Шницлер А.. Жена мудреца

дни, и когда он, по окончании отпуска, спросил ее, хочет ли она стать его
женой, она приняла его предложение с чувством глубокой благодарности. Она
отлично знала, что иначе вынуждена будет, вероятно, уже через несколько
месяцев бегать по урокам, чтобы заработать на жизнь, кроме того, она
прониклась таким уважением к Гарлану и так привыкла к нему, что когда он вез
ее в церковь, к венцу, и в карете впервые спросил, любит ли она его, она со
всей искренностью ответила: "Да".
Конечно, уже в первые дни замужества Берта поняла, что любви к мужу у
нее нет. Ласки его она воспринимала сначала с некоторым удивлением и
разочарованием, потом -- равнодушно, и лишь когда она почувствовала себя
матерью, у нее явилось желание отвечать на них. К тихому быту маленького
городка она быстро привыкла, тем легче что и в Вене жила довольно замкнуто.
В семье мужа она чувствовала себя очень хорошо: деверь казался ей любезным и
веселым, хотя иногда грубоватым; жена его была женщина добродушная,
временами немного грустная. Племянник -- красивый и дерзкий мальчик, когда
Берта приехала в город, ему было тринадцать лет; племянница -- очень тихая
девочка девяти лет, с огромными, удивленными глазами, она с первого дня всем
сердцем привязалась к Берте. Когда у Берты родился ребенок, дети радовались
ему, как долгожданной игрушке, и в последующие два года Берта чувствовала
себя совершенно счастливой. Да, иногда ей даже казалось, что судьба ее не
могла бы сложиться благоприятней. Большой город с его шумом и сутолокой
представлялся ей в воспоминаниях чем-то непривлекательным, даже опасным. А
когда однажды она поехала туда с мужем за покупками и день, как на грех,
выдался тоскливый, ненастный, она поклялась никогда больше не затевать такой
скучной и бесполезной поездки, отнимающей к тому же целых три часа.
Муж ее умер внезапно, весенним утром, спустя три года после свадьбы.
Она была глубоко потрясена. У нее и в мыслях не было, что это может
случиться. Она снова оказалась в очень стесненных обстоятельствах. Вскоре ее
невестка нашла хороший способ помочь вдове, так, чтобы помощь эта не
походила на милостыню. Она предложила Берте обучать ее детей игре на рояле и
достала ей уроки еще в нескольких домах. По безмолвному уговору, все вели
себя так, будто она согласилась давать эти уроки лишь для того, чтобы
немного развлечься, и если ей платят за них, то потому, что не хотят даром
пользоваться ее временем и трудом. Денег, которые она зарабатывала уроками,
вполне хватало, чтобы пополнить ее бюджет и позволить ей вести привычный
образ жизни. Когда она преодолела боль утраты и скорбь об умершем, к ней
вернулись прежняя жизнерадостность и веселость. Она и раньше не была
избалована и потому теперь не чувствовала лишений. Думая о будущем, она
сосредоточила все свои заботы на воспитании ребенка, и только изредка
приходила ей в голову мысль о возможности нового замужества, мысль всегда
мимолетная, ибо она не знала никого, кто мог бы внушить ей подобные надежды.
Иногда она просыпалась под утро, и вокруг нее реяли юные грезы, но они
понемногу рассеивались в монотонном течении дня. Только с наступлением этой
весны почувствовала она, что лишилась былого покоя; она уже не спала так
безмятежно, без сновидений, как раньше, по временам испытывала какую-то
тоску, которой никогда не знала прежде, а удивительнее всего было то
внезапное изнеможение, которое охватывало ее иногда среди бела дня; в такие
минуты ей казалось, что она ощущает, как кровь бежит по ее жилам, и это
напоминало ей дни ее ранней юности. Сначала это чувство, хотя и знакомое,
было все-таки совсем чуждо ей, словно кто-то из подруг поведал ей о нем.
Только когда оно стало повторяться все чаще и чаще, она вспомнила, что и
сама уже раньше знала его.
Берта вздрогнула, ей почудилось, будто она пробудилась от глубокого
сна. Она открыла глаза. Воздух словно дрожал и плыл вокруг нее. Дорога была
уже наполовину в тени, кладбищенская стена наверху, на холме, не озарялась
солнцем; Берта быстро тряхнула головой, словно для того, чтобы окончательно
проснуться. Ей показалось, будто прошел целый день, целая ночь с тех пор,
как она села на эту скамью. Как могло случиться, что время пронеслось так
быстро? Она осмотрелась кругом. Где ее мальчик? Вот он, позади нее, играет с
детьми доктора Фридриха, няня стоит возле них на коленях и помогает им
строить замок из песка. На аллее появилось теперь больше народу, чем раньше.
Берта знала почти всех, ежедневно встречала она одних и тех же людей. Но с
большинством из них разговаривала редко, и потому они мелькали перед нею,
как тени. Вот прошел седельный мастер Петер Новак с женой, доктор Реллингер
проехал в маленьком экипаже и поклонился ей, вот прошли обе дочери
домовладельца Венделейна, а там медленно проехали на велосипеде за город
лейтенант Байер с невестой. На время все движение прекратилось, и Берта
слышала позади себя только смех детей. Затем она увидела, как кто-то
медленно идет из города, и уже издали узнала господина Клингемана, который в
последнее время стал часто заговаривать с нею. Двенадцать или пятнадцать лет
тому назад он переселился в этот город из Вены; говорили, что раньше он был
врачом, но из-за профессиональной ошибки или еще худшего проступка принужден
был оставить врачебную практику. Другие утверждали, что он вообще никогда не
получал врачебного диплома и, как недоучившийся студент, в конце концов
оставил ученье. Сам он выдавал себя за философа, который пресытился жизнью в
большом городе и потому переехал в маленький городок, где мог прилично жить
на остатки своего состояния. Ему было теперь лет сорок пять, не больше, он
был еще в расцвете сил, но часто казался каким-то потрепанным и
непривлекательным. Уже издали он заулыбался молодой вдове, но не ускорил
шага и, наконец, остановился перед нею с насмешливым поклоном -- так он
приветствовал всех и каждого.
-- Добрый вечер, красавица, -- сказал он.
Она ответила на его поклон. Как раз сегодня он, видимо, старался
выглядеть молодым и элегантным. Темно-серый сюртук плотно облегал его
фигуру, голову покрывала коричневая соломенная шляпа с узкими полями и
черной лентой; на шее болтался маленький красный, криво повязанный галстук.
Он с минуту постоял молча, покрутил белокурые, слегка тронутые се" диной
усы, затем спросил:
-- Вы были там, наверху, сударыня?
Довольно презрительно, не поворачивая ни головы, ни глаз, он показал
через плечо на кладбище. Клинге-ман слыл во всем городе человеком, для
которого нет ничего святого, и Берта, пока он стоял перед нею, вспомнила
все, что о нем рассказывали. Было известно, что он сожительствует со своей
кухаркой -- впрочем, он называл ее "экономкой" -- и одновременно с хозяйкой
табачной лавочки; та обманывала его с капитаном расквартированного здесь
полка, о чем он гордо и печально поведал Берте; кроме того, в городе было
несколько девиц на выданье, которые до известной степени интересовались им.
Когда кто-нибудь намекал на это обстоятельство, он отпускал насмешливые
замечания о браке вообще; некоторые ставили ему в упрек подобные взгляды, но
в конце концов это даже вызывало уважение к нему.
-- Я просто гуляла, -- ответила Берта.
-- Одна?
-- О нет, с сыном.
-- Верно, да вот и он! Привет тебе, маленький смертный!
Говоря это, он смотрел поверх малыша.
-- Можно мне на минутку подсесть к вам, фрау Берта? -- Он насмешливо
произнес ее имя и сел, не дожидаясь ответа. -- Я слышал сегодня утром, как
вы играли
на рояле, -- продолжал он. -- Знаете, какое у меня впечатление? Музыка,
должно быть, заменяет вам все. -- Он повторил: "все" и при этом так
посмотрел на нее, что она покраснела. Затем продолжал: -- Очень жаль, что
мне редко удается слышать вас! Если я случайно не прохожу мимо вашего окна,
когда вы играете...
Берта заметила, что он все ближе придвигается к ней и рукой касается ее
руки. Невольно она отодвинулась. Вдруг она почувствовала, как сзади кто-то
обнял ее, откинул ей голову назад и прикрыл рукой глаза. На мгновенье ей
почудилось, будто рука Клин-гемана лежит у нее на веках, и она крикнула: "Вы
с ума сошли!" Смеющийся мальчишеский голос у нее за спиной ответил:
-- Нет, как это смешно, когда ты говоришь мне "вы", тетя Берта!
-- Дай мне хоть глаза открыть, Рихард! -- сказала Берта, пытаясь
отвести его руки от своих глаз, затем повернулась и спросила: -- Ты идешь из
дому?
-- Да, тетя, кстати я принес тебе газету.
Берта взяла у него газету и стала ее просматривать. Клингеман встал и
обратился к Рихарду.
-- Вы уже сделали все уроки? -- спросил он.
-- Нам больше не задают никаких уроков, господин Клингеман, в июле мы
получаем аттестат зрелости.
-- Так вы и в самом деле на будущий год уже станете студентом?
-- На будущий год? Осенью! -- При этом он щелкнул по газете, которую
держала тетка.
-- Что тебе нужно, невоспитанный мальчишка?
-- Тетя, будешь ты навещать меня в Вене?
-- И не подумаю! Буду рада избавиться от тебя.
-- Вот едет господин Рупиус, -- сказал Рихард.
Берта опустила газету. Она взглянула туда, куда был устремлен взгляд
Рихарда. По аллее из города служанка катила кресло на колесах, в котором
сидел мужчина с непокрытой головой, мягкая шляпа лежала у него на коленях,
плед спускался с колен на ноги. Лоб у него был высокий, волосы гладкие,
белокурые, поседевшие на висках, глаза большие, выразительные. Проезжая мимо
скамьи, он только слегка склонил голову, но не улыбнулся. Берта знала, что
он наверняка велел бы остановиться, если бы она была одна; он посмотрел
только на нее, и его приветствие словно бы предназначалось ей одной. Ей
показалось, что взгляд его никогда еще не был так серьезен, как сегодня. Это
очень опечалило ее, потому что она чувствовала глубокую симпатию к этому
разбитому параличом человеку. Когда он проехал, Клингеман сказал:
-- Бедняга! А женушка, должно быть, опять в Вене?
-- Нет, -- чуть ли не сердито ответила Берта, -- я говорила с нею час
тому назад.
Клингеман замолчал, так как почувствовал, что дальнейшие замечания о
таинственных поездках фрау Рупиус противоречили бы его репутации
свободомыслящего человека.
-- Он действительно больше никогда не сможет ходить? -- спросил Рихард.
-- Никогда, -- ответила Берта.
Она знала это, потому что ей однажды сказал об этом сам господин
Рупиус, когда она навестила его в те дни, что жена его была в Вене. Но
сегодня он показался ей особенно несчастным, ибо, как раз когда господин
Рупиус проезжал мимо, она, читая газету, увидела имя человека, которого
считала счастливцем. Невольно прочла она еще раз: "Наш знаменитый
соотечественник Эмиль Линдбах несколько дней тому назад вернулся в Вену
после гастролей в Испании и во Франции, которые принесли ему шумный успех. В
Мадриде замечательный артист имел честь играть в присутствии королевы. 24-го
числа сего месяца Линдбах примет участие в благотворительном концерте в
пользу жителей Форарльберга, пострадавших от недавнего наводнения, концерт
этот вызывает живой интерес у публики, несмотря на конец сезона".
Эмиль Линдбах! Берте было довольно трудно представить себе, что это тот
самый человек, которого она прежде любила, -- когда же это было? --
двенадцать лет тому назад. Двенадцать лет! Она почувствовала, как кровь
бросилась ей в лицо, будто ей вдруг стало стыдно, что она так постарела.
Солнце зашло. Берта взяла мальчика за руку, распрощалась со всеми и
медленно пошла домой. Дом, где она жила, стоял на одной из новых улиц; из
окон второго этажа открывался вид на холмы, напротив расстилался большой
пустырь. Берта поручила своего малыша служанке, села у окна, взяла газету и
стала опять читать. У нее была привычка просматривать прежде всего новости
искусства; привычка эта укоренилась с детства, когда она обычно ходила с
братом, -- с тем, что стал актером, -- на галерку Бургтеатра. Ее интерес к
искусству, естественно, возрос, когда она стала учиться в консерватории;
тогда она знала имена даже самых незначительных актеров, певцов, пианистов,
а позже, когда ей пришлось перестать ходить в театр и заниматься в
консерватории, когда пришлось распрощаться с мечтами об артистической
карьере, у нее все же осталось какое-то чувство причастности к этому
радостному миру, напоминавшее тоску по родине. Однако уже в последние годы
ее жизни в Вене все это почти утратило для нее значение, а с тех пор, что
она поселилась в этом городе, и вовсе перестало занимать, так как высшим
художественным наслаждением, которое здесь могли предложить, были случайные
любительские концерты. В первый год своего пребывания в этом городе она
участвовала в одном из таких концертов в ресторане "Красное яблоко" --
сыграла с одной местной дамой в четыре руки два марша Шуберта. Она так
волновалась тогда, что поклялась никогда больше не выступать публично, и
была даже довольна, что прервала свою артистическую карьеру. Чтобы стать
артисткой, нужно иметь совсем иной характер, такой, например, как у Эмиля
Линдбаха. Да, он рожден для эстрады! Она поняла это сразу, когда увидела,
как он вышел На подмостки во время ученического концерта, как непринужденно
откинул назад волосы, как насмешливо-высокомерно взглянул на публику, а
после первых аплодисментов поклонился так спокойно, будто давно привык к
успеху. Удивительно! Думая об Эмиле Линдбахе, она представляла его себе
таким же юношей, почти мальчиком, каким он был тогда, когда они знали и
любили друг друга. А между тем совсем недавно, сидя однажды вечером в кафе с
деверем и невесткой, она увидела в иллюстрированном журнале его фотографию,
он очень изменился. Он не носил больше длинных волос, черные усы были словно
оттянуты щипцами книзу, шею подпирал необыкновенно высокий воротник, галстук
был повязан по новой моде. Невестка нашла, что он похож на польского графа.
Берта снова взяла газету, чтобы читать дальше, но было уже слишком
темно. Она встала, позвала служанку. Та принесла лампу, накрыла на стол.
Берта поужинала с мальчиком при открытом окне. Она испытывала сегодня
особенную нежность к сыну и думала о том времени, когда еще был жив ее муж;
множество воспоминаний всплыло в ее душе. Когда она укладывала Фрица в
постель, взгляд ее задержался на портрете покойного мужа в овальной
темно-коричневой раме, висевшем над кроватью. Он снялся во весь рост, во
фраке с белым галстуком, с цилиндром в руке, на память о дне их свадьбы. В
ту минуту Берта ясно почувствовала, что Клингеман насмешливо улыбнулся бы
при взгляде на этот портрет.
Когда ребенок заснул, она села за рояль, как делала часто перед сном,
не потому, что увлекалась музыкой, но чтобы не ложиться спать слишком рано.
Она играла обычно те немногие вещи, которые еще хорошо помнила, -- мазурки
Шопена, какой-нибудь отрывок из сонаты Бетховена, Крейслериану, случалось ей
и фантазировать, но дело не шло дальше нескольких аккордов, всегда одних и
тех же. Сегодня она начала прямо с этих аккордов, но брала их несколько
тише, чем обычно, затем попробовала модулировать, и когда долго не умолкало
последнее трезвучие, которое она взяла с педалью -- руки она уже опустила,
-- она с тихой радостью прислушивалась к ласково овевавшим ее звукам. Теперь
ей вспомнилось замечание Клингемана: "Музыка заменяет вам все".
Действительно, он не совсем неправ. Музыка, должно быть, заменяла ей
многое. Но все? О нет.
Что это? Чьи-то шаги на другой стороне улицы... Ну, в этом нет ничего
удивительного. Однако это были размеренные, неторопливые шаги, будто кто-то
ходит взад и вперед. Она встала и подошла к окну. Совсем стемнело, и она не
могла сразу разглядеть человека, который там прогуливался, но знала: это
Клингеман. Что за притча! Уж не собирается ли он спеть ей серенаду?
-- Добрый вечер, фрау Берта, -- сказал он, в темноте она увидела, как
он приподнял шляпу.
Она смущенно ответила:
-- Добрый вечер.
-- Вы очень хорошо играли, сударыня.
-- Вот как? -- спросила Берта, но так тихо, что он, должно быть, и не
расслышал.
Секунду он постоял, затем сказал:
-- Доброй ночи, спите спокойно, сударыня.
Он произнес слово "спите" таким тоном, что оно прозвучало как
бесстыдный намек. Берта подумала: теперь он пойдет к своей кухарке. Вдруг
она вспомнила, что ей передавали уже давно, но о чем она с тех пор почти
забыла: будто в его комнате висит картина, прикрытая небольшой занавеской,
изображающая сладострастную сцену. Кто же рассказал ей это? Ах да, фрау
Рупиус, прошлой осенью во время прогулки по берегу Дуная, а та слышала это
от кого-то другого -- от кого же? Нет, какой гадкий человек! Берта
почувствовала себя почти порочной, оттого что ей приходили в голову подобные
мысли. Она постояла еще немного у окна. Ей казалось, будто позади у нее
тяжелый день. Она задумалась, что же, собственно, случилось сегодня, и с
удивлением созналась себе, что это в конце концов был такой же день, как
сотни других минувших дней, как многие, многие дни.
Гости вставали из-за стола. Окончился один из тех скромных воскресных
обедов, которые виноторговец Гарлан время от времени устраивал для своих
знакомых. Хозяин дома подошел к невестке и взял ее за талию, как он обычно
делал после обеда.
Она уже знала, чего он хочет. Когда у него собирались гости, Берта
должна была после обеда играть на рояле, иногда в четыре руки с Рихардом.
Это было приятной паузой перед игрой в карты или желанным сопровождением к
ней. Она села за рояль. Открыли дверь в комнату, где собрались мужчины;
Гарлан, доктор Фридрих и господин Мартин сели за небольшой зеленый стол и
начали играть. Жены их остались в столовой. Фрау Мартин закурила папиросу и
села на диван, заложив ногу на ногу. По воскресеньям она всегда надевала
бальные туфли и черные шелковые чулки. Жена доктора Фридриха как
зачарованная смотрела на ноги фрау Мартин. Рихард последовал за мужчинами,
он уже интересовался игрой в тарок. Элли облокотилась на крышку рояля и
ждала, когда Берта начнет играть. Хозяйка дома входила и выходила, ей надо
было время от времени отдавать распоряжения на кухне, и она позвякивала
ключами, которые держала в руке. Когда она вошла в комнату, фрау Фридрих
сделала ей знак глазами, который должен был означать: "Вы только посмотрите,
как сидит фрау Мартин!"
Все это Берта видела сегодня, пожалуй, более отчетливо, чем прежде, как
видят веши, находясь в лихорадочном состоянии. Она все еще не прикоснулась к
клавишам. Тогда деверь обернулся к ней и строго посмотрел на нее, будто
хотел напомнить об ее обязанностях. Она очень громко заиграла бравурный марш
Шуберта. Деверь снова обернулся и сказал: "Потише".
-- Все тот же коронный номер этого дома, -- заметил доктор Фридрих. --
Тарок в сопровождении музыки.
-- Так сказать, песни без слов, -- прибавил господин Мартин. Остальные
засмеялись. Гарлан снова повернулся к Берте, потому что она вдруг перестала
играть.
-- У меня немного болит голова, -- сказала она, как будто обязана была
извиниться, но почувствовала, что этим несколько роняет себя, и прибавила:
-- У меня нет настроения.
Все посмотрели на нее, каждый почувствовал, что случилось нечто не
совсем обычное. Фрау Гарлан спросила:
-- Не хочешь ли подсесть к нам, Берта? -- Элли смутно ощутила, что
должна нежнее отнестись к тете, и повисла у нее на руке. Так стояли они
рядом, опираясь на рояль.
-- Вы тоже пойдете сегодня вечером в "Красное яблоко"? -- спросила фрау
Мартин хозяйку дома.
-- Нет, я думаю, нет.
-- А-а! -- воскликнул господин Гарлан. -- Раз мы сегодня лишены нашего
обычного концерта, то вечером мы... вам ходить, доктор.
-- Будет военный оркестр? -- спросила фрау Фридрих.
Хозяйка встала и спросила мужа:
-- Ты серьезно говоришь, что мы вечером пойдем в "Красное яблоко"?
-- Конечно.
-- Так, так, -- несколько смущенно ответила жена и тотчас опять ушла на
кухню, чтобы снова распорядиться там.
-- Рихард, -- сказал Гарлан сыну, -- ты мог бы быстренько сбегать туда
и попросить хозяина оставить нам стол в саду.
Рихард тут же выбежал и в дверях столкнулся с матерью; она вошла и,
словно обессилев, опустилась на диван.
-- Вы не поверите, -- сказала она фрау Фридрих, -- как трудно объяснить
Бригитте самые простые вещи.
Фрау Мартин подсела к мужу, не преминув бросить взгляд на Берту,
которая вместе с Элли все еще молча стояла у рояля. Она погладила мужа по
голове, положила руку ему на колено, -- можно было подумать, что ей
необходимо показать всем, как она счастлива. Элли вдруг заговорила с теткой:
-- Я хочу тебе кое-что сказать, тетя, пройдемся немного по саду, на
свежем воздухе головная боль пройдет.
Они спустились по ступенькам во двор; посреди его зеленела небольшая
лужайка. Сзади двор замыкала стена, возле нее росли кустарник и два молодых
деревца, их пришлось подпереть кольями. За стеной виднелось только голубое
небо; в ненастные дни сюда доносился шум протекавшей вблизи реки. Спинками к
стене стояли два садовых соломенных стула, перед ними -- маленький столик.
Берта и Элли сели на стулья, Элли все еще держала тетку под руку.
-- Может быть, ты расскажешь мне, тетя...
-- Что, Элли?
-- Видишь ли, я теперь уже взрослая, расскажи мне о нем...
Берта чуть вздрогнула, ей показалось, будто этот вопрос относится не к
ее покойному мужу, а к кому-то другому. И внезапно ей представился тот
портрет Эмиля Линдбаха, который она видела в иллюстрированном журнале, но
это видение тотчас исчезло, легкий испуг прошел; Берта была тронута робким
вопросом юной девушки, верившей, что она все еще скорбит о покойном муже и
что ей будет легче, если она сможет поговорить о нем.
В эту минуту из окна, выходившего на двор, послышался голос Рихарда:
-- Можно мне сойти к вам или у вас какие-нибудь секреты?
Лишь теперь Берта заметила его сходство с Эмилем Диндбахом, но
подумала, что, вероятно, того человека напоминают ей только юношеский облик
Рихарда и его слишком длинные волосы. Рихард был теперь почти такого же
возраста, как Эмиль тогда.
-- Стол заказан, -- сказал он, входя во двор. -- Ты пойдешь с нами,
тетя Берта? -- Он уселся на спинку ее стула, погладил ее по щекам и сказал
бодрым и все-таки немного капризным тоном: -- Пойдем с нами, красавица тетя,
ради меня.
Берта невольно закрыла глаза. Ей было приятно, как будто детские ручки,
пальчики ее собственного сынишки Гладят ее по лицу. Но вскоре ожило другое
воспоминание. Она вспомнила об одной вечерней прогулке с Эмилем в Городском
парке, когда они возвращались из консерватории. Он тогда сел с нею на скамью
и нежно погладил ее по щеке. Было ли это только один раз? Нет, конечно,
гораздо чаще, десять, двадцать раз сидели они на той же скамье, и он гладил
ее по щеке. Как странно, что она теперь снова думает об этом!
Конечно, ей не пришло бы это на ум, если бы Рихард случайно не... Но
долго ли она будет еще позволять ему?..
-- Рихард! -- воскликнула она и открыла глаза.
Она увидела его улыбку, и ей показалось, будто он догадался, о чем она
вспоминает. Это было, конечно, совершенно невероятно, здесь вряд ли
кто-нибудь знал, что она была знакома со знаменитым скрипачом Эмилем
Линдбахом. Впрочем, знает ли она его и теперь? Тот, о ком она сейчас думала,
был совсем другой, то был красивый юноша, которого она любила, когда была
совсем юной девушкой. Так она мысленно погружалась все глубже в прошлое, и
ей казалось совершенно невозможным вернуться к настоящему и болтать здесь с
этими детьми. Она распрощалась с ними и ушла.
Над городом навис тяжелый послеполуденный зной. Лавки были закрыты,
улицы почти пустынны. На рыночной площади перед кафе за столиками сидели
несколько офицеров. Берта взглянула на окна второго этажа, где жили супруги
Рупиус. Она уже давно не была у них, она знала совершенно точно, с каких пор
-- со второго дня рождества. В тот день она застала дома одного господина
Рупиуса, и тогда же он сказал ей, что болезнь его неизлечима. Теперь она
знала также, почему с тех пор не навещала его: она сама не признавалась себе
в этом, но ей было страшно переступить порог того дома, откуда она тогда
ушла, так сильно потрясенная. Сегодня же ей захотелось пойти туда; ей
показалось, будто в течение последних дней какая-то связь возникла между нею
и больным, и будто его взгляд, который он спокойно устремил на нее во время
вчерашней прогулки, имел особое значение.
Когда она вошла в комнату, глаза ее сначала должны были привыкнуть к
полутьме; шторы были спущены, и только через щель наверху падал солнечный
луч прямо на белую печь. Посреди комнаты за столом сидел в кресле господин
Рупиус; перед ним лежала стопка рисунков, один из них он как раз отложил,
чтобы просмотреть следующий. Берта увидела, что это гравюры.
-- Благодарю вас, -- сказал он, -- что вы снова навестили меня. -- Он
протянул ей руку. -- Видите, чем я сейчас занят? Это собрание гравюр с
картин старинных голландских мастеров. Поверьте мне, сударыня, это большое
наслаждение -- рассматривать старинные гравюры.
-- О, конечно.
-- Видите, здесь шесть томов, или, точнее, шесть папок, в каждой по
двадцати листов; мне понадобится все лето, чтобы изучить их по-настоящему.
Берта стояла около него и смотрела на гравюру, лежавшую перед ним,
которая изображала "Ярмарку" Тенирса.
-- Все лето, -- рассеянно промолвила она.
Рупиус повернулся к ней.
-- Да, -- сказал он сквозь зубы, как будто ему важно было защитить свою
точку зрения, -- именно изучить картину. Под этим я подразумеваю