Страница:
Но вот был май 1954 года, был майский день, сияли нежным золотом все ленинградские шпили, и я ехала куда-то в такси вдоль светло струящейся Мойки - от Марсова поля к Дворцовой площади, а рядом со мной сидел очень молодой, очень белозубый и очень приветливый шофер и держал на сиденье мою только что вышедшую книгу "Времена года". И, помолчав, вдруг обратился ко мне со странным вопросом:
- Вы за эту книгу получили премию?
- Нет, - сказала я, - за другие.
- Ну, это напрасно, - сказал он. - Я других ваших книг не читал, а за эту обязательно дал бы вам премию.
- Почему же? - спросила я.
- Потому что интересная, - ответил он, - это раз. А два то, что правду пишете. Не смотрите, какой он там начальник, а пишете то, что есть и что я тоже знаю. И вот по этим двум причинам я бы и дал вам премию, будь моя воля.
И верите, друзья: со всех шпилей и куполов звонко и певуче хлынуло на Ленинград солнце при этих словах, желтая краска на домах заиграла всеми цветами радуги. Голуби весело заговорили на карнизах старого казенного дома, мимо которого мы проезжали. А что начало твориться на серебряной Мойке, какие там вспыхнули фонтанчики из елочной канители и мелкой серебряной монеты - это и рассказать невозможно.
И все эти чудеса произошли оттого, что незнакомый мне человек, читатель моей трудно написанной книги, своей волей присудил мне за эту книгу премию. И премия была выдана так простодушно, искренне и весело, не на заседании, а в крошечной кабине такси, насквозь пронизанной весенними лучами, как вязальными спицами.
Я знаю, что такие случаи были в жизни почти каждого литератора. И что все мои однокашники дорожат такими читательскими отзывами не меньше, чем орденами и медалями: суд читателя, пусть совсем мало эрудированного, пусть даже не очень-то грамотного, - это наш высший суд, наш золотой фонд, это суд хозяина нашего - народа, для которого мы работаем и рады работать до последнего вздоха.
54
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Однажды на кладбище я видела могилу А. Фадеева. Уже многих моих сверстников не было тогда, поднимались новые писатели, новая шумела жизнь. Словно для них расчистили площадку, один за другим возникали молодые поэты, прозаики, драматурги, переводчики. Помню, в первые годы моей жизни в Ленинграде был принят в Союз один-единственный молодой писатель - Сергей Петрович Антонов; после XX партсъезда мы принимали молодых в Союз чуть не ежедневно.
Постепенно я полюбила общественную работу в Союзе, охотно участвовала в заседаниях, пленумах, руководстве семинарами. Приятно было видеть, что кому-то эта моя работа приносит пользу, что мы обрастаем новыми талантливыми людьми, что цепочка преемственности тянется из поколения в поколение, что русская литература живет и будет жить.
Помню один семинар в Ленинграде, которым мне выпала честь руководить, слушателями его были такие писатели, как Ю. Казаков, Ричи Достян - вполне уже сложившиеся дарования. Как было не порадоваться их приходу, их успехам. Как отрадно было затем следить за их ростом.
Я вообще думаю, что почти все молодые литераторы, даже безотносительно к их потенциалу, приходя в литературу, непременно что-нибудь в нее приносят - новый ли материал, свежую ли форму, необычную ли интонацию, необычную ли мысль, либо просто какое-то еще непривычное действующее лицо, где-то увиденное. И все это драгоценно, а потому дорог каждый приходящий, привет ему. И потому недобро, вредно поступает тот, кто отталкивает новоявленного литератора от Союза, от издательства, от писательской среды.
ПРИМЕЧАНИЯ
Пятый, заключительный том Собрания сочинений В. Пановой объединяет произведения исторической и автобиографической прозы, созданные на протяжении 1960-х - начала 1970-х гг. Эти две главные линии творческих интересов Пановой позднего периода нашли отражение в разных жанрах исторических повестях, рассказах, "мозаиках", автобиографических заметках, путевой прозе и развернутом мемуарном повествовании "О моей жизни, книгах и читателях".
Все произведения тома сгруппированы в жанрово-хронологической последовательности.
Исторические повести, составившие книгу "Лики на заре" (1966), публикуются по 5-му тому Собр. соч. В. Пановой (1970).
Цикл исторических рассказов о Руси начала XVII века не публиковался при жизни автора и был впервые собран под общим заглавием "Смута" во втором томе избранных произведений Веры Пановой в 2-х томах (Л., 1980). Для публикации в настоящем издании сверены с рукописью В. Пановой.
Цикл "Из американских встреч" дополнен неизданными записями из дневника "Москва - Париж - Нью-Йорк" (1960). Общее название цикла сохранено по авторской публикации рассказов цикла в журнале "Новый мир" (1964. No 7).
Мемуарный цикл "Из запасников памяти", напечатанный в 1971 г. журналом "Нева", затем без заглавия вошел в качестве второго раздела в книгу В. Пановой "Заметки литератора" (Л.: Сов. писатель, 1972). В настоящем томе публикуется под авторским журнальным заглавием с исключением из текста отдельных главок, включенных В. Пановой в книгу "О моей жизни, книгах и читателях".
Воспоминания "О моей жизни, книгах и читателях" публикуются в новой, уточненной и дополненной (авторской) редакции, без произвольных купюр и изъятий в тексте, имевшихся в двух посмертных изданиях этой книги (Л.: Лениздат, 1975 и Л.: Сов. писатель, 1980).
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
"Заметки..." - П а н о в а В. Заметки литератора. Л.: Сов. писатель, 1972.
ЛГ - Литературная газета.
"О моей жизни..." - П а н о в а В. О моей жизни, книгах и читателях.
"Трое мальчишек..." - П а н о в а В. Трое мальчишек у ворот и другие рассказы и повести. Л., 1964.
ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства СССР (Москва).
ЛИКИ НА ЗАРЕ
Исторические повести
Впервые: Кто умирает; Историческая повесть // Звезда. 1965. No 3. С. 6 - 24; Две повести: Сказание об Ольге; Феодорец Белый Клобучок // Звезда. 1966. No 10. С. 34 - 84; Лики на заре: Исторические повести: Сказание об Ольге; Сказание о Феодосии; Феодорец Белый Клобучок; Кто умирает. М.; Л.: Сов. писатель, 1966.
В марте 1965 г. Панова сообщила о своих новейших работах и замыслах в историческом жанре: "Планов много, не хватает времени и сил, чтобы осуществить все задуманное. Уже больше десяти лет раздумываю над циклом произведений из древней и поздней русской истории. Только что в мартовском номере "Звезды" напечатана повесть "Кто умирает" - о смерти царя Василия Ивановича - отца Ивана Грозного. Это первая моя проба в историческом жанре. Собираюсь скоро опубликовать еще несколько коротких исторических повестей о княгине Ольге, Марине Мнишек и других" (Веч. Ленинград. 1965. 19 марта).
Тяготение к историческому жанру имеет свое объяснение в давних художественных пристрастиях писательницы. Источники этого своего увлечения Панова приоткрыла отчасти в цикле "Из запасников памяти" (1971), а затем более подробно в воспоминаниях "О моей жизни, книгах и читателях", изданных посмертно. В главе "Исторические повести" Панова подтвердила, что "всплеск именно таких ощущений, настроений, мыслей и привел меня в начале шестидесятых годов к замыслу о создании цикла исторических повестей. Первой возникла повесть "Кто умирает", благожелательно принятая и напечатанная журналом "Звезда". Мне хотелось написать во весь рост князя Василия III, отца Иоанна Васильевича Грозного" ("О моей жизни..." С. 524).
Второй исторической повестью Пановой было "Сказание о Феодосии", третьей - "Сказание об Ольге" и четвертой - "Феодорец Белый Клобучок". В общей композиции "Ликов на заре" произведения расположены в другом порядке - по хронологии событий и жизни исторических лиц, в них описанных: Киевская Русь X - XI вв. ("Сказание об Ольге" и "Сказание о Феодосии"), Русь Владимиро-Суздальская XII в. ("Феодорец Белый Клобучок"), Русь Московская XVI в. ("Кто умирает").
С к а з а н и е о б О л ь г е. Во многих подробностях основано на летописном рассказе "Повести временных лет", где о княгине Ольге сказано, что она была "предвозвестницей христианской земле, как денница перед солнцем, как заря перед светом" (Повесть временных лет. Ст. и коммент. Д. С. Лихачева. Л., 1950. Ч. 1. С. 246. Лит. памятники). В сюжете использовано летописное повествование о жизни и смерти князя Игоря, мести Ольги древлянам, ее правлении, поездке в Царьград, где она приняла крещение, походах сына ее Святослава в Болгарию. С большим искусством передан дух и строй летописного языка, его благородная сила, сжатость, живость прямой речи и диалогов. Однако повесть Пановой не является простым переложением древнего жизнеописания Ольги на современный язык. Многие страницы и целые главы ее требовали воображения, догадки, умения развернуть мимолетную подробность исторического источника в живую художественную картину.
Подробности поездки Ольги в Константинополь Панова почерпнула в историческом сборнике Д. Ф. Беляева "Byzantina. Очерки. Материалы и заметки по византийским древностям" (Спб., 1891), где помещен перевод сочинения византийского историка Константина Багрянородного о пребывании Ольги в Царьграде и дано краткое описание константинопольского двора. Панова указала и на другие источники, которые помогли ей в работе над повестью. Среди них оказалась старая книга "Жизнь европейских народов", откуда взято описание драгоценного блюда, которое Ольга подарила константинопольскому патриарху. Все эти сведения надо было освоить, творчески переплавить, перевести из чисто документального ряда в художественный, пластическо-изобразительный.
В трактовке древнего летописца Ольга - прежде всего мудрая правительница, крепко державшая в своих руках власть, беспощадная к врагам, мстительная и изобретательная в своей жестокости. Сохранив это историческое зерно характера, Панова, по существу, заново развила его индивидуальную, женскую основу. Писательницу занимает Ольга-девочка, девушка, жена, вдова, мать, хозяйка, утвердившаяся "главой своему дому". Она первая поняла преимущества христианства для укрепления княжеской власти в Киеве, хотя не смогла убедить в этом своего сына и наследника Святослава. Здесь мы узнаем очень близкие, органичные для Пановой общечеловеческие мотивы, неожиданно прозвучавшие на историческом материале.
В письме к К. М. Симонову от 20 сентября 1967 г. Панова просила его обратить внимание на возможности экранизации повести "Сказание об Ольге": "Если Вы отнесетесь к этому предложению положительно, я была бы очень рада и охотно поработала бы над нею с режиссером, хотя, на мой взгляд, она являет собою уже законченный сценарий, и не только литературный.
В подкрепление своего предложения хочу Вам напомнить, какой успех в свое время имели "Нибелунги" на экране. А о наших истоках вообще ничего нету" (ЦГАЛИ. Ф. 2223, оп. 2, ед. хр. 73).
Авторская мысль об экранизации "Сказания об Ольге" до сих пор не реализована.
С к а з а н и е о Ф е о д о с и и. Героем второй повести Пановой стал Феодосий, суровый и фанатичный игумен Киево-Печерского монастыря. Общая канва сюжета взята из житийной литературы - древнейшего письменного жанра на Руси. Житие Феодосия Печерского было создано еще в XI в. будущим знаменитым летописцем Нестором. Оно вошло затем в "Четьи-Минеи", "Киево-Печерский патерик" и при всех своих апологетических измышлениях, свойственных жанру, является важным источником сведений по истории Киево-Печерского монастыря - признанного культурно-религиозного центра Древней Руси.
Обратившись к одной из легенд о киевских чудотворцах, Панова в "Сказании о Феодосии" меньше всего ставила своей целью обычную реставрацию Несторова жития. Ее художественная задача несравненно сложнее и шире. В подробностях древнего предания об основателе Киево-Печерского монастыря Феодосии она стремится обнаружить его историческую жизненную основу, понять человека, который в действительности соответствует фантастической поэзии религиозного сюжета.
Рассказывая о работе над этой повестью, Панова отметила, что необходимый материал для нее она черпала у знаменитого историка России С. М. Соловьева, а потом в ее руках оказался "Киево-Печерский патерик", позволивший расширить сюжетные рамки повести, ввести в нее очерки лиц, окружавших Феодосия или как-то с ним связанных: "...Возникла возможность написать несколько кратких вставок о других братьях монастыря, в том числе сюжетные истории об отце Исаакии, страстотерпце Иоанне, а также о пострижении Варлаама, сына боярина Вышаты, и вражде между попом Титом и дьяконом Евагрием, о знаменитом Шимане, предке князей Шуйских, и о ряде мелких бытовых подробностей в жизни монастыря. В ходе работы возникло разделение повести на три части: "Восход", "Полдень" и "Закат" - это три эпохи религиозной идеи" ("О моей жизни..." С. 524).
"Сказание о Феодосии" обнаруживает реальную логику развития религиозной идеи в лице человека, доводящего свою идею до крайности. Из кроткого затворника Феодосий превращается в фанатика своей веры, безжалостного и нетерпимого. Пренебрегший в юности личным богатством, он на склоне лет неустанно печется об умножении огромного монастырского имущества. Бежавший когда-то от мира, он проникается действительными интересами церковной власти, оспаривающей княжескую власть. Перевернутый крест становится мечом.
Ф е о д о р е ц Б е л ы й К л о б у ч о к. Главное лицо этой повести - поп Феодор, духовный спутник князя Андрея Боголюбского, принявший сан епископа Владимирского, а затем осужденный и разжалованный Киевским церковным собором. "Эта жалкая, с двойным дном и непомерными претензиями фигура, одна из ярчайших в княжении Андрея Боголюбского, привлекла мое внимание, - замечает Панова, - как почти точный прототип знаменитого Никона, вызвавшего своей деятельностью столько волнений в царствование Алексея Михайловича, отца Петра Великого. Как Никонова патриаршая панагия, иерейский крест Феодорца залит кровью. То же властолюбие, та же заносчивость беспримерная" ("О моей жизни..." С. 525 526).
Таким образом, и в самой русской истории, духовной и светской, внимание Пановой привлекали не просто колоритные лица, яркие индивидуальные фигуры, чем-либо знаменитые и известные, но фигуры типические, повторявшиеся, по которым отчетливо вырисовывается психология и типология личной власти.
К т о у м и р а е т. Повесть о последних днях и кончине московского самодержца Василия III (1479 - 1533) принадлежит к числу наиболее значительных в художественном отношении произведений Пановой. По мастерству портретно-исторической живописи, глубине и масштабности замысла эта короткая повесть может быть поставлена в ряд с лучшими образцами советской исторической прозы.
Панову занимает в повести традиция самодержавной власти, уходящая в сумрак средневековья, когда эта традиция только складывалась, а мысль о "божественности единоначальной власти" получила практическое осуществление на русской земле.
Произвол неограниченной власти создает ситуации, с которыми сама власть уже не в состоянии справиться. Если деспот не считается с жизнью, то смерть не считается с деспотом. Умирающий властелин оставляет после себя непомерно тяжелое наследство, вокруг которого закипает ожесточенная борьба. Его наследники поневоле должны начинать все сначала, причем не столько в государственных, сколько в своих собственных интересах.
Строгая объективность, с которой Панова судит об итогах правления одного из первых русских самодержцев, исключает апологетическое отношение к истории. Даже признавая прогрессивность тех или иных практических шагов Василия Ивановича, писательница не снимает вопроса о его реальном нравственном облике; низменные, бесчеловечные, деспотические его черты выявлены резкими и контрастными мазками. Нравственная оценка закономерно входит в общий итог как неотъемлемая часть исторической правды.
По признанию К. М. Симонова, откликнувшегося на книгу Пановой "Лики на заре" аналитическим личным письмом, наибольшее впечатление на него произвела история внутреннего нравственного перерождения игумена Киево-Печерского монастыря Феодосия: "...Наверное, она, эта история, самая главная в этой книге. И самая поучительная для нас, грешных, живущих в нашу сложную эпоху... А в смысле прямой изобразительной силы удивительно хорошо написана кончина великого князя Московского. Некоторые страницы да что там некоторые! - большинство страниц этой вещи читал с прямым восторгом и завистью. Это настоящая история, во всем жесточайшем сплетении ее противоречий, столкновений судеб, взглядов, страстей. В общем, это очень хорошо, по-моему..." (С и м о н о в К. Сегодня и давно. М., 1976. С. 400 - 401).
В письме к Е. В. Стариковой от 6 февраля 1970 г. Панова высоко оценила ее критическую статью, посвященную исторической проблематике "Ликов на заре". "Эта статья не только умна и добра, что так редко перепадает на долю нас, бедных литераторов, - писала Панова, - эта статья буквально вернула мне веру в себя. Я тут сделала некий шаг - прочла два знаменитых исторических романа. Один - "Последний путь Владимира Мономаха", второй - "Великий государь" - об Иоанне III, дедушке милого нашего Иоанна IV. Я, впрочем, не уверена, что они точно называются так, а не как-либо иначе, а фамилии авторов, при моем склерозе, и вовсе не запомнила, но наверняка вы догадываетесь, о чем идет речь, так как эти два романа все читали и все очень хвалят, очень, говорят, интересно. А я прочла, и на этом интересном фоне мои бедные "Лики" показались уж очень бедными, какими-то необстоятельными, несолидными... А это мне как-то очень было ни к чему, так как я начала было - и с большим рвением - работать над XVII нашим веком, работать, что называется, заново, по-своему стараясь пересмотреть и Марину, и Василия Шуйского, и обоих Лжедмитриев даже" (Цит. по ст.: С т а р и к о в а Е. Три письма Веры Пановой // Воспоминания о Вере Пановой. М., 1988. С. 425).
Панова имела в виду исторические романы С. Скляренко из времен Киевской Руси - "Святослав" и "Владимир", где основные герои, вопреки исторической истине, выступают скорее в роли народных вождей, а не своевольных феодальных властителей, державших в кабале своих смердов. Та же тенденция - апология ранней феодальной эпохи и возвеличение великокняжеской власти - проявилась в повести опытного исторического романиста Вс. Н. Иванова "Иван Третий". Книга повестей Пановой "Лики на заре" по сути своей противостояла украшательской, идеализирующей тенденции исторической беллетристики 60-х гг. Стремлением осмыслить важнейшие противоречия национальной истории отмечены и последующие исторические замыслы Пановой, относящиеся к эпохе XVII века.
СМУТА
Мозаики
Впервые: Болотников. Каравай на столе // Аврора. 1969. No 4; Начинался век семнадцатый: Мозаики: Голод; Черный день Василия Шуйского; Марина. Кому набольший кусок // Звезда. 1975. No 3; Гибель династии: Рассказ // Аврора. 1976. No 1; П а н о в а В. Избранные произведения: В 2 т. Л., 1980. Т. 2.
На протяжении 60-х гг. параллельно историческим повестям Панова работала над циклом мозаик из эпохи Смутного времени. Только один рассказ "Болотников. Каравай на столе", принадлежащий к этому циклу, был опубликован при жизни автора в 1969 г. На вопрос М. Г. Козловой из ЦГАЛИ о судьбе рукописей названного цикла Панова ответила 31 марта 1971 г.: "Что касается черновиков по Смутному времени, то занимаюсь я этим уже давно, примерно с 1960 года и, видимо, кончить не сумею. По замыслу это не роман и не повесть, а бестолковое сборище новелл и эссе типа моих "Ликов на заре" (ЦГАЛИ. Ф. 2223, оп. 2, ед. хр. 65, л. 30).
Сама Панова назвала свои рассказы о Смуте "мозаиками". Это жанровое определение нуждается в разъяснениях. Мозаичное изображение, как известно, выполняется из готовых твердых материалов - разноцветных камней, смальты, керамики. Необходима большая точность укладки и сочетания каждого отдельного кусочка мозаики, чтобы разные цветовые пятна слились на одной плоскости и дали в перспективе необходимый художественный эффект.
Сходный принцип создания общей картины из отдельных небольших частей, или фрагментов, Панова применила в своем цикле о Смутном времени. Она использовала технику исторической мозаики и в каждом отдельном рассказе, и в общей композиции цикла, к сожалению, не завершенного до конца. Даже название цикла не было твердо установлено автором.
"Вы спрашиваете о предполагаемом названии новелл о Смутном времени, отвечала Панова М. Г. Козловой 17 апреля 1971 г. - вот оно (сугубо условное): "Был век семнадцатый". Увы, я очень отошла от этой работы, и, думаю, у меня уже не хватит сил к ней вернуться, тем более что замах (мысленный) был, видимо, слишком широк для моих возможностей" (ЦГАЛИ. Ф. 2223, оп. 2, ед. хр. 65, л. 31).
Несмотря на незавершенный характер цикла, основные очертания замысла Пановой отчетливо выступают в ее рассказах. Главные их герои - реальные исторические лица Смутного времени: Борис Годунов, Василий Шуйский, Иван Болотников, Марина Мнишек.
Участником событий является и еще одно, может быть, самое значительное историческое лицо - народ, тот самый народ, который в трагедии Пушкина "безмолвствует" при вступлении Самозванца на царство, выражая тем самым свое неодобрение происходящему и нравственный суд над ним. Точка зрения этого действующего лица выражена и в первом, вводном очерке "Голод": и в других "мозаиках" "Смуты". Главные фигуры рассказов изображены, как правило, в одной критической ситуации - в кульминационный момент их жизни или перед окончательной развязкой.
Так именно строится рассказ "Гибель династии" - о смерти Бориса Годунова. Смерть его в 1605 г., в возрасте пятидесяти трех лет, была настолько внезапной, что ее склонны были приписывать самоубийству (см.: П л а т о н о в С. Ф. Борис Годунов. Пг., 1921. С. 152). Эта версия осталась неподтвержденной, и новейшие исследователи не разделяют подобных предположений (см.: С к р ы н н и к о в Р. Г. Борис Годунов. Л., 1978. С. 179). Но при отсутствии явных доказательств и предложенная версия не может быть начисто исключена из сферы исторической вероятности. Положение Годунова к 1605 г. стало критическим, и у него могли быть поводы к отчаянию. Конкретные обстоятельства страшной смерти Годунова - не более чем авторское допущение, возможно и фантастическое, зато общие исторические причины гибели молодой династии Годуновых - предмет реальный и наиболее существенный для художника.
Гибель династии Годуновых открыла новую страницу Смутного времени. Одного из главных противников Годунова - князя Василия Шуйского Панова показала в день его величайшего унижения. Именно Шуйский, признав Лжедмитрия I, открыл ему и польскому войску беспрепятственный путь в Москву. Он использовал Самозванца, чтобы поразить насмерть ненавистный ему годуновский род. Однако, как только эта цель была достигнута, он начал против нового царя борьбу за престол. Интрига была открыта, и молодой царь отдал Шуйского и его братьев под суд. Описанная Пановой инсценировка смертного приговора, приготовление к публичной казни на Лобном месте, замена ее ссылкой в Вятку были лишь преходящими эпизодами в сложной политической борьбе.
Шуйский скоро был прощен Самозванцем и вернулся в Москву, Начатую интригу против Лжедмитрия он выиграл. После смерти Дмитрия Самозванца и разгрома польского гарнизона Шуйский был "выкрикнут" московским царем. Он и царствовал четыре года (1606 - 1610), пока в свою очередь не был свергнут с престола боярами-заговорщиками.
Фигура Болотникова оказалась необходимой в мозаике Смутного времени, но тоже лишь как фрагмент, как часть лаконичного исторического рисунка. Поражение крестьянской армии Болотникова в решающих сражениях с войсками Василия Шуйского было одним из самых трагических моментов в истории России начала XVII в. Народ не смог освободиться от тирании самодержавного государства. Надеждам крестьянства на освобождение в эпоху Смуты был нанесен сильнейший удар. Крепостная кабала стала тогда еще более тяжелой. Но тем и велик был Болотников, что единственный среди всех соратников по восстанию умел смотреть дальше своего века. Приближаясь к трагической развязке, поражению и казни, Болотников в рассказе Пановой не теряет присутствия духа. Мотивы его поступков крупнее и глубже, чем у его врагов. Народная смута, которую он начал, не закончится с его смертью. Болотников сознает это, он уверен, что найдутся последователи, которые подхватят и понесут дальше его "хоругвь".
В Смуте оказалась замешанной и потерпела в конце концов поражение еще одна крупная сила - иноземная интервенция, которая вознесла на русский престол польского ставленника Лжедмитрия I и полячку Марину Мнишек. Мысль написать о Марине Мнишек давно владела Пановой. Как и в других рассказах, здесь сохранен принцип исторической мозаики. Из биографии Марины взяты лишь отдельные эпизоды. В повести опущены некоторые центральные моменты восхождения на российском историческом небосводе этой зловещей и беззаконной кометы.
8 мая 1606 г. в Москве состоялась свадьба Лжедмитрия I и Марины Мнишек. Она была совершена по православному обряду, но без церковного причастия, исключенного из-за католической веры молодой царицы. Отказ от причастия произвел самое неблагоприятное впечатление в церковных кругах. Слух о публичном пренебрежении обычаями страны широко распространился в народе и вызвал брожение среди противников польской партии. Дни Лжедмитрия были сочтены. Только десять дней царила Марина Мнишек рядом с Самозванцем на русском троне. 17 мая 1606 г. восставшие москвичи убили Лжедмитрия и разгромили польский гарнизон. Марину после убийства Самозванца сначала держали в Кремле, а потом перевели в дом к отцу. С остатками польской свиты она была выслана в Ярославль. В течение двух лет Мнишеки оставались высокопоставленными заложниками, через которых новый царь Василий Шуйский поддерживал неофициальные связи с польской стороной. Можно предположить, что пропуск майского торжества и майского же падения Марины, подробностей ее двухлетней ссылки в Ярославль (1606 - 1608 гг.) - следствие незавершенности этой исторической "мозаики" Пановой. Последние эпизоды повести относятся к 1608 - 1610 гг., когда Марина сделала ставку сначала на Лжедмитрия II, так называемого Тушинского вора, а затем на малолетнего "наследника", ее сына от второго Самозванца, объявленного внуком великого царя Ивана Грозного, а следовательно, претендентом на русский престол. Эту совершенно призрачную идею Марины Мнишек поддержал казацкий атаман Иван Заруцкий, с которым она сблизилась еще в Тушине и бежала на юг в Астрахань, а затем на реку Яик. Здесь воеводы нового царя Михаила Романова настигли в 1614 г. отряд Заруцкого. Выданный своими казаками, Ивашка Заруцкий был посажен в Москве на кол, пятилетний сын Марины, "воренок", умерщвлен, а сама она заточена, по преданию, в Коломенскую башню Московского Кремля, где и закончила свой век. Как и в остальных мозаиках, Панова не ставила своей целью дать сколько-нибудь полное жизнеописание героини. Главное в ее замысле - обнаружить и разъяснить маниакально упорные попытки Марины овладеть "набольшим куском", высшей властью в чужом государстве, и не менее того. Этот мотив последовательно проходит через все главки короткой повести. Полный крах авантюрных притязаний, связанных с иностранной интервенцией и внутренними раздорами, стал историческим пределом, историческим концом Смуты.
- Вы за эту книгу получили премию?
- Нет, - сказала я, - за другие.
- Ну, это напрасно, - сказал он. - Я других ваших книг не читал, а за эту обязательно дал бы вам премию.
- Почему же? - спросила я.
- Потому что интересная, - ответил он, - это раз. А два то, что правду пишете. Не смотрите, какой он там начальник, а пишете то, что есть и что я тоже знаю. И вот по этим двум причинам я бы и дал вам премию, будь моя воля.
И верите, друзья: со всех шпилей и куполов звонко и певуче хлынуло на Ленинград солнце при этих словах, желтая краска на домах заиграла всеми цветами радуги. Голуби весело заговорили на карнизах старого казенного дома, мимо которого мы проезжали. А что начало твориться на серебряной Мойке, какие там вспыхнули фонтанчики из елочной канители и мелкой серебряной монеты - это и рассказать невозможно.
И все эти чудеса произошли оттого, что незнакомый мне человек, читатель моей трудно написанной книги, своей волей присудил мне за эту книгу премию. И премия была выдана так простодушно, искренне и весело, не на заседании, а в крошечной кабине такси, насквозь пронизанной весенними лучами, как вязальными спицами.
Я знаю, что такие случаи были в жизни почти каждого литератора. И что все мои однокашники дорожат такими читательскими отзывами не меньше, чем орденами и медалями: суд читателя, пусть совсем мало эрудированного, пусть даже не очень-то грамотного, - это наш высший суд, наш золотой фонд, это суд хозяина нашего - народа, для которого мы работаем и рады работать до последнего вздоха.
54
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Однажды на кладбище я видела могилу А. Фадеева. Уже многих моих сверстников не было тогда, поднимались новые писатели, новая шумела жизнь. Словно для них расчистили площадку, один за другим возникали молодые поэты, прозаики, драматурги, переводчики. Помню, в первые годы моей жизни в Ленинграде был принят в Союз один-единственный молодой писатель - Сергей Петрович Антонов; после XX партсъезда мы принимали молодых в Союз чуть не ежедневно.
Постепенно я полюбила общественную работу в Союзе, охотно участвовала в заседаниях, пленумах, руководстве семинарами. Приятно было видеть, что кому-то эта моя работа приносит пользу, что мы обрастаем новыми талантливыми людьми, что цепочка преемственности тянется из поколения в поколение, что русская литература живет и будет жить.
Помню один семинар в Ленинграде, которым мне выпала честь руководить, слушателями его были такие писатели, как Ю. Казаков, Ричи Достян - вполне уже сложившиеся дарования. Как было не порадоваться их приходу, их успехам. Как отрадно было затем следить за их ростом.
Я вообще думаю, что почти все молодые литераторы, даже безотносительно к их потенциалу, приходя в литературу, непременно что-нибудь в нее приносят - новый ли материал, свежую ли форму, необычную ли интонацию, необычную ли мысль, либо просто какое-то еще непривычное действующее лицо, где-то увиденное. И все это драгоценно, а потому дорог каждый приходящий, привет ему. И потому недобро, вредно поступает тот, кто отталкивает новоявленного литератора от Союза, от издательства, от писательской среды.
ПРИМЕЧАНИЯ
Пятый, заключительный том Собрания сочинений В. Пановой объединяет произведения исторической и автобиографической прозы, созданные на протяжении 1960-х - начала 1970-х гг. Эти две главные линии творческих интересов Пановой позднего периода нашли отражение в разных жанрах исторических повестях, рассказах, "мозаиках", автобиографических заметках, путевой прозе и развернутом мемуарном повествовании "О моей жизни, книгах и читателях".
Все произведения тома сгруппированы в жанрово-хронологической последовательности.
Исторические повести, составившие книгу "Лики на заре" (1966), публикуются по 5-му тому Собр. соч. В. Пановой (1970).
Цикл исторических рассказов о Руси начала XVII века не публиковался при жизни автора и был впервые собран под общим заглавием "Смута" во втором томе избранных произведений Веры Пановой в 2-х томах (Л., 1980). Для публикации в настоящем издании сверены с рукописью В. Пановой.
Цикл "Из американских встреч" дополнен неизданными записями из дневника "Москва - Париж - Нью-Йорк" (1960). Общее название цикла сохранено по авторской публикации рассказов цикла в журнале "Новый мир" (1964. No 7).
Мемуарный цикл "Из запасников памяти", напечатанный в 1971 г. журналом "Нева", затем без заглавия вошел в качестве второго раздела в книгу В. Пановой "Заметки литератора" (Л.: Сов. писатель, 1972). В настоящем томе публикуется под авторским журнальным заглавием с исключением из текста отдельных главок, включенных В. Пановой в книгу "О моей жизни, книгах и читателях".
Воспоминания "О моей жизни, книгах и читателях" публикуются в новой, уточненной и дополненной (авторской) редакции, без произвольных купюр и изъятий в тексте, имевшихся в двух посмертных изданиях этой книги (Л.: Лениздат, 1975 и Л.: Сов. писатель, 1980).
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
"Заметки..." - П а н о в а В. Заметки литератора. Л.: Сов. писатель, 1972.
ЛГ - Литературная газета.
"О моей жизни..." - П а н о в а В. О моей жизни, книгах и читателях.
"Трое мальчишек..." - П а н о в а В. Трое мальчишек у ворот и другие рассказы и повести. Л., 1964.
ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства СССР (Москва).
ЛИКИ НА ЗАРЕ
Исторические повести
Впервые: Кто умирает; Историческая повесть // Звезда. 1965. No 3. С. 6 - 24; Две повести: Сказание об Ольге; Феодорец Белый Клобучок // Звезда. 1966. No 10. С. 34 - 84; Лики на заре: Исторические повести: Сказание об Ольге; Сказание о Феодосии; Феодорец Белый Клобучок; Кто умирает. М.; Л.: Сов. писатель, 1966.
В марте 1965 г. Панова сообщила о своих новейших работах и замыслах в историческом жанре: "Планов много, не хватает времени и сил, чтобы осуществить все задуманное. Уже больше десяти лет раздумываю над циклом произведений из древней и поздней русской истории. Только что в мартовском номере "Звезды" напечатана повесть "Кто умирает" - о смерти царя Василия Ивановича - отца Ивана Грозного. Это первая моя проба в историческом жанре. Собираюсь скоро опубликовать еще несколько коротких исторических повестей о княгине Ольге, Марине Мнишек и других" (Веч. Ленинград. 1965. 19 марта).
Тяготение к историческому жанру имеет свое объяснение в давних художественных пристрастиях писательницы. Источники этого своего увлечения Панова приоткрыла отчасти в цикле "Из запасников памяти" (1971), а затем более подробно в воспоминаниях "О моей жизни, книгах и читателях", изданных посмертно. В главе "Исторические повести" Панова подтвердила, что "всплеск именно таких ощущений, настроений, мыслей и привел меня в начале шестидесятых годов к замыслу о создании цикла исторических повестей. Первой возникла повесть "Кто умирает", благожелательно принятая и напечатанная журналом "Звезда". Мне хотелось написать во весь рост князя Василия III, отца Иоанна Васильевича Грозного" ("О моей жизни..." С. 524).
Второй исторической повестью Пановой было "Сказание о Феодосии", третьей - "Сказание об Ольге" и четвертой - "Феодорец Белый Клобучок". В общей композиции "Ликов на заре" произведения расположены в другом порядке - по хронологии событий и жизни исторических лиц, в них описанных: Киевская Русь X - XI вв. ("Сказание об Ольге" и "Сказание о Феодосии"), Русь Владимиро-Суздальская XII в. ("Феодорец Белый Клобучок"), Русь Московская XVI в. ("Кто умирает").
С к а з а н и е о б О л ь г е. Во многих подробностях основано на летописном рассказе "Повести временных лет", где о княгине Ольге сказано, что она была "предвозвестницей христианской земле, как денница перед солнцем, как заря перед светом" (Повесть временных лет. Ст. и коммент. Д. С. Лихачева. Л., 1950. Ч. 1. С. 246. Лит. памятники). В сюжете использовано летописное повествование о жизни и смерти князя Игоря, мести Ольги древлянам, ее правлении, поездке в Царьград, где она приняла крещение, походах сына ее Святослава в Болгарию. С большим искусством передан дух и строй летописного языка, его благородная сила, сжатость, живость прямой речи и диалогов. Однако повесть Пановой не является простым переложением древнего жизнеописания Ольги на современный язык. Многие страницы и целые главы ее требовали воображения, догадки, умения развернуть мимолетную подробность исторического источника в живую художественную картину.
Подробности поездки Ольги в Константинополь Панова почерпнула в историческом сборнике Д. Ф. Беляева "Byzantina. Очерки. Материалы и заметки по византийским древностям" (Спб., 1891), где помещен перевод сочинения византийского историка Константина Багрянородного о пребывании Ольги в Царьграде и дано краткое описание константинопольского двора. Панова указала и на другие источники, которые помогли ей в работе над повестью. Среди них оказалась старая книга "Жизнь европейских народов", откуда взято описание драгоценного блюда, которое Ольга подарила константинопольскому патриарху. Все эти сведения надо было освоить, творчески переплавить, перевести из чисто документального ряда в художественный, пластическо-изобразительный.
В трактовке древнего летописца Ольга - прежде всего мудрая правительница, крепко державшая в своих руках власть, беспощадная к врагам, мстительная и изобретательная в своей жестокости. Сохранив это историческое зерно характера, Панова, по существу, заново развила его индивидуальную, женскую основу. Писательницу занимает Ольга-девочка, девушка, жена, вдова, мать, хозяйка, утвердившаяся "главой своему дому". Она первая поняла преимущества христианства для укрепления княжеской власти в Киеве, хотя не смогла убедить в этом своего сына и наследника Святослава. Здесь мы узнаем очень близкие, органичные для Пановой общечеловеческие мотивы, неожиданно прозвучавшие на историческом материале.
В письме к К. М. Симонову от 20 сентября 1967 г. Панова просила его обратить внимание на возможности экранизации повести "Сказание об Ольге": "Если Вы отнесетесь к этому предложению положительно, я была бы очень рада и охотно поработала бы над нею с режиссером, хотя, на мой взгляд, она являет собою уже законченный сценарий, и не только литературный.
В подкрепление своего предложения хочу Вам напомнить, какой успех в свое время имели "Нибелунги" на экране. А о наших истоках вообще ничего нету" (ЦГАЛИ. Ф. 2223, оп. 2, ед. хр. 73).
Авторская мысль об экранизации "Сказания об Ольге" до сих пор не реализована.
С к а з а н и е о Ф е о д о с и и. Героем второй повести Пановой стал Феодосий, суровый и фанатичный игумен Киево-Печерского монастыря. Общая канва сюжета взята из житийной литературы - древнейшего письменного жанра на Руси. Житие Феодосия Печерского было создано еще в XI в. будущим знаменитым летописцем Нестором. Оно вошло затем в "Четьи-Минеи", "Киево-Печерский патерик" и при всех своих апологетических измышлениях, свойственных жанру, является важным источником сведений по истории Киево-Печерского монастыря - признанного культурно-религиозного центра Древней Руси.
Обратившись к одной из легенд о киевских чудотворцах, Панова в "Сказании о Феодосии" меньше всего ставила своей целью обычную реставрацию Несторова жития. Ее художественная задача несравненно сложнее и шире. В подробностях древнего предания об основателе Киево-Печерского монастыря Феодосии она стремится обнаружить его историческую жизненную основу, понять человека, который в действительности соответствует фантастической поэзии религиозного сюжета.
Рассказывая о работе над этой повестью, Панова отметила, что необходимый материал для нее она черпала у знаменитого историка России С. М. Соловьева, а потом в ее руках оказался "Киево-Печерский патерик", позволивший расширить сюжетные рамки повести, ввести в нее очерки лиц, окружавших Феодосия или как-то с ним связанных: "...Возникла возможность написать несколько кратких вставок о других братьях монастыря, в том числе сюжетные истории об отце Исаакии, страстотерпце Иоанне, а также о пострижении Варлаама, сына боярина Вышаты, и вражде между попом Титом и дьяконом Евагрием, о знаменитом Шимане, предке князей Шуйских, и о ряде мелких бытовых подробностей в жизни монастыря. В ходе работы возникло разделение повести на три части: "Восход", "Полдень" и "Закат" - это три эпохи религиозной идеи" ("О моей жизни..." С. 524).
"Сказание о Феодосии" обнаруживает реальную логику развития религиозной идеи в лице человека, доводящего свою идею до крайности. Из кроткого затворника Феодосий превращается в фанатика своей веры, безжалостного и нетерпимого. Пренебрегший в юности личным богатством, он на склоне лет неустанно печется об умножении огромного монастырского имущества. Бежавший когда-то от мира, он проникается действительными интересами церковной власти, оспаривающей княжескую власть. Перевернутый крест становится мечом.
Ф е о д о р е ц Б е л ы й К л о б у ч о к. Главное лицо этой повести - поп Феодор, духовный спутник князя Андрея Боголюбского, принявший сан епископа Владимирского, а затем осужденный и разжалованный Киевским церковным собором. "Эта жалкая, с двойным дном и непомерными претензиями фигура, одна из ярчайших в княжении Андрея Боголюбского, привлекла мое внимание, - замечает Панова, - как почти точный прототип знаменитого Никона, вызвавшего своей деятельностью столько волнений в царствование Алексея Михайловича, отца Петра Великого. Как Никонова патриаршая панагия, иерейский крест Феодорца залит кровью. То же властолюбие, та же заносчивость беспримерная" ("О моей жизни..." С. 525 526).
Таким образом, и в самой русской истории, духовной и светской, внимание Пановой привлекали не просто колоритные лица, яркие индивидуальные фигуры, чем-либо знаменитые и известные, но фигуры типические, повторявшиеся, по которым отчетливо вырисовывается психология и типология личной власти.
К т о у м и р а е т. Повесть о последних днях и кончине московского самодержца Василия III (1479 - 1533) принадлежит к числу наиболее значительных в художественном отношении произведений Пановой. По мастерству портретно-исторической живописи, глубине и масштабности замысла эта короткая повесть может быть поставлена в ряд с лучшими образцами советской исторической прозы.
Панову занимает в повести традиция самодержавной власти, уходящая в сумрак средневековья, когда эта традиция только складывалась, а мысль о "божественности единоначальной власти" получила практическое осуществление на русской земле.
Произвол неограниченной власти создает ситуации, с которыми сама власть уже не в состоянии справиться. Если деспот не считается с жизнью, то смерть не считается с деспотом. Умирающий властелин оставляет после себя непомерно тяжелое наследство, вокруг которого закипает ожесточенная борьба. Его наследники поневоле должны начинать все сначала, причем не столько в государственных, сколько в своих собственных интересах.
Строгая объективность, с которой Панова судит об итогах правления одного из первых русских самодержцев, исключает апологетическое отношение к истории. Даже признавая прогрессивность тех или иных практических шагов Василия Ивановича, писательница не снимает вопроса о его реальном нравственном облике; низменные, бесчеловечные, деспотические его черты выявлены резкими и контрастными мазками. Нравственная оценка закономерно входит в общий итог как неотъемлемая часть исторической правды.
По признанию К. М. Симонова, откликнувшегося на книгу Пановой "Лики на заре" аналитическим личным письмом, наибольшее впечатление на него произвела история внутреннего нравственного перерождения игумена Киево-Печерского монастыря Феодосия: "...Наверное, она, эта история, самая главная в этой книге. И самая поучительная для нас, грешных, живущих в нашу сложную эпоху... А в смысле прямой изобразительной силы удивительно хорошо написана кончина великого князя Московского. Некоторые страницы да что там некоторые! - большинство страниц этой вещи читал с прямым восторгом и завистью. Это настоящая история, во всем жесточайшем сплетении ее противоречий, столкновений судеб, взглядов, страстей. В общем, это очень хорошо, по-моему..." (С и м о н о в К. Сегодня и давно. М., 1976. С. 400 - 401).
В письме к Е. В. Стариковой от 6 февраля 1970 г. Панова высоко оценила ее критическую статью, посвященную исторической проблематике "Ликов на заре". "Эта статья не только умна и добра, что так редко перепадает на долю нас, бедных литераторов, - писала Панова, - эта статья буквально вернула мне веру в себя. Я тут сделала некий шаг - прочла два знаменитых исторических романа. Один - "Последний путь Владимира Мономаха", второй - "Великий государь" - об Иоанне III, дедушке милого нашего Иоанна IV. Я, впрочем, не уверена, что они точно называются так, а не как-либо иначе, а фамилии авторов, при моем склерозе, и вовсе не запомнила, но наверняка вы догадываетесь, о чем идет речь, так как эти два романа все читали и все очень хвалят, очень, говорят, интересно. А я прочла, и на этом интересном фоне мои бедные "Лики" показались уж очень бедными, какими-то необстоятельными, несолидными... А это мне как-то очень было ни к чему, так как я начала было - и с большим рвением - работать над XVII нашим веком, работать, что называется, заново, по-своему стараясь пересмотреть и Марину, и Василия Шуйского, и обоих Лжедмитриев даже" (Цит. по ст.: С т а р и к о в а Е. Три письма Веры Пановой // Воспоминания о Вере Пановой. М., 1988. С. 425).
Панова имела в виду исторические романы С. Скляренко из времен Киевской Руси - "Святослав" и "Владимир", где основные герои, вопреки исторической истине, выступают скорее в роли народных вождей, а не своевольных феодальных властителей, державших в кабале своих смердов. Та же тенденция - апология ранней феодальной эпохи и возвеличение великокняжеской власти - проявилась в повести опытного исторического романиста Вс. Н. Иванова "Иван Третий". Книга повестей Пановой "Лики на заре" по сути своей противостояла украшательской, идеализирующей тенденции исторической беллетристики 60-х гг. Стремлением осмыслить важнейшие противоречия национальной истории отмечены и последующие исторические замыслы Пановой, относящиеся к эпохе XVII века.
СМУТА
Мозаики
Впервые: Болотников. Каравай на столе // Аврора. 1969. No 4; Начинался век семнадцатый: Мозаики: Голод; Черный день Василия Шуйского; Марина. Кому набольший кусок // Звезда. 1975. No 3; Гибель династии: Рассказ // Аврора. 1976. No 1; П а н о в а В. Избранные произведения: В 2 т. Л., 1980. Т. 2.
На протяжении 60-х гг. параллельно историческим повестям Панова работала над циклом мозаик из эпохи Смутного времени. Только один рассказ "Болотников. Каравай на столе", принадлежащий к этому циклу, был опубликован при жизни автора в 1969 г. На вопрос М. Г. Козловой из ЦГАЛИ о судьбе рукописей названного цикла Панова ответила 31 марта 1971 г.: "Что касается черновиков по Смутному времени, то занимаюсь я этим уже давно, примерно с 1960 года и, видимо, кончить не сумею. По замыслу это не роман и не повесть, а бестолковое сборище новелл и эссе типа моих "Ликов на заре" (ЦГАЛИ. Ф. 2223, оп. 2, ед. хр. 65, л. 30).
Сама Панова назвала свои рассказы о Смуте "мозаиками". Это жанровое определение нуждается в разъяснениях. Мозаичное изображение, как известно, выполняется из готовых твердых материалов - разноцветных камней, смальты, керамики. Необходима большая точность укладки и сочетания каждого отдельного кусочка мозаики, чтобы разные цветовые пятна слились на одной плоскости и дали в перспективе необходимый художественный эффект.
Сходный принцип создания общей картины из отдельных небольших частей, или фрагментов, Панова применила в своем цикле о Смутном времени. Она использовала технику исторической мозаики и в каждом отдельном рассказе, и в общей композиции цикла, к сожалению, не завершенного до конца. Даже название цикла не было твердо установлено автором.
"Вы спрашиваете о предполагаемом названии новелл о Смутном времени, отвечала Панова М. Г. Козловой 17 апреля 1971 г. - вот оно (сугубо условное): "Был век семнадцатый". Увы, я очень отошла от этой работы, и, думаю, у меня уже не хватит сил к ней вернуться, тем более что замах (мысленный) был, видимо, слишком широк для моих возможностей" (ЦГАЛИ. Ф. 2223, оп. 2, ед. хр. 65, л. 31).
Несмотря на незавершенный характер цикла, основные очертания замысла Пановой отчетливо выступают в ее рассказах. Главные их герои - реальные исторические лица Смутного времени: Борис Годунов, Василий Шуйский, Иван Болотников, Марина Мнишек.
Участником событий является и еще одно, может быть, самое значительное историческое лицо - народ, тот самый народ, который в трагедии Пушкина "безмолвствует" при вступлении Самозванца на царство, выражая тем самым свое неодобрение происходящему и нравственный суд над ним. Точка зрения этого действующего лица выражена и в первом, вводном очерке "Голод": и в других "мозаиках" "Смуты". Главные фигуры рассказов изображены, как правило, в одной критической ситуации - в кульминационный момент их жизни или перед окончательной развязкой.
Так именно строится рассказ "Гибель династии" - о смерти Бориса Годунова. Смерть его в 1605 г., в возрасте пятидесяти трех лет, была настолько внезапной, что ее склонны были приписывать самоубийству (см.: П л а т о н о в С. Ф. Борис Годунов. Пг., 1921. С. 152). Эта версия осталась неподтвержденной, и новейшие исследователи не разделяют подобных предположений (см.: С к р ы н н и к о в Р. Г. Борис Годунов. Л., 1978. С. 179). Но при отсутствии явных доказательств и предложенная версия не может быть начисто исключена из сферы исторической вероятности. Положение Годунова к 1605 г. стало критическим, и у него могли быть поводы к отчаянию. Конкретные обстоятельства страшной смерти Годунова - не более чем авторское допущение, возможно и фантастическое, зато общие исторические причины гибели молодой династии Годуновых - предмет реальный и наиболее существенный для художника.
Гибель династии Годуновых открыла новую страницу Смутного времени. Одного из главных противников Годунова - князя Василия Шуйского Панова показала в день его величайшего унижения. Именно Шуйский, признав Лжедмитрия I, открыл ему и польскому войску беспрепятственный путь в Москву. Он использовал Самозванца, чтобы поразить насмерть ненавистный ему годуновский род. Однако, как только эта цель была достигнута, он начал против нового царя борьбу за престол. Интрига была открыта, и молодой царь отдал Шуйского и его братьев под суд. Описанная Пановой инсценировка смертного приговора, приготовление к публичной казни на Лобном месте, замена ее ссылкой в Вятку были лишь преходящими эпизодами в сложной политической борьбе.
Шуйский скоро был прощен Самозванцем и вернулся в Москву, Начатую интригу против Лжедмитрия он выиграл. После смерти Дмитрия Самозванца и разгрома польского гарнизона Шуйский был "выкрикнут" московским царем. Он и царствовал четыре года (1606 - 1610), пока в свою очередь не был свергнут с престола боярами-заговорщиками.
Фигура Болотникова оказалась необходимой в мозаике Смутного времени, но тоже лишь как фрагмент, как часть лаконичного исторического рисунка. Поражение крестьянской армии Болотникова в решающих сражениях с войсками Василия Шуйского было одним из самых трагических моментов в истории России начала XVII в. Народ не смог освободиться от тирании самодержавного государства. Надеждам крестьянства на освобождение в эпоху Смуты был нанесен сильнейший удар. Крепостная кабала стала тогда еще более тяжелой. Но тем и велик был Болотников, что единственный среди всех соратников по восстанию умел смотреть дальше своего века. Приближаясь к трагической развязке, поражению и казни, Болотников в рассказе Пановой не теряет присутствия духа. Мотивы его поступков крупнее и глубже, чем у его врагов. Народная смута, которую он начал, не закончится с его смертью. Болотников сознает это, он уверен, что найдутся последователи, которые подхватят и понесут дальше его "хоругвь".
В Смуте оказалась замешанной и потерпела в конце концов поражение еще одна крупная сила - иноземная интервенция, которая вознесла на русский престол польского ставленника Лжедмитрия I и полячку Марину Мнишек. Мысль написать о Марине Мнишек давно владела Пановой. Как и в других рассказах, здесь сохранен принцип исторической мозаики. Из биографии Марины взяты лишь отдельные эпизоды. В повести опущены некоторые центральные моменты восхождения на российском историческом небосводе этой зловещей и беззаконной кометы.
8 мая 1606 г. в Москве состоялась свадьба Лжедмитрия I и Марины Мнишек. Она была совершена по православному обряду, но без церковного причастия, исключенного из-за католической веры молодой царицы. Отказ от причастия произвел самое неблагоприятное впечатление в церковных кругах. Слух о публичном пренебрежении обычаями страны широко распространился в народе и вызвал брожение среди противников польской партии. Дни Лжедмитрия были сочтены. Только десять дней царила Марина Мнишек рядом с Самозванцем на русском троне. 17 мая 1606 г. восставшие москвичи убили Лжедмитрия и разгромили польский гарнизон. Марину после убийства Самозванца сначала держали в Кремле, а потом перевели в дом к отцу. С остатками польской свиты она была выслана в Ярославль. В течение двух лет Мнишеки оставались высокопоставленными заложниками, через которых новый царь Василий Шуйский поддерживал неофициальные связи с польской стороной. Можно предположить, что пропуск майского торжества и майского же падения Марины, подробностей ее двухлетней ссылки в Ярославль (1606 - 1608 гг.) - следствие незавершенности этой исторической "мозаики" Пановой. Последние эпизоды повести относятся к 1608 - 1610 гг., когда Марина сделала ставку сначала на Лжедмитрия II, так называемого Тушинского вора, а затем на малолетнего "наследника", ее сына от второго Самозванца, объявленного внуком великого царя Ивана Грозного, а следовательно, претендентом на русский престол. Эту совершенно призрачную идею Марины Мнишек поддержал казацкий атаман Иван Заруцкий, с которым она сблизилась еще в Тушине и бежала на юг в Астрахань, а затем на реку Яик. Здесь воеводы нового царя Михаила Романова настигли в 1614 г. отряд Заруцкого. Выданный своими казаками, Ивашка Заруцкий был посажен в Москве на кол, пятилетний сын Марины, "воренок", умерщвлен, а сама она заточена, по преданию, в Коломенскую башню Московского Кремля, где и закончила свой век. Как и в остальных мозаиках, Панова не ставила своей целью дать сколько-нибудь полное жизнеописание героини. Главное в ее замысле - обнаружить и разъяснить маниакально упорные попытки Марины овладеть "набольшим куском", высшей властью в чужом государстве, и не менее того. Этот мотив последовательно проходит через все главки короткой повести. Полный крах авантюрных притязаний, связанных с иностранной интервенцией и внутренними раздорами, стал историческим пределом, историческим концом Смуты.