Он им этого не простил: ну, нет, сдохнуть поспею всегда! Я вас отблагодарю. Вы еще подо мной походите! Ходят теперь, бегут на его голос вприпрыжку тот же Мельниченко и все его бандеровцы. Морщатся, по-собачьи щерят зубы, а ходят как шелковые! Этот Мельниченко, ого, как показал бы себя, окажись он на месте Муравьева. Спит и видит, как заменит его...
А сам Муравьев другие сны видит. И, проснувшись, все еще видит тех, от кого уходил тогда к столу с горячим чаем и немецкими бутербродами. Тысячи глаз смотрели на тот кипяток и красную колбасу на белых ломтях хлеба. А девять человек, которые вместе с Муравьевым вышли за проволоку, наверное, тоже обещали себе и оставшимся умирать: мы только съедим и выпьем, а потом умрем, но служить не станем! Умрете, умрете, никуда не денетесь, а пока убивай! Убивай, убивай, плати за ту колбасу и за чай тот. Пока самого наконец убьют. Скорее бы, скорее бы уж - в снах этого хотелось еще больше!..
Конечно, и Муравьев едет в такие вот Борки, и он делает то, что по его немецкой должности и чину делать обязан. Но не больше того. И штурмбанфюрер терпит, прощает многое, чего другому не простил бы. С партизанами - не с бабами да детьми! Вот где нужен им Муравьев, который совсем не по-немецки на партизан смотрит. А потому и немцев кое-чему научить может. Немцы слишком верят в партизанскую всезоркость и неуязвимость. Слишком сложно немцам вообразить себя на месте противника. Тем, более такого противника, который ни в немецкой натуре, ни в их истории никогда и не ночевал. Ну, а Муравьев всему цену узнал, всяким побасенкам и легендам. На собственной шкуре познал, как все на самом деле. И его не пугают эти колхозники да школьники, да учителя и комиссарики с винтовочками, листовочками. Есть там и кадровики-окруженцы, но что они могут сделать здесь, если на фронте армии не смогли, не сумели?..
Сначала Муравьев присматривался к немцам с профессиональной завистью военного: вот это машина! Нет, не их листовки, не газетки на немецком и русском языках, не пропагандистские слова о "национал-социалистской идее", "новой Европе" его интересовали - обыкновенная смазка, какой все пользуются. Даже более грубая и безграмотная, плохо усваиваемая. Но его влекло вблизи рассмотреть, как ходят, как отрегулированы рычаги машины, в которой и сильный, и трус, и храбрец - все действуют, как это необходимо командирам, командованию. А что немцы далеко не храбрецы, не Зигфриды в большинстве и, как все люди, хотят живыми остаться, а не умереть - даже за фюрера! - он разглядел очень скоро. В первом же бою на их стороне. Даже скучно, тошно сделалось, когда увидел это. Но, может быть, так и надо. Зато, если приказано, трусят, не трусят, но все будут делать, чтобы приказ выполнить...
Его тоже учили, готовили быть частью грозной машины, он всей душой поверил в самоценность дисциплины, исполнительности, стойкости. Война, так обидно начавшаяся, оторвала его, швырнула под колеса чужой машины. Чуть не размозжил голову о чужой металл, но уцелел. Теперь с него стирают старую смазку, смазывают заново, другой. Но не в словах дело. Муравьев - не какой-нибудь дядька с четырьмя классами, чтобы ему жеваное в рот запихивали. Он, раз уж так получилось, избрал место "солдата в стане врага" и пошел на это с холодной головой, не дурача себя новыми словами. И даже уважает себя за эту трезвость, даже немного гордится собой. В командиры он не напрашивался, но выправка уважающего себя военного сразу заметна, и Дирлевангер обратил внимание. Сначала только о звании спросил через переводчика и прошел дальше, но вдруг вернулся. "Какое образование?" Сказал и об учительском институте. Штурмбанфюрер оглядел лейтенанта-учителя с недобрым любопытством. "Любите детей?" Двойная фамилия - назвал себя все-таки Муравьевым-Хильченко - тоже понравилась. "Гут!" И назавтра дали цуг - взвод. С первого же дня стал надраивать свой цуг до блеска. Всех, кого отдали под его начало. Какой национальности, военный ты или из местных полицаев, Муравьева не интересовало. Это "мы", а это "они", и "мы" должны показать, доказать, что можем быть не хуже "их" - в строю, в стрельбе, а в бою особенно! Пусть хоть так, хоть теперь зауважают нас. Взывал к чувствам: "Покажем, ребята, а? Шаг покажем!" Или: "Галю молодую" запевай! Покажем?"
Еще в дни, когда он отчаянно цеплялся за откатывающийся фронт, ему этого мучительно хотелось: быть, почувствовать себя впаянным в устойчивую, надежную, победоносную машину! И в бесконечных колоннах военнопленных, бредя навстречу их мотопехоте, все еще присматривался: что это за сила такая, кто они, какие? Теперь он видел их вблизи - немцев. Даже сам командовал по их уставу. Что ж, обычный устав, который когда-то пруссаки подарили всей Европе. Но для других он так и остался скучным учебным пособием, а для немцев это точный рентгеноснимок их сердца, их позвоночника. Действуют по уставу потому, что существо их так организовано. А не так: захочу - буду, не захочу - хоть кол на башке теши! И он тесал, обтесывал. Поддавались, старались, тогда и он для них не цугфюрер, а Слава, свой в доску, пожалуйста! Не для себя старается, а чтобы людьми себя могли чувствовать, снова уважать себя.
Сначала дотягивал своих до немецкой выправки, автоматизма, дисциплинированности. Да и просто надо было мышцы намотать на тощие тела тех, кто прошел лагеря. Но присмотрелся к немцам поближе, и даже презрение к ним возникло. Разве можно уважать эту бабью мелочность, жадность к посылкам, всякому барахлу - и это при их несокрушимой убежденности, что нет на свете людей честнее, богаче и достойнее? Мир распотрошили, и куда же все подевалось, если им надо посылать в Германию гуся да простреленное белье? Обидно видеть, как те, кто пленил тебя и кому пошел служить, как они трясутся перед одной лишь тенью партизана, эти берлинские шуцманы, которые присланы, чтобы страх нагонять на "бандитов". Ну, тогда Муравьев вам покажет, как надо воевать с партизанами и не думать о своей шкуре, а уж про гуся тем более.
Был случай, который мог окончиться для него скверно, но Муравьев показал, что он и немца уважать лишь за то, что он немец, не будет. Если хороший солдат, пожалуйста! Но не за то лишь, что ты немец. Возможно, что и Дирлевангер про тот случай знает, но ни разу и виду не подал. А иначе должен был бы женить своего "русского дублера" на "вдове". Еще бы: "иностранец" ударил немца! Немецкие офицеры имеют право, и солдаты даже привыкли к пинкам и оплеухам! Но чтобы ненемец! Даже если он и командир.
Было это в начале мая. (Больше месяца носил бинт, а потом привыкал к своей руке без двух пальцев - безымянного и мизинца, - розовая кожица, прозрачная, как вощеная бумага, вот и сейчас все чешется...) Две роты направлены были забирать по району молодежь. Сами в Германию ехать не хотят - посылай повестки, не посылай.
Муравьев принял решение: сделать на бронетранспортере бросок в непуганую глубинку. Километров шесть промчались. Немец шофер и два других "майстэра" явно не одобряли его рискованной затеи. Да и почему бы им не подумать, что Муравьев собирается (как когда-то Загайдака с Горбатого моста) утащить всех в лес, в лапы к "бандитам"? Чем страшнее становилось немцам, тем веселее было Муравьеву. Ворвались в деревню, а там как раз свадьба. Вся молодежь в сборе. То, что надо. Прихватили и молодого с невестой, и дружков - шаферов. Конечно, со скандалом: выпившие все, да и когда это у нас на свадьбах не бузили? Согнали в кучу, заперли в двух избах. Другой на месте Муравьева погнал бы в чем стоят, он же разрешил теткам толково собрать их в неблизкую дорогу.
Кто знает, сколько людей там будет спасено - да и здесь тоже - такими, как Муравьев, да, каратель Слава Муравьев, да, палач, штурмфюрер Муравьев! Человек в любых условиях человеком может остаться... Конечно, отец не имел в виду такие условия, не допускал даже, да и не поверил бы, что его Слава может стать, кем стал, делать то, что он делает.
Но разве то, что происходило, что случилось за этот год, кто-нибудь мог вообразить вчера? Раз уж так сложилось, кто-то должен взять на себя самое страшное, тяжелое: среди палачей оставаться солдатом, быть примером и в конце концов помочь своим. Нет, совсем не так, как сделал Загайдака: ну, увел он отделение, девять человек, ну, убьют они десять немцев. Пока их самих не прихлопнут. Война-то все равно проиграна. А те, в лесу, только распаляют лютость победителей. Теперь самое главное - судьба и жизнь не моя и твоя, а многих и многих миллионов, тех, кого народом именуют. Что может Муравьев, такие, как он? Да, они в стане врага, врагу помогают побыстрее закончить уже выигранную войну. Были и такие головы, мысли: мол, у нас оружие, незаметно нарастим целую армию русскую, немцам придется считаться с нами. Чепуха! Фантазии! Путь один - завоевать у немцев уважение. Делать приходится черт знает какую работу. Но везде можно остаться человеком, которого будут уважать. Показать, чего мы стоим, хотя и проиграли войну. Переубедить, убедить, что с нами можно иметь дело - и в работе, и на войне. А у них впереди еще полмира. Такие мы им будем нужны. Убивая вместе с ними какие-то тысячи, потом спасем миллионы! Главное впереди. Главное там.
Пока с плачем, воем бабы тащили к бронетранспортеру одежду для "навербованных", харчи им на дорогу. Муравьев решил пройтись по деревне. Он любит зайти в хату, поговорить, послушать местных жителей. Смотришь на себя их глазами, со стороны и лучше, острее ощущаешь, что у тебя внутри и кто ты, что ты на самом деле. Для них ты предатель, враг, но к ним не испытываешь ответной злобы, ненависти. Не можешь им сказать, почему ты в форме немецкого офицера, эсэсовца, а если бы и сказал, не смогли бы, не захотели бы они понять. Потому что умирать надо им ради других, которые далеко. И понять их можно. Но другие когда-нибудь, может быть, поймут и тебя...
Зайти в хату, посидеть в той деревне не пришлось. Ахнуло, даже увидел, как на огороде грязью плюнулась земля. Ого, пушечка у них завелась! Муравьев весело выбежал со двора на улицу, скомандовал: "К машине все!" А над деревней озорно повизгивали пули - два пулемета взахлеб лупили откуда-то из-за горки. И тут Муравьев похолодел: увидел, как бронетранспортер сорвался с места, только чьи-то ноги над бортом по-жабьи задергались. Броневая машина умчалась, водитель-немец бросил всех, даже одного "майстэра". Побежали через огороды, не слушаясь командного голоса Муравьева, ни немецких, ни русских его ругательств не слыша. Били уже с другой стороны, оттуда, где кладбище. Впервые ощутил, что не только под немецкими бомбами и пулеметами можно чувствовать себя беспомощным, слабым, никчемным. Рвануло, куснуло пальцы, вскинул руку к глазам - что-то красное вцепилось и держится! Не сразу понял, что это его собственные пальцы, висящие на кожице... Четверо остались на том поле, некому было их тащить мертвых, а может, только раненых. Муравьева и еще двоих перевязали уже в лесу, почти на бегу. Страх и ярость гнали Муравьева, пока беглецы не выскочили прямо к мосту и не увидели возле полицейского дзота свой бронетранспортер. Немец водитель покуривает и нагло-весело смотрит им навстречу. Муравьев знал, чувствовал, что если он этого не сделает, то потеряет к себе уважение навсегда. И потеряет все. Все, добытое с такими усилиями после лагеря.
Немец с любопытством смотрел на обернутую окровавленным кителем руку Муравьева, точно ему подарок несут. Ну, Муравьев и поднес ему! Отпустил правую, левой, здоровой, двинул его по уху так, что немец тюкнулся виском о стальной угол своей машины и сел в песок, голубые глаза в лоб ушли.
Это был момент, особенный для Муравьева. Нет, не просто труса, дезертира ударил, а немца труса, немца дезертира. Служить я вам служу, но уж отныне знаю всю цену - и вам, и себе!
Немца этого потом наградили - как раненого. На этом с ним поладили. И он, конечно, считал, что сделка в его пользу. Не знает, какую свободу, какое радостное распрямление, освобождение подарил он Муравьеву своим немецким бегством и своим немецким согласием на награду. Да, да, человек везде человек! Если он человек. И еще неизвестно, кто спасет, а кто загубит. Боркам вот этим все равно не выжить на партизанской земле. Думать надо о миллионах других людей и завтрашнем дне и не растравлять победителей. Раз уж войну проиграли.
Нет, не такие уж дураки были те князья и воины, которые шли на службу к ханам. А если бы и после разгрома все поперли на рожон да голым пузом, не имея сил, что было бы и что осталось бы?
Дирлевангер возит с собой книгу "Чингис-хан", показывал и Муравьеву, видимо, потому, что есть на ней автограф рейхсфюрера Гиммлера.
Немцы читают ее с собственным прицелом. Ну, а Муравьев, когда увидел, полистал, о своем подумал. Где теперь тот Чингис-хан и его победы, караван-сараи? А Россия стояла и стоит. Благодаря Куликовской битве? А дожили бы до нее, не возьми на себя бремя измены те, имена которых забыты или прокляты?
Думано об этом, передумано, а поговорить не с кем! Вот разве что с Циммерманном, если ближе сойдутся. Ему тоже нелегко, среди своих белая ворона!
Обершарфюрер Циммерманн уже после третьей рюмки лезет в книги. Как другие "в бутылку". Очень обидчив, потому что и чином и ростом ниже других. Почти детский на нем мундирчик с эмблемами-черепами, а начитанностью выделяется среди всех офицеров Дирлевангера. Книги в большой могилевской квартире Дирлевангера выставлены в гостиной, наверное, чтобы все могли их видеть чтобы не забывали об университетском прошлом штурмбанфюрера. Дирлевангер и сам любит напомнить: "Вот с этим кретином (о Поле!) мы вместе учились в Лейпцигском хохборделе. Я кончал, а он только начинал, но кончил раньше - выгнали". И расскажет очень рассеянно (такое всегда впечатление, что он плохо слышит даже самого себя), как студенты ковыряли друг дружке физиономии студенческими шпагами и как Поль любил расписываться в пивных не на стенах, а на потолке.
"Любимая обезьянка господа бога!" - подмигивает Муравьеву своим пенсне маленький Циммерманн. Муравьев хоть и старше его эсэсовским чином, но он русский, а значит, несравненно ниже, и за это Циммерманн готов говорить с ним на равных. Истерзанный безуспешными попытками вклиниться в общий громкий немецкий разговор, Циммерманн уводит Муравьева к полке с книгами и уже оттуда обстреливает пьяный стол язвительными замечаниями. Вновь прибывших или тех, кому надо уходить, встречает и провожает обязательным: "И пришел (ушел) осел, прекрасный и мужественный!"
Муравьева лишь в последнее время стали приглашать на товарищеские ужины - единственного из "иностранцев". Все-таки он растопил Дирлевангера. Штурмбанфюрер однажды привел его к себе на квартиру одного, и там он увидел Стасю - загадочную служанку Дирлевангера. Худенькая, как подросток, белозубая, а улыбка ее поразительно кого-то напомнила; Муравьев даже растерялся, и Стася смутилась...
- Битте, - сказал и усмехнулся широкорото и криво Дирлевангер, - прошу кохать и шановать!..
Дирлевангер всегда говорит только по-немецки. А тут такой немецко-славянский винегрет. Польские "кохать" и "шановать" прозвучали у него как слова домашние, обжитые. (Стасю привез откуда-то из-под Люблина).
Нет, все-таки можно их заставить уважать "иностранцев". Не унижаясь, а показывая умение, дело. И когда не дрожишь за свою шкуру. Вот и Циммерманн. Увлеченно, старательно проделывает умственную гимнастику перед Муравьевым. Значит, хочется ему, чтобы этот "иностранец" его оценил.
- Читали? - спрашивает Циммерманн, проводя влюбленно, даже сладострастно маленькой рукой по корешкам книг. Выхватит нужную с полки, быстро-быстро пролистает, клюнет носиком и шпарит, почти не глядя на страницы. - Быть может, я лучше всех знаю, почему только человек смеется: он один страдает так глубоко, что принужден был изобрести смех. Самое несчастное и самое меланхолическое животное - по справедливости и самое веселое...
Точно большую рюмку опрокинул в себя, так счастливо заблестели у маленького немца глаза под профессорским пенсне.
- Вот! Вот так умел писать Ницше. Которого вы, конечно, не читали. Впрочем, они (кивнул туда, где гогочет и пытается петь застолье) не читали ничего. С чужих слов заучили, что великий германец проклял евреев за христианство, изобретенное для нас. Подсунули специально, чтобы лишить другие расы воли к власти. Чтобы кроме них не было сильных рас, народов. Но какая будет жалость и ошибка, если Библию тоже сожгут где-нибудь в пожарном депо! Жечь книги - любые! - это по меньшей мере неблагодарно. Неумно и неблагодарно. Они (опять, скривившись, глянул на застолье) уважают только действия и не знают, не подозревают, сколько полезного сделал Гуттенберг и его дети - книги. Та самая Библия, если ее с умом читать, нашими глазами. На нас и за нас работали многие, даже те, кто думал, что с нами борются. Потому что если смотришь в пропасть, то и пропасть начинает смотреть в тебя, погружаться в тебя. Мы лишь подобрали ножи, которых много наразбрасывали и давно. И не важно, для кого Ницше или кто другой острил ножи своих жестких парадоксов. Важно, что наострили. И это сохранили, донесли до нас они, книги!
Схватил с полки Библию немецкую, поставил назад, взял русскую (рядышком стоят).
- Вот...
Но заинтересовался чернильными каракулями на полях книги: такого-то числа водили корову к быку, "за быка пуд жита", и еще какие-то хозяйственные заботы...
- Бесподобно! Нет, вы язычники. Немцы верят добросовестнее, по-протестантски, из них это труднее вытрясти! Фюреру, думаете, легко с нами?
Тут же выкрикнул Полю про жито и быка, никто, кроме Муравьева, его не понял, да и не услышали. Муравьеву объяснил:
- Я спросил, чем Поль платил за козу или свинью. Или ему платили - как быку?
Все знают, что Поля держали в концлагере за какие-то штучки, чуть ли не скотоложство. И тема эта никогда не приедается на вечеринках у Дирлевангера.
Листая книгу, Циммерманн легко находит и зачитывает полюбившиеся ему места. Про то, как бог-предводитель, бог-воитель отдавал чужие народы в руки своему "на съедение": убейте всех, и мала, и велика, и землю врага посыпьте солью! (Тут так и сказано: "на съедение!", "посыпьте солью!") "И взяли в то время все города его, и предали проклятью все города, мужчин, и женщин, и детей, не оставили никого в живых... Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было; и Бог воззовет прошедшее". И как ревниво присматривал за собственным народом, избранным, и карал детей за вину отцов до третьего и четвертого колена. А если слепят, смастерят себе идольчика, хотя бы карманного: "Ага, отлепиться от меня задумали!" И приказывал самым избранным из избранных: "Возложите каждый свой меч на бедро свое, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего".
"Да наш дьявол милостивее!" - кричал когда-то моему деду аптекарь-пакистанец.
Моего дедушку очень обижали противоречия Ветхого и Нового заветов, старой и новой морали. Идите, говорит старый бог народу избранному, к фараону и попросите того-то и того-то, серебра и золота, а я ожесточу фараоново сердце, и он откажет вам, а за это я нашлю град, мор и саранчу на его людей и землю! Сделаю так, чтобы он отказал, и его же народ за это покараю! И как могут в одной религии рядом стоять: "зуб за зуб!" и "не убий!", "до седьмого колена месть" и "прощай врагов"? Мой дед не читал Ницше, век девятнадцатый вообще плохо слышал (а немцы хуже всех!) человека, который разрубил христианский узел. Он первый, кто так громко и открыто осмелился сказать: а ее и не надо, никакой морали! Не нужна она людям, избравшим себя, ни старая, ни новая. Природа морали не знает! Прямо в сердце, в мускулы било током: "Боги умерли! От вас, избравших себя, произойдет народ избранных, а от него родится сверхчеловек!" Надоела дряблая болтовня о добре для всех. Сколько можно? Но выхода не видели. Фюрера еще не было. А книги были. Были! Вот эти. Но прочли их как надо только мы!
Опять почти сладострастно погладил маленькой рукой разноцветные корешки, даже привстал на цыпочки, чтобы повыше достать.
- Он подсказал, что делать. Не в теориях, не в политэкономиях ищите в себя загляните, да не трусьте, поглубже! Себя выпустите, дайте живому проявиться! Не стыдитесь себя! Отбросьте шелк! Ощутите радость ножа! Помните, у вашего Достоевского убийца обертывает бритву лоскутом шелка?! Кого спас стыдливый лоскуток? Одно лицемерие! Христианское. Буржуазное. Марксистское.
Перебрасывая с ладони на ладонь книги, как ловкий печник кирпичи, переворачивая страницы слюнявым пальчиком, эсэсовец в пенсне и в детском мундирчике надсадно пробивался к ушам и сознанию Муравьева сквозь пьяное гоготание и пение других немцев:
- Жалость, сострадание к ближнему, доброта, ох, как это ново! И как удобно! Циклоп смеется, нежное прикосновение его только щекочет, так и великая идея, когда ее дразнят моралью. Вся культура выросла из одухотворенной жестокости. Но именно одухотворенной, а не лишь бы жестокости. (Презрительный взгляд на застолье.) Великая цель достигается лишь великим преступлением против так называемой морали. Но нельзя упрощать, как делают у нас. Доброта не противопоказана и новым людям. Каждому свое, но лучше, если по доброй охоте. Когда с нас, голодных, драли репарации прожорливые версальские победители, похитившие нашу победу с помощью евреев и красных, они не церемонились. Вы знаете, чем нам грозили французы, англичане? Вывезти немецкую молодежь в рабство в Африку, если не заплатим. У победителя всегда своя мораль! Но у них была чисто торгашеская, без всякой идеи...
Всего лишь четыре дня назад происходило это в квартире штурмбанфюрера. Хмельную болтовню Циммерманна слушал Муравьев с удовольствием. Не все позиции - нет, не все! - сдал Муравьев. Ему, может быть, тяжелее, чем другим, он в стане врага, он вынуждает победителей менять свои представления о побежденных. А от этого польза разве для одного Муравьева? Ему, в конце концов, мало надо, ничего не надо!..
А потом в комнату тихо вошла с подносом Стася, служанка Дирлевангера. Стол обычно накрывала пожилая женщина. Молча приносила еду, испуганно говорила "данке" за грязную посуду, снова появлялась, исчезала. Стасю перед гостями Муравьев увидел впервые. Внесла поднос с чашками кофе. И снова поразился Муравьев, насколько похожа, как напоминает она Берту, его школьную любовь. Если перекрасить ее белые волосы в темный цвет... Или вернуть им цвет первоначальный? Отрастающие волосы Стаси предательски чернеют у корней. И невольно начинаешь думать: а глаза, такие голубые, настоящие? У еврейки Берты, молоденькой школьной учительницы, глаза были как уголь черные. Но улыбка такая же "громкая" - белозубая.
- И воззвал Иисусе громким голосом: "Лазарь, иди вон!"
На этот раз в наступившей тишине Циммерманна услышали даже самые пьяные. Потому что услышал Дирлевангер, он внимательно рассматривал маленького обершарфюрера, очень внимательно. Лазарь - так зовут и старшего сапожника, одного из подвальных евреев. Все еще живые, потому что считаются и называются "полезные", сидят прямо под квартирой Дирлевангера, делают классные сапоги могилевским "фюрерам" Полгода назад их было семеро, осталось поменьше. Как раз про старого чернобородого Лазаря шепчутся, что он отец Стаси. "Погорел твой отпуск в Германию!" - подумал Муравьев, глядя на побледневшего Циммерманна. Маленький обершарфюрер никак не может поставить на место книги. Ну, вот, испуганно посыпались на пол! Стася худенькая, почти ребенок! - стояла, опустив глаза. Вся такая скромно немецкая, в чистеньком передничке горничной, служанки. Тут бы Циммерманну заодно уж! - процитировать еще и штурмбанфюрера: "Я не против, чтобы вы спали с русской девкой, но вы обязаны тут же, своей рукой застрелить ее". Специально для "иностранцев" заповедь. На них законы о расовой гигиене не распространяются. Но чтобы с еврейкой, этого даже "иностранцам" не позволят. Нет, все-таки сорвиголова этот Дирлевангер! По канату ходит!
А он вдруг пошел на Циммерманна, нет, не на него, к книжной полке, снял голубую немецкую Библию, поискал страницу и молча подал книгу Стасе. Та засуетилась, куда поставить серебряный поднос, его забрали у нее, а Дирлевангер неверной, сердитой рукой пьяного усадил ее в неудобное мягкое кресло.
- Дизес да, лис эс дизен швайнен фор{3}!
Негромкий, какой-то непривычный немецкий язык рассказывал историю Юдифи с сочувствием, с гордостью за еврейскую женщину, которая, не щадя своей вдовьей чести, проникла в стан врага и осталась на ночь в палатке грозного военачальника, а когда он уснул, отрубила ему голову. И тем посеяла панику среди врагов, осаждавших ее родной город, спасла народ. Эту библейскую легенду Муравьев помнил со школьных лет по веселому пересказу, читанному, кажется, в подшивке "Безбожника". И картинка запомнилась: красавица на красивом подносе держит красиво отрезанную голову с аккуратно завитой ассирийской или вавилонской бородой...
Да, чьей-то голове падать! Это почуяли даже пьяные за столом. Поль испуганно таращился. Дирлевангер слушал стоя и заставлял слушать всех.
А сам Муравьев другие сны видит. И, проснувшись, все еще видит тех, от кого уходил тогда к столу с горячим чаем и немецкими бутербродами. Тысячи глаз смотрели на тот кипяток и красную колбасу на белых ломтях хлеба. А девять человек, которые вместе с Муравьевым вышли за проволоку, наверное, тоже обещали себе и оставшимся умирать: мы только съедим и выпьем, а потом умрем, но служить не станем! Умрете, умрете, никуда не денетесь, а пока убивай! Убивай, убивай, плати за ту колбасу и за чай тот. Пока самого наконец убьют. Скорее бы, скорее бы уж - в снах этого хотелось еще больше!..
Конечно, и Муравьев едет в такие вот Борки, и он делает то, что по его немецкой должности и чину делать обязан. Но не больше того. И штурмбанфюрер терпит, прощает многое, чего другому не простил бы. С партизанами - не с бабами да детьми! Вот где нужен им Муравьев, который совсем не по-немецки на партизан смотрит. А потому и немцев кое-чему научить может. Немцы слишком верят в партизанскую всезоркость и неуязвимость. Слишком сложно немцам вообразить себя на месте противника. Тем, более такого противника, который ни в немецкой натуре, ни в их истории никогда и не ночевал. Ну, а Муравьев всему цену узнал, всяким побасенкам и легендам. На собственной шкуре познал, как все на самом деле. И его не пугают эти колхозники да школьники, да учителя и комиссарики с винтовочками, листовочками. Есть там и кадровики-окруженцы, но что они могут сделать здесь, если на фронте армии не смогли, не сумели?..
Сначала Муравьев присматривался к немцам с профессиональной завистью военного: вот это машина! Нет, не их листовки, не газетки на немецком и русском языках, не пропагандистские слова о "национал-социалистской идее", "новой Европе" его интересовали - обыкновенная смазка, какой все пользуются. Даже более грубая и безграмотная, плохо усваиваемая. Но его влекло вблизи рассмотреть, как ходят, как отрегулированы рычаги машины, в которой и сильный, и трус, и храбрец - все действуют, как это необходимо командирам, командованию. А что немцы далеко не храбрецы, не Зигфриды в большинстве и, как все люди, хотят живыми остаться, а не умереть - даже за фюрера! - он разглядел очень скоро. В первом же бою на их стороне. Даже скучно, тошно сделалось, когда увидел это. Но, может быть, так и надо. Зато, если приказано, трусят, не трусят, но все будут делать, чтобы приказ выполнить...
Его тоже учили, готовили быть частью грозной машины, он всей душой поверил в самоценность дисциплины, исполнительности, стойкости. Война, так обидно начавшаяся, оторвала его, швырнула под колеса чужой машины. Чуть не размозжил голову о чужой металл, но уцелел. Теперь с него стирают старую смазку, смазывают заново, другой. Но не в словах дело. Муравьев - не какой-нибудь дядька с четырьмя классами, чтобы ему жеваное в рот запихивали. Он, раз уж так получилось, избрал место "солдата в стане врага" и пошел на это с холодной головой, не дурача себя новыми словами. И даже уважает себя за эту трезвость, даже немного гордится собой. В командиры он не напрашивался, но выправка уважающего себя военного сразу заметна, и Дирлевангер обратил внимание. Сначала только о звании спросил через переводчика и прошел дальше, но вдруг вернулся. "Какое образование?" Сказал и об учительском институте. Штурмбанфюрер оглядел лейтенанта-учителя с недобрым любопытством. "Любите детей?" Двойная фамилия - назвал себя все-таки Муравьевым-Хильченко - тоже понравилась. "Гут!" И назавтра дали цуг - взвод. С первого же дня стал надраивать свой цуг до блеска. Всех, кого отдали под его начало. Какой национальности, военный ты или из местных полицаев, Муравьева не интересовало. Это "мы", а это "они", и "мы" должны показать, доказать, что можем быть не хуже "их" - в строю, в стрельбе, а в бою особенно! Пусть хоть так, хоть теперь зауважают нас. Взывал к чувствам: "Покажем, ребята, а? Шаг покажем!" Или: "Галю молодую" запевай! Покажем?"
Еще в дни, когда он отчаянно цеплялся за откатывающийся фронт, ему этого мучительно хотелось: быть, почувствовать себя впаянным в устойчивую, надежную, победоносную машину! И в бесконечных колоннах военнопленных, бредя навстречу их мотопехоте, все еще присматривался: что это за сила такая, кто они, какие? Теперь он видел их вблизи - немцев. Даже сам командовал по их уставу. Что ж, обычный устав, который когда-то пруссаки подарили всей Европе. Но для других он так и остался скучным учебным пособием, а для немцев это точный рентгеноснимок их сердца, их позвоночника. Действуют по уставу потому, что существо их так организовано. А не так: захочу - буду, не захочу - хоть кол на башке теши! И он тесал, обтесывал. Поддавались, старались, тогда и он для них не цугфюрер, а Слава, свой в доску, пожалуйста! Не для себя старается, а чтобы людьми себя могли чувствовать, снова уважать себя.
Сначала дотягивал своих до немецкой выправки, автоматизма, дисциплинированности. Да и просто надо было мышцы намотать на тощие тела тех, кто прошел лагеря. Но присмотрелся к немцам поближе, и даже презрение к ним возникло. Разве можно уважать эту бабью мелочность, жадность к посылкам, всякому барахлу - и это при их несокрушимой убежденности, что нет на свете людей честнее, богаче и достойнее? Мир распотрошили, и куда же все подевалось, если им надо посылать в Германию гуся да простреленное белье? Обидно видеть, как те, кто пленил тебя и кому пошел служить, как они трясутся перед одной лишь тенью партизана, эти берлинские шуцманы, которые присланы, чтобы страх нагонять на "бандитов". Ну, тогда Муравьев вам покажет, как надо воевать с партизанами и не думать о своей шкуре, а уж про гуся тем более.
Был случай, который мог окончиться для него скверно, но Муравьев показал, что он и немца уважать лишь за то, что он немец, не будет. Если хороший солдат, пожалуйста! Но не за то лишь, что ты немец. Возможно, что и Дирлевангер про тот случай знает, но ни разу и виду не подал. А иначе должен был бы женить своего "русского дублера" на "вдове". Еще бы: "иностранец" ударил немца! Немецкие офицеры имеют право, и солдаты даже привыкли к пинкам и оплеухам! Но чтобы ненемец! Даже если он и командир.
Было это в начале мая. (Больше месяца носил бинт, а потом привыкал к своей руке без двух пальцев - безымянного и мизинца, - розовая кожица, прозрачная, как вощеная бумага, вот и сейчас все чешется...) Две роты направлены были забирать по району молодежь. Сами в Германию ехать не хотят - посылай повестки, не посылай.
Муравьев принял решение: сделать на бронетранспортере бросок в непуганую глубинку. Километров шесть промчались. Немец шофер и два других "майстэра" явно не одобряли его рискованной затеи. Да и почему бы им не подумать, что Муравьев собирается (как когда-то Загайдака с Горбатого моста) утащить всех в лес, в лапы к "бандитам"? Чем страшнее становилось немцам, тем веселее было Муравьеву. Ворвались в деревню, а там как раз свадьба. Вся молодежь в сборе. То, что надо. Прихватили и молодого с невестой, и дружков - шаферов. Конечно, со скандалом: выпившие все, да и когда это у нас на свадьбах не бузили? Согнали в кучу, заперли в двух избах. Другой на месте Муравьева погнал бы в чем стоят, он же разрешил теткам толково собрать их в неблизкую дорогу.
Кто знает, сколько людей там будет спасено - да и здесь тоже - такими, как Муравьев, да, каратель Слава Муравьев, да, палач, штурмфюрер Муравьев! Человек в любых условиях человеком может остаться... Конечно, отец не имел в виду такие условия, не допускал даже, да и не поверил бы, что его Слава может стать, кем стал, делать то, что он делает.
Но разве то, что происходило, что случилось за этот год, кто-нибудь мог вообразить вчера? Раз уж так сложилось, кто-то должен взять на себя самое страшное, тяжелое: среди палачей оставаться солдатом, быть примером и в конце концов помочь своим. Нет, совсем не так, как сделал Загайдака: ну, увел он отделение, девять человек, ну, убьют они десять немцев. Пока их самих не прихлопнут. Война-то все равно проиграна. А те, в лесу, только распаляют лютость победителей. Теперь самое главное - судьба и жизнь не моя и твоя, а многих и многих миллионов, тех, кого народом именуют. Что может Муравьев, такие, как он? Да, они в стане врага, врагу помогают побыстрее закончить уже выигранную войну. Были и такие головы, мысли: мол, у нас оружие, незаметно нарастим целую армию русскую, немцам придется считаться с нами. Чепуха! Фантазии! Путь один - завоевать у немцев уважение. Делать приходится черт знает какую работу. Но везде можно остаться человеком, которого будут уважать. Показать, чего мы стоим, хотя и проиграли войну. Переубедить, убедить, что с нами можно иметь дело - и в работе, и на войне. А у них впереди еще полмира. Такие мы им будем нужны. Убивая вместе с ними какие-то тысячи, потом спасем миллионы! Главное впереди. Главное там.
Пока с плачем, воем бабы тащили к бронетранспортеру одежду для "навербованных", харчи им на дорогу. Муравьев решил пройтись по деревне. Он любит зайти в хату, поговорить, послушать местных жителей. Смотришь на себя их глазами, со стороны и лучше, острее ощущаешь, что у тебя внутри и кто ты, что ты на самом деле. Для них ты предатель, враг, но к ним не испытываешь ответной злобы, ненависти. Не можешь им сказать, почему ты в форме немецкого офицера, эсэсовца, а если бы и сказал, не смогли бы, не захотели бы они понять. Потому что умирать надо им ради других, которые далеко. И понять их можно. Но другие когда-нибудь, может быть, поймут и тебя...
Зайти в хату, посидеть в той деревне не пришлось. Ахнуло, даже увидел, как на огороде грязью плюнулась земля. Ого, пушечка у них завелась! Муравьев весело выбежал со двора на улицу, скомандовал: "К машине все!" А над деревней озорно повизгивали пули - два пулемета взахлеб лупили откуда-то из-за горки. И тут Муравьев похолодел: увидел, как бронетранспортер сорвался с места, только чьи-то ноги над бортом по-жабьи задергались. Броневая машина умчалась, водитель-немец бросил всех, даже одного "майстэра". Побежали через огороды, не слушаясь командного голоса Муравьева, ни немецких, ни русских его ругательств не слыша. Били уже с другой стороны, оттуда, где кладбище. Впервые ощутил, что не только под немецкими бомбами и пулеметами можно чувствовать себя беспомощным, слабым, никчемным. Рвануло, куснуло пальцы, вскинул руку к глазам - что-то красное вцепилось и держится! Не сразу понял, что это его собственные пальцы, висящие на кожице... Четверо остались на том поле, некому было их тащить мертвых, а может, только раненых. Муравьева и еще двоих перевязали уже в лесу, почти на бегу. Страх и ярость гнали Муравьева, пока беглецы не выскочили прямо к мосту и не увидели возле полицейского дзота свой бронетранспортер. Немец водитель покуривает и нагло-весело смотрит им навстречу. Муравьев знал, чувствовал, что если он этого не сделает, то потеряет к себе уважение навсегда. И потеряет все. Все, добытое с такими усилиями после лагеря.
Немец с любопытством смотрел на обернутую окровавленным кителем руку Муравьева, точно ему подарок несут. Ну, Муравьев и поднес ему! Отпустил правую, левой, здоровой, двинул его по уху так, что немец тюкнулся виском о стальной угол своей машины и сел в песок, голубые глаза в лоб ушли.
Это был момент, особенный для Муравьева. Нет, не просто труса, дезертира ударил, а немца труса, немца дезертира. Служить я вам служу, но уж отныне знаю всю цену - и вам, и себе!
Немца этого потом наградили - как раненого. На этом с ним поладили. И он, конечно, считал, что сделка в его пользу. Не знает, какую свободу, какое радостное распрямление, освобождение подарил он Муравьеву своим немецким бегством и своим немецким согласием на награду. Да, да, человек везде человек! Если он человек. И еще неизвестно, кто спасет, а кто загубит. Боркам вот этим все равно не выжить на партизанской земле. Думать надо о миллионах других людей и завтрашнем дне и не растравлять победителей. Раз уж войну проиграли.
Нет, не такие уж дураки были те князья и воины, которые шли на службу к ханам. А если бы и после разгрома все поперли на рожон да голым пузом, не имея сил, что было бы и что осталось бы?
Дирлевангер возит с собой книгу "Чингис-хан", показывал и Муравьеву, видимо, потому, что есть на ней автограф рейхсфюрера Гиммлера.
Немцы читают ее с собственным прицелом. Ну, а Муравьев, когда увидел, полистал, о своем подумал. Где теперь тот Чингис-хан и его победы, караван-сараи? А Россия стояла и стоит. Благодаря Куликовской битве? А дожили бы до нее, не возьми на себя бремя измены те, имена которых забыты или прокляты?
Думано об этом, передумано, а поговорить не с кем! Вот разве что с Циммерманном, если ближе сойдутся. Ему тоже нелегко, среди своих белая ворона!
Обершарфюрер Циммерманн уже после третьей рюмки лезет в книги. Как другие "в бутылку". Очень обидчив, потому что и чином и ростом ниже других. Почти детский на нем мундирчик с эмблемами-черепами, а начитанностью выделяется среди всех офицеров Дирлевангера. Книги в большой могилевской квартире Дирлевангера выставлены в гостиной, наверное, чтобы все могли их видеть чтобы не забывали об университетском прошлом штурмбанфюрера. Дирлевангер и сам любит напомнить: "Вот с этим кретином (о Поле!) мы вместе учились в Лейпцигском хохборделе. Я кончал, а он только начинал, но кончил раньше - выгнали". И расскажет очень рассеянно (такое всегда впечатление, что он плохо слышит даже самого себя), как студенты ковыряли друг дружке физиономии студенческими шпагами и как Поль любил расписываться в пивных не на стенах, а на потолке.
"Любимая обезьянка господа бога!" - подмигивает Муравьеву своим пенсне маленький Циммерманн. Муравьев хоть и старше его эсэсовским чином, но он русский, а значит, несравненно ниже, и за это Циммерманн готов говорить с ним на равных. Истерзанный безуспешными попытками вклиниться в общий громкий немецкий разговор, Циммерманн уводит Муравьева к полке с книгами и уже оттуда обстреливает пьяный стол язвительными замечаниями. Вновь прибывших или тех, кому надо уходить, встречает и провожает обязательным: "И пришел (ушел) осел, прекрасный и мужественный!"
Муравьева лишь в последнее время стали приглашать на товарищеские ужины - единственного из "иностранцев". Все-таки он растопил Дирлевангера. Штурмбанфюрер однажды привел его к себе на квартиру одного, и там он увидел Стасю - загадочную служанку Дирлевангера. Худенькая, как подросток, белозубая, а улыбка ее поразительно кого-то напомнила; Муравьев даже растерялся, и Стася смутилась...
- Битте, - сказал и усмехнулся широкорото и криво Дирлевангер, - прошу кохать и шановать!..
Дирлевангер всегда говорит только по-немецки. А тут такой немецко-славянский винегрет. Польские "кохать" и "шановать" прозвучали у него как слова домашние, обжитые. (Стасю привез откуда-то из-под Люблина).
Нет, все-таки можно их заставить уважать "иностранцев". Не унижаясь, а показывая умение, дело. И когда не дрожишь за свою шкуру. Вот и Циммерманн. Увлеченно, старательно проделывает умственную гимнастику перед Муравьевым. Значит, хочется ему, чтобы этот "иностранец" его оценил.
- Читали? - спрашивает Циммерманн, проводя влюбленно, даже сладострастно маленькой рукой по корешкам книг. Выхватит нужную с полки, быстро-быстро пролистает, клюнет носиком и шпарит, почти не глядя на страницы. - Быть может, я лучше всех знаю, почему только человек смеется: он один страдает так глубоко, что принужден был изобрести смех. Самое несчастное и самое меланхолическое животное - по справедливости и самое веселое...
Точно большую рюмку опрокинул в себя, так счастливо заблестели у маленького немца глаза под профессорским пенсне.
- Вот! Вот так умел писать Ницше. Которого вы, конечно, не читали. Впрочем, они (кивнул туда, где гогочет и пытается петь застолье) не читали ничего. С чужих слов заучили, что великий германец проклял евреев за христианство, изобретенное для нас. Подсунули специально, чтобы лишить другие расы воли к власти. Чтобы кроме них не было сильных рас, народов. Но какая будет жалость и ошибка, если Библию тоже сожгут где-нибудь в пожарном депо! Жечь книги - любые! - это по меньшей мере неблагодарно. Неумно и неблагодарно. Они (опять, скривившись, глянул на застолье) уважают только действия и не знают, не подозревают, сколько полезного сделал Гуттенберг и его дети - книги. Та самая Библия, если ее с умом читать, нашими глазами. На нас и за нас работали многие, даже те, кто думал, что с нами борются. Потому что если смотришь в пропасть, то и пропасть начинает смотреть в тебя, погружаться в тебя. Мы лишь подобрали ножи, которых много наразбрасывали и давно. И не важно, для кого Ницше или кто другой острил ножи своих жестких парадоксов. Важно, что наострили. И это сохранили, донесли до нас они, книги!
Схватил с полки Библию немецкую, поставил назад, взял русскую (рядышком стоят).
- Вот...
Но заинтересовался чернильными каракулями на полях книги: такого-то числа водили корову к быку, "за быка пуд жита", и еще какие-то хозяйственные заботы...
- Бесподобно! Нет, вы язычники. Немцы верят добросовестнее, по-протестантски, из них это труднее вытрясти! Фюреру, думаете, легко с нами?
Тут же выкрикнул Полю про жито и быка, никто, кроме Муравьева, его не понял, да и не услышали. Муравьеву объяснил:
- Я спросил, чем Поль платил за козу или свинью. Или ему платили - как быку?
Все знают, что Поля держали в концлагере за какие-то штучки, чуть ли не скотоложство. И тема эта никогда не приедается на вечеринках у Дирлевангера.
Листая книгу, Циммерманн легко находит и зачитывает полюбившиеся ему места. Про то, как бог-предводитель, бог-воитель отдавал чужие народы в руки своему "на съедение": убейте всех, и мала, и велика, и землю врага посыпьте солью! (Тут так и сказано: "на съедение!", "посыпьте солью!") "И взяли в то время все города его, и предали проклятью все города, мужчин, и женщин, и детей, не оставили никого в живых... Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было; и Бог воззовет прошедшее". И как ревниво присматривал за собственным народом, избранным, и карал детей за вину отцов до третьего и четвертого колена. А если слепят, смастерят себе идольчика, хотя бы карманного: "Ага, отлепиться от меня задумали!" И приказывал самым избранным из избранных: "Возложите каждый свой меч на бедро свое, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего".
"Да наш дьявол милостивее!" - кричал когда-то моему деду аптекарь-пакистанец.
Моего дедушку очень обижали противоречия Ветхого и Нового заветов, старой и новой морали. Идите, говорит старый бог народу избранному, к фараону и попросите того-то и того-то, серебра и золота, а я ожесточу фараоново сердце, и он откажет вам, а за это я нашлю град, мор и саранчу на его людей и землю! Сделаю так, чтобы он отказал, и его же народ за это покараю! И как могут в одной религии рядом стоять: "зуб за зуб!" и "не убий!", "до седьмого колена месть" и "прощай врагов"? Мой дед не читал Ницше, век девятнадцатый вообще плохо слышал (а немцы хуже всех!) человека, который разрубил христианский узел. Он первый, кто так громко и открыто осмелился сказать: а ее и не надо, никакой морали! Не нужна она людям, избравшим себя, ни старая, ни новая. Природа морали не знает! Прямо в сердце, в мускулы било током: "Боги умерли! От вас, избравших себя, произойдет народ избранных, а от него родится сверхчеловек!" Надоела дряблая болтовня о добре для всех. Сколько можно? Но выхода не видели. Фюрера еще не было. А книги были. Были! Вот эти. Но прочли их как надо только мы!
Опять почти сладострастно погладил маленькой рукой разноцветные корешки, даже привстал на цыпочки, чтобы повыше достать.
- Он подсказал, что делать. Не в теориях, не в политэкономиях ищите в себя загляните, да не трусьте, поглубже! Себя выпустите, дайте живому проявиться! Не стыдитесь себя! Отбросьте шелк! Ощутите радость ножа! Помните, у вашего Достоевского убийца обертывает бритву лоскутом шелка?! Кого спас стыдливый лоскуток? Одно лицемерие! Христианское. Буржуазное. Марксистское.
Перебрасывая с ладони на ладонь книги, как ловкий печник кирпичи, переворачивая страницы слюнявым пальчиком, эсэсовец в пенсне и в детском мундирчике надсадно пробивался к ушам и сознанию Муравьева сквозь пьяное гоготание и пение других немцев:
- Жалость, сострадание к ближнему, доброта, ох, как это ново! И как удобно! Циклоп смеется, нежное прикосновение его только щекочет, так и великая идея, когда ее дразнят моралью. Вся культура выросла из одухотворенной жестокости. Но именно одухотворенной, а не лишь бы жестокости. (Презрительный взгляд на застолье.) Великая цель достигается лишь великим преступлением против так называемой морали. Но нельзя упрощать, как делают у нас. Доброта не противопоказана и новым людям. Каждому свое, но лучше, если по доброй охоте. Когда с нас, голодных, драли репарации прожорливые версальские победители, похитившие нашу победу с помощью евреев и красных, они не церемонились. Вы знаете, чем нам грозили французы, англичане? Вывезти немецкую молодежь в рабство в Африку, если не заплатим. У победителя всегда своя мораль! Но у них была чисто торгашеская, без всякой идеи...
Всего лишь четыре дня назад происходило это в квартире штурмбанфюрера. Хмельную болтовню Циммерманна слушал Муравьев с удовольствием. Не все позиции - нет, не все! - сдал Муравьев. Ему, может быть, тяжелее, чем другим, он в стане врага, он вынуждает победителей менять свои представления о побежденных. А от этого польза разве для одного Муравьева? Ему, в конце концов, мало надо, ничего не надо!..
А потом в комнату тихо вошла с подносом Стася, служанка Дирлевангера. Стол обычно накрывала пожилая женщина. Молча приносила еду, испуганно говорила "данке" за грязную посуду, снова появлялась, исчезала. Стасю перед гостями Муравьев увидел впервые. Внесла поднос с чашками кофе. И снова поразился Муравьев, насколько похожа, как напоминает она Берту, его школьную любовь. Если перекрасить ее белые волосы в темный цвет... Или вернуть им цвет первоначальный? Отрастающие волосы Стаси предательски чернеют у корней. И невольно начинаешь думать: а глаза, такие голубые, настоящие? У еврейки Берты, молоденькой школьной учительницы, глаза были как уголь черные. Но улыбка такая же "громкая" - белозубая.
- И воззвал Иисусе громким голосом: "Лазарь, иди вон!"
На этот раз в наступившей тишине Циммерманна услышали даже самые пьяные. Потому что услышал Дирлевангер, он внимательно рассматривал маленького обершарфюрера, очень внимательно. Лазарь - так зовут и старшего сапожника, одного из подвальных евреев. Все еще живые, потому что считаются и называются "полезные", сидят прямо под квартирой Дирлевангера, делают классные сапоги могилевским "фюрерам" Полгода назад их было семеро, осталось поменьше. Как раз про старого чернобородого Лазаря шепчутся, что он отец Стаси. "Погорел твой отпуск в Германию!" - подумал Муравьев, глядя на побледневшего Циммерманна. Маленький обершарфюрер никак не может поставить на место книги. Ну, вот, испуганно посыпались на пол! Стася худенькая, почти ребенок! - стояла, опустив глаза. Вся такая скромно немецкая, в чистеньком передничке горничной, служанки. Тут бы Циммерманну заодно уж! - процитировать еще и штурмбанфюрера: "Я не против, чтобы вы спали с русской девкой, но вы обязаны тут же, своей рукой застрелить ее". Специально для "иностранцев" заповедь. На них законы о расовой гигиене не распространяются. Но чтобы с еврейкой, этого даже "иностранцам" не позволят. Нет, все-таки сорвиголова этот Дирлевангер! По канату ходит!
А он вдруг пошел на Циммерманна, нет, не на него, к книжной полке, снял голубую немецкую Библию, поискал страницу и молча подал книгу Стасе. Та засуетилась, куда поставить серебряный поднос, его забрали у нее, а Дирлевангер неверной, сердитой рукой пьяного усадил ее в неудобное мягкое кресло.
- Дизес да, лис эс дизен швайнен фор{3}!
Негромкий, какой-то непривычный немецкий язык рассказывал историю Юдифи с сочувствием, с гордостью за еврейскую женщину, которая, не щадя своей вдовьей чести, проникла в стан врага и осталась на ночь в палатке грозного военачальника, а когда он уснул, отрубила ему голову. И тем посеяла панику среди врагов, осаждавших ее родной город, спасла народ. Эту библейскую легенду Муравьев помнил со школьных лет по веселому пересказу, читанному, кажется, в подшивке "Безбожника". И картинка запомнилась: красавица на красивом подносе держит красиво отрезанную голову с аккуратно завитой ассирийской или вавилонской бородой...
Да, чьей-то голове падать! Это почуяли даже пьяные за столом. Поль испуганно таращился. Дирлевангер слушал стоя и заставлял слушать всех.