Шницлер А.. Жена мудреца

состоявшемся вчера вечером, Высший Совет не только выразил готовность
дозволить вам вернуться в Венецию, но и высказал пожелание, чтобы вы, по
возможности, ускорили свое возвращение, ибо в самом недалеком будущем
намерен воспользоваться вашей благодарностью, доказать каковую на деле вы
обещали во множестве писем. Вероятно, вам неведомо, дорогой Казанова (ибо мы
были так долго лишены вашего присутствия), что за последнее время внутреннее
положение нашего родного города, любимого всеми нами, начало внушать
некоторые опасения -- как касательно политики, так и нравов. Существуют
тайные общества, направленные против нашего государственного строя и,
по-видимому, даже замышляющие насильственный переворот; естественно, что в
этих замыслах, которые можно было бы назвать более резким словом --
заговоры, главным образом принимают участие некоторые свободомыслящие люди,
враждебные религии и во всех отношениях безнравственные. Нам известно, что
на площадях, в кофейнях, не говоря уже о частных домах, ведутся самые
чудовищные, даже просто изменнические разговоры, но поймать виновных на
месте преступления или неопровержимо доказать их вину удается лишь в самых
редких случаях, ибо признания, сделанные под пыткой, оказались столь
недостоверными, что некоторые члены нашего Совета высказались за то, чтобы
воздержаться впредь от подобных жестоких и притом подчас ненадежных способов
следствия. Правда, нет недостатка в людях, готовых для поддержания
общественного порядка и ради блага государства оказать услугу правительству,
но почти все эти люди слишком хорошо известны, как благонамеренные
сторонники существующего строя, чтобы в их присутствии кто-нибудь позволил
себе неосторожное замечание или -- тем более -- изменнические речи. И вот
один из сенаторов, имени которого я пока не хочу называть, высказал во
вчерашнем заседании мнение, что некто, пользующийся репутацией человека без
нравственных устоев и, кроме того, вольнодумца, -- короче говоря, такой
человек, как вы, Казанова, -- появившись опять в Венеции, несомненно сразу
же снискал бы расположение, а при известной ловкости вскоре и неограниченное
доверие именно в тех подозрительных кругах, о которых здесь идет речь. На
мой взгляд, вокруг вас неизбежно, словно по закону природы, собрались бы
именно те люди, обезвредить и примерно наказать которых столь важно для
Высшего Совета, неустанно радеющего о благе государства; итак, дорогой
Казанова, если бы вы согласились тотчас же по возвращении на родину завязать
для упомянутой цели знакомства в ныне уже достаточно известных кругах,
поддерживать с ними дружеские отношения, как человек таких же взглядов, и
обо всем, что покажется вам подозрительным или достойным внимания,
незамедлительно представлять Сенату обстоятельные донесения -- то мы бы
сочли это не только доказательством вашего патриотического рвения, но и
несомненным свидетельством вашего полного отказа от того образа мыслей, за
который в свое время вы понесли хотя и жестокую, но, как вы теперь признаете
(если мы можем положиться на ваши письменные уверения), не совсем
несправедливую кару под свинцовыми крышами. За эти услуги вам на первых
порах предполагается назначить месячное жалованье в двести пятьдесят лир,
помимо отдельного вознаграждения в особенно важных случаях, а также
немедленного и щедрого возмещения расходов, которые, естественно, могут
возникнуть у вас при выполнении этих обязанностей (как-то: на угощение того
или иного лица, на небольшие подарки особам женского пола и т. п. ). Для
меня отнюдь не составляет тайны, что вам придется побороть кое-какие
колебания, прежде чем принять решение в желательном для нас смысле; но
позвольте мне, вашему старому и искреннему другу (который когда-то тоже был
молод), заметить вам, что ни в коем случае нельзя считать бесчестным
оказание возлюбленному отечеству услуг, необходимых для его дальнейшего
благополучия, даже если характер их показался бы поверхностно и
непатриотически мыслящему гражданину малодостойным. Мне хотелось бы еще
прибавить, что вы, Казанова, достаточно хороший знаток людей, чтобы отличить
вертопраха от преступника или насмешника -- от еретика; поэтому в вашей
власти будет миловать тех, кто заслуживает снисхождения, и только тех
подвергать каре, кто, по вашему убеждению, должен ее понести. Но прежде
всего подумайте, что исполнение вашего самого заветного желания --
возвращение ваше в родной город, -- если бы вы отвергли милостивое
предложение Высшего Совета, оказалось бы отложенным надолго, боюсь и сказать
-- насколько, и, если уместно упомянуть здесь и об этом, мне, старику
восьмидесяти одного года, по всем людским подсчетам, пришлось бы отказаться
от удовольствия когда-либо свидеться с вами. Ввиду того, что предлагаемая
вам должность, по понятным причинам, должна носить не столько официальный,
сколько тайный характер, прошу вас адресовать свой ответ, о котором я обещал
уведомить Совет в его ближайшем заседании, назначенном через неделю, именно
мне. Прошу Вас, по возможности, поторопиться, ибо, как я уже упоминал выше,
к нам ежедневно обращаются с просьбами очень многие люди, достойные полного
доверия и готовые из любви к отечеству добровольно служить Совету.
Разумеется, среди них едва ли найдется хоть один, кто мог бы сравниться с
вами опытом и умом, дорогой Казанова; и если ко всему прочему вы еще хоть
немного примете во внимание симпатию, которую я питаю к вам, то вряд ли я
могу сомневаться в том, что вы с радостью последуете призыву, обращенному к
вам столь высоким и благосклонным собранием. В ожидании ответа, с
неизменными дружескими чувствами,
преданный вам Брагадино.
Приписка: Немедленно по получении вашего ответа я с удовольствием выдам
на банкирский дом Валори в Мантуе вексель на сумму в двести лир в покрытие
ваших дорожных расходов.
Вышеподписавшийся".
Казанова давно уже дочитал письмо до конца, но все еще держал перед
собой листок, чтобы никто не заметил мертвенной бледности его исказившегося
лица. Между тем обед продолжался, как всегда сопровождаемый стуком тарелок и
звоном бокалов, но никто не произносил ни слова. Наконец Амалия робко
проговорила:
-- Кушанье стынет, шевалье, не желаете ли сесть к столу?
-- Благодарствую, -- ответил Казанова и повернулся к присутствующим
лицом, которому он успел придать спокойное выражение лишь благодаря своему
необыкновенному умению притворяться. -- Я получил из Венеции превосходные
известия и должен тотчас же отослать ответ. Поэтому прошу меня извинить и
позволить мне удалиться к себе.
-- Как вам будет угодно, шевалье, -- сказал Оливо. -- Но не забудьте,
что через час начнется игра.
Очутившись в своей комнате, Казанова упал на стул, весь обливаясь
холодным потом; его бил озноб, и к самому горлу подступала тошнота, которая,
казалось, сейчас его задушит. Он не мог сразу собраться с мыслями и прилагал
все свои силы к тому, чтобы удержаться -- от чего, он и сам не знал. Ибо
здесь в доме ведь не было никого, на ком можно было бы сорвать свой
неистовый гнев, а смутную мысль, что Марколина каким-то образом причастна к
выпавшему на его долю неописуемому унижению, он все же нашел в себе силу
признать несуразной. Едва он немного опомнился, как сразу подумал о мщении
этим негодяям, которым кажется, что им удастся его нанять, сделать из него
полицейского шпиона. Он проберется в Венецию переодетым и какой-нибудь
хитростью изведет всех этих злодеев или хотя бы одного из них -- того, кому
принадлежит весь этот гнусный замысел. Уж не сам ли это Брагадино? Почему бы
нет? Старик, настолько бесстыдный, что посмел написать такое письмо
Казанове, настолько слабоумный, что счел Казанову -- Казанову, которого ведь
когда-то знал! -- годным для роли шпиона. О, в том-то и дело, что он теперь
не знает Казановы! Никто его теперь не знает, ни в Венеции, ни где бы то ни
было. Он еще себя покажет. Конечно, он уже не так молод и красив, чтобы
соблазнить добродетельную девушку, и уже не так ловок и гибок, чтобы
совершать побеги из тюрем и ходить по скатам крыш, но он по-прежнему умнее
всех! И очутись он только в Венеции, он сможет предпринять все, что захочет,
лишь бы ему наконец туда попасть! И тогда, быть может, и не понадобится
никого убивать; есть другие способы мести, более хитроумные и более
изощренные, чем обыкновенное убийство; а если сделать вид, будто он
принимает предложение господ сенаторов, -- тогда ничего не может быть легче,
чем погубить именно тех, кого захочет погубить он, а не тех, кого имеет в
виду Высший Совет, -- несомненно, лучших и достойнейших венецианцев! Как?
Только потому, что они -- враги этого подлого правительства, только потому,
что они считаются еретиками, им придется сидеть в тех самых камерах под
свинцовой крышей, где он томился двадцать пять лет тому назад, или даже
сложить голову на плахе? Он еще во сто крат сильнее ненавидит это
правительство и с гораздо большими основаниями, а еретиком -- еще более
убежденным, чем все эти люди, -- он был всю свою жизнь, остался им и сейчас.
От скуки и омерзения он в последние годы разыгрывал сам перед собой дурацкую
комедию. Ему верить в бога? Да что это за бог, если он милостив к молодым и
оставляет стариков? Ну и бог, который, когда ему заблагорассудится,
оборачивается дьяволом, бог, который превращает богатство в нищету, счастье
в несчастье, радость в горе? Мы для тебя забава и должны еще тебе молиться?
Сомневаться в твоем существовании -- единственное остающееся у нас средство,
чтобы тебя не хулить! Да не будет тебя! Ибо если ты существуешь, то я должен
тебя проклинать! Он сжал кулаки и, выпрямившись, грозил ими небу. Его губы
невольно прошептали ненавистное имя -- Вольтер! Да, теперь он был в должном
расположении духа, чтобы закончить свой памфлет против старого фернейского
мудреца. Закончить? Нет, он его только теперь начнет. Новый! Другой, в
котором этот смешной старик получит по заслугам... за свою осторожность, за
свою половинчатость, за свое раболепие. Он безбожник? Он, о котором в
последнее время все чаще и чаще слышишь, что он отлично ладит с попами и
церковью, а по праздникам даже исповедуется? Еретик? Он? Болтун, велеречивый
трус -- и только! Но близко уже время жестокой расплаты, и тогда вместо
великого философа людям предстанет ничтожный остряк, писака. И до чего же он
важничал, этот добрейший господин Вольтер... "Ах, милейший синьор Казанова,
я не на шутку на вас сердит. Разве могут меня интересовать сочинения
господина Мерлина? Вы виноваты в том, что я потратил на глупости целых
четыре часа". Дело вкуса, дражайший господин Вольтер! Сочинения Мерлина
будут читать еще тогда, когда "Девственница" будет давно забыта... и, может
быть, тогда оценят и мои сонеты, которые вы мне вернули с такой наглой
усмешкой, не сказав о них ни слова. Но все это мелочи. Не будем затемнять
главного авторскими обидами. Речь идет о философии -- о боге!.. Мы скрестим
клинки, господин Вольтер, только сделайте одолжение, до времени не умрите.
Казанова хотел было сразу же засесть за работу, но вдруг вспомнил, что
нарочный ждет ответа. Он быстро набросал письмо этому старому дуралею
Брагадино -- письмо, преисполненное лицемерного смирения и лживого
восхищения: он с радостью и благодарностью принимает милость Высшего Совета
и ожидает обратной почтой векселя, чтобы, по возможности скорее, припасть к
стопам своих благодетелей -- и прежде всего к стопам высокочтимого друга
своего отца, Брагадино.
Когда Казанова запечатывал письмо, в дверь тихо постучали; вошла
старшая, тринадцатилетняя дочурка Оливо: ей поручено передать, что все
общество уже в сборе и с нетерпением ждет шевалье, чтобы начать игру. Глаза
ее странно блестели, щеки горели, густые, по-женски причесанные волосы
отливали у висков синевой; детский рот был полуоткрыт.
-- Ты пила вино, Терезина? -- спросил Казанова, подойдя к ней.
-- Правда! А вы сразу заметили, шевалье? -- Она еще пуще покраснела и,
смутясь, провела кончиком языка по нижней губе.
Казанова схватил ее за плечи, дохнул ей прямо в лицо, привлек к себе и
бросил на кровать; она смотрела на него широко раскрытыми беспомощными
глазами, в которых погас блеск; но когда она открыла рот, чтобы закричать,
Казанова взглянул на нее так свирепо, что она почти замерла и во всем ему
уступила. Он целовал ее нежно и страстно и шептал:
-- Ты не должна рассказывать об этом аббату, Терезина, даже на
исповеди; и когда потом у тебя будет любовник, или жених, или даже муж, ему
тоже ни к чему это знать. Ты вообще должна всегда лгать; даже отцу с матерью
и сестрам, чтобы тебе хорошо жилось на свете. Запомни это.
Он кощунствовал, а Терезина, должно быть, приняла его слова за
благословение, ибо взяла его руку и благоговейно ее поцеловала, как руку
священника. Он громко рассмеялся.
-- Пойдем, -- сказал он потом, -- пойдем, моя малютка-жена, мы явимся в
залу рука об руку!
Она, правда, немного жеманилась, но улыбалась, не выражая
неудовольствия. Они вовремя вышли из комнаты, так как по лестнице,
запыхавшись и нахмурив брови, поднимался Оливо, и Казанова тотчас понял, что
его могли смутить грубоватые шутки маркиза или аббата насчет долгого
отсутствия дочки. Оливо сразу повеселел при виде Казановы, который стоял на
пороге, держа как бы в шутку под руку девочку.
-- Извините, дорогой Оливо, что я заставил себя ждать. Мне нужно было
закончить письмо. -- Как бы в доказательство он протянул письмо Оливо.
-- Возьми его, -- приказал Оливо Терезине, приглаживая ее слегка
растрепавшиеся волосы, -- и отнеси посыльному.
-- А вот, -- прибавил Казанова, -- два золотых, передай их ему и скажи,
чтобы поторопился: письмо еще сегодня должно непременно уйти из Мантуи в
Венецию, а мою хозяйку пусть предупредит, что я... вернусь сегодня вечером.
-- Сегодня вечером? -- воскликнул Оливо. -- Это невозможно!
-- Ну, посмотрим, -- снисходительно проговорил Казанова. -- А вот и
тебе золотой, Терезина... -- И, не слушая возражений Оливо, продолжал: --
Положи его в свою копилку, Терезина; письмо, которое ты держишь в руках,
стоит не одну тысячу дукатов.
Терезина убежала, а Казанова с довольным видом кивнул головой; его
особенно забавляло, что на глазах у отца он платит за благосклонность
девчонке, чья мать и бабушка тоже принадлежали ему.
Когда Казанова вошел с Оливо в залу, игра уже началась. Он весело, но с
достоинством ответил на всеобщие радостные приветствия и сел против маркиза,
державшего банк. Окна в сад были открыты. Казанова услышал приближающиеся
голоса. Мимо окна прошли Марколина с Амалией, заглянули мельком в залу и
исчезли. Пока маркиз сдавал карты, Лоренци с величайшей учтивостью обратился
к Казанове:
-- Воздаю вам должное, шевалье, вы были осведомлены лучше меня: наш
полк в самом деле уже завтра перед вечером выступает в поход. Маркиз казался
удивленным.
-- И вы только сейчас нам об этом сообщаете, Лоренци?
-- Не так уж это важно!
-- Для меня -- нет, -- проговорил маркиз, -- но для моей супруги --
весьма! Вы не находите? -- И он засмеялся хриплым отталкивающим смехом. --
Впрочем, это не лишено важности и для меня! Я ведь проиграл вам вчера
четыреста дукатов, а отыграться, пожалуй, уже не будет времени.
-- Лейтенант обыграл также и нас, -- заметил младший Рикарди, а
старший, молчаливый, посмотрел через плечо на брата, стоявшего, как и вчера,
у него за спиной.
-- Удачу и женщин... -- начал аббат.
-- Кто умеет, приневолит, -- кончил вместо него маркиз.
Лоренци небрежно высыпал перед собой золотые монеты.
-- Вот они. Если желаете -- все на одну карту, чтобы вам не пришлось
долго гнаться за своими деньгами, маркиз!
Казанова почувствовал вдруг к Лоренци какую-то безотчетную жалость;
будучи довольно высокого мнения о своем даре предвидения, он был убежден в
том, что лейтенант будет убит в первом же предстоящем ему сражении. Маркиз
не согласился на такую высокую ставку; Лоренци не настаивал; игра, в
которой, как и накануне, участвовали скромными суммами все присутствующие,
продолжалась вначале при умеренных ставках. Но спустя четверть часа они
повысились; а в течение следующих пятнадцати минут Лоренци проиграл маркизу
свои четыреста дукатов. К Казанове счастье, казалось, было равнодушно; он
выигрывал, проигрывал и опять выигрывал, с до смешного правильным
чередованием.
Лоренци вздохнул с облегчением, когда его последний золотой перешел к
маркизу, и встал из-за стола.
-- Благодарю вас, господа. Сегодняшняя игра, -- он запнулся, -- надолго
будет для меня последней в этом гостеприимном доме. А теперь, многоуважаемый
господин Оливо, позвольте мне проститься с дамами, прежде чем отправиться
верхом в город, куда мне хотелось бы попасть еще до захода солнца, чтобы
снарядиться в завтрашний поход.
"Наглый лжец! -- подумал Казанова. -- Ночью ты будешь опять здесь, у
Марколины!" В нем снова вспыхнула ярость.
-- Как? -- воскликнул маркиз с неудовольствием. -- До вечера еще
далеко, а игра прекращается? Если желаете, Лоренци, можно послать моего
кучера домой, он передаст маркизе, что вы опоздаете.
-- Я еду в Мантую, -- нетерпеливо возразил Лоренци.
Не обратив на его слова никакого внимания, маркиз продолжал:
-- Времени еще достаточно, выкладывайте собственные свои золотые, как у
вас их ни мало. -- И он бросил Лоренци карту.
-- У меня нет больше ни одного, -- устало ответил тот.
-- Невероятно!
-- Ни одного, -- повторил Лоренци с видимым отвращением.
-- Пустяки! -- воскликнул маркиз с неожиданной любезностью,
производившей довольно неприятное впечатление. -- Вот вам десять дукатов в
долг, а если понадобится, то могу дать и больше.
-- В таком случае я ставлю дукат, -- сказал Лоренци и взял карту. Она
была бита картой маркиза.
Лоренци продолжал игру, словно это само собой разумелось, и вскоре
задолжал маркизу сто дукатов. Банк перешел к Казанове, которому везло еще
больше, чем маркизу. Игра опять превратилась в схватку между тремя
партнерами, но сегодня этому покорились даже братья Рикарди; наравне с
аббатом и Оливо они оставались изумленными зрителями. Никто не произносил ни
слова, говорили только карты, но говорили достаточно ясно. По воле случая,
все наличные деньги стеклись к Казанове, и спустя час он выиграл у Лоренци
две тысячи дукатов, которые полностью уплатил из своего кармана маркиз,
оставшийся без единого сольдо. Казанова предложил ему взаймы любую сумму. Но
маркиз покачал головой.
-- Благодарю вас, -- сказал он, -- теперь довольно. Для меня игра
закончена.
Из сада доносились возгласы и смех детей. Казанова различил голос
Терезины; он сидел спиной к окну и не обернулся. Еще раз, ради Лоренци, сам
не зная почему, он попытался уговорить маркиза продолжать игру. Но тот
только еще более решительно покачал головой. Лоренци встал.
-- Я позволю себе, синьор маркиз, завтра до полудня вручить вам в
собственные руки деньги, которые я вам задолжал.
Маркиз отрывисто рассмеялся.
-- Любопытно, где вы их раздобудете, синьор лейтенант Лоренци. Ни в
Мантуе, ни где-либо в другом месте не найдется человека, который ссудил бы
вас и десятью дукатами, не говоря уже о двух тысячах, в особенности сегодня,
коль скоро вы завтра выступаете в поход; неизвестно еще, вернетесь ли вы.
-- Вы получите свои деньги завтра в восемь утра, синьор маркиз...
Честное слово!
-- Ваше честное слово, -- холодно проговорил маркиз, -- не стоит в моих
глазах и одного дуката, тем более двух тысяч.
Все затаили дыхание. Однако Лоренци ответил, по-видимому, без большого
волнения:
-- Вы дадите мне удовлетворение, синьор маркиз!
-- С удовольствием, синьор лейтенант, -- ответил маркиз, -- как только
вы уплатите долг.
Оливо, крайне расстроенный, проговорил, слегка запинаясь:
-- Я ручаюсь за уплату, синьор маркиз. К несчастью, у меня нет такой
суммы наличными, чтобы немедленно... но мой дом, мои владения... -- И он
неловким движением обвел вокруг себя рукой.
-- Я не принимаю вашего поручительства, -- сказал маркиз, -- так как
желаю вам добра, вы потеряли бы свои деньги.
Казанова видел, что все взоры устремлены на золото, лежащее перед ним.
"Не поручиться ли мне за Лоренци? -- подумал он. -- Что, если я уплачу за
него... Маркиз не мог бы этого отвергнуть. Пожалуй, это даже моя
обязанность. Золото ведь -- маркиза". Но он молчал. Он чувствовал, как у
него зарождается какой-то смутный план, но для того, чтобы он стал вполне
ясным, нужно было время.
-- Вы получите свои деньги еще сегодня до наступления ночи, -- сказал
Лоренци. -- Через час я буду в Мантуе.
-- Но ваша лошадь может сломать себе шею, -- возразил маркиз. -- Вы
тоже... Может быть, даже нарочно.
-- Однако, -- с досадой проговорил аббат, -- не может же лейтенант
чудом раздобыть вам деньги.
Оба брата Рикарди засмеялись, но сразу оборвали смех.
-- Несомненно, -- обратился к маркизу Оливо, -- что прежде всего вы
должны разрешить лейтенанту Лоренци удалиться.
-- Только под залог! -- воскликнул маркиз с загоревшимися глазами,
словно осенившая его мысль доставила ему особенное удовольствие.
-- Недурная идея, -- немного рассеянно отозвался Казанова, план
которого уже почти созрел.
Лоренци снял с пальца перстень, и он покатился по столу. Маркиз его
подхватил:
-- Тысячу он, пожалуй стоит.
-- А этот? -- И Лоренци швырнул маркизу второй перстень.
Тот, кивнув головой, сказал:
-- Столько же.
-- Теперь вы удовлетворены, синьор маркиз? -- спросил Лоренци,
собираясь выйти.
-- Удовлетворен, -- усмехаясь, ответил маркиз, -- тем более что оба
кольца -- краденые.
Лоренци быстро повернулся и занес над столом кулак, чтобы обрушить его
на маркиза. Оливо и аббат схватили его за руку.
-- Мне знакомы оба эти камня, -- сказал маркиз, не трогаясь с места, --
хотя они и в новой оправе. Смотрите, господа, смарагд с небольшим изъяном,
не то он стоил бы в десять раз дороже. Рубин -- без порока, но мал. Оба эти
камня вынуты из драгоценного убора, который я когда-то подарил своей жене. И
так как я, конечно, не могу допустить мысли, что маркиза дала оправить эти
камни в кольца для лейтенанта Лоренци, то они, по-видимому, вместе со всем
убором могли быть только украдены. Итак, залогом я пока что удовлетворен,
господин лейтенант.
-- Лоренци! -- воскликнул Оливо. -- Все мы даем вам слово, что ни одна
душа никогда не узнает о том, что здесь произошло.
-- И что бы ни совершил синьор Лоренци, -- сказал Казанова, -- вы
больший подлец, господин маркиз.
-- Хочу надеяться! В наши с вами годы, шевалье де Сенгаль, хотя бы в
подлости никому нельзя уступать первенства. Доброй ночи, господа!
Маркиз встал, никто не ответил на его поклон, и он вышел из комнаты. На
одно мгновенье стало так тихо, что из сада вновь донесся смех детей,
показавшийся неестественно громким. И кто мог бы найти слова, которые в эту
минуту проникли бы в душу Лоренци, все еще стоявшего с простертой над столом
рукой? Казанова один сидел по-прежнему на своем месте, и невольно
залюбовался юношей, который, казалось, превратился в изваяние, застыв в
своей грозной и благородной позе, теперь, правда, уже утратившей смысл.
Наконец, Оливо приблизился к нему, как бы с намерением успокоить его;
подошли также и братья Рикарди, по-видимому, решился заговорить и аббат; но
Лоренци, вздрогнув всем телом, повелительным и негодующим жестом пресек
всякую попытку выразить ему участие и с вежливым поклоном, неторопливо вышел
из залы. В ту же секунду Казанова, успевший тем временем собрать в шелковый
платок лежавшее перед ним золото, поднялся и последовал за Лоренци. Он
чувствовал, не видя лиц присутствующих, что никто из них не усомнился в его
намерении немедля сделать то, чего они все время от него ждали, -- отдать
свой выигрыш Лоренци.
Он догнал Лоренци в каштановой аллее, которая вела от дома к воротам, и
сказал ему непринужденно:
-- Не позволите ли вы мне сопровождать вас в вашей прогулке, синьор
лейтенант Лоренци?
Лоренци, не глядя на Казанову, ответил надменным тоном, вряд ли
уместным в его положении:
-- Как вам будет угодно, шевалье; но боюсь, что вы не найдете во мне
разговорчивого собеседника.
-- Тем более разговорчивого собеседника вы, быть может, найдете во мне,
лейтенант Лоренци, -- сказал Казанова, -- и если вы не возражаете, пройдемся
среди виноградников, где мы сможем побеседовать без помехи. Они свернули с
проезжей дороги на ту самую узкую тропинку вдоль садовой ограды, по которой
Казанова накануне проходил вместе с Оливо.
-- Вы совершенно справедливо предполагаете, -- начал Казанова, -- что я
намерен предложить вам сумму, которую вы задолжали маркизу, но не взаймы,
ибо, -- надеюсь, вы простите меня, -- это было бы слишком рискованно, а как
возмещение, разумеется ничтожное, за услугу, которую, быть может, вы в
состоянии оказать мне.
-- Я слушаю вас, -- холодно произнес Лоренци.
-- Прежде чем говорить дальше, -- ответил таким же оном Казанова, -- я
принужден поставить одно условие, -- продолжение этого разговора я ставлю в
зависимость от вашего согласия на него.
-- Назовите свое условие.
-- Вы должны дать честное слово, что выслушаете меня не перебивая, даже
если бы сказанное мною вызвало у вас недоумение, неудовольствие или, может
быть, гнев. От вас всецело зависит, синьор лейтенант Лоренци, пожелаете ли
вы потом принять или отвергнуть мое предложение, в необычности которого я