Страница:
И вот теперь, спустя два часа, «газик» висел одним колесом над колеей, а команда, приданная Турецкому, стояла под дулом пистолета. Александр Борисович вовсе не исключал, что сценарий, сыгранный с Сабашовым, преступник захочет повторить еще раз. Криминальный мир не слишком затрачивался по части оригинальности. Спутники топтались на снегу, поколачивая замерзающими ногами.
– Я не виноват, – шептал шофер, у которого под носом весьма серьезно потекло, несмотря на гигантские усилия, которые он прилагал, чтобы остановить этот водопад. – Это заяц, наверное.
– Какой заяц? – Турецкий держался за серьезно, по-видимому, рассеченную бровь.
– Заяц… это… под колеса…
Напарник шофера, выпучив глаза, застыл с поднятыми руками, до его головы, видно, с трудом доходило происходящее, и он предусмотрительно молчал. Турецкий пошарил фонариком по дороге. На снегу действительно распласталась белая окровавленная тушка.
– Ну вот, поохотились заодно, – попытался пошутить Турецкий, ощущая некоторую неловкость перед сотрудниками милиции.
– Тут даже олени, бывает, бродят. Край нетронутый, – пришел наконец в себя опер. – А ты, – набросился он на шофера, – спишь, че ли, за рулем?
Турецкий еще раз на всякий случай осмотрел местность. Рассветало с трудом. Кругом, куда ни глянь, – непроходимая тайга и безлюдье.
– Тут машины хотя бы раз в час проходят? – поинтересовался Александр Борисович виноватым тоном.
– Не-е. В пять часов, может, одна появится. – Шофер, кряхтя, выползал из колеи. – После Михайловки придется пешком топать. Заносы…
– Ты счас-то посмотри, водитель хренов, – продолжал разоряться опер, – может, мы уже трупы. Замерзнуть обидно все-таки, весна на носу.
Втроем они столкнули машину на дорогу, и она, к огромной радости, завелась с первого оборота.
– Наша… – любовно протянул шофер, переводя дух от случившегося. – Джипы какие-нибудь давно бы уже навернулись по таким-то дорогам.
Опер клацал зубами, по-видимому, сказалось нервное напряжение.
– А что, после Михайловки действительно не проедешь? – Турецкий шарил в бардачке в поисках аптечки.
– Верняк. Там дорога обрывается. Тайга непроходимая… – просипел опер.
«Теперь хотя бы понятно, чего Сабашов вышел из машины. Значит, убийца хорошо знал местность, знал, где следователь окажется совершенно беззащитным, и подстерегал его».
– И чего они все джипы скупают – наше заводское начальство, к примеру, – распинался повеселевший шофер. – Родные колымаги любую дорогу пройдут. Вот американец один тут на спор, дескать, лучше джипа нету, сел, и что вы думаете, – шофер выждал положенную при байках паузу, – километр по нашим дорогам выжал – и кранты ихнему хваленому джипу. А наши напились и давай забавляться, как ни крутили, ни вертели, а она, родимая, бежит хоть бы хны. Тогда американец…
– Кончай трепаться, ковбой, – осадил балагура опер.
За окнами замелькали темные крохотные домишки Михайловки.
– Что они, еще спят все? – махнул в сторону деревни Турецкий, – Или никто тут не живет?
– Не-е, живут, охотники, рыбаки, староверы даже. Электричества им не провели, вот и непривычно. – Опер внимательно осмотрел возвращенный пистолет и аккуратно опустил его в кобуру.
– А местных жителей опрашивали? Может, они что-то видели? Все-таки Сабашова убили почти на околице.
«Надо же, какое забытое совсем словцо вспомнил», – порадовался за себя Турецкий.
– И днем ведь все случилось.
– Не-е. Бесполезно. Тут тайги закон. Ниче не скажут. Могила. Они как рассуждают – следователь ваш приезжий, у вас свои разборки, вы там в городе за свое деретесь, а нам тут жить. Их тут хоть пытай.
– Пыток избежим, – заулыбался Турецкий. Ему положительно начинал нравиться этот тугодум, вероятно, родом из такой же Михайловки.
Дорога оборвалась. Дальше стеной стояла тайга. Рассвело.
– Все, шабаш, конец света, – шофер смачно сплюнул, открыв дверцу машины. Он чувствовал себя героем, выведшим экспедицию на свет божий.
– Так, ребята, – набрасывал Турецкий схему дальнейших действий. – У меня правило: если в начале операции случается казус, значит, Бог звонки посылает – не расслабляйтесь. Происшествие с зайцем сочтем таким милым предупреждением, а потому будем действовать осторожно. Вашим староверам палец в рот, я вижу, не клади.
– Не-е. Местные тут ни при чем. Они особняком себя ставят. К органам не полезут. А если, не дай бог, че случится, так закопают – сроду не найдешь.
– Словом, следов таких грубых не оставят?
– Не-е, не оставят, – кивнул головой опер.
– Так вот, сначала – осмотр места происшествия. Тебя как зовут, брат?
– Антон. – Глаза опера прояснились синевой, как наступающий утренний рассвет.
– Мы с Антоном пешим ходом, с навостренными ушами, пробежимся по этим сибирским просторам, а ты, ковбой, плотно зашторь свой джип на все кнопки и не высовывайся ни на какие «дай закурить». Как понял?
– Есть, – откозырял шофер.
Утопая по уши в снегу, Турецкий с опером пробрались к месту, где был обнаружен труп Сабашова. Природа постаралась на славу и получше любого преступника замела следы. Безмятежная белая картина с развесистыми кружевами инея навевала какие угодно мысли, но уж только не о людском коварстве и жестокости. Ложбина, над которой нависли два сломанных перекрещенных между собой дерева находилась слишком близко от конечного верстового столба дороги, преступник, по-видимому, очень спешил и не имел возможности, а может, и не считал нужным понадежнее скрыть труп. Он просто скинул убитого недалеко от дороги, понимая, что Сабашова обнаружат быстро.
– Кто нашел труп? – Турецкий невольно озирался среди этого белого безмолвия, от которого слепило глаза и парализовывало уши. Ему все время казалось, что кто-то незримо присутствует тут, что где-то в темной хвое елок прячется тот, кто выследил Сабашова и так ловко его провел.
– Местная старуха, – опер сосредоточенно носком ботинок пропахивал снег.
– Во сколько?
– В половине пятого.
– Так ведь Сабашов был еще совсем тепленьким. Неужели никто не видел убийцу. Не мог же он шапку-невидимку нацепить. И часа не прошло после смерти Сабашова… Как думаешь, Антон, куда делся преступник? Версии мистические сразу отметаем, – шутливо отмахнулся Турецкий.
– Не-е. Я мистику не уважаю. Оно все понятно – либо убийца на машине приехал и уехал, либо в лес сбежал.
– Если на машине, значит, его вся деревня должна была видеть.
– Не-е. Они не скажут.
– А если в лес… Значит, тайгу назубок знает. Ты где, Антон?
Турецкий растерянно оглянулся. Опер как сквозь землю провалился. Видать, вправду считается, что иметь дело с местной экзотикой – будь она хоть африканская, хоть сибирская – дело неблагодарное.
– Тут я. – Опер, несмотря на свой массивный торс, по-кошачьи повис на поваленной березе. – Я находку сделал.
В руках у Антона заблестело что-то металлическое.
«Нож!» – пронеслось в голове у Турецкого.
– Ключи какие-то. На дереве заметил.
– Зрение у тебя острое, что ни говори. Молодец, дружище.
– Я с батей на охоте со ста метров в глаз белке попадал.
Два ключа сиротливо прозвенели, когда Турецкий ловко поймал их на перчатку.
– Не зря мы, Антон, с тобой приехали. Ребята, видно, не слишком постарались, раз мимо такой улики прошли.
– Ключи тут на ветке висели, их запросто можно было не заметить.
– В нашем деле принято все замечать. Давай, опер, быстренько смотаемся на зимовье этого неуловимого Бурчуладзе. У меня еще дела в Новогорске – теперь нужно искать «квартиру, где деньги лежат», – хозяина ключей.
Но, как говорится, скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. До предполагаемой стоянки Бурчуладзе «важняк» с опером добирались, выдержав настоящую битву с сугробами, минут сорок. Маленького домика почти не видно было за тесовым забором. Издалека казалось, что приближаются они к крепости, какие когда-то строил Ермак, защищаясь от нападения татар.
– Видать, нашему герою было от кого прятаться. Ишь, какой забор отгрохал, – Турецкий перешел на шепот. В морозной тишине каждый звук стрекотал, как грохот пулемета.
– Не-е. Тут гостей непрошеных из леса много шатается – медведи, волки, рыси,– а дерево дармовое – вот и стараются на всякий случай оборониться.
Кое– как нашли ворота, они сливались в свежевытесанном заборе в сплошную стену. Турецкий легонько надавил телом на бревна, но дверь держалась намертво. Вдвоем они пытались ногами распахнуть ворота, но и это оказалось бесполезным.
– Вот эта задача! – Турецкий от злости саданул локтем по забору и заорал от боли. – Черт! Теперь к синяку над глазом прибавится шишка на локте. Славная боевая операция.
Выход оставался один. Антон влез на плечи Турецкого, подтянулся и зацепился руками за колья, вскарабкался, сложившись вдвое, и, как канатоходец, стараясь держать равновесие, поставил ноги на острые верхушки забора.
– Давай, дружище, осторожней! И быстро! – Турецкого затрясло. Не дай бог, этого молоденького «теленка» подставить под пули.
Глухой звук падающего тела обозначил, что опер приземлился-таки. Они бежали параллельно – Антон и Турецкий – по разные стороны забора. У ворот Александр Борисович на всякий случай вынул пистолет, прильнув к забору, пытаясь услышать, что происходит там, по другую сторону.
– Примерзла, – просипел в щель глухой голос. – Сейчас.
Вдвоем они расшатали обледеневшее дерево, и кусок льда, намертво сковавший две створки ворот, наконец с шумом отвалился. Тишина наступила мертвая.
– Идем, – Турецкий держал руку на курке.
Жилище Бурчуладзе поразило гостей стойким запахом крепкого табака, который не выветривался, несмотря на пронизывающую стынь. Вода в предбаннике в жестяном бачке замерзла. Идеальный порядок, хотя и не блистающий чистотой, говорил, что хозяин покинул дом неспешно и продуманно. У русской печки прислонился ухват, на полу аккуратно были сложены несколько березовых полешков. На железной кровати лежал матрас и цветастое лоскутное одеяло. Даже половичок свидетельствовал об основательности покинувшего свое жилище. Установить время ухода хозяина оказалось невозможным.
– За ночь дом так не выстыл бы, – Антон чувствовал себя уже экспертом по сыску в Сибири. – Он раньше смылся.
– Зачем? Зачем ему смываться? Он что, экстрасенс? Увидел через колечко в стаканчике – к нему собрался Сабашов – и деру! – Турецкий сунул чашку в бачок, желая попить, она звонко ударилась о лед. – Значит, Сабашов здесь не был?
– Не-е. Ворота же примерзли. Не одного дня работа Деда Мороза.
Через эти слова опера Турецкий явственно услышал какой-то мягкий, осторожный шорох, который исходил сверху – с крыши или чердака.
– Тихо!
Минуту они сидели прислушиваясь, вытянув шеи. Ничего не повторилось. Но как только опер поднялся со скамьи, что-то снова прошуршало над потолком. Турецкий выскочил в сени и увидел дверь, которая поначалу не бросалась в глаза, заставленная какими-то досками, лопатами и сверху прикрытая почему-то люлькой. В отличие от ворот эта дверь поддалась без разговоров. Черный чулан с земляным полом напоминал свежевырытую могилу. Осторожно переступив через ведро с известью, Турецкий в свете маленького оконца разглядел лестницу, ведущую на чердак. Он поднимался по ней на цыпочках, весь готовый к прыжку, явственно ощущая, что там, под крышей, колышется живое существо. Ногой, рывком, он саданул дверь, отделявшую его от невидимого врага, и в одно мгновение нечто серое, бесформенное ударило в грудь Турецкому.
Из образовавшегося отверстия тучей хлынули голуби. Они своим жалобным гурканьем наполнили стреху темной комнаты, метались между ступенями лестницы, стрелой проносились мимо оторопевшего опера.
– Что на это скажешь, знаток аборигенов? – пошутил Турецкий.
Они осмотрели дом еще несколько раз, перекопав все возможные тайники и загашники. Оружия и патронов на зимовке Бурчуладзе не было, подозрительных писем, записок, предметов, рации – тоже. Лишь в углу чердака, под кучей птичьего помета, Турецкий размел ногой обрывок фотографии, который он смог бы идентифицировать из тысячи. Это был тот самый снимок, который демонстрировала ему Савельева.
– Небогатые, но ценные сведения вынесли мы из этой поездки, – подытожил операцию Турецкий. – Главная заслуга, безусловно, Антон принадлежит тебе – ключи.
Турецкий вынул «Брегет», чтобы по привычке зафиксировать время. И тут его осенило… Конечно… Вся тайна скрывалась в этом «Брегете», вернее, не в нем самом, а во времени убийства Сабашова. Предстояло решить простую арифметическую задачу. Следователь выехал к Бурчуладзе в одиннадцать дня, милицейский «газик» набирает предельную скорость пятьдесят километров в час. Во сколько должен был Сабашов быть у зимовки? Но факт тот, что он прибыл на окраину Михайловки не через два часа пути и даже не через три, а почти через пять… Вот в этом-то разрыве времени и следовало искать разгадку убийства Сабашова. Куда отлучался следователь, направляясь к Бурчуладзе? Там он и должен был сказать, куда направляется. Оттуда и навели убийцу. Или убийц. А ключи? Что ж, находка эта представлялась Турецкому весьма ценной, но слишком непонятной. Зачем убийце вешать ключи на дерево? Или кто их там повесил?
Новогорск встретил возвращающихся путешественников серой пеленой, казалось, что дым сгоревшего «Антея» до сих пор витает над домами и дорогами. На самом деле просто солнце уже садилось и надвигался бесприютный сибирский зимний вечер в городе. Турецкий, озадаченный своими размышлениями об убийстве Сабашова, решил на сегодня отложить дальнейшее расследование, памятуя одно из важнейших правил следствия – не переусердствуй! Факты должны, как хорошее вино, тоже отстояться в голове.
Турецкому нужно было заскочить на минуту на завод – в правительственную комиссию, изучавшую причину катастрофы. Он попросил шофера, который все время, пока они с Антоном брали зимовку Бурчуладзе, мирно проспал в «газике» с включенной печкой, добросить его к проходной, тепло распрощался с опером и направился к центральному административному зданию. На пороге кабинета, где размещалась комиссия, Турецкого встретил лощеный молодой человек в пронзительно-синем костюме, – цвет, который по признанию журнала мод, символизировал достаток и благополучие, – встретил, не скрывая волнения. По реакции молодого человека Турецкий удивленно отметил, что его появления как будто ждали, хотя он решил заехать на завод только потому, чтобы с пользой для дела распорядиться остатком дня.
– Сейчас, сейчас, я все приготовлю, – засуетился «синий костюм».
– Не понял, – Турецкий подумал, что молодой человек желает напоить его кофе. – Я не хочу.
Теперь неподдельное удивление парализовало молодого человека.
– Я не стану пить кофе, – пояснил Турецкий.
– А-а… – облегченно потянул «синий костюм». – Вы еще не в курсе. Сегодня расшифрован «черный ящик».
– Чего ж вы молчите? – Турецкий подскочил на стуле, как ужаленный. – Немедленно, немедленно готовьте стенограмму.
Пожалуй, сегодняшний день еще не исчерпал свои сюрпризы. «Черный ящик» будет почище, чем поездка на зимовку, после которой озноб долгого пребывания на морозе и боль над глазом преследовали Александра Борисовича.
– Что у вас с бровью? – поинтересовался молодой человек.
– Бандитская пуля. Давайте, давайте работать, – от нетерпения у Турецкого даже зачесались ладони.
Легенда «черного ящика» начиналась по-обычному скучно – скорость, набор высоты, все нормально. Ни слова о неполадках в моторе, никаких признаков растерянности или чего-то экстраординарного. Тем более, как гром среди ясного неба слова первого пилота: "Что-то непонятное… Второй пилот: «Слева?» Первый: «И справа тоже! Смотри!» Этот странный трагический диалог обрывался криком радиста: «Огромная шта…» А может, не «шта…», может «шты…» или «што…» В последних трех звуках разобраться оказалось невозможным.
Турецкий крутил запись раз двадцать, пытался догадаться по интонации, по интуиции – ничего. Может, и не «шта», а «ста» или даже «сто»…
«Черный ящик» оказался «черной дырой», навсегда похоронившей правду о катастрофе самолета.
«Все! Рабочий день закончен», – решил Турецкий, вставая из-за стола.
Дверь открылась, и на пороге кабинета возник молодой человек.
– Не знаю, правильно ли поступил, но только я не смог обмануть девушку. Не знаю уж, как она вас разыскала, но умоляет пригласить вас к телефону.
– Неправильно, – парировал Турецкий, но трубку взял.
Таким взволнованным он голос Савельевой еще не слышал никогда.
– Что случилось, Лена?
– Немедленно приезжай. Немедленно. Ко мне домой, – и трубка жалобно и прерывисто запела, словно сожалея о несказанных словах…
Глава 42. ИНСТИНКТЫ
– Я не виноват, – шептал шофер, у которого под носом весьма серьезно потекло, несмотря на гигантские усилия, которые он прилагал, чтобы остановить этот водопад. – Это заяц, наверное.
– Какой заяц? – Турецкий держался за серьезно, по-видимому, рассеченную бровь.
– Заяц… это… под колеса…
Напарник шофера, выпучив глаза, застыл с поднятыми руками, до его головы, видно, с трудом доходило происходящее, и он предусмотрительно молчал. Турецкий пошарил фонариком по дороге. На снегу действительно распласталась белая окровавленная тушка.
– Ну вот, поохотились заодно, – попытался пошутить Турецкий, ощущая некоторую неловкость перед сотрудниками милиции.
– Тут даже олени, бывает, бродят. Край нетронутый, – пришел наконец в себя опер. – А ты, – набросился он на шофера, – спишь, че ли, за рулем?
Турецкий еще раз на всякий случай осмотрел местность. Рассветало с трудом. Кругом, куда ни глянь, – непроходимая тайга и безлюдье.
– Тут машины хотя бы раз в час проходят? – поинтересовался Александр Борисович виноватым тоном.
– Не-е. В пять часов, может, одна появится. – Шофер, кряхтя, выползал из колеи. – После Михайловки придется пешком топать. Заносы…
– Ты счас-то посмотри, водитель хренов, – продолжал разоряться опер, – может, мы уже трупы. Замерзнуть обидно все-таки, весна на носу.
Втроем они столкнули машину на дорогу, и она, к огромной радости, завелась с первого оборота.
– Наша… – любовно протянул шофер, переводя дух от случившегося. – Джипы какие-нибудь давно бы уже навернулись по таким-то дорогам.
Опер клацал зубами, по-видимому, сказалось нервное напряжение.
– А что, после Михайловки действительно не проедешь? – Турецкий шарил в бардачке в поисках аптечки.
– Верняк. Там дорога обрывается. Тайга непроходимая… – просипел опер.
«Теперь хотя бы понятно, чего Сабашов вышел из машины. Значит, убийца хорошо знал местность, знал, где следователь окажется совершенно беззащитным, и подстерегал его».
– И чего они все джипы скупают – наше заводское начальство, к примеру, – распинался повеселевший шофер. – Родные колымаги любую дорогу пройдут. Вот американец один тут на спор, дескать, лучше джипа нету, сел, и что вы думаете, – шофер выждал положенную при байках паузу, – километр по нашим дорогам выжал – и кранты ихнему хваленому джипу. А наши напились и давай забавляться, как ни крутили, ни вертели, а она, родимая, бежит хоть бы хны. Тогда американец…
– Кончай трепаться, ковбой, – осадил балагура опер.
За окнами замелькали темные крохотные домишки Михайловки.
– Что они, еще спят все? – махнул в сторону деревни Турецкий, – Или никто тут не живет?
– Не-е, живут, охотники, рыбаки, староверы даже. Электричества им не провели, вот и непривычно. – Опер внимательно осмотрел возвращенный пистолет и аккуратно опустил его в кобуру.
– А местных жителей опрашивали? Может, они что-то видели? Все-таки Сабашова убили почти на околице.
«Надо же, какое забытое совсем словцо вспомнил», – порадовался за себя Турецкий.
– И днем ведь все случилось.
– Не-е. Бесполезно. Тут тайги закон. Ниче не скажут. Могила. Они как рассуждают – следователь ваш приезжий, у вас свои разборки, вы там в городе за свое деретесь, а нам тут жить. Их тут хоть пытай.
– Пыток избежим, – заулыбался Турецкий. Ему положительно начинал нравиться этот тугодум, вероятно, родом из такой же Михайловки.
Дорога оборвалась. Дальше стеной стояла тайга. Рассвело.
– Все, шабаш, конец света, – шофер смачно сплюнул, открыв дверцу машины. Он чувствовал себя героем, выведшим экспедицию на свет божий.
– Так, ребята, – набрасывал Турецкий схему дальнейших действий. – У меня правило: если в начале операции случается казус, значит, Бог звонки посылает – не расслабляйтесь. Происшествие с зайцем сочтем таким милым предупреждением, а потому будем действовать осторожно. Вашим староверам палец в рот, я вижу, не клади.
– Не-е. Местные тут ни при чем. Они особняком себя ставят. К органам не полезут. А если, не дай бог, че случится, так закопают – сроду не найдешь.
– Словом, следов таких грубых не оставят?
– Не-е, не оставят, – кивнул головой опер.
– Так вот, сначала – осмотр места происшествия. Тебя как зовут, брат?
– Антон. – Глаза опера прояснились синевой, как наступающий утренний рассвет.
– Мы с Антоном пешим ходом, с навостренными ушами, пробежимся по этим сибирским просторам, а ты, ковбой, плотно зашторь свой джип на все кнопки и не высовывайся ни на какие «дай закурить». Как понял?
– Есть, – откозырял шофер.
Утопая по уши в снегу, Турецкий с опером пробрались к месту, где был обнаружен труп Сабашова. Природа постаралась на славу и получше любого преступника замела следы. Безмятежная белая картина с развесистыми кружевами инея навевала какие угодно мысли, но уж только не о людском коварстве и жестокости. Ложбина, над которой нависли два сломанных перекрещенных между собой дерева находилась слишком близко от конечного верстового столба дороги, преступник, по-видимому, очень спешил и не имел возможности, а может, и не считал нужным понадежнее скрыть труп. Он просто скинул убитого недалеко от дороги, понимая, что Сабашова обнаружат быстро.
– Кто нашел труп? – Турецкий невольно озирался среди этого белого безмолвия, от которого слепило глаза и парализовывало уши. Ему все время казалось, что кто-то незримо присутствует тут, что где-то в темной хвое елок прячется тот, кто выследил Сабашова и так ловко его провел.
– Местная старуха, – опер сосредоточенно носком ботинок пропахивал снег.
– Во сколько?
– В половине пятого.
– Так ведь Сабашов был еще совсем тепленьким. Неужели никто не видел убийцу. Не мог же он шапку-невидимку нацепить. И часа не прошло после смерти Сабашова… Как думаешь, Антон, куда делся преступник? Версии мистические сразу отметаем, – шутливо отмахнулся Турецкий.
– Не-е. Я мистику не уважаю. Оно все понятно – либо убийца на машине приехал и уехал, либо в лес сбежал.
– Если на машине, значит, его вся деревня должна была видеть.
– Не-е. Они не скажут.
– А если в лес… Значит, тайгу назубок знает. Ты где, Антон?
Турецкий растерянно оглянулся. Опер как сквозь землю провалился. Видать, вправду считается, что иметь дело с местной экзотикой – будь она хоть африканская, хоть сибирская – дело неблагодарное.
– Тут я. – Опер, несмотря на свой массивный торс, по-кошачьи повис на поваленной березе. – Я находку сделал.
В руках у Антона заблестело что-то металлическое.
«Нож!» – пронеслось в голове у Турецкого.
– Ключи какие-то. На дереве заметил.
– Зрение у тебя острое, что ни говори. Молодец, дружище.
– Я с батей на охоте со ста метров в глаз белке попадал.
Два ключа сиротливо прозвенели, когда Турецкий ловко поймал их на перчатку.
– Не зря мы, Антон, с тобой приехали. Ребята, видно, не слишком постарались, раз мимо такой улики прошли.
– Ключи тут на ветке висели, их запросто можно было не заметить.
– В нашем деле принято все замечать. Давай, опер, быстренько смотаемся на зимовье этого неуловимого Бурчуладзе. У меня еще дела в Новогорске – теперь нужно искать «квартиру, где деньги лежат», – хозяина ключей.
Но, как говорится, скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. До предполагаемой стоянки Бурчуладзе «важняк» с опером добирались, выдержав настоящую битву с сугробами, минут сорок. Маленького домика почти не видно было за тесовым забором. Издалека казалось, что приближаются они к крепости, какие когда-то строил Ермак, защищаясь от нападения татар.
– Видать, нашему герою было от кого прятаться. Ишь, какой забор отгрохал, – Турецкий перешел на шепот. В морозной тишине каждый звук стрекотал, как грохот пулемета.
– Не-е. Тут гостей непрошеных из леса много шатается – медведи, волки, рыси,– а дерево дармовое – вот и стараются на всякий случай оборониться.
Кое– как нашли ворота, они сливались в свежевытесанном заборе в сплошную стену. Турецкий легонько надавил телом на бревна, но дверь держалась намертво. Вдвоем они пытались ногами распахнуть ворота, но и это оказалось бесполезным.
– Вот эта задача! – Турецкий от злости саданул локтем по забору и заорал от боли. – Черт! Теперь к синяку над глазом прибавится шишка на локте. Славная боевая операция.
Выход оставался один. Антон влез на плечи Турецкого, подтянулся и зацепился руками за колья, вскарабкался, сложившись вдвое, и, как канатоходец, стараясь держать равновесие, поставил ноги на острые верхушки забора.
– Давай, дружище, осторожней! И быстро! – Турецкого затрясло. Не дай бог, этого молоденького «теленка» подставить под пули.
Глухой звук падающего тела обозначил, что опер приземлился-таки. Они бежали параллельно – Антон и Турецкий – по разные стороны забора. У ворот Александр Борисович на всякий случай вынул пистолет, прильнув к забору, пытаясь услышать, что происходит там, по другую сторону.
– Примерзла, – просипел в щель глухой голос. – Сейчас.
Вдвоем они расшатали обледеневшее дерево, и кусок льда, намертво сковавший две створки ворот, наконец с шумом отвалился. Тишина наступила мертвая.
– Идем, – Турецкий держал руку на курке.
Жилище Бурчуладзе поразило гостей стойким запахом крепкого табака, который не выветривался, несмотря на пронизывающую стынь. Вода в предбаннике в жестяном бачке замерзла. Идеальный порядок, хотя и не блистающий чистотой, говорил, что хозяин покинул дом неспешно и продуманно. У русской печки прислонился ухват, на полу аккуратно были сложены несколько березовых полешков. На железной кровати лежал матрас и цветастое лоскутное одеяло. Даже половичок свидетельствовал об основательности покинувшего свое жилище. Установить время ухода хозяина оказалось невозможным.
– За ночь дом так не выстыл бы, – Антон чувствовал себя уже экспертом по сыску в Сибири. – Он раньше смылся.
– Зачем? Зачем ему смываться? Он что, экстрасенс? Увидел через колечко в стаканчике – к нему собрался Сабашов – и деру! – Турецкий сунул чашку в бачок, желая попить, она звонко ударилась о лед. – Значит, Сабашов здесь не был?
– Не-е. Ворота же примерзли. Не одного дня работа Деда Мороза.
Через эти слова опера Турецкий явственно услышал какой-то мягкий, осторожный шорох, который исходил сверху – с крыши или чердака.
– Тихо!
Минуту они сидели прислушиваясь, вытянув шеи. Ничего не повторилось. Но как только опер поднялся со скамьи, что-то снова прошуршало над потолком. Турецкий выскочил в сени и увидел дверь, которая поначалу не бросалась в глаза, заставленная какими-то досками, лопатами и сверху прикрытая почему-то люлькой. В отличие от ворот эта дверь поддалась без разговоров. Черный чулан с земляным полом напоминал свежевырытую могилу. Осторожно переступив через ведро с известью, Турецкий в свете маленького оконца разглядел лестницу, ведущую на чердак. Он поднимался по ней на цыпочках, весь готовый к прыжку, явственно ощущая, что там, под крышей, колышется живое существо. Ногой, рывком, он саданул дверь, отделявшую его от невидимого врага, и в одно мгновение нечто серое, бесформенное ударило в грудь Турецкому.
Из образовавшегося отверстия тучей хлынули голуби. Они своим жалобным гурканьем наполнили стреху темной комнаты, метались между ступенями лестницы, стрелой проносились мимо оторопевшего опера.
– Что на это скажешь, знаток аборигенов? – пошутил Турецкий.
Они осмотрели дом еще несколько раз, перекопав все возможные тайники и загашники. Оружия и патронов на зимовке Бурчуладзе не было, подозрительных писем, записок, предметов, рации – тоже. Лишь в углу чердака, под кучей птичьего помета, Турецкий размел ногой обрывок фотографии, который он смог бы идентифицировать из тысячи. Это был тот самый снимок, который демонстрировала ему Савельева.
– Небогатые, но ценные сведения вынесли мы из этой поездки, – подытожил операцию Турецкий. – Главная заслуга, безусловно, Антон принадлежит тебе – ключи.
Турецкий вынул «Брегет», чтобы по привычке зафиксировать время. И тут его осенило… Конечно… Вся тайна скрывалась в этом «Брегете», вернее, не в нем самом, а во времени убийства Сабашова. Предстояло решить простую арифметическую задачу. Следователь выехал к Бурчуладзе в одиннадцать дня, милицейский «газик» набирает предельную скорость пятьдесят километров в час. Во сколько должен был Сабашов быть у зимовки? Но факт тот, что он прибыл на окраину Михайловки не через два часа пути и даже не через три, а почти через пять… Вот в этом-то разрыве времени и следовало искать разгадку убийства Сабашова. Куда отлучался следователь, направляясь к Бурчуладзе? Там он и должен был сказать, куда направляется. Оттуда и навели убийцу. Или убийц. А ключи? Что ж, находка эта представлялась Турецкому весьма ценной, но слишком непонятной. Зачем убийце вешать ключи на дерево? Или кто их там повесил?
Новогорск встретил возвращающихся путешественников серой пеленой, казалось, что дым сгоревшего «Антея» до сих пор витает над домами и дорогами. На самом деле просто солнце уже садилось и надвигался бесприютный сибирский зимний вечер в городе. Турецкий, озадаченный своими размышлениями об убийстве Сабашова, решил на сегодня отложить дальнейшее расследование, памятуя одно из важнейших правил следствия – не переусердствуй! Факты должны, как хорошее вино, тоже отстояться в голове.
Турецкому нужно было заскочить на минуту на завод – в правительственную комиссию, изучавшую причину катастрофы. Он попросил шофера, который все время, пока они с Антоном брали зимовку Бурчуладзе, мирно проспал в «газике» с включенной печкой, добросить его к проходной, тепло распрощался с опером и направился к центральному административному зданию. На пороге кабинета, где размещалась комиссия, Турецкого встретил лощеный молодой человек в пронзительно-синем костюме, – цвет, который по признанию журнала мод, символизировал достаток и благополучие, – встретил, не скрывая волнения. По реакции молодого человека Турецкий удивленно отметил, что его появления как будто ждали, хотя он решил заехать на завод только потому, чтобы с пользой для дела распорядиться остатком дня.
– Сейчас, сейчас, я все приготовлю, – засуетился «синий костюм».
– Не понял, – Турецкий подумал, что молодой человек желает напоить его кофе. – Я не хочу.
Теперь неподдельное удивление парализовало молодого человека.
– Я не стану пить кофе, – пояснил Турецкий.
– А-а… – облегченно потянул «синий костюм». – Вы еще не в курсе. Сегодня расшифрован «черный ящик».
– Чего ж вы молчите? – Турецкий подскочил на стуле, как ужаленный. – Немедленно, немедленно готовьте стенограмму.
Пожалуй, сегодняшний день еще не исчерпал свои сюрпризы. «Черный ящик» будет почище, чем поездка на зимовку, после которой озноб долгого пребывания на морозе и боль над глазом преследовали Александра Борисовича.
– Что у вас с бровью? – поинтересовался молодой человек.
– Бандитская пуля. Давайте, давайте работать, – от нетерпения у Турецкого даже зачесались ладони.
Легенда «черного ящика» начиналась по-обычному скучно – скорость, набор высоты, все нормально. Ни слова о неполадках в моторе, никаких признаков растерянности или чего-то экстраординарного. Тем более, как гром среди ясного неба слова первого пилота: "Что-то непонятное… Второй пилот: «Слева?» Первый: «И справа тоже! Смотри!» Этот странный трагический диалог обрывался криком радиста: «Огромная шта…» А может, не «шта…», может «шты…» или «што…» В последних трех звуках разобраться оказалось невозможным.
Турецкий крутил запись раз двадцать, пытался догадаться по интонации, по интуиции – ничего. Может, и не «шта», а «ста» или даже «сто»…
«Черный ящик» оказался «черной дырой», навсегда похоронившей правду о катастрофе самолета.
«Все! Рабочий день закончен», – решил Турецкий, вставая из-за стола.
Дверь открылась, и на пороге кабинета возник молодой человек.
– Не знаю, правильно ли поступил, но только я не смог обмануть девушку. Не знаю уж, как она вас разыскала, но умоляет пригласить вас к телефону.
– Неправильно, – парировал Турецкий, но трубку взял.
Таким взволнованным он голос Савельевой еще не слышал никогда.
– Что случилось, Лена?
– Немедленно приезжай. Немедленно. Ко мне домой, – и трубка жалобно и прерывисто запела, словно сожалея о несказанных словах…
Глава 42. ИНСТИНКТЫ
Голова у Меркулова разболелась не на шутку. Не помогала ни таблетка анальгина, ни резкое нажатие большим пальцем на переносицу, ни глубокое расслабление. Тупая боль свинцовым шаром придавила всякую активность. В то время как сегодняшний день обещал быть не из легких, Меркулову не хотелось ни думать, ни даже шевелиться, а ведь именно сегодня от него требовалась предельная собранность. Предстоял очередной отчет у Генерального прокурора.
Утро с самого начала не предвещало ничего хорошего. Рыжий коккер-спаниель Гриша через пять минут прогулки уже ловил камень в мартовской луже и отфыркивался с такой силой, что грязные капли шлепались возле Меркулова, как пули, с недолетом или перелетом. «Надо отойти, третий раз эта скотина не промажет». Поеживаясь со сна, Меркулов спрятался за деревом и забылся в планах на предстоящий день. Гриша брехал на свою каменную воображаемую дичь, надрываясь и пуская пену от напряжения. Меркулов по этому поводу вечно недоумевал: кто придумал, что природа мудра? Если этот бесполезный в большом городе охотничий инстинкт вызывает у собаки такой стресс и безумие, то кому она нужна, эта прославленная прямолинейная мудрость? Обычно прогулки с Гришей превращались для Меркулова в тяжелый труд гувернантки, следящей за сорванцом. Соседям не нравился беспрерывный заливистый лай под окнами, гуляющие с колясками мамаши недовольно хмурились, когда Гриша располагался с камнем неподалеку, приходилось по-клоунски отвлекать строптивую собаку, переводить ее с места на место, чтобы не слишком надоедать окружающим. Но пуще всех камней Меркулову досаждали собаки. Все, кто был сильнее Гриши, зачислялись им в потенциальные враги. Стоило приблизиться ротвейлеру или овчарке, как Гриша, прижав хвост от трусости, начинал истошно лаять, чем обычно провоцировал драку. Собственно, поскольку силы всегда были неравны, Грише изрядно доставалось, поэтому Меркулов старался смотреть в оба и изолировать маленького задиру от нежелательных встреч. Но сегодняшним утром он обнаружил бандита – белого с красными глазами бультерьера – слишком поздно. Животное вцепилось в волосы Гриши на загривке и прихватило их мертвой хваткой. Гриша вопил как резаный, хрипел. С трудом, с помощью железного рычага, удалось разжать пасть бультерьера и извлечь оттуда покусанного Гришу. Бедная оскорбленная скотина сгоряча помчалась домой, Меркулов едва успевал за ней. Дома Гриша, ни на кого не глядя, повалился на подстилку и отказался от еды. Это был нонсенс. Даже в самые тяжелые минуты болезни рыжий коккер-спаниель охотно заправлялся мяском и вот впервые отказался притронуться к миске. Меркулов расстроился, долго гладил собаку, рассматривал ее тело – никаких видимых повреждений не нашел, однако этот укоризненный взгляд: мол, чего же ты, сильный мой хозяин, не мог меня защитить – задел его сильнее всего. Он чувствовал свою вину перед маленьким дуралеем, свою беспомощность оградить это беззащитное существо от боли и страданий. И почему-то эта невозможность – преодолеть несправедливость даже в таком пустячном, мелочном случае – повергла Меркулова в глубокое уныние. Сидя за столом в своем кабинете и просматривая подготовленные листки отчета, он не мог избавиться от чувства абсурдности окружающего. Чехарда со сменой начальства лихорадила все ведомство уже несколько лет подряд. Менялись министры внутренних дел, юстиции, генеральные прокуроры, правительства, и всякий раз их ведомство объявлялось в авангарде перемен, всякий раз необходимо было кого-то разоблачить, как-то отреагировать на политику, настроиться на новую тактику. В последние годы Меркулову слишком часто приходилось не работать, а «нащупывать методы» для работы, подстраиваться под многочисленные рекомендации. Он устал оттого, что тот, кого он еще недавно величал по имени-отчеству, превращался в гражданина N, что тот, чьи циркуляры он внимательно изучал, оказывался любителем дешевых банных проституток. Он устал от нестабильности и неуверенности в завтрашнем дне, он устал от чересчур интересной жизни.
Малютова Юрия Юрьевича назначили на должность Генерального прокурора России всего две недели назад. Этот седой, грузный мужчина с благообразной красотой и астматической одышкой производил впечатление вполне киношного прокурора – солидного, обаятельного, с некоторой долей иронии к себе и окружающим. Он на редкость складно, но просто говорил, любил посмеяться, покрасоваться и вообще вел себя раскованно. Словом, Юрий Юрьевич представлял вполне достойного кандидата на новое скандальное разоблачение в какой-нибудь газетенке, потому что на должности вел себя смело, если не сказать безоглядно, а репутацию успел приобрести человека неординарного.
Меркулов видел его всего один раз – в день представления работникам Генеральной прокуратуры, но Юрий Юрьевич успел перейти с Меркуловым на «ты», вырвать обещание у Константина Дмитриевича посетить маленькую портретную галерею Генпрокурора, которую он создавал самолично, и заручиться поддержкой Меркулова в создании новой концепции по борьбе с коррупцией и организованной преступностью. Казалось, что Генеральный прокурор сидит на своем месте как минимум лет двадцать и собирается просидеть еще столько же, потому так старательно вьет себе теплое гнездышко. «Удивительна у этого человека только одна способность – располагаться на любой табуретке так, будто это трон, искренне не замечая неудобств», – Меркулов завидовал таким жизнерадостным людям и даже в глубине души мечтал отхватить для себя хоть капельку их оптимизма.
– Входи, потолкуем, – Юрий Юрьевич расползся за массивным дубовым столом, запутавшись в клубке телефонных проводов. – Если дадут, конечно, – прикрыв трубку рукой, прошептал он Меркулову.
Малютов отличался той самой небрежностью, которую смело можно назвать барской, – на нем даже самый дорогой костюм «от кутюр» сидел так, словно его пошили на фабрике «Большевичка» в шестидесятые годы. И дело заключалось не в плохой фигуре, не в неверно подобранном фасоне и цвете, а в той особенной манере застегивать, например, пуговицу на пиджаке или отпустить немножечко ниже уровня приличия узел галстука.
– Давно не видел тебя, Константин Дмитриевич. Нельзя нам надолго расставаться. Ну да ладно, издержки знакомства со службой. Обещаю больше не бросать вас. Виточка, – Малютов поднял трубку внутреннего телефона, – отключи нас на полчаса ото всех, от кого возможно. Ну вот, теперь никто нам не помешает потолковать. Знаешь, Константин Дмитриевич, мы ведь теперь должны держаться друг за друга, как влюбленные в «Титанике». Не согласен?
– Слишком возвышенная аллегория. Я такими образами, Юрий Юрьевич, не мыслю.
– Напрасно, наше время подбрасывает еще более причудливые сочетания. Тебя, вероятно, пугает моя фамильярность, но ведь это всего лишь форма, а суть проста – наш альянс не просто поможет усидеть нам в креслах, но, возможно, поможет уцелеть и нашей совести. Мне чего-то не хочется ее, бедную, совсем придушить. Чего молчишь?
– Думаю. У меня сегодня собаку покусал один гангстер-бультерьер, и то я мучаюсь, что не смог защитить, а вы о совести в таком глобальном масштабе, – неожиданно признался Меркулов.
– В том-то и дело, великие дела обычно съедают великие идеи. А знаешь почему?
Меркулов молчал, вопрос был задан риторический.
– Потому что под великие дела вербуют множество баранов, которые готовы продолжать путь туда, куда пути, в сущности, нет, даже когда вождь почил в бозе. Людская глупость неостановима.
Меркулов с удивлением подумал, что где-то совсем недавно он уже слышал эту мысль, с каким-то другим окрасом, но очень похожую.
– Вот, пожалуйста, – Малютов вздохнул, словно мехи гармошки растянул ухватистый гармонист, – полюбуйся. Нас уже обвиняют во взяточничестве. По некоторым данным, вор и рецидивист Чирков готовится к побегу. Каково? – Прокурор бросил на стол согнутый в четыре раза сегодняшний номер газеты.
Меркулов внимательно просмотрел заметку с пародирующим детскую сказку названием: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, а от тебя, Малютов, и подавно уйду…»
Утро с самого начала не предвещало ничего хорошего. Рыжий коккер-спаниель Гриша через пять минут прогулки уже ловил камень в мартовской луже и отфыркивался с такой силой, что грязные капли шлепались возле Меркулова, как пули, с недолетом или перелетом. «Надо отойти, третий раз эта скотина не промажет». Поеживаясь со сна, Меркулов спрятался за деревом и забылся в планах на предстоящий день. Гриша брехал на свою каменную воображаемую дичь, надрываясь и пуская пену от напряжения. Меркулов по этому поводу вечно недоумевал: кто придумал, что природа мудра? Если этот бесполезный в большом городе охотничий инстинкт вызывает у собаки такой стресс и безумие, то кому она нужна, эта прославленная прямолинейная мудрость? Обычно прогулки с Гришей превращались для Меркулова в тяжелый труд гувернантки, следящей за сорванцом. Соседям не нравился беспрерывный заливистый лай под окнами, гуляющие с колясками мамаши недовольно хмурились, когда Гриша располагался с камнем неподалеку, приходилось по-клоунски отвлекать строптивую собаку, переводить ее с места на место, чтобы не слишком надоедать окружающим. Но пуще всех камней Меркулову досаждали собаки. Все, кто был сильнее Гриши, зачислялись им в потенциальные враги. Стоило приблизиться ротвейлеру или овчарке, как Гриша, прижав хвост от трусости, начинал истошно лаять, чем обычно провоцировал драку. Собственно, поскольку силы всегда были неравны, Грише изрядно доставалось, поэтому Меркулов старался смотреть в оба и изолировать маленького задиру от нежелательных встреч. Но сегодняшним утром он обнаружил бандита – белого с красными глазами бультерьера – слишком поздно. Животное вцепилось в волосы Гриши на загривке и прихватило их мертвой хваткой. Гриша вопил как резаный, хрипел. С трудом, с помощью железного рычага, удалось разжать пасть бультерьера и извлечь оттуда покусанного Гришу. Бедная оскорбленная скотина сгоряча помчалась домой, Меркулов едва успевал за ней. Дома Гриша, ни на кого не глядя, повалился на подстилку и отказался от еды. Это был нонсенс. Даже в самые тяжелые минуты болезни рыжий коккер-спаниель охотно заправлялся мяском и вот впервые отказался притронуться к миске. Меркулов расстроился, долго гладил собаку, рассматривал ее тело – никаких видимых повреждений не нашел, однако этот укоризненный взгляд: мол, чего же ты, сильный мой хозяин, не мог меня защитить – задел его сильнее всего. Он чувствовал свою вину перед маленьким дуралеем, свою беспомощность оградить это беззащитное существо от боли и страданий. И почему-то эта невозможность – преодолеть несправедливость даже в таком пустячном, мелочном случае – повергла Меркулова в глубокое уныние. Сидя за столом в своем кабинете и просматривая подготовленные листки отчета, он не мог избавиться от чувства абсурдности окружающего. Чехарда со сменой начальства лихорадила все ведомство уже несколько лет подряд. Менялись министры внутренних дел, юстиции, генеральные прокуроры, правительства, и всякий раз их ведомство объявлялось в авангарде перемен, всякий раз необходимо было кого-то разоблачить, как-то отреагировать на политику, настроиться на новую тактику. В последние годы Меркулову слишком часто приходилось не работать, а «нащупывать методы» для работы, подстраиваться под многочисленные рекомендации. Он устал оттого, что тот, кого он еще недавно величал по имени-отчеству, превращался в гражданина N, что тот, чьи циркуляры он внимательно изучал, оказывался любителем дешевых банных проституток. Он устал от нестабильности и неуверенности в завтрашнем дне, он устал от чересчур интересной жизни.
Малютова Юрия Юрьевича назначили на должность Генерального прокурора России всего две недели назад. Этот седой, грузный мужчина с благообразной красотой и астматической одышкой производил впечатление вполне киношного прокурора – солидного, обаятельного, с некоторой долей иронии к себе и окружающим. Он на редкость складно, но просто говорил, любил посмеяться, покрасоваться и вообще вел себя раскованно. Словом, Юрий Юрьевич представлял вполне достойного кандидата на новое скандальное разоблачение в какой-нибудь газетенке, потому что на должности вел себя смело, если не сказать безоглядно, а репутацию успел приобрести человека неординарного.
Меркулов видел его всего один раз – в день представления работникам Генеральной прокуратуры, но Юрий Юрьевич успел перейти с Меркуловым на «ты», вырвать обещание у Константина Дмитриевича посетить маленькую портретную галерею Генпрокурора, которую он создавал самолично, и заручиться поддержкой Меркулова в создании новой концепции по борьбе с коррупцией и организованной преступностью. Казалось, что Генеральный прокурор сидит на своем месте как минимум лет двадцать и собирается просидеть еще столько же, потому так старательно вьет себе теплое гнездышко. «Удивительна у этого человека только одна способность – располагаться на любой табуретке так, будто это трон, искренне не замечая неудобств», – Меркулов завидовал таким жизнерадостным людям и даже в глубине души мечтал отхватить для себя хоть капельку их оптимизма.
– Входи, потолкуем, – Юрий Юрьевич расползся за массивным дубовым столом, запутавшись в клубке телефонных проводов. – Если дадут, конечно, – прикрыв трубку рукой, прошептал он Меркулову.
Малютов отличался той самой небрежностью, которую смело можно назвать барской, – на нем даже самый дорогой костюм «от кутюр» сидел так, словно его пошили на фабрике «Большевичка» в шестидесятые годы. И дело заключалось не в плохой фигуре, не в неверно подобранном фасоне и цвете, а в той особенной манере застегивать, например, пуговицу на пиджаке или отпустить немножечко ниже уровня приличия узел галстука.
– Давно не видел тебя, Константин Дмитриевич. Нельзя нам надолго расставаться. Ну да ладно, издержки знакомства со службой. Обещаю больше не бросать вас. Виточка, – Малютов поднял трубку внутреннего телефона, – отключи нас на полчаса ото всех, от кого возможно. Ну вот, теперь никто нам не помешает потолковать. Знаешь, Константин Дмитриевич, мы ведь теперь должны держаться друг за друга, как влюбленные в «Титанике». Не согласен?
– Слишком возвышенная аллегория. Я такими образами, Юрий Юрьевич, не мыслю.
– Напрасно, наше время подбрасывает еще более причудливые сочетания. Тебя, вероятно, пугает моя фамильярность, но ведь это всего лишь форма, а суть проста – наш альянс не просто поможет усидеть нам в креслах, но, возможно, поможет уцелеть и нашей совести. Мне чего-то не хочется ее, бедную, совсем придушить. Чего молчишь?
– Думаю. У меня сегодня собаку покусал один гангстер-бультерьер, и то я мучаюсь, что не смог защитить, а вы о совести в таком глобальном масштабе, – неожиданно признался Меркулов.
– В том-то и дело, великие дела обычно съедают великие идеи. А знаешь почему?
Меркулов молчал, вопрос был задан риторический.
– Потому что под великие дела вербуют множество баранов, которые готовы продолжать путь туда, куда пути, в сущности, нет, даже когда вождь почил в бозе. Людская глупость неостановима.
Меркулов с удивлением подумал, что где-то совсем недавно он уже слышал эту мысль, с каким-то другим окрасом, но очень похожую.
– Вот, пожалуйста, – Малютов вздохнул, словно мехи гармошки растянул ухватистый гармонист, – полюбуйся. Нас уже обвиняют во взяточничестве. По некоторым данным, вор и рецидивист Чирков готовится к побегу. Каково? – Прокурор бросил на стол согнутый в четыре раза сегодняшний номер газеты.
Меркулов внимательно просмотрел заметку с пародирующим детскую сказку названием: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, а от тебя, Малютов, и подавно уйду…»