Страница:
Греслера: он прекрасно помнил, какой угрюмый, нелюбезный характер у этого
господина. Предупредить же письмом о своем приезде Сабину он был не в силах.
Он просто поедет, встанет перед ней, возьмет ее за руки -- и пусть ее ясный,
чистый взгляд даст ему желанный ответ.
День, когда кончался отпуск Катарины и она должна была снова переехать
от Греслера к родителям, был, конечно, известен заранее. Но, как будто
сговорившись, они ни словом не упоминали о предстоящей и все приближавшейся
разлуке. Да и все поведение Катарины настолько исключало всякую мысль об
этом, что Греслер начал уже беспокоиться, не собирается ли это привязчивое
создание остаться с ним на всю жизнь, точно так же, как в тот первый вечер
она нежданно явилась к нему с чемоданчиком в руках. Поэтому однажды утром,
когда девушка еще спала, у доктора созрел план удрать из квартиры и из
города. Незаметно для нее он начал готовиться к отъезду. Помимо индийской
шали он подарил своей подружке еще кое-что из одежды покойной сестры, а
также несколько недорогих украшений -- более ценные вещи он решил сохранить
для Сабины. Дня за два до намеченного отъезда, в хмурый, дождливый вечер,
когда Катарина сидела, как обычно, в отведенной ей комнате, Греслера опять
потянуло на чердак: ему показалось, что он найдет там еще какой-нибудь
подарок для Катарины, что не только успокоило бы его совесть, но до
некоторой степени могло бы утешить ее после его предстоящего исчезновения.
Он принялся искать: перебирал всякие вещи, открывал один сундук за другим,
разглядывал шелковые материи, белье, альбомы, вуали, носовые платки,
кружева, ленты. Неожиданно ему под руку опять попался пакет, который,
согласно желанию покойной, следовало сжечь, не вскрывая. При мысли о том,
что он теперь долго, а быть может, и никогда не попадет больше сюда, на этот
темный чердак, Греслер впервые ощутил любопытство. Отложив пакет в сторону,
он решил сначала припрятать его в надежное место и завешать следующему
наследнику, который сможет прочесть его, не оскорбляя этим памяти давно
умершего и совершенно ему неизвестного человека. Отобрав для Катарины две
красивые вещицы -- изящную янтарную нитку и пожелтевшую восточную вышивку,
-- ни той, ни другой он, кстати сказать, ни разу не видел на Фридерике, --
он снес их и маленький пакет вниз, все вместе положил на письменный стол и
лишь потом отправился к Катарине.
Когда он вошел, девушка сидела в кресле, закутавшись в красноватый
китайский халатик с вышитыми на нем золотыми драконами, недавно подаренный
ей доктором, и, держа на коленях какой-то из своих излюбленных
иллюстрированных романов, спала. Греслер растроганно взглянул на нее, не
став ее будить, вернулся в кабинет и, усевшись за письменный стол, в
задумчивости принялся машинально крутить бечевку, которой был перевязан
пакет. В конце концов сургучная печать лопнула и сломалась. Греслер пожал
плечами. "Почему бы и нет? -- подумал он про себя. -- Она умерла, в
бессмертие души я не верю, а если оно, паче чаяния, существует, то душа
Фридерики простит меня -- она ведь витает теперь в таких недосягаемых
сферах... К тому же слишком мрачных тайн там содержаться не может". Доктор
сорвал обертку пакета и увидел множество пачек писем, причем каждая пачка
была переложена чистым листочком бумаги. Он сразу заметил, что письма
подобраны в строгом порядке. Первым в руки Греслера попало послание,
написанное тридцать лет тому назад молодым человеком, который называл себя
Робертом и имел, по-видимому, право обращаться к Фридерике в весьма нежных
выражениях. Судя по содержанию письма, этот Роберт бывал в доме их
родителей, но Греслер никак не мог припомнить, кто же это. Его рукой было
написано с дюжину писем: все очень страстные, но наивные и
бессодержательные, а потому и не особенно интересные. Потом пошли письма
того периода, когда Греслер служил врачом на пароходе и возвращался домой
только раз в два года на самое короткое время. Но эти письма были написаны
несколькими почерками, и вначале Греслер никак не мог понять, что, в
сущности, означают все эти страстные заверения, клятвы в верности,
напоминания о прекрасных минутах, вспышки ревности, предупреждения, неясные
угрозы и невероятные обвинения, -- и какое вообще отношение имеет к его
сестре вся эта грязь. Он уже чуть было не предположил, что письма адресованы
кому-нибудь другому, какой-то из подруг Фридерики и были переданы ей только
для сохранения, как вдруг один почерк показался ему знакомым, и скоро у него
не осталось ни малейшего сомнения в том, что письма эти писал Белингер.
Прочтя их внимательно, он распутал клубок этого странного романа, и ему
стало ясно, что Фридерика на третьем десятке лет, то есть будучи уже
взрослой девушкой, была тайно помолвлена с Белингером, что тот под предлогом
какого-то прежнего увлечения Фридерики все время оттягивал свадьбу, что она
из нетерпения, каприза или мести с кем-то ему изменила, и хотя потом
пробовала с ним помириться, Белингер на все ее попытки отвечал только
вспышками гнева или презрения. Тон его последних писем был настолько
несдержан и, пожалуй, даже неприличен, что Греслер никак не мог уразуметь,
каким образом у них в конце концов все-таки наладились хорошие отношения, а
потом даже завязалась своего рода дружба. Читая, доктор испытывал не столько
удивление, сколько напряженный интерес; поэтому он с возрастающим
любопытством, хотя и без особого волнения, стал доискиваться, какие еще
тайны жизни Фридерики откроются для него в остальных письмах. Их было
немного, но так как почерки были очень несхожие, Греслер предположил, что
Фридерика сохраняла только некоторую, избранную часть своей переписки. Так,
например, в нескольких письмах оказались только разрозненные буквы и цифры,
по-видимому, тайный любовный шифр. Затем следовал многолетний перерыв в
датах, и дальнейшие письма относились уже к периоду, когда Фридерика
поселилась вместе с братом; некоторые из них были написаны по-французски,
по-английски, а два, вероятно, на каком-то славянском языке, которым,
оказывается, владела Фридерика, о чем Греслер и понятия не имел. Тут были
послания молящие и признательные, почтительно-осторожные и страстно-пылкие;
Греслер то и дело смутно припоминал кое-каких своих пациентов, которых он
сам, невольный сводник, знакомил с Фридерикой. А последнее письмо,
пламенное, бессвязное и дышащее предчувствием близкой кончины, было,
несомненно, написано тем чахоточным девятнадцатилетним юношей, которого
Греслер лет десять назад, уже совсем умирающего, вынужден был отослать с юга
на родину. Он невольно спросил себя, не эта ли любвеобильная женщина с
богатым опытом, -- такою вырисовывалась теперь перед ним его по видимости
столь добродетельная сестра, -- уготовила преждевременную кончину бедному
молодому человеку? Но если вначале у доктора и возникло недоброе чувство к
покойной от запоздалой обиды на то, что она так мало доверяла ему и вдобавок
еще, пожалуй, считала его филистером, как та, другая, а сам он, наверное,
казался людям таким же смешным, как обманутый муж, тем не менее все это
искупалось умиротворенным сознанием того, что Фридерика недаром прожила
жизнь, что он теперь совершенно свободен от всякой ответственности за нее и
что она, как обнаружилось со всей очевидностью, ушла из жизни потому, что не
могла уже брать от нее те радости, которыми прежде наслаждалась в избытке.
Он еще раз проглядел письма, перебирая их одно за другим и перечитывая
отдельные строки, и ему показалось, что не все, что он сегодня узнал, было
для него таким уж новым и неожиданным, как он думал сначала. Вот, например,
легкая интрижка, которая много лет тому назад завязалась на Женевском озере
между Фридерикой и одним французским капитаном и о которой свидетельствовало
одно из писем, лежавших перед доктором. В свое время он кое-что заметил, но
не придал этому значения, да и вообще не счел себя вправе вмешиваться в дела
более чем тридцатилетней сестры. А что Фридерику и Белингера еще очень
давно, чуть ли не в детские годы, связывало серьезное обоюдное чувство, он
тоже догадывался, хотя, правда, совершенно ничего не знал о дальнейшем
развитии их отношений. Поэтому вполне возможно, что те странные взгляды,
которые за последние годы нередко устремляла на него Фридерика, таили в себе
не жалобы и упреки, чего он так опасался, а, скорее, мольбу о прощении за
то, что она, скрывая от него свои переживания и чувства, жила рядом с ним,
как чужая. Но ведь он и сам поверял ей только наиболее невинное из того, что
пришлось ему пережить и перечувствовать за все эти годы и что, вероятно,
показалось бы не менее неожиданным и странным, чем романы Фридерики, будь
это изложено в таких же письмах, которые он, как и она, просил бы сжечь, не
читая. Поэтому он не счел возможным упрекнуть ее в скрытности, в которой был
столько же, если не больше, повинен и сам.
Катарина подошла к нему потихоньку и закрыла ему руками глаза.
-- Это ты? -- спросил он, словно очнувшись.
-- Я уже два раза входила, но ты так углубился в чтение, что я не
захотела мешать.
Греслер взглянул на часы. Было уже половина девятого. Целых четыре часа
он жил этой угаснувшей жизнью!
-- Я просматривал письма моей бедной сестры, -- пояснил он, сажая
девушку к себе на колени. -- Она была интересным человеком.
В первую минуту у него мелькнула мысль прочесть Катарине кое-что из
этих писем, но он тут же почувствовал, что только оскорбил бы память
покойной, позволив себе раскрыть ее жизнь перед человеком, безусловно не
способным понять ее до конца. Кроме того, Катарина могла бы начать проводить
параллели, к чему, если разобраться, у нее не было никаких оснований.
Отодвинув в сторону письма, он дал ей этим жестом понять, что хочет поскорее
уйти от прошлого, и тоном человека, пробужденного от тяжелого сна к приятной
действительности, спросил Катарину, чем она занималась. Она принялась
рассказывать, как сперва читала роман, а потом перетирала серебро и хрусталь
на туалетном столике и перешивала пуговицы на слишком для нее широком
китайском халатике. В конце концов ей пришлось-таки сознаться, что полчасика
она проболтала на лестнице с привратницей -- это очень славная, очень
порядочная женщина, хотя строгий господин доктор и недолюбливает ее.
Греслеру, правда, не особенно понравилось, что Катарине было так приятно
беседовать с этой особой и что она в своем китайском халатике выходила на
лестницу, но ведь теперь уже немного осталось -- через несколько дней он
будет в другом, более достойном его, более чистом окружении. Катарину он
никогда не увидит больше, в родном городе тоже будет появляться лишь
наездами -- санаторий, наверное, потребует его присутствия там в течение
всего года. Так он размышлял, а Катарина все еще сидела у него на коленях, и
он машинально гладил ее щеки и шею. Но вдруг он заметил, что она смотрит на
него внимательным, грустным взглядом.
-- Что с тобой? -- спросил он.
Она только покачала головой и попыталась улыбнуться. С удивлением и
жалостью Греслер увидел, как из глаз ее скатились две слезинки.
-- Ты плачешь? -- тихо спросил он и в то же мгновение почувствовал, что
опять думает только о Сабине.
-- Ах, ничего подобного! -- возразила Катарина, спрыгнула на пол,
сделала веселое лицо, распахнула дверь в столовую и указала рукой на
тщательно накрытый стол. -- Надеюсь, господин доктор позволит мне остаться в
халате?
Тут он вспомнил, что опять принес ей с чердака подарок, отыскал нитку
янтаря, затерявшуюся на столе в груде писем, и надел девушке на шею.
-- Опять? -- запротестовала она.
-- Это в последний раз, -- ответил он и тут же пожалел о сказанном. Его
слова прозвучали значительнее, чем он думал. Греслер спохватился: -- Я хотел
сказать, что...
Они сели за стол. Через некоторое время Катарина неожиданно спросила:
-- Будешь ты вспоминать обо мне иногда там, куда уедешь?
В первый раз за все время она намекнула на предстоящую разлуку, что
несколько смутило Греслера. Она сейчас же это заметила и торопливо добавила:
-- Скажи только: да или нет?
-- Да, -- ответил он, с трудом улыбнувшись.
Она кивнула головой, как бы вполне удовлетворясь этим ответом, налила
ему и себе вина, и они принялись беседовать, как всегда, весело и
непринужденно, словно им и не предстояло вскоре расставаться или, вернее,
словно она придавала очень мало значения предстоящей разлуке. Потом она
стала играть своим слишком широким для нее китайским халатиком: то плотно
закутывалась в него, то опускала его свободными складками, то сбрасывала
совсем; потом она принялась танцевать, носясь по всей комнате, держа в одной
руке шлейф с золотыми драконами, а в другой -- бокал с вином, хохоча и
поглядывая на доктора своими милыми глазками. Наконец, Греслер, подхватив ее
на руки, скорее, отнес, чем отвел, девушку в полутемную комнату Фридерики и
отдал ей всю силу своей страсти, в глубоких тайниках которой сжег и
испепелил всю свою досаду на покойную сестру, эту обманщицу.
На следующее утро, когда Катарина еще спала, доктор Греслер встал и в
последний раз отправился к своей маленькой пациентке, которая тем временем
давно уже выздоровела, хотя все еще лежала в постели. Чтобы известие о его
близком отъезде каким-нибудь образом не дошло через привратницу до Катарины,
он уверил мать девочки, что намерен еще целую неделю пробыть в городе. Фрау
Зоммер улыбнулась:
-- Я, конечно, понимаю -- вам трудно расстаться с вашей маленькой
подругой. Какое очаровательное существо! И как ей идет китайский халатик,
который вы ей подарили!
Доктор нахмурил брови и занялся маленькой Фанни, усердно, со всей
детской серьезностью делавшей прическу своей белокурой кукле. Несколько дней
тому назад он рассказал девочке про диких зверей, которых однажды везли для
одного цирка из Австралии в Европу на том пароходе, где он служил врачом. С
тех пор малютка каждый раз заставляла его повторять этот рассказ и подробно
описывать ей львов, тигров, пантер и леопардов, при кормежке которых в трюме
парохода он часто присутствовал. Сегодня он постарался отделаться как можно
скорей, так как должен был еще многое подготовить к отъезду, окончательно
назначенному на завтра. Затем, к большому неудовольствию ребенка, он встал,
но в дверях фрау Зоммер задержала его, снова задав ему целый ряд вопросов
насчет дальнейшего ухода за девочкой, вопросов, на которые он отвечал ей уже
сотни раз. От нее не ускользнуло его нетерпение, но она попыталась его
удержать и с этой целью, по обыкновению, подошла к нему совсем близко, почти
вплотную, глядя на него благодарными, нежными глазами. Наконец, ему все-таки
удалось вырваться, и он торопливо вышел на улицу. Катарину он еще раньше
предупредил, что уйдет сегодня по делам в город и что ему нужно хоть
ненадолго показаться в больнице. Таким образом, она его не ждала, и у него
было достаточно времени для приготовлений к отъезду. Он поехал в больницу,
простился с главным врачом отделения, сделал в городе кое-какие покупки,
отдал распоряжения насчет отправки багажа и заехал, наконец, к Белингеру, с
которым должен был еще поговорить о делах. Тот, не заметив, по-видимому, его
волнения, дал ему некоторые разумные советы на прощание и пожелал
благополучно закончить дело с покупкой санатория. Он воздержался --
очевидно, умышленно -- от всяких намеков, и Греслер только на лестнице
неожиданно вспомнил, что сейчас разговаривал с любовником своей покойной
сестры.
Греслер поспешил домой, чтобы в последний раз пообедать вместе с
Катариной. Эти последние часы ему хотелось провести с ней непринужденно, не
давая ей ничего понять и почувствовать, -- а завтра утром, когда она еще
будет спать, он молча простится с девушкой и оставит ей письмо, к которому
приложит небольшую сумму денег.
Войдя в столовую, он увидел на столе всего один прибор. Появилась
привратница и злобно-участливым тоном объявила, что она сама приготовила
обед по приказанию барышни, которая просит ее извинить. Взгляд Греслера,
по-видимому, до того ее напугал, что она тотчас же выскочила из комнаты. А
он быстро прошел в кабинет и нашел там запечатанное письмо от Катарины.
Вскрыв конверт, он прочел:
"Дорогой мой, любимый доктор! Мне было так хорошо у тебя. Я долго буду
о тебе вспоминать. Но я знаю, что завтра ты уезжаешь. И лучше, если я тебе
сегодня не буду мешать. Будь счастлив. И если через год ты вернешься... нет,
до тех пор ты меня давно уже забудешь... Желаю тебе еще приятного плавания.
И много, много раз за все благодарю.
Твоя верная Катарина".
Греслер был растроган и нежными словами, и наивным детским почерком.
"Милая, славная девушка", -- сказал он про себя. Но он решил быть твердым.
Вернулся в столовую, велел принести обед и начал что-то усердно заносить в
записную книжку, лишь бы не вступать в разговор с привратницей, которую он
отпустил сейчас же после обеда. Оставшись один, он обошел все комнаты.
Повсюду был полнейший порядок, все, связанное с пребыванием в квартире
Катарины, было убрано, остался только ее своеобразный аромат, особенно в той
комнате, где она прожила эти три недели. В остальном же квартира показалась
Греслеру страшно пустой и холодной, хотя, в сущности, все было на месте. Он
почувствовал себя вдруг таким одиноким, что у него мелькнула мысль, не лучше
ли отказаться от всех других надежд и возможностей и попросту опять
перевезти к себе Катарину. Но он сейчас же понял всю нелепость этого
смехотворного плана: осуществив его, он поставил бы под сомнение все свое
будущее и навсегда разрушил бы счастье, к которому теперь, может быть,
близок. В его душе с чудесной силой возник вдруг образ Сабины. Греслер
подумал, что теперь его ничто уже больше не удерживает; он еще сегодня может
выехать с вечерним поездом и уже завтра утром вновь увидит Сабину. Но и эту
мысль он сейчас же отбросил: ему нельзя являться к ней разбитым и усталым
после бессонной ночной поездки. Он решил, что будет лучше, если он
воспользуется свободным временем и напишет ей письмо, которое известит ее о
его приезде и подготовит к встрече. Но, сидя за письменным столом с пером в
руках, он оказался не в силах составить ни одной фразы, которая хотя бы
приблизительно передавала его душевное состояние, и удовольствовался поэтому
немногими словами, правда, многозначительными и как бы набросанными в порыве
страсти:
"Завтра вечером буду у Вас. Надеюсь на радушный прием. С нетерпением.
Ваш Э. Г. ".
Затем он набросал телеграмму доктору Франку о том, что приедет завтра
утром и хотел бы сразу же найти у себя ответ, можно ли ему с пятнадцатого
ноября приступить к ремонту. Он сам отправил письмо и телеграмму, вернулся
домой, все прибрал, привел в порядок, запер на ключ и, наконец, упаковал
чемодан, положив сверху маленькую античную камею в золотой оправе,
изображавшую голову богини. Ночью он вскакивал по меньшей мере раз десять,
словно пробуждаясь от какого-то дикого кошмара: ему казалось, что он навеки
потеряет все -- Сабину, Катарину, санаторий, состояние, молодость,
прекрасное солнце юга и даже камею из слоновой кости, если проспит утренний
поезд.
Когда доктор Греслер приехал в курортный городок, осеннее, но все еще
теплое солнце уже склонялось к горизонту. Перед вокзалом стояло несколько
экипажей, принадлежащих отелям, и два извозчика. Комиссионеры громко, но
довольно вяло выкликали названия гостиниц, прекрасно зная, что в такое
позднее время года на курорт мало кто приезжает. Доктор Греслер отправился к
себе на квартиру, где велел извозчику подождать его. Он справился прежде
всего, нет ли писем, рассердился, что от доктора Франка все еще нет ответа,
был горько разочарован, не найдя ни одной приветственной строчки от Сабины,
и осведомился у любезной хозяйки, что слышно нового на курорте и в
окрестностях. Однако ничего нового, по словам хозяйки, нигде не произошло --
в том числе, к великому облегчению Греслера, и в доме лесничего. Наконец,
уже в глубоких сумерках, под беззвездным небом он отправился по знакомой
дороге мимо в большинстве своем опустевших дач и мрачных холмов туда, где
ему предстояло, -- сейчас он вдруг понял с неумолимою ясностью то, что
столько времени скрывал от себя самого, -- сделать отчаянную и, вероятно,
безнадежную попытку вновь обрести расположение прекраснейшей в мире женщины,
расположение, которое он сам недавно отверг отчасти из легкомыслия, отчасти
из трусости.
Пока он непрестанно, хотя и тщетно подыскивал неопровержимые оправдания
и неотразимые слова любви, экипаж неожиданно остановился, -- как показалось
доктору Греслеру, посреди дороги. И сразу, словно дом только сейчас
осветился, тропинку под ногами доктора озарил красноватый луч лампы. Греслер
вылез из экипажа, медленно, стараясь успокоить бьющееся сердце, направился к
двери и позвонил. Ему отворила прислуга; одновременно открылась дверь в
столовую, и фрау Шлегейм вышла к нему. Сабина же продолжала спокойно сидеть
за столом и только подняла глаза от книги.
-- Очень мило, -- сказала ее мать, радушно протягивая доктору руку, --
что вы вспомнили о нас, бедных, покинутых женщинах.
-- Я позволил себе известить о своем приезде фрейлейн Сабину.
При этих словах Сабина наконец встала, любезно протянула руку доктору,
который тем временем подошел к столу, и сказала:
-- Добро пожаловать!
Он попытался прочесть что-нибудь в ее глазах, спокойно, слишком
спокойно устремленных на него, затем осведомился о хозяине дома.
-- Он уехал, -- ответила фрау Шлегейм.
-- А можно узнать, где он сейчас? -- опять спросил Греслер, садясь по
приглашению Сабины.
Фрау Шлегейм пожала плечами.
-- Мы и сами толком не знаем. Такое с ним уже бывало. Недели через
две-три вернется. Это нам знакомо, -- заключила она, бросив понимающий
взгляд на дочь.
-- Вы сюда надолго, доктор? -- спросила Сабина.
-- Точно еще не знаю, но думаю, что ненадолго -- пока не закончу дела,
-- ответил он.
Вошла прислуга и стала накрывать на стол.
-- Вы, разумеется, поужинаете с нами? -- осведомилась мать.
Греслер медлил с ответом, вновь устремив вопросительный взгляд на
Сабину.
-- Конечно, доктор поест с нами. Мы ведь рассчитывали на него.
Греслер почувствовал: в ее словах звучит не доброта -- разве что
снисходительность, и безмолвно наклонил голову в знак согласия.
Наступило молчание. Доктору это было особенно неприятно, и он объявил:
-- Завтра я первым делом должен отыскать доктора Франка. Представьте
себе, он даже не ответил ни на одно из моих писем. Но я все-таки надеюсь,
что мы с ним сойдемся.
-- Вы опоздали, -- холодно бросила Сабина, и Греслер понял, что эти
слова относятся не только к упущенной сделке. -- Доктор Франк, -- пояснила
она, -- решил сам продолжать дело. Санаторий вот уже несколько дней усиленно
ремонтируется. Все работы ведет ваш друг архитектор Адельман.
-- Вовсе он мне не друг, иначе он, наверное, постарался бы как-нибудь
уведомить меня, -- возразил Греслер, медленно и недовольно покачав головой,
словно для того, чтобы выразить свое горькое разочарование в архитекторе.
-- Теперь уж вы, несомненно, опять уедете на юг? -- вежливо заметила
Сабина.
-- Естественно, -- торопливо отозвался Греслер. -- Уеду на мой славный
остров Ландзароте. Да, уеду. К тому же здешний климат!.. Не знаю даже, сумел
ли бы я привыкнуть к здешней зиме.
Тут он сообразил, что пароходы отправляются на остров нерегулярно и ему
вряд ли удастся попасть туда раньше половины ноября; к тому же он не давал о
себе знать, и в санаторий, может быть, уже пригласили другого врача. Ну, к
счастью, теперь это больше не имеет для него значения. Если ему захочется,
он может позволить себе отдохнуть полгода и даже больше. А немного сократив
свои расходы, он и вообще может бросить практику. Но эта мысль испугала его.
Он не в силах жить без работы. Он должен трудиться, лечить людей, вести
деятельную, активную жизнь, -- и, быть может, ему все-таки суждено сызнова
начать эту жизнь рука об руку с прекрасным, чистым существом, которое,
вероятно, хочет только слегка наказать его за медлительность и подвергнуть
новому испытанию. Поэтому он пояснил, что до сих пор никому ничего
определенного не обещал и будет ждать теперь письма из Ландзароте с
согласием на новые, более выгодные условия, которые он поставил тамошней
дирекции, а если они не будут приняты, то он посвятит зиму занятиям в
различных немецких университетах. О, он не тратил времени даром и в своем
родном городе. Он не только усердно работал в больнице, он занимался даже
частной практикой. Совершенно случайно, конечно. Лечил ребенка -- прелестную
семилетнюю девочку, дочку одной вдовы, живущей в том же доме, что и он.
Отказаться было никак нельзя: случай был довольно серьезный -- скарлатина.
Но теперь ребенок вне опасности, иначе ему не удалось бы уехать так скоро.
Рассказывая, Греслер старался вызвать в памяти образ фрау Зоммер, но вместо
нее все время видел перед собой даму с кукольным личиком из
иллюстрированного журнала для семейного чтения, которая рисовалась ему в
мечтах во время возвращения из Ландзароте. Конечно, во фрау Зоммер есть
нечто от женщин такого типа. Это ведь сразу бросилось ему в глаза.
Сабина слушала доктора с интересом, но, по-видимому, верила не всему,
господина. Предупредить же письмом о своем приезде Сабину он был не в силах.
Он просто поедет, встанет перед ней, возьмет ее за руки -- и пусть ее ясный,
чистый взгляд даст ему желанный ответ.
День, когда кончался отпуск Катарины и она должна была снова переехать
от Греслера к родителям, был, конечно, известен заранее. Но, как будто
сговорившись, они ни словом не упоминали о предстоящей и все приближавшейся
разлуке. Да и все поведение Катарины настолько исключало всякую мысль об
этом, что Греслер начал уже беспокоиться, не собирается ли это привязчивое
создание остаться с ним на всю жизнь, точно так же, как в тот первый вечер
она нежданно явилась к нему с чемоданчиком в руках. Поэтому однажды утром,
когда девушка еще спала, у доктора созрел план удрать из квартиры и из
города. Незаметно для нее он начал готовиться к отъезду. Помимо индийской
шали он подарил своей подружке еще кое-что из одежды покойной сестры, а
также несколько недорогих украшений -- более ценные вещи он решил сохранить
для Сабины. Дня за два до намеченного отъезда, в хмурый, дождливый вечер,
когда Катарина сидела, как обычно, в отведенной ей комнате, Греслера опять
потянуло на чердак: ему показалось, что он найдет там еще какой-нибудь
подарок для Катарины, что не только успокоило бы его совесть, но до
некоторой степени могло бы утешить ее после его предстоящего исчезновения.
Он принялся искать: перебирал всякие вещи, открывал один сундук за другим,
разглядывал шелковые материи, белье, альбомы, вуали, носовые платки,
кружева, ленты. Неожиданно ему под руку опять попался пакет, который,
согласно желанию покойной, следовало сжечь, не вскрывая. При мысли о том,
что он теперь долго, а быть может, и никогда не попадет больше сюда, на этот
темный чердак, Греслер впервые ощутил любопытство. Отложив пакет в сторону,
он решил сначала припрятать его в надежное место и завешать следующему
наследнику, который сможет прочесть его, не оскорбляя этим памяти давно
умершего и совершенно ему неизвестного человека. Отобрав для Катарины две
красивые вещицы -- изящную янтарную нитку и пожелтевшую восточную вышивку,
-- ни той, ни другой он, кстати сказать, ни разу не видел на Фридерике, --
он снес их и маленький пакет вниз, все вместе положил на письменный стол и
лишь потом отправился к Катарине.
Когда он вошел, девушка сидела в кресле, закутавшись в красноватый
китайский халатик с вышитыми на нем золотыми драконами, недавно подаренный
ей доктором, и, держа на коленях какой-то из своих излюбленных
иллюстрированных романов, спала. Греслер растроганно взглянул на нее, не
став ее будить, вернулся в кабинет и, усевшись за письменный стол, в
задумчивости принялся машинально крутить бечевку, которой был перевязан
пакет. В конце концов сургучная печать лопнула и сломалась. Греслер пожал
плечами. "Почему бы и нет? -- подумал он про себя. -- Она умерла, в
бессмертие души я не верю, а если оно, паче чаяния, существует, то душа
Фридерики простит меня -- она ведь витает теперь в таких недосягаемых
сферах... К тому же слишком мрачных тайн там содержаться не может". Доктор
сорвал обертку пакета и увидел множество пачек писем, причем каждая пачка
была переложена чистым листочком бумаги. Он сразу заметил, что письма
подобраны в строгом порядке. Первым в руки Греслера попало послание,
написанное тридцать лет тому назад молодым человеком, который называл себя
Робертом и имел, по-видимому, право обращаться к Фридерике в весьма нежных
выражениях. Судя по содержанию письма, этот Роберт бывал в доме их
родителей, но Греслер никак не мог припомнить, кто же это. Его рукой было
написано с дюжину писем: все очень страстные, но наивные и
бессодержательные, а потому и не особенно интересные. Потом пошли письма
того периода, когда Греслер служил врачом на пароходе и возвращался домой
только раз в два года на самое короткое время. Но эти письма были написаны
несколькими почерками, и вначале Греслер никак не мог понять, что, в
сущности, означают все эти страстные заверения, клятвы в верности,
напоминания о прекрасных минутах, вспышки ревности, предупреждения, неясные
угрозы и невероятные обвинения, -- и какое вообще отношение имеет к его
сестре вся эта грязь. Он уже чуть было не предположил, что письма адресованы
кому-нибудь другому, какой-то из подруг Фридерики и были переданы ей только
для сохранения, как вдруг один почерк показался ему знакомым, и скоро у него
не осталось ни малейшего сомнения в том, что письма эти писал Белингер.
Прочтя их внимательно, он распутал клубок этого странного романа, и ему
стало ясно, что Фридерика на третьем десятке лет, то есть будучи уже
взрослой девушкой, была тайно помолвлена с Белингером, что тот под предлогом
какого-то прежнего увлечения Фридерики все время оттягивал свадьбу, что она
из нетерпения, каприза или мести с кем-то ему изменила, и хотя потом
пробовала с ним помириться, Белингер на все ее попытки отвечал только
вспышками гнева или презрения. Тон его последних писем был настолько
несдержан и, пожалуй, даже неприличен, что Греслер никак не мог уразуметь,
каким образом у них в конце концов все-таки наладились хорошие отношения, а
потом даже завязалась своего рода дружба. Читая, доктор испытывал не столько
удивление, сколько напряженный интерес; поэтому он с возрастающим
любопытством, хотя и без особого волнения, стал доискиваться, какие еще
тайны жизни Фридерики откроются для него в остальных письмах. Их было
немного, но так как почерки были очень несхожие, Греслер предположил, что
Фридерика сохраняла только некоторую, избранную часть своей переписки. Так,
например, в нескольких письмах оказались только разрозненные буквы и цифры,
по-видимому, тайный любовный шифр. Затем следовал многолетний перерыв в
датах, и дальнейшие письма относились уже к периоду, когда Фридерика
поселилась вместе с братом; некоторые из них были написаны по-французски,
по-английски, а два, вероятно, на каком-то славянском языке, которым,
оказывается, владела Фридерика, о чем Греслер и понятия не имел. Тут были
послания молящие и признательные, почтительно-осторожные и страстно-пылкие;
Греслер то и дело смутно припоминал кое-каких своих пациентов, которых он
сам, невольный сводник, знакомил с Фридерикой. А последнее письмо,
пламенное, бессвязное и дышащее предчувствием близкой кончины, было,
несомненно, написано тем чахоточным девятнадцатилетним юношей, которого
Греслер лет десять назад, уже совсем умирающего, вынужден был отослать с юга
на родину. Он невольно спросил себя, не эта ли любвеобильная женщина с
богатым опытом, -- такою вырисовывалась теперь перед ним его по видимости
столь добродетельная сестра, -- уготовила преждевременную кончину бедному
молодому человеку? Но если вначале у доктора и возникло недоброе чувство к
покойной от запоздалой обиды на то, что она так мало доверяла ему и вдобавок
еще, пожалуй, считала его филистером, как та, другая, а сам он, наверное,
казался людям таким же смешным, как обманутый муж, тем не менее все это
искупалось умиротворенным сознанием того, что Фридерика недаром прожила
жизнь, что он теперь совершенно свободен от всякой ответственности за нее и
что она, как обнаружилось со всей очевидностью, ушла из жизни потому, что не
могла уже брать от нее те радости, которыми прежде наслаждалась в избытке.
Он еще раз проглядел письма, перебирая их одно за другим и перечитывая
отдельные строки, и ему показалось, что не все, что он сегодня узнал, было
для него таким уж новым и неожиданным, как он думал сначала. Вот, например,
легкая интрижка, которая много лет тому назад завязалась на Женевском озере
между Фридерикой и одним французским капитаном и о которой свидетельствовало
одно из писем, лежавших перед доктором. В свое время он кое-что заметил, но
не придал этому значения, да и вообще не счел себя вправе вмешиваться в дела
более чем тридцатилетней сестры. А что Фридерику и Белингера еще очень
давно, чуть ли не в детские годы, связывало серьезное обоюдное чувство, он
тоже догадывался, хотя, правда, совершенно ничего не знал о дальнейшем
развитии их отношений. Поэтому вполне возможно, что те странные взгляды,
которые за последние годы нередко устремляла на него Фридерика, таили в себе
не жалобы и упреки, чего он так опасался, а, скорее, мольбу о прощении за
то, что она, скрывая от него свои переживания и чувства, жила рядом с ним,
как чужая. Но ведь он и сам поверял ей только наиболее невинное из того, что
пришлось ему пережить и перечувствовать за все эти годы и что, вероятно,
показалось бы не менее неожиданным и странным, чем романы Фридерики, будь
это изложено в таких же письмах, которые он, как и она, просил бы сжечь, не
читая. Поэтому он не счел возможным упрекнуть ее в скрытности, в которой был
столько же, если не больше, повинен и сам.
Катарина подошла к нему потихоньку и закрыла ему руками глаза.
-- Это ты? -- спросил он, словно очнувшись.
-- Я уже два раза входила, но ты так углубился в чтение, что я не
захотела мешать.
Греслер взглянул на часы. Было уже половина девятого. Целых четыре часа
он жил этой угаснувшей жизнью!
-- Я просматривал письма моей бедной сестры, -- пояснил он, сажая
девушку к себе на колени. -- Она была интересным человеком.
В первую минуту у него мелькнула мысль прочесть Катарине кое-что из
этих писем, но он тут же почувствовал, что только оскорбил бы память
покойной, позволив себе раскрыть ее жизнь перед человеком, безусловно не
способным понять ее до конца. Кроме того, Катарина могла бы начать проводить
параллели, к чему, если разобраться, у нее не было никаких оснований.
Отодвинув в сторону письма, он дал ей этим жестом понять, что хочет поскорее
уйти от прошлого, и тоном человека, пробужденного от тяжелого сна к приятной
действительности, спросил Катарину, чем она занималась. Она принялась
рассказывать, как сперва читала роман, а потом перетирала серебро и хрусталь
на туалетном столике и перешивала пуговицы на слишком для нее широком
китайском халатике. В конце концов ей пришлось-таки сознаться, что полчасика
она проболтала на лестнице с привратницей -- это очень славная, очень
порядочная женщина, хотя строгий господин доктор и недолюбливает ее.
Греслеру, правда, не особенно понравилось, что Катарине было так приятно
беседовать с этой особой и что она в своем китайском халатике выходила на
лестницу, но ведь теперь уже немного осталось -- через несколько дней он
будет в другом, более достойном его, более чистом окружении. Катарину он
никогда не увидит больше, в родном городе тоже будет появляться лишь
наездами -- санаторий, наверное, потребует его присутствия там в течение
всего года. Так он размышлял, а Катарина все еще сидела у него на коленях, и
он машинально гладил ее щеки и шею. Но вдруг он заметил, что она смотрит на
него внимательным, грустным взглядом.
-- Что с тобой? -- спросил он.
Она только покачала головой и попыталась улыбнуться. С удивлением и
жалостью Греслер увидел, как из глаз ее скатились две слезинки.
-- Ты плачешь? -- тихо спросил он и в то же мгновение почувствовал, что
опять думает только о Сабине.
-- Ах, ничего подобного! -- возразила Катарина, спрыгнула на пол,
сделала веселое лицо, распахнула дверь в столовую и указала рукой на
тщательно накрытый стол. -- Надеюсь, господин доктор позволит мне остаться в
халате?
Тут он вспомнил, что опять принес ей с чердака подарок, отыскал нитку
янтаря, затерявшуюся на столе в груде писем, и надел девушке на шею.
-- Опять? -- запротестовала она.
-- Это в последний раз, -- ответил он и тут же пожалел о сказанном. Его
слова прозвучали значительнее, чем он думал. Греслер спохватился: -- Я хотел
сказать, что...
Они сели за стол. Через некоторое время Катарина неожиданно спросила:
-- Будешь ты вспоминать обо мне иногда там, куда уедешь?
В первый раз за все время она намекнула на предстоящую разлуку, что
несколько смутило Греслера. Она сейчас же это заметила и торопливо добавила:
-- Скажи только: да или нет?
-- Да, -- ответил он, с трудом улыбнувшись.
Она кивнула головой, как бы вполне удовлетворясь этим ответом, налила
ему и себе вина, и они принялись беседовать, как всегда, весело и
непринужденно, словно им и не предстояло вскоре расставаться или, вернее,
словно она придавала очень мало значения предстоящей разлуке. Потом она
стала играть своим слишком широким для нее китайским халатиком: то плотно
закутывалась в него, то опускала его свободными складками, то сбрасывала
совсем; потом она принялась танцевать, носясь по всей комнате, держа в одной
руке шлейф с золотыми драконами, а в другой -- бокал с вином, хохоча и
поглядывая на доктора своими милыми глазками. Наконец, Греслер, подхватив ее
на руки, скорее, отнес, чем отвел, девушку в полутемную комнату Фридерики и
отдал ей всю силу своей страсти, в глубоких тайниках которой сжег и
испепелил всю свою досаду на покойную сестру, эту обманщицу.
На следующее утро, когда Катарина еще спала, доктор Греслер встал и в
последний раз отправился к своей маленькой пациентке, которая тем временем
давно уже выздоровела, хотя все еще лежала в постели. Чтобы известие о его
близком отъезде каким-нибудь образом не дошло через привратницу до Катарины,
он уверил мать девочки, что намерен еще целую неделю пробыть в городе. Фрау
Зоммер улыбнулась:
-- Я, конечно, понимаю -- вам трудно расстаться с вашей маленькой
подругой. Какое очаровательное существо! И как ей идет китайский халатик,
который вы ей подарили!
Доктор нахмурил брови и занялся маленькой Фанни, усердно, со всей
детской серьезностью делавшей прическу своей белокурой кукле. Несколько дней
тому назад он рассказал девочке про диких зверей, которых однажды везли для
одного цирка из Австралии в Европу на том пароходе, где он служил врачом. С
тех пор малютка каждый раз заставляла его повторять этот рассказ и подробно
описывать ей львов, тигров, пантер и леопардов, при кормежке которых в трюме
парохода он часто присутствовал. Сегодня он постарался отделаться как можно
скорей, так как должен был еще многое подготовить к отъезду, окончательно
назначенному на завтра. Затем, к большому неудовольствию ребенка, он встал,
но в дверях фрау Зоммер задержала его, снова задав ему целый ряд вопросов
насчет дальнейшего ухода за девочкой, вопросов, на которые он отвечал ей уже
сотни раз. От нее не ускользнуло его нетерпение, но она попыталась его
удержать и с этой целью, по обыкновению, подошла к нему совсем близко, почти
вплотную, глядя на него благодарными, нежными глазами. Наконец, ему все-таки
удалось вырваться, и он торопливо вышел на улицу. Катарину он еще раньше
предупредил, что уйдет сегодня по делам в город и что ему нужно хоть
ненадолго показаться в больнице. Таким образом, она его не ждала, и у него
было достаточно времени для приготовлений к отъезду. Он поехал в больницу,
простился с главным врачом отделения, сделал в городе кое-какие покупки,
отдал распоряжения насчет отправки багажа и заехал, наконец, к Белингеру, с
которым должен был еще поговорить о делах. Тот, не заметив, по-видимому, его
волнения, дал ему некоторые разумные советы на прощание и пожелал
благополучно закончить дело с покупкой санатория. Он воздержался --
очевидно, умышленно -- от всяких намеков, и Греслер только на лестнице
неожиданно вспомнил, что сейчас разговаривал с любовником своей покойной
сестры.
Греслер поспешил домой, чтобы в последний раз пообедать вместе с
Катариной. Эти последние часы ему хотелось провести с ней непринужденно, не
давая ей ничего понять и почувствовать, -- а завтра утром, когда она еще
будет спать, он молча простится с девушкой и оставит ей письмо, к которому
приложит небольшую сумму денег.
Войдя в столовую, он увидел на столе всего один прибор. Появилась
привратница и злобно-участливым тоном объявила, что она сама приготовила
обед по приказанию барышни, которая просит ее извинить. Взгляд Греслера,
по-видимому, до того ее напугал, что она тотчас же выскочила из комнаты. А
он быстро прошел в кабинет и нашел там запечатанное письмо от Катарины.
Вскрыв конверт, он прочел:
"Дорогой мой, любимый доктор! Мне было так хорошо у тебя. Я долго буду
о тебе вспоминать. Но я знаю, что завтра ты уезжаешь. И лучше, если я тебе
сегодня не буду мешать. Будь счастлив. И если через год ты вернешься... нет,
до тех пор ты меня давно уже забудешь... Желаю тебе еще приятного плавания.
И много, много раз за все благодарю.
Твоя верная Катарина".
Греслер был растроган и нежными словами, и наивным детским почерком.
"Милая, славная девушка", -- сказал он про себя. Но он решил быть твердым.
Вернулся в столовую, велел принести обед и начал что-то усердно заносить в
записную книжку, лишь бы не вступать в разговор с привратницей, которую он
отпустил сейчас же после обеда. Оставшись один, он обошел все комнаты.
Повсюду был полнейший порядок, все, связанное с пребыванием в квартире
Катарины, было убрано, остался только ее своеобразный аромат, особенно в той
комнате, где она прожила эти три недели. В остальном же квартира показалась
Греслеру страшно пустой и холодной, хотя, в сущности, все было на месте. Он
почувствовал себя вдруг таким одиноким, что у него мелькнула мысль, не лучше
ли отказаться от всех других надежд и возможностей и попросту опять
перевезти к себе Катарину. Но он сейчас же понял всю нелепость этого
смехотворного плана: осуществив его, он поставил бы под сомнение все свое
будущее и навсегда разрушил бы счастье, к которому теперь, может быть,
близок. В его душе с чудесной силой возник вдруг образ Сабины. Греслер
подумал, что теперь его ничто уже больше не удерживает; он еще сегодня может
выехать с вечерним поездом и уже завтра утром вновь увидит Сабину. Но и эту
мысль он сейчас же отбросил: ему нельзя являться к ней разбитым и усталым
после бессонной ночной поездки. Он решил, что будет лучше, если он
воспользуется свободным временем и напишет ей письмо, которое известит ее о
его приезде и подготовит к встрече. Но, сидя за письменным столом с пером в
руках, он оказался не в силах составить ни одной фразы, которая хотя бы
приблизительно передавала его душевное состояние, и удовольствовался поэтому
немногими словами, правда, многозначительными и как бы набросанными в порыве
страсти:
"Завтра вечером буду у Вас. Надеюсь на радушный прием. С нетерпением.
Ваш Э. Г. ".
Затем он набросал телеграмму доктору Франку о том, что приедет завтра
утром и хотел бы сразу же найти у себя ответ, можно ли ему с пятнадцатого
ноября приступить к ремонту. Он сам отправил письмо и телеграмму, вернулся
домой, все прибрал, привел в порядок, запер на ключ и, наконец, упаковал
чемодан, положив сверху маленькую античную камею в золотой оправе,
изображавшую голову богини. Ночью он вскакивал по меньшей мере раз десять,
словно пробуждаясь от какого-то дикого кошмара: ему казалось, что он навеки
потеряет все -- Сабину, Катарину, санаторий, состояние, молодость,
прекрасное солнце юга и даже камею из слоновой кости, если проспит утренний
поезд.
Когда доктор Греслер приехал в курортный городок, осеннее, но все еще
теплое солнце уже склонялось к горизонту. Перед вокзалом стояло несколько
экипажей, принадлежащих отелям, и два извозчика. Комиссионеры громко, но
довольно вяло выкликали названия гостиниц, прекрасно зная, что в такое
позднее время года на курорт мало кто приезжает. Доктор Греслер отправился к
себе на квартиру, где велел извозчику подождать его. Он справился прежде
всего, нет ли писем, рассердился, что от доктора Франка все еще нет ответа,
был горько разочарован, не найдя ни одной приветственной строчки от Сабины,
и осведомился у любезной хозяйки, что слышно нового на курорте и в
окрестностях. Однако ничего нового, по словам хозяйки, нигде не произошло --
в том числе, к великому облегчению Греслера, и в доме лесничего. Наконец,
уже в глубоких сумерках, под беззвездным небом он отправился по знакомой
дороге мимо в большинстве своем опустевших дач и мрачных холмов туда, где
ему предстояло, -- сейчас он вдруг понял с неумолимою ясностью то, что
столько времени скрывал от себя самого, -- сделать отчаянную и, вероятно,
безнадежную попытку вновь обрести расположение прекраснейшей в мире женщины,
расположение, которое он сам недавно отверг отчасти из легкомыслия, отчасти
из трусости.
Пока он непрестанно, хотя и тщетно подыскивал неопровержимые оправдания
и неотразимые слова любви, экипаж неожиданно остановился, -- как показалось
доктору Греслеру, посреди дороги. И сразу, словно дом только сейчас
осветился, тропинку под ногами доктора озарил красноватый луч лампы. Греслер
вылез из экипажа, медленно, стараясь успокоить бьющееся сердце, направился к
двери и позвонил. Ему отворила прислуга; одновременно открылась дверь в
столовую, и фрау Шлегейм вышла к нему. Сабина же продолжала спокойно сидеть
за столом и только подняла глаза от книги.
-- Очень мило, -- сказала ее мать, радушно протягивая доктору руку, --
что вы вспомнили о нас, бедных, покинутых женщинах.
-- Я позволил себе известить о своем приезде фрейлейн Сабину.
При этих словах Сабина наконец встала, любезно протянула руку доктору,
который тем временем подошел к столу, и сказала:
-- Добро пожаловать!
Он попытался прочесть что-нибудь в ее глазах, спокойно, слишком
спокойно устремленных на него, затем осведомился о хозяине дома.
-- Он уехал, -- ответила фрау Шлегейм.
-- А можно узнать, где он сейчас? -- опять спросил Греслер, садясь по
приглашению Сабины.
Фрау Шлегейм пожала плечами.
-- Мы и сами толком не знаем. Такое с ним уже бывало. Недели через
две-три вернется. Это нам знакомо, -- заключила она, бросив понимающий
взгляд на дочь.
-- Вы сюда надолго, доктор? -- спросила Сабина.
-- Точно еще не знаю, но думаю, что ненадолго -- пока не закончу дела,
-- ответил он.
Вошла прислуга и стала накрывать на стол.
-- Вы, разумеется, поужинаете с нами? -- осведомилась мать.
Греслер медлил с ответом, вновь устремив вопросительный взгляд на
Сабину.
-- Конечно, доктор поест с нами. Мы ведь рассчитывали на него.
Греслер почувствовал: в ее словах звучит не доброта -- разве что
снисходительность, и безмолвно наклонил голову в знак согласия.
Наступило молчание. Доктору это было особенно неприятно, и он объявил:
-- Завтра я первым делом должен отыскать доктора Франка. Представьте
себе, он даже не ответил ни на одно из моих писем. Но я все-таки надеюсь,
что мы с ним сойдемся.
-- Вы опоздали, -- холодно бросила Сабина, и Греслер понял, что эти
слова относятся не только к упущенной сделке. -- Доктор Франк, -- пояснила
она, -- решил сам продолжать дело. Санаторий вот уже несколько дней усиленно
ремонтируется. Все работы ведет ваш друг архитектор Адельман.
-- Вовсе он мне не друг, иначе он, наверное, постарался бы как-нибудь
уведомить меня, -- возразил Греслер, медленно и недовольно покачав головой,
словно для того, чтобы выразить свое горькое разочарование в архитекторе.
-- Теперь уж вы, несомненно, опять уедете на юг? -- вежливо заметила
Сабина.
-- Естественно, -- торопливо отозвался Греслер. -- Уеду на мой славный
остров Ландзароте. Да, уеду. К тому же здешний климат!.. Не знаю даже, сумел
ли бы я привыкнуть к здешней зиме.
Тут он сообразил, что пароходы отправляются на остров нерегулярно и ему
вряд ли удастся попасть туда раньше половины ноября; к тому же он не давал о
себе знать, и в санаторий, может быть, уже пригласили другого врача. Ну, к
счастью, теперь это больше не имеет для него значения. Если ему захочется,
он может позволить себе отдохнуть полгода и даже больше. А немного сократив
свои расходы, он и вообще может бросить практику. Но эта мысль испугала его.
Он не в силах жить без работы. Он должен трудиться, лечить людей, вести
деятельную, активную жизнь, -- и, быть может, ему все-таки суждено сызнова
начать эту жизнь рука об руку с прекрасным, чистым существом, которое,
вероятно, хочет только слегка наказать его за медлительность и подвергнуть
новому испытанию. Поэтому он пояснил, что до сих пор никому ничего
определенного не обещал и будет ждать теперь письма из Ландзароте с
согласием на новые, более выгодные условия, которые он поставил тамошней
дирекции, а если они не будут приняты, то он посвятит зиму занятиям в
различных немецких университетах. О, он не тратил времени даром и в своем
родном городе. Он не только усердно работал в больнице, он занимался даже
частной практикой. Совершенно случайно, конечно. Лечил ребенка -- прелестную
семилетнюю девочку, дочку одной вдовы, живущей в том же доме, что и он.
Отказаться было никак нельзя: случай был довольно серьезный -- скарлатина.
Но теперь ребенок вне опасности, иначе ему не удалось бы уехать так скоро.
Рассказывая, Греслер старался вызвать в памяти образ фрау Зоммер, но вместо
нее все время видел перед собой даму с кукольным личиком из
иллюстрированного журнала для семейного чтения, которая рисовалась ему в
мечтах во время возвращения из Ландзароте. Конечно, во фрау Зоммер есть
нечто от женщин такого типа. Это ведь сразу бросилось ему в глаза.
Сабина слушала доктора с интересом, но, по-видимому, верила не всему,