Шницлер А.. Жена мудреца

княжеского дома. Да, действительно, в ней было что-то девичье; никто не
принял бы ее за замужнюю женщину, мать пятилетнего сына. Конечно, подумала
она с легким вздохом, она всегда жила скорее как девушка. Но поэтому она и
чувствовала себя теперь, словно невеста.
Девять часов. Еще два долгих часа. Что ей делать до тех пор? Она велела
принести кофе, села за стол, медленно выпила чашку. Нет никакого смысла
дольше оставаться в гостинице. Лучше сейчас же выйти в город.
Берта погуляла немного по улицам предместья, с удовольствием чувствуя
на щеках прикосновение ветра. Что поделывает теперь ее мальчуган? Вероятно,
Элли играет с ним. Берта направилась к Народному саду; она рада будет
походить по аллеям, где много лет тому назад играла ребенком. Через ворота
против Бургтеатра она вошла в сад. В этот ранний час там было мало народа.
Дети играли на песке, на скамьях сидели бонны и няни, маленькие девочки
бегали вверх и вниз по ступеням "храма Тезея" и резвились среди его колонн.
В тенистых аллеях гуляли большей частью пожилые люди; юноши и девушки,
учившие что-то по толстым тетрадям, дамы с книжками в руках сидели на
скамьях в прохладной тени деревьев. Берта присела на скамью и стала
смотреть, как две девочки прыгают через веревочку, так и она часто играла в
детстве, чуть ли не на этом самом месте. Легкий ветерок шелестел листвой,
издали слышны были крики и смех детей, игравших в пятнашки, шум приближался,
вот вся ватага промчалась мимо нее. Молодой человек в длинном сюртуке
медленно прошел по аллее, но в конце ее обернулся и посмотрел на Берту, это
приятно взволновало ее. Затем прошла молодая пара; женщина со свитком нот в
руке, красиво, но довольно вызывающе одетая, мужчина гладко выбритый, в
светлом летнем костюме и в цилиндре. Берта полагала, что своим опытным
глазом угадала в нем будущего актера, а в ней -- студентку консерватории.
Было очень приятно сидеть здесь одной, без забот, смотреть, как мимо
проходят люди, как бегают, играют дети. Да, хорошо было бы жить в Вене и
делать, что захочется. Кто знает, как все сложится, что сулит ей ближайший
час, каким представится ей будущее сегодня вечером? Что заставляет ее,
собственно говоря, жить в этом ужасном маленьком городе? Если она
подрабатывает уроками там, то может делать это и здесь, почему бы и нет?
Здесь уроки оплачиваются лучше, и... Ах, вот это мысль!.. Если он поможет
ей, если он, знаменитый музыкант, будет рекомендовать ее? Конечно,
достаточно одного его слова. Что, если она поговорит с ним об этом? Не будет
ли это гораздо лучше и для ее мальчугана? Через несколько лет он поступит в
гимназию, а здесь гимназии, конечно, лучше, чем там. Нет, невозможно всю
жизнь прожить в маленьком городе, в самом недалеком будущем она должна
переехать в Вену! Да, даже если ей придется в чем-то себя урезать, и... и...
Тщетно пытается она отогнать смелые мысли, осаждающие ее... Если она
понравится Эмилю, если он снова... Если он все еще любит ее... и захочет
назвать своей женой? Если у нее есть хоть капля разума, если она не уступит
ему, если сумеет его удержать. Она немного стыдится своей хитрости, но разве
так плохо, что она об этом думает, ведь она его любит и никогда не любила
другого... И разве весь тон его письма не дает ей права думать об этом? И
когда теперь ей приходит в голову, что через несколько минут она увидит
того, на кого возлагает столько надежд, у нее темнеет в глазах. Она встает,
но едва держится на ногах. Там, возле выхода из сада, против Бургтеатра, она
видит удаляющуюся молодую пару, которая только что прошла мимо нее. Берта
следует тем же путем. За садом она видит, как сверкает высокий купол музея.
Она будет идти медленно, чтобы не казаться возбужденной и запыхавшейся,
когда увидит его. Снова ее охватывает страх -- а вдруг он не придет? Но что
бы там ни было, на этот раз она не покинет Вену, не повидав его! А разве не
лучше, чтобы он сегодня не приходил? Она теперь так смущена... вдруг она
скажет какую-нибудь глупость? От ближайшего мгновенья зависит многое, может
быть, все ее будущее!.. Вот и музей. Теперь вверх по ступеням, открыть
тяжелую дверь -- и вот она в прохладном вестибюле, перед нею огромная
лестница и там, где она расходится направо и налево, колоссальная мраморная
статуя Тезея, убивающего Минотавра. Медленно поднимается она, оглядывается
кругом, успокаивается. Окружающее великолепие поражает ее. Она смотрит
вверх, на галерею с золочеными перилами внутри купола, и останавливается.
Вот дверь, на ней надпись золотыми буквами: "Голландская школа". Сердце у
нее замирает. За дверью -- анфилада залов. Всюду перед картинами стоят люди.
Она входит в первый зал, внимательно рассматривает первую картину, висящую у
самого входа. Ей вспоминается папка господина Рупиуса. И вдруг она слышит
слова:
-- Доброе утро, Берта.
Это его голос. Она оборачивается. Эмиль стоит перед нею, молодой,
стройный, элегантный, чуть бледный; с улыбкой, в которой ей чудится легкая
насмешка, он склоняется перед ней, берет ее руку и на некоторое время
задерживает в своей. Это он -- и кажется, будто они только вчера расстались.
-- Привет тебе, Эмиль! -- говорит она, и они всматриваются друг в
друга. В его взгляде можно прочесть многое: удовольствие, любезность и
некоторую настороженность. Она очень ясно это чувствует, но в ее глазах,
устремленных на него, светится только счастье.
-- Ну, как ты поживаешь? -- спрашивает он.
-- Хорошо.
-- Странно спрашивать об этом после восьми или девяти лет разлуки.
Тебе, вероятно, приходилось по-всякому.
-- Это правда; ты знаешь, мой муж умер три года тому назад. -- Она
чувствует, что должна придать лицу печальное выражение.
-- Да, я это знаю, и знаю также, что у тебя есть маленький сын. Кто мне
все это рассказал?
-- Кто же?
-- Ну, я вспомню как-нибудь. А вот что ты интересуешься картинами, для
меня новость.
Она улыбается.
-- Правду сказать, я пришла сюда не только ради картин. Но ты не думай,
что я такая глупая. Я интересуюсь и картинами.
-- Да, и я тоже. Если говорить откровенно, то больше всего я хотел бы
стать художником.
-- Но ты можешь быть вполне доволен тем, чего ты достиг.
-- Ну... этого в немногих словах не выскажешь. Мне очень приятно, что я
хорошо играю на скрипке, но что останется от моего искусства? Я хочу
сказать, что останется, когда я умру, -- в лучшем случае мое имя, на
какое-то время. А это, -- он указал глазами на картину, перед которой они
стояли, -- это все-таки совсем другое.
-- Ты страшно честолюбив. Он как-то рассеянно посмотрел на нее.
-- Честолюбив? Ну, это не так просто. Но переменим тему. Чего ради мы
завели теоретические разговоры об искусстве, когда целых сто лет не
виделись! Расскажи мне о себе, Берта! Чем ты занимаешься? Как живешь? И как
тебе пришло в голову поздравить меня с этим нелепым орденом?
Она снова улыбнулась.
-- Мне просто захотелось написать тебе. И главное, хотелось получить
весточку от тебя. Право, это очень любезно с твоей стороны, что ты сразу
ответил.
-- Это вовсе не любезность, дорогая. Я так обрадовался, получив вдруг
твое письмо, я сейчас же узнал твой почерк. У тебя все еще почерк школьницы,
как... ну, скажем, как в былые времена, хотя я не выношу таких слов.
-- Почему же? -- несколько удивленно спросила она. Он взглянул на нее,
затем быстро спросил:
-- Ну, так как же ты живешь? Вероятно, очень скучаешь?
-- Скучать мне некогда, -- серьезно возразила она, -- ведь я даю уроки.
-- О! -- воскликнул он, и в тоне его послышалось такое бесконечное
сожаление, что она сочла необходимым быстро прибавить:
-- Не потому, что я очень нуждаюсь, но все же это очень кстати, так
как... -- Она чувствует, что лучше всего ей быть с ним совершенно
откровенной. -- На небольшие средства, которыми я располагаю, едва можно
прожить.
-- Что же ты, собственно говоря, преподаешь?
-- Как что? Разве я не сказала тебе, что даю уроки игры на рояле?
-- На рояле? Ах, вот как... Да, верно. Ты была очень талантлива. Если
бы ты тогда не ушла... Видишь ли, великой пианисткой ты, возможно, и не
стала бы, но некоторые вещи ты играла по-настоящему талантливо. Например,
Шопена и маленькие пьесы Шумана ты исполняла прекрасно.
-- Ты еще помнишь об этом?
-- В общем, ты сделала правильный выбор.
-- Почему?
-- Если не можешь достичь совершенства, то уж лучше выйти замуж и
растить детей.
-- У меня только один ребенок.
Он засмеялся.
-- Вот и расскажи мне что-нибудь о твоем единственном ребенке. И вообще
о твоей жизни. -- Они уселись на диван в небольшом зале перед картинами
Рембрандта.
-- Что тебе рассказать? Это совсем не интересно. Расскажи мне лучше о
себе. -- Она с восхищением смотрела на него. -- Тебе очень повезло, ты так
знаменит...
Он слегка скривил нижнюю губу, словно выражая неудовольствие.
-- Ну да, -- настойчиво продолжала она, -- совсем недавно я видела твой
портрет в иллюстрированном журнале.
-- Да, да, -- нетерпеливо ответил он.
-- Но я всегда это знала, -- продолжала она. -- Помнишь, как ты на
выпускном экзамене исполнял концерт Мендельсона, все уже тогда предсказывали
тебе большое будущее.
-- Прошу тебя, милая, не будем делать друг другу комплиментов!.. Что за
человек был, в сущности, твой покойный муж?
-- Он был достойный, благородный человек.
-- Знаешь ли ты, что я встретил твоего отца за неделю до его смерти?
-- Вот как?
-- Ты не знала этого?
-- Он ничего об этом не рассказывал...
-- Мы, должно быть, четверть часа простояли с ним на улице. Я тогда как
раз вернулся из моего первого концертного турне.
-- Он ни слова мне не сказал -- ни слова! -- возмущенно сказала она,
как будто отец ее упустил тогда что-то важное, от чего вся ее жизнь могла
пойти по-другому. -- Но почему ты тогда не пришел к нам? Как вообще
случилось, что ты вдруг перестал бывать у нас, еще задолго до этого?
-- Вдруг? Нет, постепенно...
Он долго смотрел на нее, и на сей раз глаза его скользнули по всему ее
телу так, что она невольно подобрала под себя ноги, а руки, словно
защищаясь, прижала к груди.
-- Как получилось, что ты вышла замуж?
Она рассказала ему историю своего замужества. Эмиль слушал ее,
по-видимому, внимательно, но пока она, сидя на диване, продолжала говорить,
он поднялся и стал смотреть в окно. Когда она кончила, упомянув о сердечном
отношении к ней родственников мужа, он сказал:
-- Может быть, посмотрим картины, раз уж мы здесь?
Они медленно пошли по залам, то тут, то там останавливаясь перед
какой-нибудь картиной, Берта иногда говорила: "Чудесно! Прекрасно!" В таких
случаях он только кивал головой. Ей показалось, будто он совсем забыл, что
она рядом с ним. Она ощущала легкую ревность к картинам, заинтересовавшим
его. Вдруг Берта увидела перед собой картину, знакомую ей по альбому
господина Рупиуса. Эмиль хотел пройти мимо, но она остановилась и
приветствовала картину, как старую знакомую.
-- Какая прекрасная вещь, Эмиль! -- воскликнула она. -- Не правда ли,
красиво? Вообще я очень люблю картины Фалькенборга. -- Он несколько
удивленно посмотрел на нее. Она смутилась и попыталась объяснить подробнее:
-- Потому что в них невероятно много... потому что целый мир... -- Она
почувствовала, что поступает нечестно -- обкрадывает человека, который не
может защищаться, и, как бы раскаиваясь, прибавила: -- Дело в том, что у
одного господина в нашем городе есть альбом, или, вернее, папка с гравюрами,
и потому я знаю эту картину. Это некий Рупиус; он тяжело болен, представь
себе, он совершенно разбит параличом. -- Она считала себя обязанной сообщить
все это Эмилю, потому что ей казалось, что она все время читает в его глазах
вопрос.
Теперь он сказал, улыбаясь:
-- Это могло бы стать особой темой для разговора. У вас там, конечно,
найдутся мужчины... -- Он прибавил тише, будто немного стыдясь
неделикатности своей шутки: -- ...и не разбитые параличом.
Ей показалось, что она должна взять под защиту господина Рупиуса, и она
сказала:
-- Это очень несчастный человек. -- Она вспомнила, как вчера сидела у
него на балконе, и почувствовала огромное сострадание к нему. Но Эмиль
следил за ходом своих собственных мыслей и спросил ее:
-- Да, я очень хотел бы знать, что тебе довелось пережить за это время.
-- Ты уже знаешь.
-- Я хочу сказать, после смерти твоего мужа. Теперь она поняла, что он
имеет в виду, и это ее немного задело.
-- Я живу только ради сына, -- решительно сказала она, -- и не принимаю
никаких ухаживаний. Я себе ничего не позволяю.
Его рассмешил комично серьезный тон, которым она заверяла в своем
благонравном поведении. Она сразу поняла, что должна была выразить это
совсем иначе, и тоже засмеялась.
-- Долго ли ты пробудешь в Вене? -- спросил Эмиль.
-- До завтра или до послезавтра.
-- Так мало? А где ты поселилась?
-- У кузины, -- ответила она. Что-то помешало ей признаться, что она
поселилась в гостинице. Но она тут же подосадовала на себя за эту глупую
ложь и решила поправиться. Эмиль быстро спросил:
-- Надеюсь, у тебя найдется немного времени и для меня?
-- О да!
-- Так мы могли бы теперь же условиться. -- Он посмотрел на часы. -- О!
-- Тебе надо уходить? -- спросила она.
-- Да, я, собственно говоря, должен был уйти уже в двенадцать...
Ей стало очень неприятно, что она снова останется одна, и она сказала:
-- У меня сколько угодно свободного времени. Понятно, я не могу
задерживаться слишком поздно.
-- Твоя кузина такая строгая?
-- Но, -- сказала она, -- на этот раз я поселилась не у нее...
Он удивленно посмотрел на нее. Она покраснела.
-- Только временно... Я хочу сказать, иногда... знаешь, у нее такая
большая семья...
-- Так ты поселилась в гостинице, -- с легким нетерпением сказал он. --
Ну, значит, ты никому не обязана отчетом, и мы можем очень мило провести
этот вечер.
-- С удовольствием. Только я не хотела бы возвращаться слишком
поздно... и в гостиницу тоже...
-- Нет, мы просто поужинаем, и в десять часов ты сможешь уже лечь
спать.
Они медленно спускались по большой лестнице.
-- Итак, если тебе удобно, -- сказал Эмиль, -- встретимся в семь часов.
Она хотела возразить: "Так поздно?", но сдержалась, вспомнив свой обет:
не выдавать себя.
-- Хорошо, в семь.
-- А где именно?.. Пожалуй, на улице? Оттуда мы всегда сможем
отправиться, куда захотим, -- нам, так сказать, будут открыты все пути...
да...
Теперь она чувствовала совершенно отчетливо, что он думает о чем-то
другом. Они прошли через вестибюль. У выхода они остановились.
-- Итак, в семь у Елизаветинского моста.
-- Да, хорошо, в семь у Елизаветинского моста.
Перед ними простиралась озаренная полуденным солнцем площадь с
памятником Марии-Терезии. Было тепло, но поднялся очень сильный ветер. Берте
показалось, что Эмиль рассматривает ее испытующим взглядом. Он сразу
предстал перед ней холодным и чуждым, совсем не таким, как там, перед
картинами. Вот он заговорил:
-- Теперь распрощаемся.
Она почувствовала себя несчастной от того, что он готов се оставить.
-- Не хочешь ли ты... или не могу ли я тебя немного проводить?
-- Ах, нет, -- сказал он. -- Ведь сегодня такой ветер. Идти рука об
руку и все время хвататься за шляпу, чтобы она не слетела, это не слишком
большое удовольствие. Вообще на улице не разговоришься, а к тому же я очень
тороплюсь... Но, может быть, проводить тебя до извозчика?
-- Нет, нет, я пойду пешком.
-- Можно и так. Итак, храни тебя бог, и до встречи сегодня вечером...
Он протянул ей руку и поспешно пересек площадь. Она долго смотрела ему
вслед, он снял шляпу и держал ее в руке, ветер развевал его волосы. Он
пересек Ринг, прошел сквозь арку Бургтор и скрылся из виду.
Невольно она последовала за ним, замедлив шаг. Почему он вдруг стал так
холоден? Почему так быстро ушел и не захотел, чтобы она его проводила?
Неужели он стыдится ее? Она осмотрела себя; может быть, она все-таки одета
смешно, как провинциалка? О нет! Да и по взглядам прохожих она могла судить,
что выглядит отнюдь не смешно, а, наоборот, очень хорошо. Почему же он так
поспешно распрощался с нею? Она вспомнила прежнее время, ведь, кажется, у
него и раньше была эта странная манера совершенно неожиданно прерывать
разговор; он словно отодвигался куда-то, и все его существо тогда выражало
нетерпенье, которого он не мог побороть. Да, конечно, и прежде это бывало.
Быть может, только меньше бросалось в глаза, чем теперь. Она припомнила еще,
как она подшучивала над его капризами и приписывала их его "артистической
натуре". А с тех пор он стал большим артистом и, конечно, еще более
капризным.
На башенных часах пробило полдень, ветер крепчал, в глаза Берте летела
пыль. У нее была уйма свободного времени, и она не знала, что придумать.
Почему он пожелал увидеться с нею только в семь часов? Ведь она
бессознательно рассчитывала, что он весь день проведет с нею. Чем он занят?
Быть может, он должен подготовиться к концерту? И она представила себе, что
он стоит со скрипкой в руке, прислонившись к шкафу или к роялю, как много
лет назад у них дома. Да, хорошо бы теперь сидеть у него в комнате на
диване, слушая, как он играет, или даже аккомпанировать ему на рояле. Пошла
бы она к нему, если бы он ее попросил? Почему он этого не сделал? Нет, он не
мог пригласить ее к себе в первый же час их встречи... Но вечером -- позовет
ли он ее к себе сегодня вечером? И пойдет ли она? А если пойдет, сможет ли
она отказать ему в чем-нибудь другом, когда он попросит? В его устах все
звучит так просто и безобидно. Как просто отделался он хотя бы от всех этих
десяти лет. Разве не заговорил он с нею так непринужденно, словно они все
это время виделись каждый день? "Доброе утро, Берта. Как ты поживаешь?" Так
обращаются к человеку, которому накануне вечером, прощаясь, сказали
"Спокойной ночи!" или "До свидания!". А сколько всего он пережил с тех пор!
И бог знает, кто сидит сегодня днем у него в комнате на диване, когда он,
прислонившись к роялю, играет... Нет, нет, об этом она не хочет думать. Если
додумать эту мысль до конца, то не лучше ли просто вернуться домой?
Она прошла мимо решетки Народного сада и увидела аллею, где сидела час
тому назад и по которой ветер гнал теперь тучи пыли. Итак, то, чего она
столь страстно желала, свершилось. Она увиделась с ним. Была ли эта встреча
так радостна, как она ожидала? Чувствовала ли она что-нибудь необыкновенное,
когда он шел рядом с нею, касаясь ее руки? Нет. Огорчилась ли, когда он
внезапно ушел? Может быть. Готова ли уехать, не увидев его снова? Боже
упаси, нет! Ужас охватил ее при этой мысли. Разве не была ее жизнь в
последние дни наполнена им одним? И разве все минувшие годы не таили в себе
один-единственный смысл -- снова соединить их в назначенный час? Ах, будь
она хоть немного опытнее, хоть немного практичнее! Ей хотелось найти в себе
силы самой наметить определенный путь. Она спрашивала себя, что
благоразумнее: быть сдержанной или податливой? Она хотела бы знать, что
может позволить себе сегодня вечером, что ей делать, чтобы вернее его
покорить. Она сознавала, что может легко завладеть им и так же легко
потерять его. Но она знала также, что все эти рассуждения ей не помогут и
она сделает все, что он захочет.
Берта очутилась перед Вотивкирхе, где скрещивается несколько улиц.
Здесь ветер просто невыносим. Пора обедать. Но сегодня ей не хочется
возвращаться в свою скромную гостиницу. Она направляется во Внутренний
город. Внезапно ей приходит в голову, что она может встретить кузину, но ее
это нисколько не пугает. А вдруг деверь все-таки поехал за нею следом? И эта
мысль тоже ничуть не тревожит ее. Она знает, что имеет право распоряжаться
собой и своим временем, как никогда раньше. Она неторопливо бродит по
улицам, с удовольствием рассматривает витрины. На площади святого Стефана ей
захотелось ненадолго зайти в собор. В сумрачном, холодном, огромном храме ее
охватило чувство глубокого покоя. Берта никогда не была набожна, но в дом
господень входила с благоговением и всегда облекала свои молитвы в
определенную форму, ибо искала какой-нибудь способ вознести к небу свои
пожелания. Сначала она прошлась по собору, словно иностранка, осматривающая
красивое здание. Перед маленьким алтарем в боковом приделе присела на
скамью.
Ей вспомнился день ее венчания, и она увидела себя вместе с покойным
мужем перед священником, но это было так бесконечно далеко и так мало
трогало ее, будто она думала о совершенно чужих людях. Но вдруг, подобно
тому как меняются картины в волшебном фонаре, вместо мужа она увидела рядом
с собой Эмиля, и так четко, помимо ее воли, рисовалась ей эта картина, что
она восприняла ее, словно предзнаменование свыше. Невольно она сложила руки
и прошептала: "Да будет так". И словно для того, чтобы придать своему
желанию большую силу, она еще некоторое время просидела на скамье, пытаясь
удержать в сознании привидевшийся ей образ. Через несколько минут она снова
вышла на улицу, где яркий свет и шум поразили ее как нечто новое, давно не
испытанное ею, будто она пробыла в церкви долгие часы. Она была спокойна и
преисполнена надежд.
Пообедала она в хорошем ресторане на Кернтнер-штрассе. Она чувствовала
себя уверенно и считала теперь, что поступила прямо-таки по-детски, не
остановившись в перворазрядной гостинице. Вернувшись к себе в номер, она
переоделась; от непривычно обильного обеда и выпитого вина ее так разморило,
что она вытянулась на диване и заснула. Когда она проснулась, было уже пять
часов. Ей совершенно не хотелось вставать. Обычно в этот час... Что бы она
делала теперь, если бы не поехала в Вену? Если бы он ей не ответил -- если
бы она не написала ему? Если бы он не получил ордена? Если бы она не увидела
его портрет в иллюстрированном журнале? Если бы ничто не напомнило ей об его
существовании? Если бы он стал безвестным скрипачом в одном из оркестров
предместья? Что за странные мысли! Разве она любит его потому, что он
знаменит? Какое это имеет для нее значение? Да и вообще, интересуется ли она
его игрой на скрипке? Разве не лучше было бы, если бы Эмиль вовсе не был
знаменит и окружен поклонением? Конечно, тогда она чувствовала бы себя
гораздо ближе к нему, роднее, не робела бы так перед ним, да и он относился
бы к ней по-другому. Он и теперь очень любезен, а все-таки... тут до ее
сознания доходит -- ведь что-то стояло сегодня между ними, отдаляя их друг
от друга. Да, и это объясняется только тем, что он человек с мировым именем,
а она -- всего лишь глупая провинциалка. И она вдруг вспомнила, как он стоял
в зале перед Рембрандтом и смотрел в окно, когда она рассказывала; как
торопливо попрощался с нею, как быстро ушел, просто убежал. Но разве она
сама испытывала то, что чувствуют к любимому человеку? Была ли она
счастлива, когда он говорил с нею? Хотелось ли ей поцеловать его, когда он
стоял около нее?.. Ничего подобного. И радует ли ее предстоящий вечер? Рада
ли она, что через два часа увидит его? И будь в ее власти перенестись теперь
в другое место, не предпочла бы она очутиться дома, с сыном, пойти с ним
гулять средь виноградников, без тревог и без волнений, как достойная мать и
порядочная женщина, вместо того чтобы лежать здесь, на скверном диване в
неуютном номере гостиницы, и тревожно, но без страстного нетерпения ждать
наступления вечера? Она вспомнила то время, еще такое недавнее, когда весь
круг ее забот составляли только ребенок, хозяйство, уроки, -- разве не была
она тогда довольна, почти счастлива?.. Она посмотрела вокруг. Убогая комната
гостиницы, стены, безвкусно окрашенные в голубой и белый цвета, грязные
пятна на потолке, шкаф с полуоткрытой дверцей -- все это ей глубоко
противно. Нет, это не для нее! С неудовольствием вспоминает она обед в
перворазрядном ресторане, свою беготню по городу, усталость, ветер и пыль;
можно подумать, будто она стала бродягой. И вдруг ее пронзает мысль, не
случилось ли чего-нибудь дома! У мальчика может сделаться лихорадка, родные
телеграфируют в Вену ее кузине или даже приедут за ней и не найдут ее, и
тогда выяснится, что она лгала, словно какая-нибудь дурная женщина, у
которой есть все основания лгать... Ужасно подумать, как она будет
выглядеть! В глазах невестки, деверя, Элли, в глазах взрослого племянника...
в глазах всего города, который тотчас обо всем узнает... в глазах господина
Рупиуса! Нет, право, она не создана для всего этого! Как по-детски, как
неумело она все это затеяла, довольно малейшей случайности, чтобы выдать ее.
Почему же она обо всем этом не подумала раньше? Неужели ею так сильно
овладело желание снова увидеться с Эмилем, что ради этого она все поставила
на карту -- свое доброе имя, свое будущее? Ибо кто знает, не откажутся ли от
нее родные, не лишится ли она уроков, когда все выяснится? Все... Но что,
что выяснится? Что произошло? В чем она может упрекнуть себя? И с радостным
чувством, с чистой совестью она отвечает себе: ни в чем. И она может сегодня
же... сейчас же уехать из Вены, семичасовым поездом, в десять быть дома, в
своей уютной комнате, со своим любимым мальчиком... Да, это она может
сделать. Правда, мальчика нет дома... но она пошлет за ним... Нет, этого она
не сделает, не уедет... нет, для этого нет никаких оснований -- и завтра
утром будет еще не поздно. Сегодня вечером она попрощается с Эмилем... да,
она сразу сообщит ему, что завтра утром едет домой, что она вообще приехала
только для того, чтобы хоть раз пожать ему руку... Да, так будет лучше
всего. О, он может проводить ее до гостиницы -- ах, боже мой -- и поужинать