Шницлер А.. Жена мудреца

искусств, в зале голландцев".
Она была очень довольна собой, когда написала это, -- вся
двусмысленность, таким образом, исчезла. Она перечла набросок. Он показался
ей довольно сухим, но в конце концов сказано все необходимое, и она себя не
выдала, а все остальное выяснится в музее, в зале голландцев. Она переписала
черновик и поспешно вышла на залитую солнцем улицу, чтобы опустить письмо в
ближайший почтовый ящик. Возвратившись домой, она сняла платье, надела
капот, уселась на диван и стала перелистывать роман Герштекера, который уже
читала раз десять, но не могла понять в нем ни слова. Сначала она пыталась
отогнать мысли, осаждавшие ее, но все было тщетно. Ей было стыдно, но она
все снова и снова воображала себя в объятьях Эмиля. Но почему все-таки? Ведь
она об этом совсем не думает! Нет... она и не станет думать об этом... она
не такая женщина. Она не может сделаться чьей-то любовницей -- и так,
сразу... Пожалуй, если она еще раз приедет в Вен}, потом еще и еще... Ну да,
со временем -- может быть. Впрочем, он и не посмеет заговорить об этом, даже
намекнуть. Но ничто не помогало, Она не могла думать ни о чем другом. Все
неотвязней становились ее мечты, и в конце концов она перестала бороться с
ними, устало откинулась в угол дивана и, не обращая внимания на
соскользнувшую на пол книгу, закрыла глаза.
Когда через час она поднялась, ей почудилось, что прошла целая ночь, в
особенности далеким представился ей визит к фрау Рупиус. Снова она
удивилась, как неравномерно течет время -- часы то долгие, то короткие. Она
оделась, чтобы выйти погулять с Фрицем, и была в том устало-равнодушном
настроении, которое бывает после непривычного послеобеденного сна, когда
человек не может сразу прийти в себя, когда все обыкновенное кажется
необыкновенным и происходит словно бы с кем-то другим. Впервые ей показалось
странным, что малыш, которого она только что одела для гулянья, -- ее
собственный ребенок, зачатый от человека, уже давно похороненного, и в муках
рожденный ею. Внутренний голос подсказал Берте, что сегодня ей непременно
надо пойти на кладбище. У нее не было такого чувства, будто она должна
загладить какую-то несправедливость; просто она считала, что обязана из
вежливости еще раз навестить человека, от которого без всякого основания
отдалилась. Она решила идти по каштановой аллее. Здесь сегодня было особенно
душно. Лишь когда она вышла из тени на солнце, повеял легкий ветерок, и
кроны деревьев за кладбищенской оградой клонились ей навстречу, словно
приветствовали ее. Когда она вошла с ребенком на кладбище, на нее дохнуло
освежающей прохладой. Охваченная легкой и какой-то сладостной истомой,
прогуливалась она по центральной аллее, позволив мальчику убежать вперед, и
не обращала внимания, если он на несколько секунд исчезал из виду за
каким-нибудь памятником, чего она обычно ему не разрешала. Около могилы мужа
она остановилась, но глядела не на цветы, а поверх памятника, поверх ограды,
на голубое небо. Плакать ей не хотелось, она не испытывала никакого
волнения, никакого ужаса; она совсем не думала о том, что пришла сюда,
ступая по мертвецам, что здесь, у нее под ногами, прах того, кто когда-то
держал ее в своих объятиях.
Вдруг она услышала позади себя торопливые шаги по гравию, какие она не
привыкла слышать в этом месте, и она обернулась, чувствуя себя оскорбленной.
Перед нею вырос Клингеман; вежливо сняв соломенную шляпу, прикрепленную
тесемкой к пуговице пиджака, он отвесил ей глубокий поклон.
-- Что за странная случайность! -- сказала Берта.
-- Отнюдь нет, не случайность, сударыня; я увидел вас на улице, по
вашей походке я узнал вас. -- Он говорил очень громко, и Берта почти
невольно остановила его:
-- Т-сс!
На лице Клингемана мелькнула насмешливая улыбка, и он процедил сквозь
зубы:
-- Он не проснется.
Берта была так возмущена этим замечанием, что ничего не ответила,
только отвернулась и позвала Фрица, собираясь уйти. Но Клингеман схватил ее
за руку и, опустив глаза, прошептал:
-- Останьтесь.
Берта удивленно взглянула на него, она не поняла. Вдруг Клингеман
поднял глаза, пристально посмотрел на Берту и сказал:
-- Ведь я люблю вас.
У Берты вырвался слабый крик. Клингеман отпустил ее руку и продолжал
непринужденным светским тоном:
-- Это, наверное, кажется вам несколько странным?
-- Это неслыханно, неслыханно! -- Она порывалась уйти и позвала опять:
-- Фриц!
Клингеман заговорил теперь умоляющим тоном:
-- Не уходите. Если вы сейчас оставите меня одного, Берта...
Но Берта уже овладела собой. Она резко сказала:
-- Не называйте меня Бертой! Кто дал вам такое право? Я не желаю больше
разговаривать с вами... И особенно здесь, -- прибавила она, глядя в землю и
как бы прося прощения у покойника. В это время подошел Фриц. Клингеман,
видимо, был очень разочарован.
-- Сударыня, -- сказал он и последовал за Бертой, которая медленно
удалялась, ведя мальчика за руку, -- я сознаю свою вину, я должен был начать
иначе и только в заключение хорошо построенной речи сказать то, чем я
теперь, кажется, напугал вас.
Берта не смотрела на него, но сказала, как бы про себя:
-- Я никогда бы не подумала, мне казалось, образованный человек...
Они подошли к кладбищенским воротам. Клингеман еще раз оглянулся, и
взор его выражал сожаление, что он не мог до конца разыграть сцену у могилы,
но он все шел рядом с Бертой, держа в руке соломенную шляпу, вертел пальцами
тесемку, на которой она держалась, и продолжал говорить:
-- Я не могу ничего с собой поделать, могу только повторить, что я
люблю вас, что вы постоянно являетесь мне во сне, -- одним словом, вы должны
быть моей.
Берта снова остановилась, скованная ужасом.
-- Вы, может быть, сочтете это предложение наглым, но посмотрим, как на
самом деле складываются обстоятельства; вы, -- он сделал долгую паузу, --
одиноки, я почти в таком же положении...
Берта посмотрела Клингеману прямо в глаза.
-- Я знаю, о чем вы думаете, -- сказал Клингеман. -- Все это не имеет
значения, все это мигом исчезнет, стоит вам только приказать. Смутное
предчувствие говорит мне, что мы отлично подходим друг к другу, да, если я
не обманываюсь, то в ваших жилах, сударыня, течет кровь не менее горячая,
чем... -- Во взоре, устремленном на него Бертой, Клингеман прочел такое него
дование и отвращение, что не мог закончить фразу. Поэтому он заговорил
иначе: -- Ах, что за жизнь, в сущности, веду я теперь! Сколько времени
прошло уже с тех пор, как меня любила такая же благородная женщина, как вы.
Я понимаю вашу нерешительность или -- более того -- ваш отказ. Черт возьми,
нужно некоторое мужество, чтобы с таким пропащим парнем, как я... хотя,
может быть, я не так уж плох... Ах, если бы мне найти человеческую душу,
добрую женскую душу... -- Он сделал особое ударение на слове "душа". -- Да,
сударыня, мне, как и вам, не было на роду написано пропадать и киснуть в
такой дыре... Вы не должны сердиться на меня, если я... если я... -- Он не
находил слов теперь, когда собирался сказать правду.
Берта взглянула на него. Он показался ей немного смешным, почти жалким
и очень постаревшим, и она удивилась, что у такого человека хватает еще
смелости не только остановить ее, -- нет, а даже прямо добиваться ее
благосклонности.
И все же, к удивлению и к стыду своему, от недостойных слов этого
человека, казавшегося ей смешным, ее будто захлестнуло волной желания; ибо,
когда эти слова отзвучали, она все еще слышала их в душе, но как бы из уст
другого, который ждал ее в Вене, и она поняла, что тому не в силах будет
сопротивляться. Клингеман продолжал говорить, он сказал, что погубил свою
жизнь, но что его еще можно спасти; в его падении виновата женщина, и
женщина должна ему помочь снова подняться. Еще студентом он сошелся с одной,
и так начались его несчастья. Он говорил о своей неукротимой страстности, и
Берта невольно улыбнулась, тут же устыдившись своей улыбки, которая, как она
сама чувствовала, означала, что ей понятен смысл его слов. У двери ее дома
Клингеман сказал:
-- Я буду сегодня вечером прогуливаться под вашими окнами. Вы
собираетесь играть на рояле?
-- Не знаю.
-- Я буду считать это условным знаком. -- С этими словами он ушел.
Вечером, как это часто бывало, она сидела за столом у деверя и
невестки, между Рихардом и Элли. Говорили о ее предстоящей поездке в Вену,
как будто действительно дело было только в посещении кузины, примерке у
портнихи и нескольких хозяйственных поручениях, которые она обещала
выполнить для невестки. После ужина, когда деверь курил трубку, Рихард читал
ему газету, мать вязала, а Элли, тесно прижавшись к Берте, склонила свою
детскую головку к ней на грудь, Берта почувствовала себя отъявленной
лгуньей. Вот сидит она, вдова достойного человека, в семейном кругу, так
доверчиво принявшем ее, рядом с девочкой, которая смотрит на нее, как на
старшую подругу; да и сама она до сих пор была порядочной женщиной, вела
достойную жизнь, полную труда, все-цело посвятив себя сыну, -- а теперь
готова от всего этого отказаться, обмануть этих превосходных людей,
пуститься в приключения, не предвидя, чем все это кончится. Что с нею стало
в последние дни, что за мечты преследуют ее, почему она всем своим сущест
вом стремится лишь к тому, чтобы снова очутиться в объятьях мужчины? Стоило
ей только подумать об этом, как невыразимый трепет охватывал ее, и она,
безвольная, подчинялась ему, как какой-то чуждой власти. И пока голос
Рихарда монотонно звучал в ее ушах, а пальцы ее перебирали локоны Элли, она
в последний раз попыталась восстать -- поклялась себе, что будет тверда, что
ей не нужно ничего иного, как только снова увидеть Эмиля, и что она будет
принадлежать лишь тому, кто наречет ее своей женой, -- как все порядочные
женщины, знакомые ей, как ее давно умершая мать, как кузина в Вене, как фрау
Мальман, как фрау Мартин, как ее невестка и как... да, конечно, как фрау
Рупиус. Но когда она об этом подумала, ее будто озарило молнией: а что, если
он сам... если Эмиль... Но она боялась атой мысли, она отгоняла ее от себя.
Не с такими смелыми мечтами должна она ехать на это свидание. Он великий
артист, а она -- бедная вдова с ребенком. Нет, нет! Она еще раз увидится с
ним, да, в музее, в зале голландцев, еще один раз, последний, она скажет
ему, что ничего иного не желала, как только увидеть его снова... С довольной
улыбкой представила она себе его слегка разочарованный вид и, как бы
репетируя, нахмурилась, придав лицу серьезное выражение; она даже заранее
знала, что скажет ему: "О нет, Эмиль, если ты думаешь об этом..." Но она не
должна произносить эти слова слишком жестким тоном, чтобы не получилось, как
тогда... двенадцать лет тому назад... после первой же его попытки; он должен
ее попросить второй раз, он должен ее попросить третий раз, -- ах, боже мой,
он должен ее просить до тех пор, пока она не уступит. Ибо она чувствовала
здесь, среди всех этих добрых, порядочных, благонравных людей, из числа
которых ей, конечно, придется потом себя исключить, что она уступит, как
только он этого потребует. Она едет в Вену лишь для того, чтобы стать его
любовницей и потом, если так суждено, умереть. На другой день она уехала.
Было очень жарко, солнце жгло кожаные сиденья, Берта открыла окно и
задернула его желтой шторкой, которую все время трепал ветер. Берта была
одна в купе. Но она почти не думала о том, куда едет, не думала о человеке,
с которым хотела увидеться, о том, что ей предстоит, -- она думала лишь о
тех странных словах, которые слышала только что, за час до отъезда. Она
охотно забыла бы о них, -- по крайней мере, на ближайшие дни. Почему эти
несколько часов между обедом и отъездом она не могла высидеть дома? Какая
тревога погнала ее в этот нестерпимо жаркий день из комнаты на улицу, на
рыночную площадь и заставила пройти мимо квартиры Рупиусов? Он сидел на
балконе, опустив глаза на залитую солнцем мостовую, и на коленях у него, как
всегда, лежал серый плед, бахрома которого свисала между решетками балкона.
Перед ним на маленьком столике стояла бутылка воды и стакан. Увидев Верту,
он пристально взглянул на нее, будто просил о чем-то, и она заметила, что он
легким движением головы позвал ее к себе. Почему она послушалась его? Почему
не приняла этого кивка за обычный поклон, не поблагодарила и не пошла дальше
своим путем? Но когда она, откликнувшись на его зов, подошла к входной
двери, то заметила, как губы его тронула улыбка благодарности, и та же
улыбка была у него, когда Берта, пройдя через прохладную затененную комнату,
вышла к нему на балкон, пожала его протянутую руку и села за столик напротив
него.
-- Как вы поживаете? -- спросила она.
Он сначала ничего не ответил, потом по судорогам в его лице она
догадалась, что он хочет что-то сказать, но, кажется, не может произнести ни
слова; наконец, он очень громко выкрикнул:
-- Она хочет меня... -- Затем, как будто сам испугавшись своего крика,
произнес совсем тихо: -- ...покинуть... Моя жена хочет меня покинуть.
Берта невольно оглянулась.
Рупиус, словно успокаивая ее, поднял руки:
-- Она не слышит нас. Она у себя в комнате, спит.
Берта смутилась и прошептала:
-- Откуда вы знаете?.. Этого быть не может!
-- Она хочет уехать -- уехать на время, как она говорит... вы понимаете
меня?
-- Ну да, видимо, к брату...
-- Она хочет уехать... навсегда! Конечно, она не скажет мне: "Прощай,
ты меня больше никогда не увидишь!" Поэтому она говорит: "Я хочу немного
попутешествовать, мне нужен отдых, я хочу несколько недель пожить на берегу
озера, я хотела бы поплавать, мне необходимо переменить климат". Она,
конечно, наговорит мне: "Я не вынесу этого больше, я молодая, цветущая,
здоровая, а ты паралитик и скоро умрешь, и мне страшно думать о твоей
болезни и обо всех ужасах, которые еще предстоит пережить, пока не наступит
конец". Поэтому она говорит мне: "Я хочу уехать только на несколько недель,
потом я вернусь и буду с тобой".
Берта была глубоко потрясена и в растерянности могла только
пробормотать:
-- Вы, безусловно, ошибаетесь.
Рупиус подтянул повыше плед, соскользнувший вниз, его, видимо, знобило.
Продолжая говорить, он натягивал плед все выше и, наконец, обеими руками
прижал его к груди.
-- Я это предвидел, предвидел за много лет, что наступит такая минута.
И подумайте, что это за жизнь: ждать этой минуты, чувствовать себя
беспомощным -- и молчать! Что вы так смотрите на меня?
-- Я? Нет! -- сказала Берта и взглянула вниз, на рыночную площадь.
-- Извините меня, что я заговорил об этом. Я не собирался этого делать;
но когда я завидел, что вы проходите мимо... Я вам очень благодарен, что вы
выслушали меня.
-- Пожалуйста, -- сказала Берта и невольно протянула ему руку.
Поскольку он не заметил этого, рука ее осталась лежать на столе.
-- Теперь всему пришел конец, -- сказал Рупиус, -- теперь начинается
одиночество, начинается весь этот ужас.
-- Но разве ваша жена... она ведь любит вас!.. Я глубоко убеждена, что
вы напрасно тревожитесь. Разве не проще всего, господин Рупиус, попросить
вашу жену отказаться от этого путешествия?
-- Просить? -- чуть ли не высокомерно переспросил Рупиус. -- Имею ли я
вообще на это право? Все эти шесть или семь лет она и так оказывала мне
милость, оставаясь со мной. Подумайте сами -- в течение всех 0тих лет я не
слышал от нее ни единой жалобы, что она погубила со мной свою молодость.
-- Она вас любит, -- уверенно сказала Берта, -- этим все и объясняется.
Рупиус посмотрел на нее долгим взглядом.
-- Я знаю, что вы хотите сказать, но не решаетесь. Но ваш мул,
сударыня, покоится в могиле, а не спит каждую ночь рядом с вами. -- Он
поднял глаза вверх,
взор его словно посылал проклятье небу.
Время шло, Берта вспомнила, что ей пора на вокзал.
-- Когда ваша жена собирается ехать?
-- Об этом мы еще не говорили. Но я вас задерживаю?
-- Нет, конечно, нет, господин Рупиус, только... Разве Анна вам не
говорила? Я как раз сегодня еду в Вену.
Она залилась краской. Он снова пристально посмотрел на нее. Можно было
подумать, что ему все известно.
-- Когда вы вернетесь? -- сухо спросил он.
-- Через два-три дня. -- Ей хотелось сказать ему, что он ошибается, что
едет она вовсе не к любимому человеку, что все то грязное и низменное, о чем
он так неотступно и мучительно думает, в сущности, совсем не занимает
женщин, но она не могла найти для этого нужных слов.
-- Когда вы через два-три дня вернетесь, вы еще застанете мою жену
здесь. Итак, прощайте и развлекайтесь хорошенько.
Она чувствовала, что он провожал ее взглядом, пока она шла по
затененной комнате и по рыночной площади. И теперь, в купе, она все еще
ощущала этот взгляд и слышала слова Рупиуса, в которых звучало такое
безмерное горе, о каком она до сих пор не имела понятия. Это мучительное
воспоминание подавило в ней всю радость от предстоящей встречи, и, по мере
того как она приближалась к столице, на душе у нее становилось все тяжелее.
Когда она думала о наступающем одиноком вечере, ей казалось, будто она едет
куда-то на чужбину, в неизвестность, без всяких надежд. Письмо, все еще
спрятанное у нее за корсажем, потеряло свое очарование, оно превратилось
просто в шуршащий клочок исписанной бумаги, уже истрепавшейся по углам. Она
попыталась представить себе наружность Эмиля. В памяти ее всплывали лица,
чем-то похожие на него, иногда ей казалось, что вот наконец это он, но едва
возникший облик тотчас ускользал. Берта стала сомневаться, правильно ли она
поступила, что поехала сегодня. Почему она не подождала, по крайней мере, до
понедельника? И она вынуждена была признаться себе: она едет на свидание с
молодым человеком, с которым не виделась десять лет; он, возможно, ждет
совсем не ту женщину, которая предстанет завтра перед ним. Да, именно это
тревожило ее; теперь она поняла. Письмо, уже начавшее царапать ее нежную
кожу, было адресовано двадцатилетней Берте, ибо Эмиль не мог знать, как она
выглядит теперь. И пусть сама она уверена, что лицо ее сохранило девичьи
черты, а фигура, только слегка пополневшая, не утратила прежней стройности,
-- разве он, несмотря на все это, не увидит, как изменилась она за десять
лет, как губительно отразилось на ней время, незаметно для нее самой?
Клостернейбург. Веселые голоса, шум шагов донеслись до ее слуха. Она
выглянула из окна. Толпа школьников осадила поезд, мальчишки со смехом и
криками влезали в вагоны. Берте невольно вспомнилось, как возвращались домой
из загородных прогулок ее братья, и перед глазами возникла выкрашенная в
голубой цвет комната, где тогда спали мальчики. Ее охватил какой-то ужас при
мысли, что все былое развеяно ветром, что люди, которым она обязана жизнью,
умерли, а те, с кем она долгие годы жила под одной крышей, теперь далеко;
что связи, казалось бы, установленные надолго, распались. Как все зыбко и
бренно! А он... он писал ей так, словно за эти десять лет ничего не
изменилось, словно не было похорон, рождений, страданий, болезней, забот;
для него, по крайней мере, это было время счастья и славы. Она невольно
покачала головой -- столько непостижимого крылось во всем этом, что она
растерялась. И даже шум поезда, который нес ее навстречу неизведанным
впечатлениям, казался ей какой-то скорбной песней. Она подумала о недавнем
прошлом, о последних днях, когда она была спокойна и довольна, когда у нее
не было никаких желаний, когда она не испытывала ни раскаяния, ни ужаса. Как
все это началось? Она не могла понять.
Поезд, казалось, все быстрее устремлялся к своей цели. Уже клубился,
будто туман над пропастью, дым большого города. Сердце Берты учащенно
забилось. Ей чудилось, что ее поджидает нечто неведомое, чему она не знает
названия, какое-то сторукое чудовище, готовое схватить ее; каждый дом, мимо
которого она проносилась, знал, что она едет, вечернее солнце на крышах
сияло ей навстречу, но когда поезд подошел наконец к перрону, она вдруг
почувствовала себя в безопасности. Теперь только Берта осознала, что она в
Вене, в своей любимой Вене, в городе ее юности, ее мечтаний! Неужели она до
сих пор совсем об этом не думала? Она приехала не из дому -- нет, только
теперь она наконец дома. Шум на вокзале приятно подействовал на нее, она
радовалась сутолоке людей и экипажей, вся ее печаль отлетела. Вот стоит она,
Берта Гарлан, молодая, красивая, в теплый майский вечер на вокзале
Франца-Иосифа, свободная, никому не обязанная отчетом, и завтра, рано утром,
она увидится с единственным человеком, которого она любила, с возлюбленным,
который позвал ее...
Она остановилась в небольшой гостинице около вокзала, отчасти из
бережливости, но также из некоторой застенчивости перед элегантными
кельнерами и портье. Она получила комнату на четвертом этаже, окном на
улицу; горничная закрыла его, когда гостья вошла; затем она принесла свежую
воду, слуга поставил ее чемодан около печки, а кельнер положил перед ней
опросный лист для приезжих; Берта тотчас же заполнила его со спокойной
гордостью человека, у которого совесть чиста.
Ее охватило давно не испытанное чувство свободы! никаких повседневных
хозяйственных забот, не нужно беседовать с родными и знакомыми; сегодня
вечером она может делать, что ей угодно. Переодевшись, она открыла окно. Ей
пришлось зажечь свечи, хотя на улице еще не совсем стемнело. Она
облокотилась на подоконник и взглянула вниз. Снова вспомнила она свои
детские годы, когда она часто смотрела из окна на улицу и иногда рядом с нею
стоял брат, обнимая ее за плечи. Она с таким живым волнением вспомнила о
своих родителях, что слезы навернулись у нее на глаза. Внизу уже зажглись
фонари. Теперь бы следовало что-то предпринять. Тут она подумала, что завтра
в это время... Она не могла себе представить, как все будет. В эту минуту
проехала коляска, в ней сидели господин и дама. Если все пойдет, как бы ей
хотелось, то завтра они вместе поедут за город, -- да, это было бы самое
приятное. Где-нибудь в тихом загородном ресторане, на столе свеча под
стеклянным колпаком, он держит ее руку в своей, они словно молодая
влюбленная пара, а потом -- обратно, а потом... Нет, лучше не думать, что
будет потом. Интересно, где он теперь? Один ли он? Или разговаривает с
кем-нибудь? С кем же? С мужчиной, с женщиной? С девушкой? Впрочем, что ей за
дело? Пока это ее совсем не касается. Как и его не касается то, что господин
Клингеман вчера признался ей в любви, что ее племянник, наглый мальчишка,
иногда целует ее, что она относится с большим уважением к господину Рупиусу.
Завтра она расспросит Эмиля, -- да, она должна все хорошенько узнать, прежде
чем... ну, прежде чем поехать с ним за город.
Итак, надо идти, но куда? В дверях она нерешительно остановилась.
Единственное, что она могла придумать, -- это немного пройтись и затем
поужинать... Но где? Дама без кавалера... Нет, она поужинает здесь, у себя в
комнате, и рано ляжет спать, чтобы выспаться и завтра быть свежей, молодой,
красивой. Она заперла дверь и вышла на улицу.
Берта направилась во Внутренний город. Шла она очень быстро, так как ей
было неприятно вечером ходить одной. Вскоре она вышла на Ринг и проследовала
мимо университета до ратуши. Но это бесцельное блуждание не доставило ей
никакого удовольствия. Ей стало скучно и захотелось есть, она села на конку
и поехала обратно. У нее не было никакой охоты возвращаться к себе в номер.
Уже с улицы она увидела, что ресторан при гостинице слабо освещен и,
по-видимому, пуст. Там она поужинала, сразу почувствовала себя усталой и
сонной, с трудом поднялась по лестнице, и когда, сидя на кровати,
развязывала шнурки ботинок, то услыхала, как на ближайшей колокольне пробило
десять часов.
Проснувшись рано утром, она прежде всего поспешила к окну и подняла
штору; ей не терпелось увидеть дневной свет и город. Утро было солнечное, и
воздух такой свежий, как будто он вливался в улицы города из тысячи
источников, из лесов и с холмов. Прелесть этого утра показалась Берте
хорошим предзнаменованием; она удивилась тому, как странно и нелепо провела
вчерашний вечер, будто сама не знала, зачем приехала в Вену. Она поняла, что
ее так радует: уверенность, что долгая ночь уже не отделяет ее от желанного
часа. Теперь она совсем не могла понять, как это она недавно была в Вене и
даже не попыталась увидеться с Эмилем. Да, ее удивляло, что она, неизвестно
почему, все время откладывала эту попытку, многие недели, месяцы, может
быть, годы. Сначала ей даже не пришло в голову, что ведь она все это время
почти не вспоминала о нем, но как только это достигло ее сознания, то
поразило больше всего.
Теперь оставалось выдержать только четыре часа, и она увидит его. Она
опять легла в постель, лежала сначала с открытыми глазами и шептала, точно
хотела опьяниться этими словами: "Приди скорей!" Она слышит, как он сам
произносит эти слова, не издалека, нет, а будто он с нею в одной комнате,
будто она ощущает его дыхание на своих губах. "Приди скорей!" -- говорил он,
но это означало: "Будь моей, будь моей!.." И она раскрыла объятья, как бы
готовясь прижать к сердцу любимого, и произнесла: "Я люблю тебя!" --
протянув губы для поцелуя.
Наконец она встала и оделась. На этот раз она взяла с собой простое
серое платье английского покроя, которое, по общему мнению, очень шло ей, и
была вполне довольна собой, когда окончила свой туалет. Правда, она не
выглядела в нем как элегантная венская дама, но и не казалась провинциальной
львицей; вернее всего, она походила на гувернантку из графского или