Шницлер А.. Жена мудреца

будущее. И я повторяю тебе еще раз: никогда не будет она принадлежать ни
одному мужчине.
Тут Оливо, уже изрядно нагрузившийся, неожиданно встал и, со стаканом в
руке, запинаясь, сказал несколько слов о высокой чести, оказанной его
бедному дому посещением дорогого друга шевалье де Сенгаль.
-- А где шевалье де Сенгаль, о котором вы говорите, дорогой Оливо? --
спросил Лоренци своим звонким и дерзким голосом.
Первым желанием Казановы было швырнуть свой полный стакан в лицо
наглецу; но Амалия слегка прикоснулась к его руке и сказала:
-- Многим людям вы и поныне известны, шевалье, только под своим прежним
и более прославленным именем Казановы.
-- Я не знал, -- с оскорбительной серьезностью сказал Лоренци, -- что
французский король пожаловал синьору Казанове дворянство.
-- Я не стал утруждать этим короля, -- спокойно ответил Казанова. --
Надеюсь, лейтенант Лоренци, вы удовлетворитесь объяснением, против которого
не нашлось никаких возражений у нюрнбергского бургомистра, когда я имел
честь привести его в связи с одним, впрочем, незначительным случаем.
Все молчали, с напряженным вниманием слушая его.
-- Алфавит, -- сказал он, -- как известно, достояние всеобщее. Так вот,
я выбрал несколько букв по своему желанию и возвел себя в дворянство, не
будучи обязан этим никакому государю, который едва ли мог бы оценить по
достоинству мои притязания. Я -- Казанова, шевалье де Сенгаль. Очень
сожалею, лейтенант Лоренци, если это имя вам не нравится.
-- Сенгаль -- превосходное имя, -- сказал аббат и повторил его
несколько раз, будто пробуя на вкус.
-- И никто в целом свете, -- воскликнул Оливо, -- не имеет большего
права именоваться шевалье, чем благородный друг мой Казанова!
-- А когда ваша слава, Лоренци, -- прибавил маркиз, -- прогремит так же
далеко, как слава синьора Казановы, шевалье де Сенгаль, мы, если вы
пожелаете, не замедлим назвать и вас шевалье.
Казанова, обозленный непрошеной поддержкой, оказанной ему со всех
сторон, только собирался ее отклонить, чтобы самому постоять за себя, как из
темной глубины сада появились двое пожилых, довольно прилично одетых мужчин
и подошли к столу. Оливо приветливо и шумно поздоровался с ними, очень
обрадовавшись возможности прекратить размолвку, которая грозила стать
опасной и испортить все веселье этого вечера. Вновь прибывшие, холостяки --
братья Рикарди, как Казанова узнал от Оливо, -- повидали раньше свет, но им
не везло с различными предприятиями, которые они затевали, и они в конце
концов вернулись в родные места и поселились в соседней деревне, в снятом
там жалком домике. Чудаковатые, но безобидные люди. Оба Рикарди выразили
восхищение представившимся им случаем возобновить знакомство с шевалье, с
которым они много лет назад встречались в Париже. Казанова этого не помнил.
А может быть, это было в Мадриде?.. -- Возможно, -- сказал Казанова, хотя и
знал, что никогда не видел ни одного из них. В разговоре участвовал только
один из братьев, по-видимому, младший; другой, на вид девяностолетний
старик, слушая брата, беспрестанно кивал головой и растерянно улыбался.
Все встали из-за стола. Дети удалились еще раньше. Лоренци с маркизой
прогуливались по темной лужайке, Марколина и Амалия появились вскоре в зале,
где они, по-видимому, были заняты приготовлениями к игре в карты.
"Что бы все это могло значить? -- спросил себя Казанова, очутившись
один в саду. -- Неужели они считают меня богатым? И собираются меня
обобрать?" Все эти приготовления, а также предупредительность маркиза,
обходительность аббата и даже появление братьев Рикарди показались ему
несколько подозрительными; не замешан ли в интригу и Лоренци? Или Марколина?
Или даже Амалия? "Неужели все это, -- мелькнула у него мысль, -- происки
моих врагов, которые в последнюю минуту стараются помешать моему возвращению
в Венецию?" Но он тут же спохватился, что это совершенно нелепое
предположение -- прежде всего потому, что у него ведь больше не было даже
врагов. Он был неопасным, опустившимся старым горемыкой. Кого могло вообще
тревожить его возвращение в Венецию? И когда он увидел через открытые окна,
как мужчины деловито усаживаются за стол, на котором уже лежали карты и
стояли наполненные вином бокалы, все его сомнения рассеялись: ясно, что
здесь затевается лишь обычная безобидная игра, в которой новый партнер
всегда является желанным. Мимо него проскользнула Марколина и пожелала ему
счастья.
-- Вы не останетесь? Посмотрели бы на игру?
-- К чему мне это? Спокойной ночи, шевалье де Сенгаль, до завтра!
В сад донеслись из комнаты голоса:
-- Лоренци! Шевалье! Мы вас ждем!
Скрытый тенью дома, Казанова видел, как маркиза увлекла Лоренци с
лужайки под деревья во мрак. Там она крепко прижалась к нему, но Лоренци
резко вырвался и поспешил к дому. В дверях он столкнулся с Казановой и с
насмешливой учтивостью пропустил его вперед; Казанова прошел мимо него, не
поблагодарив.
Первый банк держал маркиз. Оливо, братья Рикарди и аббат делали такие
ничтожные ставки, что вся игра -- даже теперь, когда все состояние Казановы
равнялось нескольким дукатам, -- произвела на него впечатление пустой
забавы. Она казалась ему особенно смешной потому, что маркиз с таким важным
видом принимал и выплачивал деньги, точно это были огромные суммы. Вдруг
Лоренци, до сих пор не игравший, бросил на стол дукат, выиграл, удвоил
ставку, опять выиграл, потом в третий раз и с небольшими перерывами
продолжал выигрывать. Остальные игроки ставили по-прежнему мелкие монеты, а
братья Рикарди особенно возмущались, когда им казалось, что маркиз относится
к ним не так почтительно, как к лейтенанту Лоренци. Братья играли сообща,
делая ставку на одну карту. У старшего, державшего карты, выступили на лбу
капельки пота, младший стоял у него за спиной, беспрестанно что-то ему
говорил, словно давал важные и непогрешимые советы. Когда он видел, что его
молчаливый брат выигрывает, глаза его загорались, когда же происходило
обратное, он в отчаянии устремлял их к небу. Аббат, вообще довольно
безучастный, время от времени изрекал фразы, звучавшие как поговорки, вроде:
"Удачу и женщин не приневолишь!", или: "Земля кругла, а небо необъятно".
Изредка он бросал лукавые и ободряющие взгляды на Казанову и тут же
переводил глаза на Амалию, сидевшую возле мужа против Казановы, словно хотел
вновь соединить прежних любовников. Но Казанова думал только о том, что
Марколина теперь медленно раздевается в своей комнате и, если окно открыто,
в ночной темноте светится ее белоснежное тело. Теряя голову от охватившего
его желания, он хотел подняться со своего места -- рядом с маркизом -- и
выйти из комнаты; но маркиз заключил по его движению, что он решил принять
участие в игре, и сказал:
-- Наконец-то! Мы ведь знали, что вы не останетесь безучастным
зрителем, шевалье.
Он протянул Казанове карту. Тот поставил на нее все, что имел при себе,
-- почти все, что он имел вообще, -- около десяти дукатов, которые он, не
пересчитав, высыпал из кошелька на стол, -- желая проиграть их разом: это
должно было послужить предзнаменованием, счастливым предзнаменованием -- он
и сам хорошо не знал чего, скорого ль возвращения в Венецию или ожидавшей
его возможности увидеть раздетую Марколину, но не успел он еще решить чего,
как маркиз уже проиграл ему. Казанова, как и Лоренци, удвоил ставку, и ему,
как и лейтенанту, счастье не изменило. Маркиз не обращал больше никакого
внимания на остальных игроков. Молчаливый Рикарди встал из-за стола,
оскорбленный, брат его ломал руки; потом, расстроенные, они оба удалились в
угол залы. Аббат и Оливо легче примирились с таким ходом игры: первый ел
сладости и повторял свои присказки, второй с волнением следил за тем, как
ложатся карты. Наконец, маркиз проиграл пятьсот дукатов, которые поделили
между собой Казанова и Лоренци. Маркиза встала и, выходя из комнаты, подала
лейтенанту знак глазами, Амалия ее сопровождала. Маркиза покачивала бедрами,
и это внушало Казанове отвращение; Амалия плелась рядом, как жалкая пожилая
женщина. Маркиз проиграл все наличные деньги, и потому банк перешел к
Казанове, который, к неудовольствию маркиза, настоял на том, чтобы в игре
опять приняли участие все присутствующие. Алчные и возбужденные братья
Рикарди тотчас же заняли свои места; аббат покачал головой -- с него
довольно, а Оливо присоединился к игре только из желания угодить своему
знатному гостю. Счастье и дальше не оставляло Лоренци; выиграв, в общем,
четыреста дукатов, он встал со словами:
-- Завтра я охотно дам вам возможность отыграться. А теперь позвольте
мне уехать домой.
-- Домой! -- язвительно засмеявшись, воскликнул маркиз, впрочем, уже
отыгравший несколько дукатов. -- Это недурно! Ведь лейтенант живет у меня!
-- обратился он к присутствующим. -- И моя супруга укатила первая. Приятного
развлечения, Лоренци!
-- Вам превосходно известно, -- возразил Лоренци, не моргнув глазом, --
что я отправлюсь верхом прямо в Мантую, а не к вам в замок, где вы столь
любезно меня вчера приютили.
-- Отправляйтесь, куда хотите, хотя бы к дьяволу! Лоренци учтивейшим
образом простился со всеми и вышел, не дав маркизу надлежащего ответа, что
крайне удивило Казанову. Он продолжал метать карты, выиграл, и вскоре
оказалось, что маркиз задолжал ему несколько сот дукатов. "К чему все это?
-- спрашивал себя вначале Казанова. Но постепенно игра его захватила. --
Дело идет недурно, -- подумал он, -- скоро будет тысяча... может быть, даже
две. Маркиз уплатит свой долг. Было бы совсем неплохо прибыть в Венецию с
небольшим состоянием. Но почему в Венецию? Снова разбогатеть, снова
помолодеть. Богатство -- это все. По крайней мере, тогда я смогу покупать
их. Кого? Другой я не хочу... Обнаженная стоит она у окна, можно не
сомневаться... все-таки... предчувствует, что я приду... Стоит у окна, чтобы
свести меня с ума. И вот я у нее".
Тем временем он с непроницаемым лицом продолжал сдавать карты не только
маркизу, но и Оливо и братьям Рикарди, которым порой подсовывал золотой, по
праву им не принадлежавший. Они не протестовали. В ночной тишине раздались
какие-то звуки, словно конский топот на дороге. "Лоренци", -- подумал
Казанова. Вот топот послышался снова, точно эхо, отраженное стеною сада,
затем все звуки и отзвуки постепенно смолкли. Но теперь счастье отвернулось
от Казановы. Маркиз все увеличивал ставки, и к полуночи Казанова оказался
так же беден, как прежде, даже беднее, ибо он проиграл и те несколько
золотых монет, что у него были до начала игры. Отодвинув карты, он поднялся,
улыбаясь:
-- Благодарю вас, господа!
Оливо простер к нему руки:
-- Друг мой, будем продолжать игру... Сто пятьдесят дукатов, разве вы о
них забыли... Нет, что там сто пятьдесят! Все, что я имею, и я сам, все,
все! -- У него заплетался язык, так как он, не переставая, пил весь вечер.
Казанова остановил его подчеркнуто величественным движением.
-- Удачу и женщин не приневолишь! -- проговорил он с поклоном в сторону
аббата. Тот с довольным видом кивнул головой и захлопал в ладоши.
-- Итак, до завтра, высокочтимый шевалье, -- сказал маркиз. -- Общими
усилиями мы с вами отнимем деньги у лейтенанта Лоренци.
Братья Рикарди настояли на продолжении игры. Маркиз, придя в веселое
настроение, начал метать банк. Они поставили золотые, которые Казанова дал
им выиграть. Маркиз забрал их за две минуты и наотрез отказался продолжать
игру, если братья не предъявят наличных денег. Они ломали руки. Старший
расплакался как ребенок. Младший, желая его успокоить, стал его целовать.
Маркиз спросил, вернулась ли уже его карета. Аббат ответил утвердительно, он
слышал, как она проехала с полчаса назад. Маркиз пригласил аббата и братьев
Рикарди в свою карету, чтобы отвезти их домой, и все вышли из дома.
После отъезда гостей Оливо взял Казанову под руку и со слезами в голосе
стал его опять уверять, что все в этом доме принадлежит ему, Казанове, пусть
он всем распоряжается по своему желанию. Они прошли мимо окна Марколины. Оно
было не только закрыто, но и задвинуто решеткой и завешено изнутри. "Были
времена, -- подумал Казанова, -- когда все это не помогало или совершенно
ничего не значило". Они вошли в дом. Оливо настоял на том, чтобы проводить
гостя по довольно скрипучей лестнице в его комнату в башне, где на прощанье
обнял его.
-- Итак, завтра вы увидите монастырь, -- сказал он. -- Спите спокойно,
мы тронемся в путь не слишком рано и, во всяком случае, будем стараться,
чтобы вам было удобнее. Спокойной ночи! -- Он вышел, тихо притворив за собою
дверь, но скрип его шагов по лестнице раздался по всему дому.
Казанова остался один в своей комнате, тускло освещенной двумя свечами,
взгляд его блуждал от одного из четырех окон, выходивших на все стороны
света, к другому. Вокруг раскинулся залитый голубоватым светом пейзаж;
повсюду открывался почти один и тот же вид: широкие равнины с невысокими
холмами, только на севере расплывчатые очертания гор, разбросанные тут и там
дома, усадьбы и более обширные строения; в одном из них, расположенном на
некотором возвышении -- как предполагал Казанова, замке маркиза, -- мерцал
огонек. В комнате, посреди которой стояла отодвинутая от стены широкая
кровать, был еще только длинный стол с двумя зажженными свечами, несколько
стульев и комод с висевшим над ним зеркалом в золотой раме; чьи-то
заботливые руки привели там все в порядок и разложили по местам вещи,
вынутые из чемодана Казановы. На столе лежала запертая на замок, потрепанная
кожаная сумка с его бумагами и несколько книг, нужных ему для работы и
поэтому взятых с собой; тут же был приготовлен письменный прибор. Спать
Казанове совсем не хотелось, он вынул из сумки свою рукопись и при мерцающих
свечах прочел то, что написал в последний раз. Поскольку он прервал фразу на
середине, теперь ему было нетрудно продолжить начатую мысль. Взяв перо, он
торопливо написал несколько строк и вдруг опять остановился. "К чему? --
задал он себе вопрос, как бы внутренне прозрев и ужаснувшись. -- Даже если б
я знал, что все написанное мною прежде, и все, что я еще напишу, прекрасно и
несравненно, даже если бы мне действительно удалось уничтожить Вольтера и
затмить своей славой его славу, -- разве, несмотря на все это, я не
согласился бы с радостью сжечь все свои рукописи, если бы мне было суждено
сейчас, в этот миг, держать в объятиях Марколину? Да, разве ради такой
награды я не согласился бы дать обет никогда не возвращаться в Венецию, даже
если бы они встретили меня там как триумфатора? Венеция!.. " Он повторил это
слово, и оно прозвучало для него во всем своем величии и сразу обрело над
ним прежнюю власть. Город его юности, овеянный очарованием воспоминаний,
предстал перед ним, и сердце его преисполнилось такой щемящей и
беспредельной тоской, какой он поистине не испытывал еще никогда. Отказаться
от возвращения в Венецию -- представилось Казанове самой немыслимой из всех
жертв, которых еще могла бы потребовать от него судьба. Что делать ему в
этом жалком, померкшем мире без надежды, без уверенности, что он вновь
увидит любимый город? После долгих лет, даже десятилетий скитаний и
приключений, после всех пережитых им удач и неудач, после всех почестей и
позора, после триумфов и унижений, испытанных им, должен же он наконец
обрести место отдохновения, родину. А может ли быть у него другая родина,
кроме Венеции? И иное счастье, кроме сознания, что у него вновь есть родина?
На чужбине ему давно уже не удается надолго подчинить себе счастье. Порою у
него еще хватало сил уцепиться за него, но не было сил удержать. Его власть
над людьми -- над женщинами и мужчинами -- кончилась. Лишь тех, для кого он
воплощает прошлое, еще очаровывают его слово, его взгляд, его голос.
Настоящее не принесет ему ничего. Прошло его время! И он сознался себе в
том, что до сих пор всемерно пытался скрывать от себя: его литературным
творениям, даже его памфлету против Вольтера, на который он возлагал
последнюю надежду, никогда не дождаться широкого признания. И для этого уже
слишком поздно. Да, если бы в молодые годы у него хватило досуга и терпения
серьезнее заняться подобными работами, то -- он был твердо уверен в этом --
он не уступал бы теперь лучшим из тех, кто избрал подобное поприще --
писателям и философам; как финансист или дипломат он тоже мог бы достигнуть
самого высокого положения, если бы проявлял больше упорства и осторожности,
чем ему было свойственно. Но куда исчезали все его терпение и вся его
осторожность, куда улетучивались все его житейские планы, когда его манило
новое любовное приключение? Женщины... Женщины всюду! Ради них он в любую
минуту бросал все; ради знатных и простых, ради страстных и холодных, ради
невинных девушек и беспутных девок; одна ночь на новом ложе любви всегда
казалась ему дороже всех земных почестей и всего загробного блаженства. Но
сожалел ли он теперь о том, что упустил в жизни ради этой вечной погони за
тем, чего не было нигде и что находилось везде, ради этого земного и
неземного метания от желания к наслаждению и от наслаждения к желанию? Нет,
он не сожалел ни о чем. Он прожил свою жизнь, как никто, да и теперь разве
он не живет, как хочет? На своем пути он еще всюду находит женщин, даже если
они и не безумствуют от любви к нему, как когда-то Амалия. Он может обладать
ею, когда пожелает, хоть сейчас, в постели ее пьяного супруга. А хозяйка в
Мантуе? Разве она не влюблена в него, как в прекрасного юношу, нежно и
ревниво? А вся в оспинах, но стройная возлюбленная Перотти? Зачарованная
именем Казановы, от которого, казалось, на нее веяло сладострастьем тысячи
ночей, разве она не молила его подарить ей хоть одну ночь, а он отверг ее с
презрением, как человек, который может еще выбирать женщин по своему вкусу?
Разумеется, Марколина... такие, как Марколина, теперь уже не для него. А
может быть, она и раньше была бы ему недоступна? Наверное, бывали и такие
женщины. Он, пожалуй, даже встретил одну в былые годы; но к его услугам тут
же оказалась другая, более податливая, и он не стал попусту терять время и
понапрасну вздыхать хотя бы один день. Если уж Лоренци не удалось победить
Марколину, -- она отвергла даже руку этого человека, столь же красивого и
дерзкого, каким в молодости был он сам, Казанова, -- то, пожалуй, Марколина
к впрямь есть то самое чудо, в существовании которого на земле он доселе
сомневался, -- добродетельная женщина. Но тут Казанова громко расхохотался
на всю комнату. "Увалень, дуралей! -- сказал он вслух, разговаривая по своей
привычке сам с собой. -- Он просто не сумел воспользоваться случаем. А может
быть, его держит в плену маркиза? Или он стал ее любовником лишь после того,
как не сумел овладеть Марколиной, ученой, философкой?!" И вдруг Казанову
осенила мысль: "Я прочитаю ей завтра свой памфлет против Вольтера! Она здесь
-- единственный человек, у которого хватит для этого ума. Мне удастся ее
убедить...
Она будет мною восхищаться. Разумеется, будет... "Замечательно, синьор
Казанова! У вас блестящий стиль, престарелый синьор! Клянусь богом... Вы
уничтожили Вольтера... Гениальный старик!" Так глухо бормотал и шипел
Казанова, бегая взад и вперед по комнате, как в клетке. Его душила бешеная
злоба против Марколины, против Вольтера, против самого себя, против всего
света. Он еле сдерживался, чтобы не зарычать, как зверь. Наконец он, не
раздеваясь, бросился на кровать и широко открытыми глазами стал смотреть на
балки потолка, среди которых в отблеске свечей там и сям серебрилась
паутина. Он уже засыпал, и, как иногда после игры в карты, перед ним с
фантастической быстротой замелькали карточные фигуры, и он погрузился в сон
без сновидений, но очень скоро проснулся и лежал, вслушиваясь в окружавшую
его таинственную тишину. Окна комнаты, выходившие на восток и на юг, были
раскрыты. Из сада и с полей доносились нежные и сладкие ароматы, повсюду,
вдалеке и вблизи, слышались неясные шорохи, которые обычно приносит с собой
наступающее утро. Казанова не мог больше лежать спокойно, властная
потребность перемены влекла его на простор. Из сада его звало щебетанье
птиц, прохладный утренний ветерок касался его лба. Казанова бесшумно отворил
дверь и осторожно спустился по лестнице, -- благодаря его многократно
испытанной ловкости, ему удалось пройти так, что деревянные ступени даже не
скрипнули под ногами; затем, сойдя по каменной лестнице в нижний этаж, он
через залу, где на столе еще стояли недопитые бокалы, вышел в сад. Шаги его
по гравию производили шум, поэтому он сразу перешел на лужайку, которая в
предрассветных сумерках казалась гораздо больше, чем была на самом деле.
Затем Казанова проскользнул в аллею и пошел в ту сторону, откуда было видно
окно Марколины. Оно было по-прежнему забрано решеткой, закрыто и завешено.
Отойдя от дома на полсотни шагов, Казанова опустился на каменную скамью. Он
услышал, как за оградой сада проехала повозка, потом опять наступила тишина.
Над лужайкой плыл легкий серый туман, словно там расстилался
опалово-прозрачный пруд с едва различимыми берегами. Казанове снова
вспомнилась ночь, пережитая им в молодости в монастырском саду Мурано... или
в каком-то другом парке -- другая ночь... он уже не помнил какая...
возможно, то были сотни ночей, слившихся в его воспоминаниях в одну, подобно
тому как сотни женщин, которых он любил, превращались иногда в его
воспоминаниях в одну, чей загадочный образ он стремился уловить всеми
чувствами. Да разве в конце концов одна ночь не была похожа на другую? И
одна женщина -- на другую? Особенно теперь, когда все уже позади. И это
слово "позади" беспрестанно стучало в его висках, как будто отныне оно
должно было стать пульсом его загубленной жизни.
Казанове послышался какой-то шорох у стены за его спиной, или это было
только эхо? Нет, шум донесся из дома. Окно Марколины вдруг оказалось настежь
открытым, решетка отодвинутой, занавесь отдернутой в сторону. Из сумрака
комнаты показался призрачный силуэт; Марколина в белом, доверху закрытом
ночном одеянии подошла к окну, словно для того, чтобы вдохнуть живительный
утренний воздух. Казанова быстро соскользнул на землю; спрятавшись под
скамью, он, не сводя глаз, следил сквозь ветки деревьев за Марколиной, чей
взор, казалось, бесцельно и бездумно погрузился в утреннюю мглу. Лишь через
несколько секунд она как бы стряхнула с себя дремоту, взгляд ее стал
сосредоточенным, и она, медленно повернув голову, посмотрела направо и
налево; затем высунулась из окна и взглянула вниз, точно что-то искала на
земле, потом подняла голову с распущенными волосами, как бы обратив взор к
окну верхнего этажа. С минуту она постояла неподвижно, упираясь раскинутыми
руками в косяки окна, словно пригвожденная к невидимому кресту. Неясные
черты ее лица вдруг как бы озарились изнутри, и Казанова увидел их более
отчетливо. На ее лице мелькнула улыбка, руки ее упали, губы неслышно
зашевелились, словно шептали молитву; она опять медленно и пытливо оглядела
сад, быстро кивнула головой, и в то же мгновение кто-то, должно быть,
притаившийся у ее ног, выскочил из окна. Это был Лоренци. Он не шел, а летел
по гравию к аллее, пересек ее чуть ли не в десяти шагах от Казановы,
лежавшего, затаив дыхание, под скамьей; поспешно повернул по ту сторону
аллеи на узкую полоску газона, идущую вдоль стены, и исчез из вида.
Скрипнули петли калитки -- той самой, через которую Казанова вчера вечером
пришел в сад вместе с Оливо и маркизом. Потом все стихло. Марколина все это
время стояла совершенно неподвижно, но, как только она убедилась, что
Лоренци в безопасности, вздохнула с облегчением, закрыла окно и задвинула
его решеткой; занавесь упала как бы сама собой, и все стало как прежде;
только над домом и садом уже взошел день, словно у него больше не было
причины медлить.
Казанова по-прежнему лежал под скамейкой, вытянув вперед руки. Через
некоторое время он выполз на середину аллеи и стал пробираться на
четвереньках дальше, до такого места, где его уже нельзя было увидеть ни из
комнаты Марколины, ни из какого-нибудь другого окна. Только теперь он
поднялся на ноги и выпрямился во весь рост; спина у него ныла; он размялся
и, наконец, пришел в себя, снова стал самим собой, точно из побитой собаки
превратился опять в человека, который осужден долго помнить побои не как
физическую боль, а как глубокое унижение. "Почему, -- спрашивал он себя, --
не кинулся я к этому окну, пока оно было еще открыто? И не перемахнул через
подоконник к ней? Разве могла бы, разве посмела бы она оказать мне
сопротивление -- лицемерка, лгунья, девка?" И он продолжал ее поносить,
словно имел на это право, словно был ее возлюбленным, которого она, дав
клятву верности, обманула. Он клялся, что, увидев ее, потребует у нее
объяснения, что в присутствии Оливо, Амалии, маркиза, аббата, в присутствии
служанки и всех домочадцев швырнет ей в лицо, что она просто низкая, дрянная
потаскушка. Как бы репетируя, он со всеми подробностями рассказал сам себе
все, что совершилось у него на глазах, и не отказал себе в удовольствии еще
многое присочинить, чтобы еще более унизить ее; что она стояла нагая у окна
и под дуновением утреннего ветра требовала от своего любовника непристойных
ласк. Кое-как утолив свою первую ярость, Казанова задумался, не сможет ли он