Шницлер А.. Жена мудреца

своими деньгами что хочу. Э! Ведь не можешь же ты прикарманить все! Вы,
верно, думаете, что он мне все отдает? Как бы не так! Ведь я слепец! Но есть
на свете люди, есть еще добрые люди, и они говорят мне: "Я дал твоему брату
двадцать франков!"
Рабочие засмеялись.
-- Хватит, -- сказал Карло. -- Идем! -- И он потянул брата за собой,
почти втащил его по лестнице в убогую чердачную каморку, в которой они
ночевали. И все это время Джеронимо кричал:
-- Да, теперь это выяснилось, да, теперь я все знаю! Ну, подождите у
меня! Где она? Где Мария? Или ты кладешь для нее деньги в сберегательную
кассу? Э! Я для тебя пою, я играю на гитаре, ты живешь на мой счет, а ты
вор! -- Он рухнул на соломенный тюфяк.
Из коридора просачивался слабый свет; дверь в единственную комнату для
постояльцев была открыта, и Мария стелила там на ночь постели. Стоя перед
братом, Карло смотрел на него, на его распухшее лицо, синеватые губы,
слипшиеся на лбу влажные волосы. Он выглядел гораздо старше своих лет. И
Карло понемногу начал понимать. Не с сегодняшнего дня зародилось у слепого
недоверие, по-видимому, оно дремало в нем давно, и только отсутствие повода,
а возможно, и недостаток мужества мешали его высказать. И все, что Карло для
него сделал, было бесполезно; бесполезно было раскаяние, бесполезна вся его
принесенная в жертву жизнь. Как же теперь быть? И дальше, день за днем, --
кто знает, до каких еще пор? -- вести его сквозь вечную ночь, заботиться о
нем, просить для него милостыню и за все это получать одну награду --
недоверие и брань? Если брат считает его вором, то зачем же оставаться с ним
-- ведь все это сможет делать для него всякий чужой, и не хуже, а может
быть, даже лучше Карло. В самом деле, оставить Джеронимо одного, навсегда с
ним расстаться было бы правильнее всего. Тогда-то уж ему придется признать
свою неправоту, потому что только тогда он поймет, что значит быть обманутым
и обокраденным, одиноким и несчастным, А он, что же тогда делать ему? Ну,
ведь он еще не стар; оставшись один, он многое сможет предпринять. Как
батрак, по крайней мере, он везде найдет себе приют и кусок хлеба. Но пока
эти мысли мелькали в его голове, глаза его неотрывно смотрели на брата. И
вдруг он увидел: Джеронимо одиноко сидит на камне у обочины залитой солнцем
дороги; широко раскрытыми белыми глазами смотрит он в небо, которое не может
его ослепить, и протягивает руки в ночь, неизменно его окружающую. И Карло
почувствовал, что так же как у слепого на всем свете нет никого, кроме
брата, так и у него нет никого, кроме Джеронимо. Он понял, что любовь к
брату была смыслом его жизни, и впервые совершенно ясно осознал: только вера
в то, что слепой разделяет его любовь и простил его, давала ему силы так
терпеливо переносить это жалкое существование. От этой веры он не мог
отказаться. Он чувствовал, что брат так же необходим ему, как он -- брату.
Он не мог, не хотел его покинуть. Надо либо терпеливо сносить это недоверие,
либо найти способ убедить брата в необоснованности его подозрения... Эх,
если бы он мог как-нибудь раздобыть золотой! Если бы завтра утром он мог
сказать слепому: "Я его просто спрятал, чтобы ты не пропил его с рабочими,
чтобы у тебя не украли...", или еще что-нибудь.
Кто-то поднимался по лестнице: приезжие отправлялись на покой. Вдруг у
Карло мелькнула мысль постучаться к ним, чистосердечно рассказать о том, что
сегодня случилось, и попросить у них двадцать франков. Но в то же мгновение
он понял: это совершенно безнадежно. Они просто не поверят его рассказу. И
теперь он вспомнил, как испуганно вздрогнул один из них, тот, бледный, когда
он, Карло, внезапно вынырнул из темноты перед коляской.
Он растянулся на соломенном тюфяке. В комнате было совершенно темно. Он
слышал, как рабочие, громко разговаривая и тяжело ступая, спускались по
деревянным ступенькам. Вскоре заперли ворота. Слуга еще раз прошел вверх и
вниз по лестнице, и все стихло. Теперь Карло слышал только храп Джеронимо.
Потом его мысли потонули в нахлынувших сновидениях. Когда он проснулся,
вокруг него стояла еще глубокая тьма. Он взглянул туда, где было окно, и,
напрягая зрение, различил посреди непроницаемого мрака темно-серый квадрат.
Джеронимо все еще спал тяжелым сном пьяного. Карло подумал о дне, который
должен наступить, и содрогнулся. Он подумал о ночи после этого дня, о дне
после этой ночи, о будущем, которое его ожидает, и его охватил ужас перед
грозившим ему одиночеством. Почему не проявил он вечером больше мужества?
Почему не пошел к приезжим и не попросил у них эти двадцать франков? Быть
может, они все-таки сжалились бы над ним. И все же... пожалуй, это хорошо,
что он не пошел к ним. Да, но почему хорошо? Карло стремительно сел и
почувствовал, как у него забилось сердце. Он знал, почему это хорошо: если
бы они ему отказали, он непременно вызвал бы у них подозрение... а так...
Карло уставился на серое пятно, начинавшее тускло светиться... Ведь то, что,
помимо его воли, родилось в его сознании, было невозможно, совершенно
невозможно! Дверь в комнату напротив заперта... и кроме того: они могут
проснуться... Ведь там -- серое светящееся пятно среди мрака: это
наступающий день.
Карло встал, словно его что-то влекло к окну, и коснулся лбом холодного
стекла. Зачем он встал? Чтобы все обдумать? Чтобы попробовать?.. Но что же,
что?.. Ведь это невозможно и, кроме того, это преступление. Преступление?
Что значат двадцать франков для людей, которые ради удовольствия совершают
поездки за тысячи миль? Ведь они даже не заметят, что одной монеты
недостает... Он подошел к двери и тихонько открыл ее. Напротив, в двух
шагах, была другая дверь, запертая. У косяка висела на гвозде одежда. Карло
ощупал ее... Да, если бы люди оставляли свои кошельки в кармане, жизнь была
бы куда проще, тогда, наверное, никому не пришлось бы попрошайничать... Но
карманы были пусты. Что же ему делать? Вернуться в комнату, на соломенный
тюфяк? Быть может, есть все-таки лучший способ раздобыть двадцать франков,
менее опасный и более честный. А что, если ему на самом деле каждый раз
утаивать от милостыни несколько чентезимо, пока он не накопит двадцать
франков, и тогда обменять их на золотой... Но сколько уйдет на это времени
-- месяцы, быть может, год? Ах, если бы только у него хватило мужества!
Карло все еще стоял в коридоре и смотрел на запертую дверь... Откуда эта
полоса света, отвесно падающая на пол? Возможно ли? Дверь только прикрыта,
не заперта?.. Но почему это его так удивляет? Ведь дверь не запиралась уже
несколько месяцев. Да и зачем? Карло вспомнил: за все это лето здесь только
три раза ночевали -- два раза странствующие подмастерья и один раз турист,
повредивший себе ногу. Дверь не заперта, теперь ему требуется только
мужество -- да, и удача! Мужество? Хуже всего будет, если те двое проснутся,
ну что же, и тогда он еще успеет придумать какой-нибудь предлог. Карло
смотрит сквозь щель в комнату. Еще так темно, что он едва-едва различает
очертания двух тел на кроватях. Он прислушивается: спящие дышат спокойно и
ровно. Карло легко открывает дверь и босиком, совершенно бесшумно, входит в
комнату. Обе кровати стоят вдоль стены, одна за другой, напротив окна.
Посреди комнаты -- стол; Карл.о прокрадывается к нему. Он проводит рукой по
его поверхности и нащупывает связку ключей, перочинный ножик, маленькую
книжку... больше ничего... ну, конечно! Как только мог он вообразить, что
они выложат свои деньги на стол! Ах, теперь скорее прочь отсюда!.. И все же,
быть может, довольно одного ловкого движения -- и все удастся... Он подходит
к той кровати, что ближе к двери; здесь на кресле что-то лежит... он
ощупывает -- это револьвер. Карло вздрагивает... Не лучше ли взять его?
Зачем этот человек приготовил револьвер? Если он проснется и заметит его...
Но нет, Карло просто скажет ему: "Три часа, сударь, вставайте!" И Карло не
берет револьвера.
Он крадется в глубь комнаты. Здесь на другом кресле под бельем... боже
милосердный! Вот он... вот кошелек -- он держит его в руке... В то же
мгновение Карло слышит легкий скрип. Быстрым движением распластывается он на
полу в ногах кровати... Опять тот же скрип; тяжелый вздох, покашливание -- и
снова тишина, мертвая тишина. Карло все еще лежит на полу с кошельком в руке
и ждет. Но никто больше не шевелится. В комнату уже просачивается бледный
свет утра. Карло не решается встать и ползет по полу к двери, которая
раскрыта достаточно широко, чтобы пропустить его, ползет дальше в коридор и
только здесь, медленно, с глубоким вздохом поднимается на ноги. Он открывает
кошелек; в нем три отделения: справа и слева только мелкие серебряные
монеты. Тогда Карло открывает среднее отделение, закрытое на замочек, и
нащупывает три двадцатифранковые монеты. Какую-то долю секунды он думает
взять две из них, но быстро преодолевает искушение, вынимает только один
золотой и закрывает кошелек. Потом он опускается на колени, смотрит сквозь
щель в комнату, в которой снова стало тихо, и дает кошельку такой толчок,
что он подкатывается под вторую кровать. Когда незнакомец проснется, он
подумает, что кошелек упал с кресла. Карло медленно поднимается. Но пол под
ним слегка затрещал, и в ту же минуту он слышит голос: "Что такое? Кто
там?.." Затаив дыхание, Карло быстро пятится назад и проскальзывает в свою
каморку. Чувствуя себя в безопасности, он прислушивается... Еще раз в
комнате напротив скрипит кровать, и все стихает. Карло сжимает в руке
золотой. Удалось, удалось! У него есть двадцать франков, и он может сказать
брату: "Видишь теперь, что я не вор!" И они сегодня же отправятся в путь --
на юг, в Бормио, потом дальше через Вальтел-лину... потом в Тирано... в
Эдоле... в Брено... на озеро Изео, как в прошлом году. И это никому не
покажется подозрительным, потому что еще позавчера он сам сказал хозяину:
"Через несколько дней мы отправимся вниз".
Становится все светлее, комната погружена в предрассветный сумрак. Ах,
только бы Джеронимо скорее проснулся! Как хорошо шагается ранним утром! Они
уйдут еще до восхода солнца. Попрощаются с трактирщиком, со слугой и с
Марией тоже, а потом прочь, прочь отсюда... И только после двух часов пути,
уже подходя к долине, он скажет Джеронимо про золотой.
Джеронимо потягивается, и Карло его окликает:
-- Джеронимо!
-- Ну, в чем дело?.. -- И, опираясь на обе руки, он садится.
-- Джеронимо, пора вставать.
-- Почему?
И он устремляет свои мертвые глаза на брата. Карло знает, что Джеронимо
вспоминает сейчас о вчерашнем, но знает и то, что он ни словом об этом не
обмолвится, пока опять не выпьет.
-- Холодно, Джеронимо, надо уходить. В этом году хорошей погоды уже не
дождешься, я думаю, пора идти. К полудню мы можем быть в Боладоре.
Джеронимо поднялся. Уже слышались звуки просыпающегося дома. Внизу, во
дворе, хозяин разговаривал со слугой. Карло встал и отправился вниз. Он
всегда рано просыпался и часто еще на рассвете выходил на дорогу. Подойдя к
трактирщику, он сказал:
-- Мы хотим проститься.
-- А, так вы уже сейчас уходите? -- спросил хозяин.
-- Да. Очень уж холодно теперь стоять во дворе, на сквозняке.
-- Ну, кланяйся от меня Балдетти, когда будешь в Бормио, и пусть он не
забудет прислать мне масло.
-- Хорошо, обязательно передам. А вот за сегодняшний ночлег. -- Он
запустил руку в мешок.
-- Ладно уж, Карло, -- сказал трактирщик. -- Эти двадцать чентезимо я
дарю твоему брату, ведь я тоже слушал его песни. Счастливого пути.
-- Спасибо, -- сказал Карло. -- А впрочем, мы не так уж торопимся. Еще
увидимся, когда ты вернешься от рабочих. Бормио-то ведь никуда не убежит,
верно? -- Он засмеялся и пошел по деревянной лестнице наверх.
Джеронимо стоял посреди комнаты,
-- Ну, я готов идти, -- сказал он.
-- Сейчас, -- ответил Карло.
Из старого комода, стоявшего в углу комнаты, он вынул их убогие пожитки
и связал в узел. Потом он сказал:
-- Хороший денек, но очень холодный.
-- Знаю, -- ответил Джеронимо. Оба вышли из комнаты.
-- Иди потише, -- сказал Карло, -- здесь спят эти двое, что приехали
вчера вечером. -- Они осторожно сошли вниз. -- Хозяин велел тебе кланяться,
-- сказал Карло. -- Он подарил нам двадцать чентезимо за сегодняшний ночлег.
Сейчас он у рабочих и вернется только через два часа. Мы увидимся с ним
будущим летом.
Джеронимо не ответил. Они вышли на большую дорогу, расстилавшуюся перед
ними в неверном свете занимающегося дня... Карло взял брата за левую руку, и
они молча зашагали по направлению к долине. Вскоре они подошли к месту, где
дорога начинает делать крутые витки. Снизу навстречу им клубился туман, а
вершины над ними словно были поглощены облаками. И Карло подумал: "Сейчас я
ему скажу".
Но он не произнес ни слова, а вынув из кармана золотой, протянул его
брату; тот взял его правой рукой, приложил к щеке, ко лбу и, наконец,
кивнул.
-- Я так и знал, -- сказал он.
-- Ну да, -- ответил Карло и, неприятно удивленный, взглянул на
Джеронимо.
-- Даже если бы проезжий мне ничего не сказал, я все равно бы знал.
-- Ну да, -- растерянно повторил Карло. -- Но ты ведь понимаешь, почему
я там, наверху, при других... я боялся, что ты все сразу... И знаешь,
Джеронимо, я подумал, пожалуй, пора купить тебе новую куртку, и рубашку, да
и башмаки тоже, поэтому я...
Слепой запальчиво покачал головой:
-- Зачем? -- И он провел рукой по своей куртке. -- Еще достаточно
хорошая, достаточно теплая. Ведь мы идем теперь на юг.
Карло не понимал, почему Джеронимо совсем не обрадовался и не просит
прощения. И он продолжал:
-- Джеронимо, разве я был неправ? Почему же ты не радуешься? Ведь
теперь у нас есть золотой, верно? Теперь он только наш. Скажи я тебе о нем
наверху, кто знает...
И тогда Джеронимо закричал:
-- Перестань врать, Карло, хватит с меня твоего вранья!
Карло остановился и выпустил руку брата.
-- Я не лгу.
-- А я знаю, что ты лжешь!.. Ты всегда лжешь!.. Лгал уже сотни раз!.. И
эти деньги ты тоже хотел прикарманить, да только испугался, вот в чем дело!
Карло опустил голову и ничего не ответил. Он опять взял слепого за руку
и пошел с ним дальше. Слова Джеронимо его ранили, но он удивлялся, что, в
сущности, не очень сильно опечален.
Туман рассеивался. После долгого молчания Джеронимо сказал: "Становится
тепло". Он сказал это равнодушно, просто, как говорил уже сотни раз, и в эту
минуту Карло почувствовал, что для Джеронимо ничего не изменилось. Для
Джеронимо он всегда был вором.
-- Ты уже хочешь есть? -- спросил он. Джеронимо кивнул, вынул из
кармана куртки ломоть хлеба, сыр и стал есть. Они пошли дальше.
Им встретилась почта из Бормио. Кучер окликнул их:
-- Уже спускаетесь?
Проехало еще несколько колясок, все поднимались наверх.
-- Ветер из долины, -- сказал Джеронимо, и в тоже мгновение, за крутым
поворотом дороги, у их ног раскинулась Вальтеллина.
"Поистине ничего не изменилось, -- думал Карло. -- Теперь я ради него
даже украл, но и это было напрасно".
Туман под ними становился все прозрачнее, блеск солнца прожигал в нем
дыры. И Карло думал: пожалуй, было все-таки глупо так поспешно уйти из
трактира... Кошелек лежит под кроватью, уж это-то, во всяком случае,
подозрительно. Но как ему все безразлично! Что еще плохого может с ним
случиться? Брат, которого он лишил зрения, думает, что он его обкрадывает,
думает так многие годы и будет думать всегда -- что же еще плохого может с
ним случиться?
Под ними, словно купаясь в сиянии утреннего солнца, стоял большой,
ослепительно-белый отель, а еще ниже, там, где долина начинает расширяться,
тянулась деревня. Братья молча шли дальше, и все время рука Карло лежала на
руке слепого. Они прошли мимо парка, окружавшего отель, и Карло увидел
завтракающих на террасе гостей в светлой летней одежде.
-- Где ты хочешь отдохнуть? -- спросил Карло.
-- Ну, в "Орле", как всегда.
Дойдя до маленького кабачка в конце деревни, они зашли в него, сели и
заказали вина.
-- Что это вы так рано к нам пожаловали? -- спросил хозяин.
Этот вопрос слегка испугал Карло.
-- Так уж и рано? Нынче у нас десятое или одиннадцатое сентября, верно
ведь?
-- В прошлом году, во всяком случае, вы спустились с гор гораздо позже.
-- В горах так холодно, -- сказал Карло. -- Сегодня ночью мы мерзли.
Да, кстати, хозяин просил тебе передать, чтобы ты не забыл послать ему
масло.
Воздух в кабачке был спертый и душный. Странная тревога охватила Карло;
ему захотелось снова очутиться под открытым небом, на большой дороге,
которая вела в Тирано, в Эдоле, к озеру Изео, куда угодно, только подальше.
И он вдруг поднялся.
-- Разве мы уже уходим? -- спросил Джеронимо.
-- Ведь мы же хотим сегодня к полудню попасть в Боладоре. У "Оленя" все
экипажи останавливаются на отдых. Это хорошее место.
И они пошли дальше. Парикмахер Беноцци стоял у дверей своего заведения
и курил.
-- Доброе утро! -- крикнул он, -- Ну, как там, наверху? Сегодня ночью,
наверно, шел снег?
-- Да, да, -- ответил Карло и ускорил шаги. Деревня осталась позади.
Вдоль бурливой реки, между лугами и виноградниками, тянулась вдаль
ослепительно-белая дорога. Небо было голубое и безмятежное. "Зачем я это
сделал? -- думал Карло. Он искоса посмотрел на слепого. -- Разве в его лице
что-нибудь изменилось? Он всегда так думал про меня, всегда я был одинок, и
всегда он меня ненавидел". И Карло казалось, что он шагает с тяжелым грузом
на плечах, который никогда не посмеет сбросить, и что он видит ночь, сквозь
которую бок о бок с ним бредет Джеронимо, хотя все дороги залиты солнцем.
И они шли дальше, шли час за часом. Время от времени Джеронимо
присаживался на камень или оба отдыхали, прислонившись к перилам моста.
Снова на пути их лежала деревня. Перед трактиром стояли экипажи,
путешественники вышли из них и прохаживались взад и вперед; но нищие не
остановились. Дальше, дальше, на простор, на большую дорогу. Солнце
поднималось все выше, близился полдень. Было обычное утро, такое же, как
тысяча других.
-- Башня Боладоре, -- сказал Джеронимо.
Карло поднял глаза. Он всегда удивлялся тому, как точно Джеронимо
определял расстояния; башня Боладоре действительно появилась на горизонте.
Издалека кто-то шел им навстречу, Карло показалось, что человек этот сидел у
дороги и внезапно встал. Он приближался. Теперь Карло увидел, что это
жандарм; жандармы часто встречались им на больших дорогах. И все же Карло
опять испугался. Но когда тот подошел ближе, он узнал его, и у него отлегло
от сердца. Это был Пьетро Тенелли; не так давно, в мае, нищие сидели с ним в
трактире Раггаци в Мориньоне, и он рассказывал им жуткую историю, как его
однажды чуть не заколол кинжалом бродяга.
-- Кто-то остановился, -- сказал Джеронимо.
-- Тенелли, жандарм, -- ответил Карло. Они подошли к нему.
-- Доброе утро, синьор Тенелли, -- сказал Карло и остановился.
-- Вот какое дело, -- ответил жандарм, -- я должен вас обоих отвести
пока что на пост в Боладоре.
-- Э! -- крикнул слепой.
Карло побледнел. "Как это может быть? -- думал он. -- Но с тем делом
это, во всяком случае, не связано, ведь здесь внизу еще ничего не успели
узнать".
-- Похоже, что это вам по дороге, -- смеясь, сказал жандарм. -- Так что
вам ничего не стоит пройтись со мной.
-- Почему ты ничего не говоришь, Карло? -- спросил Джеронимо.
-- О, я говорю... Помилуйте, синьор жандарм, как это может быть... что
же мы... или, вернее, что я... я, право, не знаю...
-- Такое уж дело. Может быть, ты и не виноват. Почем я знаю? Во всяком
случае, мы по телеграфу получили предписание задержать вас, потому что вы
подозреваетесь -- и серьезно подозреваетесь -- в краже денег там, наверху.
Ну, возможно, вы и ни при чем. Стало быть, пошли!
-- Почему ты ничего не говоришь, Карло? -- спросил Джеронимо.
-- Я говорю... о да, я говорю...
-- Ну, двигайтесь, наконец! Какой смысл торчать на дороге? Солнце
палит. Через час мы будем на месте. Пошли!
Карло, как обычно, положил руку на рукав Джеронимо, и так они медленно
пошли дальше, жандарм за ними.
-- Карло, почему ты молчишь? -- опять спросил Джеронимо.
-- Что ты от меня хочешь, Джеронимо, что я должен сказать? Все
выяснится... я сам ничего не знаю.
И он лихорадочно думал: "Объяснить ему все до того, как мы предстанем
перед судом? Нет, не годится, жандарм нас слышит... Ну и что же? Ведь на
суде я все равно скажу правду. Синьор судья, скажу я, ведь это же не
обыкновенное воровство. Дело было так..." И он мучительно подыскивал нужные
слова, чтобы ясно и понятно изложить суду все, что произошло. "Вчера через
перевал проехал один синьор, может быть, это был сумасшедший... или,
пожалуй, он просто ошибся... и этот человек..."
Но что за вздор! Кто этому поверит?
...Ему просто не дадут так долго говорить. Никто не поверит в эту
нелепую историю... ведь даже сам Джеронимо в нее не верит... И Карло искоса
взглянул на брата. Голова слепого, по старой привычке, двигалась при ходьбе,
поднимаясь и опускаясь, как бы в такт шагам, но лицо оставалось неподвижным,
и пустые глаза были устремлены в пространство. И Карло вдруг понял, какие
мысли роились в этой голове... "Вот, значит, как обстоят дела, -- должно
быть, думает Джеронимо. -- Карло обкрадывает не только меня, но и других
людей... Ну, что же, ему-то хорошо, у него есть глаза, они видят, и он ими
пользуется". Да, именно так думает Джеронимо, не иначе... "И то, что у меня
не найдут денег, меня не оправдает ни перед судом, ни перед Джеронимо. Меня
запрут, а его... Да и его тоже -- монета ведь у него". И Карло не мог больше
думать, так он был растерян. Ему казалось, что он вообще ничего больше не
понимает во всем случившемся и знает только одно: что он с радостью дал бы
посадить себя на год... или на десять лет, лишь бы Джеронимо понял, что он
стал вором ради него одного. Неожиданно Джеронимо остановился, так что
пришлось остановиться и Карло.
-- Ну, в чем дело? -- раздраженно крикнул жандарм. -- Двигайтесь,
двигайтесь!
Но вдруг он с изумлением увидел, как Джеронимо уронил на землю гитару,
вытянул руки и стал гладить щеки брата. Потом он приблизил губы ко рту
Карло, который стоял ошеломленный, и поцеловал его.
-- Рехнулись вы, что ли? -- спросил жандарм. -- Вперед!
Пошевеливайтесь! У меня нет охоты изжариться!
Не сказав ни слова, Джеронимо поднял гитару. Карло глубоко вздохнул и
опять взял слепого за руку. Неужели это возможно? Брат больше на него не
сердится? Он наконец понял?.. И Карло с сомнением, искоса, взглянул на него.
-- Двигайтесь! -- кричал жандарм. -- Шевелитесь же наконец! -- И он
толкнул Карло в бок.
И Карло, крепким пожатием направляя шаги слепого, опять двинулся
вперед. Он пошел гораздо быстрее, чем раньше. Потому что он видел улыбку
Джеронимо, счастливую и нежную, которой не замечал у него с детских лет. И
Карло тоже улыбался... Ему казалось, что теперь с ним уже ничего плохого не
может случиться, ни на суде, ни вообще где бы то ни было. Он снова нашел
брата... нет, он лишь, впервые обрел его...
1900

ГРЕЧЕСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА

Пусть люди говорят, что хотят, -- я не верю, что фрау Матильда
Замодески умерла от разрыва сердца. Я-то знаю, в чем дело. Я и не пойду в
тот дом, откуда сегодня вынесут ее, нашедшую вожделенный покой; у меня нет
желания видеть человека, который не хуже меня знает, отчего она умерла; у
меня нет желания пожимать ему руку и молчать.
Я отправляюсь в другую сторону; мой путь, конечно, немного долог, но
осенний день прекрасен и тих, и мне приятно побыть одному. Вскоре я буду
стоять у садовой решетки, за которой прошлой весной я в последний раз видел
Матильду. Ставни виллы будут заперты, дорожки усыпаны красноватыми листьями,
и я, может быть, увижу, как между деревьев мерцает белый мрамор, из которого
изваяна греческая танцовщица. Сегодня я буду долго думать о том вечере.
Перстом судьбы мне кажется то, что в последнюю минуту я решился тогда
принять приглашение фон Вартенгейме-ра -- ведь за последние годы я потерял
вкус ко всякому обществу. Может быть, виноват был теплый ветер, ворвавшийся
вечером с холмов и выманивший меня за город. Кроме того, праздник, которым
Вартенгеймеры хотели отметить постройку своей виллы, они устраивали в саду,
и можно было не опасаться натянутости. Странно и то, что при отъезде из дому
я даже не предполагал, что могу встретить там фрау Матильду. А ведь мне было
известно, что господин Вартенгеймер купил для своей виллы греческую
танцовщицу работы Замодески; и что фрау фон Вартенгеймер была влюблена в
скульптора, как и все остальные женщины, я тоже знал. Но я и без этого мог
бы, пожалуй, вспомнить о Матильде, ибо в ту пору, когда она была еще
девушкой, мы провели вместе много прекрасных часов. Особенно памятно мне
лето на Женевском озере семь лет тому назад, как раз за год до ее обручения,
это лето я не скоро забуду. Кажется даже, что, несмотря на свои седины, я
вообразил тогда бог знает что, и, когда она через год стала женой Замодески,
я испытал некоторое разочарование и был совершенно убежден или даже, можно
сказать, надеялся, что с ним она не будет счастлива. Только на вечере,
который Грегор Замодески устроил в своем ателье на Гусгаузштрассе, вскоре по
возвращении из свадебного путешествия, -- потехи ради все приглашенные
должны были явиться в японских или китайских костюмах, -- я вновь увидел
Матильду. Она непринужденно приветствовала меня; все ее существо дышало
покоем и радостью. Но позже, когда она говорила с другими, меня настигал
иногда странный взгляд ее глаз, и после некоторого усилия я понял, что он
должен был означать. Этот взгляд говорил: "Милый друг, вы думаете, что он
женился на мне ради денег; вы думаете, что он меня не любит; вы полагаете,