера, Турецкий открыл дверцу кабины со своей стороны и за шиворот выбросил детину в колею. Следом за ним вывалился на коленях опер. Мороз прижимал вовсе не по-мартовски, глухая тайга обступила дорогу, величавым гулом напоминая, что действие разворачивается отнюдь не в немом кино. Опер послушно выбросил старенький пистолет на снег. Теперь Турецкий имел секунду, чтобы отдышаться и сообразить, что же случилось.
   Нет, это было не помрачение рассудка.
   Турецкий имел все основания ждать подвоха и быть постоянно настороже. В конце концов, кто-то же знал, куда едет Сабашов, кто-то сообщил убийцам его маршрут следования. Но последним, с кем виделся следователь перед отъездом к Бурчуладзе, был Турецкий. Получается, что все ниточки сводились к милиции, к тому, кто по долгу службы мог разузнать направление Сабашова. Вот этот «кто-то» интересовал Турецкого сейчас больше всего, а по «счастливой» случайности он мог оказаться и совсем рядом.
   Получив сообщение о гибели Сабашова, Турецкий немедленно позвонил начальнику Новогорского областного управления внутренних дел:
   – Я хочу сейчас же отправиться в район Михайловки, на место гибели следователя.
   – Ваше желание приветствую, – просипел голос в трубке, человек на том конце провода явно прихлебывал чай или горячий суп. – Но, уважаемый Александр Борисович, взгляните на часы.
   Турецкий выдернул «Брегет», стрелки показывали начало первого ночи.
   – В ночь я вас не отпущу. Сибирские дороги… сами знаете, – трубка хлебанула очередную порцию чего-то жидкого, – а потом мороз – это вам не фунт изюма, не африканская саванна. Машина не выдержит.
   – Мне непонятно ваше спокойствие. Погиб сотрудник правоохранительных органов. При очень странных обстоятельствах. И мне ли вам объяснять, что первые сутки после преступления приносят восемьдесят процентов информации по делу.
   – Место происшествия осматривает оперативная группа. Завтра утром милости прошу ознакомиться с протоколом осмотра места происшествия.
   Турецкий начинал потихоньку свирепеть. Всегдашнее желание провинциалов поунять амбиции столичных штучек, продемонстрировать, что, мол, «мы и сами с усами», казалось ему теперь неуместным, речь шла о деле слишком серьезном. Трубка, вероятно, тоже поняла, что зашла слишком далеко, и повернула на мировую:
   – Не стоит пороть горячку, Александр Борисович. У меня опытные сотрудники. Сегодня оперы прочешут тайгу в окрестностях.
   «Олухи! – едва не брякнул Турецкий. – Теперь точно все следы замели».
   – Но вам мы препятствий чинить не будем. – Абонент допил наконец свой чай. – Поедете завтра с ранья, как говорится. Сейчас позвоню, договорюсь. В семь утра наш джип будет стоять у вашего порога.
   Почти всю ночь Турецкий просидел в этом самом управлении, читая информацию прямо, что называется, с колес. Собственно говоря, информации в них содержалось небогато, но Александр Борисович хотел сложить рабочую картину убийства. «Смерть наступила в результате огнестрельного ранения… Время… Вот-вот… Время – 15 часов 40 минут». Сабашов почему-то не доехал до жилища Бурчуладзе, вышел из машины за два километра. Труп был найден в пятидесяти метрах от дороги, в расщелине. Убийца расстрелял жертву из обычного охотничьего ружья почти в упор, значит, ждал, что следователь покинет кабину именно в этом месте, или проголосовал, или, наконец, самая дикая версия, ехал с Сабашовым в одной машине. Предположим, преступник – случайный попутчик: в этих местах, бывает, слоняются беглые лагерники, бродят как звери по самым недоступным тропам. Допустим, следователь пожалел голосовавшего на дороге одинокого путника и взялся его подвезти, что маловероятно для такого опытного человека, как Сабашов. Уж что-что, а местные нравы и обычаи старый служака затвердил назубок – бегунок-рецидивист его бы так запросто не подловил. Если же убийца подстерегал свою жертву специально, то тогда остается ответить на простой вопрос: откуда он знал, что Сабашов окажется в этом месте и в этот час? Есть еще одна, правда, несколько бредовая версия – Бурчуладзе и штурман несли бессменную вахту возле своего жилища, ожидая нежданных гостей, а когда они нагрянули – легко расправились с ними и бежали. Смешно… хотя по своему опыту Турецкий отлично знал, что часто самые невероятные предположения оказывались истиной, потому что жизнь гораздо причудливее, чем мы о ней привыкли думать. Эти последние мысли пронеслись в голове Александра Борисовича, когда он безмятежно засыпал на гостиничной койке, с тем чтобы ровно через два часа, когда стрелки подарочного «Брегета» застынут на цифре «семь», легко вскочить на ноги, чувствуя себя вполне выспавшимся и бодрым.