Голый потный каратель все больше свирепеет, будто его самого пеленают в пыльное сукно Тупиговой шинели.
- Кто укусил вашего Волосатого? - поинтересовался Тупига.
- Шинэл, пачэму шинэл? - страдающе выкрикивал голый Волосатый. Пачэму не сбросил?
- Вы бы все побросали, - презрительно сказал Тупига и ткнул стволом пулемета в сторону ямы. - Во, они у вас ползают, работнички!
И другие подошли, стали смотреть. Подсказали:
- Проведи разок. Заведи свой патефон.
Нехотя, с ленцой, движением мастера, которого призвали исправить чужую мазню, халтуру, поправил на груди "дегтяря", взвел клацнувший затвор и стал боком к яме. Даже голову от плеча поднял, держит почти прямо. Резко передернул ремень пулемета так, чтобы ствол смотрел вниз, и сразу ударила очередь. Длинная и дымная. Как бы сопротивляясь, упрямясь, но влекомый тугой пружиной, Тупига медленно поворачивался, разворачивался на краю большой, оставшейся от картофеля, заполненной людьми ямы. И пошел по краю, ноги его, сапоги рвали окровавленные и похожие на внутренности стебли картофеля, ступали осторожно, чтобы Тупиге не поскользнуться и не сбиться с плавного рабочего хода. Эхо, забивая паузы меж очередями, понеслось через поле, ударилось о зелено-белый березник, бросилось в противоположную сторону - о дома поселка стало биться. (А оттуда уже выползает мирное, как на пастбище, стадо коров.)
Тупига тянул очередь, как опытный портной шов - твердо и плавно, внимательно вслушиваясь в работу машины. Следил, замечал, как испуганно вздрагивают и, кажется, ойкают мертвые, словно оживающие от его работы... Сначала у стенки ямы, по краю прошелся, подчистил (правда, кое-где неаккуратно задевая, сбивая черный и желтый песок), затем круг поменьше взял, оставляя самый центр ямы напоследок, где, поджавшись и все равно бесстыже, на спине лежит та самая, которую привел Доброскок. (Было это на самом деле или только показалось Тупиге, что руки ее еще потянулись к подолу, когда она свалилась туда?)
* * *
У меня ползать не будут. Не будут! Не будут!.. Ишь, комсомолочка бесстыжая, развалилась, как дома. С затяжечкой надо, с затяжечкой, а точку поставить на ней. На-а не-еей!.. Сейчас, сейчас, угадать, чтобы не раньше и не позже, последние пяток патронов, пуль - туда, в самый центр, на-а-а не-е-ей)..
Уже подвел гремящую очередь к лежащей в середке женщине, уже взорвалась кроваво голова старика, который распластался у нее под спиной, уже почти доста-а-ал...
И тут пулемет пусто смолк, будто и не стрелял. Лишь вонь пороховая перед лицом.
- Где диски, свинья? Тебя спрашиваю, скотина! - Тупига слюной брызгал в лицо Доброскоку, а тот только моргал и не понимал.
- И правда диски! - наконец вспомнил Доброскок и, повернувшись, посеменил, исчез за углом.
Тупига как можно спокойнее отошел от ямы и сказал, чтобы все слышали:
- Работа! Учитесь, сачки!
- Эй, Тупига! - вдруг заорал молодой, весь в ремнях полицай (это с ним Тупига вернулся из деревни, с ним шел за Доброскоком и женщиной). - Давай пошли! А то Барчик свернет шею тебе на другую сторону. Ферштейн? И мне, посыльному, заодно.
- Заткнись, Одесса дурная!
- А мне что? Сказано: найди и тащи живого или мертвого. Нужен ему зачем-то.
* * *
Вот уж на кого целого диска не пожалел бы - на ворюгу этого, крикуна! Никто фамилии его не помнит, зато клички аж две: Одесса и Сиротка. Противный голосок, скулящий. И наглый. И все так изобразил, что другие смеются, им хоть палец покажи, будут скалиться. А сами на месте Тупиги еще как бы заносились: его, а не кого-то другого ищет командир роты, без него не может! Да только Тупига не из таких: зовут - пойдет, но бежать не собирается. И даже радоваться во весь рот.
Идти надо, раз кличет гауптшарфюрер. Но тут есть свой начальник Лянге, и хоть он всего лишь шарфюрер, но настоящий, германский немец, а не такой недоделанный, как Барчик. Стоят у стенки сарая оба шарфюрера, два командира одного взвода, и тихо беседуют. Не лезть же к ним! Лянге по-русски ни бельмеса, но Сечкарь-то, русский, шарфюрер, слышал, что говорил Сиротка, и, значит, должен объяснить немцу. Он для этого - а для чего же еще?-состоит при Лянге. Помогает немцу командовать "русским взводом". И еще семеро немцев - "майстэры" - во взводе, для того чтобы Лянге не скучал. И чтобы не один был среди чужестранцев. Прежде их было только трое, немцев во взводе, теперь добавили, стало по семь, по десять в каждом ненемецком взводе. Это после того, как целое отделение сбежало в лес, весь караул Горбатого моста. Заскучали по Советам... Вот на кого дисков не пожалел бы!
Замухрышка этот Сечкарь никак не натешится, не нарадуется, что говорит, как настоящий немец, научился где-то, студентик! Так и сечет, так и лопочет - все патриотизм свой показывает. А Лянге слушает и не слышит, смотрит и не видит - он все ушами своими занят. Просверлит ухо и посмотрит на свой палец, второе продырявит и тоже посмотрит. Не любит он близкой, громкой стрельбы, уши у него попорчены паровым молотом.
- Там живые были, ползали, - запоздало объяснил Тупига в сторону немца. Чугунный он какой-то и непонятный, этот немец. И ему разрешают иметь толстые черные усы - ни у одного немца усов нет, разве что у высших офицеров бывают маленькие, как у фюрера. Но говорят, у него заячья губа. Одна у него радость и забота: вернется батальон в казармы в Печерск, каждый ищет свой способ отдохнуть - кто посылку в Германию собирает, кто на месте меняет, загоняет сало и шмотки на шнапс, а Лянге бежит к евреям. Это всем известно. "Где шарфюрер Лянге?" - "Где же еще - обнюхивает жидков! " В подвале сидят работают евреи. Классные сапожники аж из Польши - специально для штурмбанфюрера и его знакомых держат. Лянге из их конур не вылазит. "Что он там делает?" - "А что собака с зайцем делает?.. Лапки ему только и достанутся, нюхает, пока можно!" Но говорят и такое, что Лянге вовсе не с паровым молотом, а с сапожницким работал - мастерская у него в Германии. Вот он и скучает - не жидков, а кожу нюхать бегает, вар, дратву. Отнимет у Боруха работу и сам начинает головку натягивать, гвоздей в рот себе натыкает и только мычит, когда Борух его нахваливает: какой мастер наш герр шарфюрер, какой мастер! Возьми, возьми его в свою бригаду, еще и стахановцем будет! Он тебе когда-нибудь покажет, какой он мастер, наш Лянге. Мирный-смирный, но это он, а не другой кто придумал и посоветовал начальству: чужестранцам давать специальные патроны, чтобы видно было, куда пуляешь. Трассирующие пули, светятся - у Лянге не посачкуешь, не схитришь! Будешь стрелять, куда надо. Этот сапожник дело знает. Хотя и слушает - не слышит, смотрит - не видит. Но, что ему надо, заметит и расслышит.
- Гут! Марш арбайтен! - махнул рукой и показал куда-то туда, где Тупигу дожидается Барчик. Ага, Сечкарь все-таки объяснил ему. Ишь, как старается по-ихнему студентик, все патриотизм свой показывает!
* * *
Вошли в жито и, прокладывая каждый свою стежку, пошли к лесу. Жито реденькое и неровное, изо всех сил старается и не может закрыть желтый песочек - чернозем белорусский.
Где он там, Доброскок, где этот бульбяник? Хорошо хоть сумку с дисками нашел, не забыл. Недобиток кличевский! Вот, наверное, семенил ножками, когда от партизан драпали барчиковцы из своего Кличева. Наплодили сталинских бандитов, бульбяники, а теперь не нравится, когда немец всех поджаривает - и правого, и виноватого. Но сегодня заяц этот показал класс. Ахнул в бабу, как из пушки!
- Ловко ты - у Волосатого прямо из-под носа!
- Ни за что не простит теперь... - с лету подхватил Сиротка. Волосатый только нацелился, а наш Доброскок...
Опять там стреляют, возле сарая. Что они, работу Тупиги поправлять решили? За сараем всех не видно, но край ямы и немец Лянге видны. Стоит, держа автомат у самых колен, брызгает короткими очередями. Он всегда так: даст другим поработать, но последний выстрел за ним. Подойдет и побрызгает на твою работу. Как собака на столбик. Бабку свою немецкую поучи писать в бутылочку!..
Перезаряжает автомат. Что он там рассмотрел? Или та, брюхатая, на которую не хватило в диске пяти патронов, до которой не дотянул, может, ожила, снова подол поправляет?..
* * *
- Тупига, сколько на твоих золотых? - орет Сиротка издали. Бежит впереди - собачья привычка. - Барчик мне сказал: ферфлюхтер, а к двенадцати тридцати - живого или мертвого!
- Я тебе покажу - мертвого!
На "кировских" показывало 11.50. Возле сарая больше не стреляли. Стоя над ямой, Лянге перезаряжает автомат, ладонью вгоняет новый "рожок".
Тупига свернул к ложбинке, забитой зеленым кустарником. Густой, свежий березняк, не иначе, криничка там прячется. Сиротка добежал первый. И уже шарит в темной яме рукой с закатанным по локоть рукавом, ахает:
- Во сволочь, во холодная!
- Раков ловишь? Убери лапу, не паскудь воду!
Тупига попил с ладони и на лицо себе плеснул, провел мокрой рукой по теплому вытянутому телу пулемета, который сразу зачернел краской. Наклонился помыть сапоги. А тут что-то больно ударило в затылок и - бах! Бах-бах!
Сиротка отскочил и все еще держит свой вытянутый пистолетом палец. Ноздри короткого носа - будто двустволка, глаза круглые от дурной радости. Но тут же перепугался, когда Тупига распрямился и обычно набок склоненная голова его стала прямо, высоко, как у змеи. Яростно клацнул затвор пулемета.
- Шуток не понимаешь? - взвизгнул Сиротка.
- Одесса дурная... - не сразу выговорил Тупига, и Сиротка понял, какое пронеслось мимо страшное мгновение. Мокрыми ладонями Тупига провел по худым, темным от шерсти щекам и пошел к лесу. А сзади тащился Сиротка, скуля и ругаясь. Жаловался, грозился:
- Думает, я ему прощу! Не думай! Я тебя в Могилев{1} отправлю, я тебя полечу, если больной!..
Поселок второй
Из показаний Багрия Мефодия Карповича, 1913 года рождения, из села Михайловка Полтавского района:
"Я вступил в карательный отряд СС из лагеря военнопленных с целью улучшить свои бытовые и материальные условия... Эта деревня Хотеново была партизанской. Мы зашли с немцем в хату, а там пятеро или больше детей. Мы вышли во двор, тогда я говорю, что расстреливать не буду, он мне тоже показал на сердце и говорит: я тоже не могу. А я его еще спросил: "А почему не будешь, а кто же будет расстреливать?" Он мне ответил, что для расстрела позовем из следующего дома и он за нас расстреляет..."
* * *
Из показаний Рольфа Бурхарда, зондерфюрера немецкой комендатуры города Бобруйска:
"Это было, кажется, в начале июля 1942 года. Знакомый мне по работе сотрудник СД Мюллер спросил меня, как я поживаю. Я ответил: ничего, только туговато с продуктами для посылок домой. Мюллер мне ответил, что в воскресенье, когда я буду свободен, я могу вместе с ним поехать в район, там можно будет кое-что достать.
Утром в воскресенье я пошел в СД и вместе с Мюллером поехал на легковой машине в деревню Козуличи. За нами следовало еще три грузовика, на которых были посажены эсэсовцы.
Деревня Козуличи Кировского района была оцеплена эсэсовцами, и население выгонялось из своих хат. Я вынул свой пистолет из чехла и тоже принимал участие. Все граждане были построены и за исключением старосты и семей полицейских выведены на окраину, там их загоняли на мельницу, а потом мельницу поджигали. Пытавшихся бежать мы расстреливали на месте. Я видел, как эсэсовцы в горящую мельницу вталкивали или просто бросали детей и стариков.
После этого мы с Мюллером вернулись в Бобруйск. Было забрано порядочное количество продуктов. Из них я получил около двух килограммов сала и кусок свинины..."
* * *
Такие дома сгорят! Даже жалко. Неплохо устроились куркули борковские. Колхознички бульбяные! Песочек желтый, а голода не знали даже в тридцать третьем, когда другие загибались. Потому и бандиты еще на уме. Советы у них в голове. Мало было всего-всякого, не натешились! Но дома можно было бы и не сжигать, если большевиков навсегда прогнали. А то, может, и сами немцы не верят, что навсегда? То они дрожат над каждой мармеладинкой, как над причастием святым, а тут на ветер и дым такое добро пускают. Ну, а бандеровцам что, они здесь в командировке, им лишь бы ухватить под полу. Вон как бегают со двора во двор. Побьют, попалят и айда в свою Западную!.. Тоже хорошие куркули!..
Ну, где эти мои придурки, куда побежали? Стоят друг друга, что Доброскок, что Сиротка, одним мешком крестили! Бегают, подлизывают за бандеровцами, которые уже в середине деревни постреливают. Не очень за ними лизнешь. Стащить бы с которого мундир да глянуть, показать, сколько там штанов да бабских кофт понадевано! Другой - что тебе капустный кочан, таким и приедет в Могилев. Ага, вон и мои. Остановил их немец, лепечут что-то, объясняют, чьи и куда идут, по какому делу. Нет, не немец это, по-русски окает, а немец у него за спиной жмется с кульком грязным в руках.
- Камрад в долгу не останется, ребята. Не в службу, а в дружбу.
Чего им надо, этим друзьям? А Сиротке лишь бы поорать:
- Эй, Тупига, хочешь? Француз салом платит. Копченое. За одну только хату.
Так вот оно что! Еще один сачок сыскался - французский! Они тебе ворованное сало, а ты за них поработай. Продают и сами же платят. Доливана, шефа бы сюда, он бы вам залил сала за шкуру.
- Вы как жидовка бобруйская! Курицу зарезать - соседа зовет?
- Ничего ты не знаешь, Тупига, - Сиротка рад за других стараться, когда его не просят. - Для курей нож надо специальный - кошерный. А твоя машина - на любой случай. Ого, Тупига у нас мастер! Барчик и помочиться без него не может. Специалист наш Тупига! Одним диском обработает, что твое отделение не сумеет. Берись, дура, сало какое!
- Вот и берись, раз в Одессе все такие грамотные. Чудеса, да и только у этих немцев! То готовы на край света ломиться, чтобы ни один не спрятался, а тут ходит у них под носом, и не видят. Да такого француза - с таким носом - в сорок первом любая полиция остановила бы: снимай штаны! Вылитый жмеринка этот ихний француз! Но мне что, больше, чем немцам, надо?
- Ладно, пихай свое сало сюда, раз у самих кишка тонка. Доброскок, где Доброскок?
Снова смылся и диски утащил. О гад, ну, добегаешься у меня, это точно! Я тебя достану без кошерного.
Изба большая. И сделано мастеровито, ничего не скажешь. Даже над воротами специальная крыша, наддверие, чтобы долго стояли. И окна все в резьбе. Но промашка у дядьки получилась - звезду вырезал над окнами. Думал, и ей сносу не будет. Нашлась сила покрепче. Гореть им вместе с домом твоим. Интересно, сам он тут сейчас, работничек, или в банде прячется? Да и не разберешь у этих колхозничков. Они у тебя и дома и замужем. А только Доливана не перехитришь. Он сортировать не станет, он этим и не думает заниматься, сортировать, кто и какой.
В окна смотрят, прилепились к стеклу. Еще бы, столько гостей на ихней улице. Бабы, конечно. Мужик, если и дома, в окно лезть не будет, косит глазом сбоку, спрятавшись. С бабами все понятно, заранее знаешь, как и что будет. И это правильно, что их обычно отделяют и занимаются ими после мужиков. А когда вместе, тут жди чего угодно. Все равно что бензин да в соломе держать. Ну что смотрите, может, узнали? Свой, свой идет, видите, даже усмехается. Вот так, и не бойтесь. А что, может, и знакомый... Не надо только лишнего изображать. Это Волосатый, когда идет - что тебе бык на ворота! Разбегайтесь кто куда! Уши закроешь от визга, плача. А зачем, если подумать? Себя показать любой дурак умеет. Ты дело покажи. Жмуриков, когда они уже в яме или в куче, тех ворочай как хочешь. А с живыми раньше присмотрись, с какой стороны зайти да где стать. Не жалей слов, усмешки не убудет тебя! Вот так: открыл калитку - закрой. Чтобы курей чужих не набежало. Хозяин к хозяевам идет. Иду, иду, не смотрите так! А сенцы не успел дядька смастерить. Снегом будет задувать. Только и успел, что столбы поставил, стропилами связал сверху, а крыши еще нет над сенцами. Ушаты, ведра по углам, жерны - хлеб молоть, хламья под ногами всякого... Ну, ну, что еще тут? И кто тут в прятки играет? О сестричка! А где братик? Ну, ну, беги в хату, беги к мамке, нечего тут делать! Больше никого под этим хламом? А на чердаке?.. Ну нет, сам лезь, французик паршивый, я тебе не пожарник. Вот бы здорово: полез, нос туда, а его по башке тюк! И привет вашим! А в корзине тут что скрипит, шевелится, котята? О, это ты? Совсем как ежик свернулся. Ловко поместился в такой маленькой корзине! Беги в хату, беги за сестренкой!..
- Добрый день господарам! Что собрались, как на престольную? Или сватов ждете?
Главное не молчать, если зашел к людям в хату, что попало говори, но молчать нельзя.
- Что это вы девку, хлопчика из хаты выгнали? Самые непослушные, наверно.
Ну, француз, ну, купил! Да здесь три или четыре семьи! Сбежались, сбились в одну хату все соседи, как специально. Наверно, потому, что тут мужик есть. При нем смелее. Вон, сидит у окна на табурете. В окно и не смотрит, ему неинтересно. Сел, и он уже не он. Ну, француз, ну, продал хатку!. На всех кроватях, на сундуке, на печи - отовсюду смотрят. Как бобов насыпано, на каждую тетку, может, пятеро пацанов, а теток тоже - одна, две, три... Не меньше семи.
- Во кому хорошо! Что ж он у вас один? На всех один. Пятью семь тридцать пять... Во кому выгода! Как петуху...
Неважно, что, но говори, не молчи. Чтобы голос слышали - обыкновенный, не злой. Хорошо еще, что не несколько, а одна комната, и большая. Даже кухонной перегородки не поставил. Это ты молодец, дядя. Есть где стать, чтобы все были на виду, под рукой. О француз, ну, продал, ну, купил!.. Ну, что смотрите? Человека не видели? Ничего у вас не украл, а смотрите, как на злодея. Да тут глаз детских больше, чем у меня патронов. Другому и трех дисков не хватило бы.
- Хотите мармеладу? Знаете, что такое мармелад?
Я уже с ними, как немцы с нами: думают, что мы в жизни не видели этой дряни. Что правда, то правда, научились и мармелад за еду считать, с хлебом есть, как масло.
- Хорошая печка у вас. Что, бабка? Хорошо кости погреть? Хлебом у вас так пахнет! Готов, доставать пора, а то еще сгорит. Которая тут главная жена?
Что смотришь, дядя? Ну и что бы ты сделал с "бобиком", если бы мог? Да только руки коротки! Вот-вот, сиди и покуривай, бандит. Смотришь. Поздно смотреть. Пахнет хлебом - вот и жили бы, как люди живут. Пусть с домешками - мякина, бульбочка - но хлеб. Не жрали сухую землю, лебеду - хоть паршивый гриб, хоть ягода, а всегда у вас что-то было, есть, от этого и дурь в голове. И никак из вас не выбьют.
Кажется, сколько уже лет, как не голоден, а все равно кружится голова, стоит зайти в хату, где хлеб пекут. Слюной можно захлебнуться. Все с тех пор, с того времени! У них тут и в тридцать третьем пекли, ну, может, бульбы побольше, желудей да коры. А там если уж нет, то ничего нет. Пять лет густо, но уж если пусто... Кто сюда добрался, тот ожил. Думал, умом тронешься, столько нас лежало в деревнях да на вокзалах, высохших, как прошлогодние палки подсолнечника. Хитрецы, выбрали себе вроде бы незавидный край, одни болота да леса, а пожалуйста: без пшенички, зато и без голодухи. Ну что, ведьма, зыркаешь? Лежишь на своей печке, вот и лежи, грейся! Сколько там собрала, собой загородила? Целый выводок цыплят! Похожа, до чего же на ту похожа, такая же сухая и сердитая. Рудня называлась деревня. Кругом ольха зеленая, живая. А канавы и дороги от ржавчины, как ромашка, желтые. Рудненцы говорили, что когда-то и запорожцы тут бывали, болотное железо варили. Пожалуйста, и железо: нагнулся и бери, как гриб, как ягоду! А когда шел, когда вывалился из товарняка и брел, шатаясь от ветра, дождя, думал, что не дорога такая желтая, а в глазах от голода. Дополз до первой хаты и осел, на пороге свалился - так ударил в голову хлебный дух. Заплакал. Заплакал, суки! А вам все еще мало. Партизаны еще вам нужны, доиграетесь!..
- Хлеб у тебя не пересидит, хозяюшка? Кто у них тут хозяйка? Ага, вот эта, в белой кофточке. На руках малое, и она не сидит, а возле своего мужика стала, так ей смелее. Дернулась идти и тут же на дядьку глянула.
- Ладно, тетка, я горячего хлеба не ем. Мне одна старуха на всю жизнь объяснила: живот спечется, и хана!.. А я все живой. Выходила, спасибо ей, старухе. Вы тут молодцы, не голодали, хлебный дух не выводился.
- Усяк бывало, по-разному.
О, ты и говорить умеешь, дядя! Жадно сосет окурок, будто сейчас из губ у него выхватят, скоро усы затрещат, обсмолит. Надымарил - один за колхозное собрание. Сколько же тебе, дядя? Лет тридцать, хотя и замаскировался бородой, самый бандит. А такой невиноватый, такой колхозник - ничего и никого, он только покурит, он подымит! Так бы и вцепился, так и вцепился бы! Сиди, дядя, пока не побрызгал за тебя, на горячего, вот из этой штуки. Дмитро хитер, но и Тупига не дурак - слышал такое?.. Стать вот там. Пройти туда-сюда, прогуляться, а стать там. Чтобы и на кровати, и под кроватью, и на печке... Гад француз, сколько же ты насобирал их? Глазенки, глазенки из-за бабьих плеч да пятки черные, как у ежика...
Что, что у тебя там?.. Снова забеспокоился дядька. Цигарка, огонь в зубах, а он баночку от гуталина достал, перетирает самосад пальцами. Или гостю предложишь? Нет времени с тобой тут раскуривать! Тебе, может, и некуда спешить, а у нас расписание, начальство ждет.
- У вас тут на стенке целый колхоз.
Под стеклом - и даже в рамке! - большущая икона родни. И все такие серьезные, таращатся, как на пулемет! Бабы, мужики - все в новых рубахах, а один, молодой, даже в шляпе.
- Говорю, родни у вас, как у буржуя!
Говори не говори, молчат и смотрят неподвижно, как с карточки. Не кричишь, не наставляешь пулемет, но эти бабы - такой народ, заранее все чувствуют. Ожила вдруг хозяйка, даже зарумянилась, а глаза неподвижные.
- Ага, я сейчас, я сейчас хлеб вам достану.
Почувствовала, что гостю уже нечего делать. Сейчас, она сейчас! Побежит и отдаст хлеб, а ты уходи от ее детей. И другие бабы на нее все посматривают, от нее чего-то ждут. Толковая, наверно, молодка. Во, какая белая да чистая рубаха на мужике. Ухоженный. Ишь, чмур, пристроился! Люди кровь проливают, а он греется возле молодицы. Надел белую рубаху, и его не трожь. С него и начать. Вот удивится. Глаза у них всегда делаются удивленные-удивленные... Следи, следи, все равно не уследишь. Черт, не то я что-то делаю, заигрался. Даже в животе нехорошо. Француз проклятый!
- Вода у вас хорошая?..
- Ага, колодцы у нас глубокие.
- Да, хорошая, холодная. Глубокие, говоришь?
Сказал ты, дядя, а что сказал, не знаешь. Глубокие - это Доливан любит, штурмбанфюрер. В любой деревне обязательно заглянет в колодец первым делом. Не надо время терять, ямы копать...
- Много мужиков осталось в Борках?
- Да есть! У нас и полиция своя. Немного, правда, но своя.
- Сколько немного?
- Да десять или больше.
- Это на семи поселках? Отвалили, нечего сказать! А ты почему не вступил? Привыкли, чтобы кто-то за вас.
Хозяйка встрепенулась, как курица. Сейчас скажет, что он больной, хворый, неудалый, порченый...
- У него груди слабые.
Ну вот, как по-писаному. И грех и смех с вами. И назлишься, и повеселишься. Вот удивятся француз и его дружок, если я сейчас выйду из тихой хаты. Как вошел, так и вышел - нате вам ваше сало, сачки!
- Ну что молчишь там, старая? Рассказывала бы им про куру-рябу. Столкнут тебя с печи внуки. Сколько их у тебя?
Улеглась по краю печи - это она уже загородила их, она уже их спасает!.. Наперед все знаешь, но почему-то всякий раз тянешь, затягиваешь, рассматриваешь их и им даешь себя рассмотреть. А они слушают твой голос, а сами стараются не прозевать тот момент, самый главный. Молчат, а шепот из всех углов: уходи! уходи! уходи!
На сундуке маленькая, чистенькая, беленькая, хоть в гроб клади, старуха, личико морщинистое, как у Доброскока, она все на окна смотрит, там слушает и других заставляет слушать:
- Ой, детки, стреляють! Ой, четой-то они там? Курой стреляють? Говорит, спрашивает, смотрит, и - так ей хочется поверить, что это курей стреляют. И за тебя боится, будто ты и не полицейский с пулеметом, а тоже с ними и тебе тоже страшно. Заранее все знаешь. Заранее. И они тоже стараются не пропустить момент, когда ты перестанешь кружить перед ними и говорить, говорить... И всегда этот момент неожидан для них. Да и сам всякий раз поражаешься, как все меняется сразу, стоит нажать пальцем. Вот этим пальцем.... Отгрохочет на твоих руках "дегтярь", и все уже по-другому. Лежат, поджав коленки, локти или раскинувшись так, что и захочешь - не придумаешь, и вместе с тобой удивляются, что все-таки произошло... О лампадка у вас, зажгли, значит, знали, что я приду! Бородатый, как колхозник, бог что-то держит в щепоти. Посоли, посоли! А я добавлю...
- Вот так: до бога высоко, Сталин далеко, а немцы тут! Видите, как получилось!
Отступить за стол, подальше, чтобы видеть всех - и тех, что повыше, что за бабку на печи спрятались. Но начать с мужика. А после вернуться и пройтись под кроватью. Хорошо, прямая линия: от дядьки по кровати, сундук, печь, назад тем же путем, и во-от где вы, голубчики! Вот где мы вас нашли! Ну, и много вас тут, под кроваткой?"
Всегда лучше это делать от порога, но печь мешает. Всегда спокойнее, когда дверь спиной чувствуешь. Но тогда печь не твоя, придется прерывать на половине и снова начинать. А те слушают на улице, ждут. Пусть услышат одну очередь, только одну - битте, принимай работу! Это тебе не лягушек потрошить!..
- Что ж вы советские иконы сняли? Спрятали отца и учителя?
- Кого?
Ишь, забыл, уже не помнит, уже не понимает!
- Царские вывесил и думаешь, немцу понравится? А того не знаете, что это Янкель!
- Кто?
- Кто, кто! Христос ваш! Янкель, только крещеный. Но немцы на это не смотрят: крещеный, не крещеный.
Если по совести, так не очень и поймешь их дела с богом, с попами, с церквями. Вроде как и разрешают, даже открыли и там, и там, а сами, когда на политзанятиях выступают, кроют и бога, и евреев одними словами. Немецкий бог называется по-другому, Гитлер его часто в речах поминает: провидение! привидение!.. Черт их там разберет! Зато штурмбанфюрер, если увидит церковь, если где уцелела, готов креститься на радостях. Дерево старое, сухое, краской, олифой пропитанное, горит, как солома. И люди спокойнее себя ведут, легче, охотнее заходят, идут в такое здание, не то что в амбар или в школу. Надеются, что и немцы в бога верят. Верят, да не в вашего...
- Кто укусил вашего Волосатого? - поинтересовался Тупига.
- Шинэл, пачэму шинэл? - страдающе выкрикивал голый Волосатый. Пачэму не сбросил?
- Вы бы все побросали, - презрительно сказал Тупига и ткнул стволом пулемета в сторону ямы. - Во, они у вас ползают, работнички!
И другие подошли, стали смотреть. Подсказали:
- Проведи разок. Заведи свой патефон.
Нехотя, с ленцой, движением мастера, которого призвали исправить чужую мазню, халтуру, поправил на груди "дегтяря", взвел клацнувший затвор и стал боком к яме. Даже голову от плеча поднял, держит почти прямо. Резко передернул ремень пулемета так, чтобы ствол смотрел вниз, и сразу ударила очередь. Длинная и дымная. Как бы сопротивляясь, упрямясь, но влекомый тугой пружиной, Тупига медленно поворачивался, разворачивался на краю большой, оставшейся от картофеля, заполненной людьми ямы. И пошел по краю, ноги его, сапоги рвали окровавленные и похожие на внутренности стебли картофеля, ступали осторожно, чтобы Тупиге не поскользнуться и не сбиться с плавного рабочего хода. Эхо, забивая паузы меж очередями, понеслось через поле, ударилось о зелено-белый березник, бросилось в противоположную сторону - о дома поселка стало биться. (А оттуда уже выползает мирное, как на пастбище, стадо коров.)
Тупига тянул очередь, как опытный портной шов - твердо и плавно, внимательно вслушиваясь в работу машины. Следил, замечал, как испуганно вздрагивают и, кажется, ойкают мертвые, словно оживающие от его работы... Сначала у стенки ямы, по краю прошелся, подчистил (правда, кое-где неаккуратно задевая, сбивая черный и желтый песок), затем круг поменьше взял, оставляя самый центр ямы напоследок, где, поджавшись и все равно бесстыже, на спине лежит та самая, которую привел Доброскок. (Было это на самом деле или только показалось Тупиге, что руки ее еще потянулись к подолу, когда она свалилась туда?)
* * *
У меня ползать не будут. Не будут! Не будут!.. Ишь, комсомолочка бесстыжая, развалилась, как дома. С затяжечкой надо, с затяжечкой, а точку поставить на ней. На-а не-еей!.. Сейчас, сейчас, угадать, чтобы не раньше и не позже, последние пяток патронов, пуль - туда, в самый центр, на-а-а не-е-ей)..
Уже подвел гремящую очередь к лежащей в середке женщине, уже взорвалась кроваво голова старика, который распластался у нее под спиной, уже почти доста-а-ал...
И тут пулемет пусто смолк, будто и не стрелял. Лишь вонь пороховая перед лицом.
- Где диски, свинья? Тебя спрашиваю, скотина! - Тупига слюной брызгал в лицо Доброскоку, а тот только моргал и не понимал.
- И правда диски! - наконец вспомнил Доброскок и, повернувшись, посеменил, исчез за углом.
Тупига как можно спокойнее отошел от ямы и сказал, чтобы все слышали:
- Работа! Учитесь, сачки!
- Эй, Тупига! - вдруг заорал молодой, весь в ремнях полицай (это с ним Тупига вернулся из деревни, с ним шел за Доброскоком и женщиной). - Давай пошли! А то Барчик свернет шею тебе на другую сторону. Ферштейн? И мне, посыльному, заодно.
- Заткнись, Одесса дурная!
- А мне что? Сказано: найди и тащи живого или мертвого. Нужен ему зачем-то.
* * *
Вот уж на кого целого диска не пожалел бы - на ворюгу этого, крикуна! Никто фамилии его не помнит, зато клички аж две: Одесса и Сиротка. Противный голосок, скулящий. И наглый. И все так изобразил, что другие смеются, им хоть палец покажи, будут скалиться. А сами на месте Тупиги еще как бы заносились: его, а не кого-то другого ищет командир роты, без него не может! Да только Тупига не из таких: зовут - пойдет, но бежать не собирается. И даже радоваться во весь рот.
Идти надо, раз кличет гауптшарфюрер. Но тут есть свой начальник Лянге, и хоть он всего лишь шарфюрер, но настоящий, германский немец, а не такой недоделанный, как Барчик. Стоят у стенки сарая оба шарфюрера, два командира одного взвода, и тихо беседуют. Не лезть же к ним! Лянге по-русски ни бельмеса, но Сечкарь-то, русский, шарфюрер, слышал, что говорил Сиротка, и, значит, должен объяснить немцу. Он для этого - а для чего же еще?-состоит при Лянге. Помогает немцу командовать "русским взводом". И еще семеро немцев - "майстэры" - во взводе, для того чтобы Лянге не скучал. И чтобы не один был среди чужестранцев. Прежде их было только трое, немцев во взводе, теперь добавили, стало по семь, по десять в каждом ненемецком взводе. Это после того, как целое отделение сбежало в лес, весь караул Горбатого моста. Заскучали по Советам... Вот на кого дисков не пожалел бы!
Замухрышка этот Сечкарь никак не натешится, не нарадуется, что говорит, как настоящий немец, научился где-то, студентик! Так и сечет, так и лопочет - все патриотизм свой показывает. А Лянге слушает и не слышит, смотрит и не видит - он все ушами своими занят. Просверлит ухо и посмотрит на свой палец, второе продырявит и тоже посмотрит. Не любит он близкой, громкой стрельбы, уши у него попорчены паровым молотом.
- Там живые были, ползали, - запоздало объяснил Тупига в сторону немца. Чугунный он какой-то и непонятный, этот немец. И ему разрешают иметь толстые черные усы - ни у одного немца усов нет, разве что у высших офицеров бывают маленькие, как у фюрера. Но говорят, у него заячья губа. Одна у него радость и забота: вернется батальон в казармы в Печерск, каждый ищет свой способ отдохнуть - кто посылку в Германию собирает, кто на месте меняет, загоняет сало и шмотки на шнапс, а Лянге бежит к евреям. Это всем известно. "Где шарфюрер Лянге?" - "Где же еще - обнюхивает жидков! " В подвале сидят работают евреи. Классные сапожники аж из Польши - специально для штурмбанфюрера и его знакомых держат. Лянге из их конур не вылазит. "Что он там делает?" - "А что собака с зайцем делает?.. Лапки ему только и достанутся, нюхает, пока можно!" Но говорят и такое, что Лянге вовсе не с паровым молотом, а с сапожницким работал - мастерская у него в Германии. Вот он и скучает - не жидков, а кожу нюхать бегает, вар, дратву. Отнимет у Боруха работу и сам начинает головку натягивать, гвоздей в рот себе натыкает и только мычит, когда Борух его нахваливает: какой мастер наш герр шарфюрер, какой мастер! Возьми, возьми его в свою бригаду, еще и стахановцем будет! Он тебе когда-нибудь покажет, какой он мастер, наш Лянге. Мирный-смирный, но это он, а не другой кто придумал и посоветовал начальству: чужестранцам давать специальные патроны, чтобы видно было, куда пуляешь. Трассирующие пули, светятся - у Лянге не посачкуешь, не схитришь! Будешь стрелять, куда надо. Этот сапожник дело знает. Хотя и слушает - не слышит, смотрит - не видит. Но, что ему надо, заметит и расслышит.
- Гут! Марш арбайтен! - махнул рукой и показал куда-то туда, где Тупигу дожидается Барчик. Ага, Сечкарь все-таки объяснил ему. Ишь, как старается по-ихнему студентик, все патриотизм свой показывает!
* * *
Вошли в жито и, прокладывая каждый свою стежку, пошли к лесу. Жито реденькое и неровное, изо всех сил старается и не может закрыть желтый песочек - чернозем белорусский.
Где он там, Доброскок, где этот бульбяник? Хорошо хоть сумку с дисками нашел, не забыл. Недобиток кличевский! Вот, наверное, семенил ножками, когда от партизан драпали барчиковцы из своего Кличева. Наплодили сталинских бандитов, бульбяники, а теперь не нравится, когда немец всех поджаривает - и правого, и виноватого. Но сегодня заяц этот показал класс. Ахнул в бабу, как из пушки!
- Ловко ты - у Волосатого прямо из-под носа!
- Ни за что не простит теперь... - с лету подхватил Сиротка. Волосатый только нацелился, а наш Доброскок...
Опять там стреляют, возле сарая. Что они, работу Тупиги поправлять решили? За сараем всех не видно, но край ямы и немец Лянге видны. Стоит, держа автомат у самых колен, брызгает короткими очередями. Он всегда так: даст другим поработать, но последний выстрел за ним. Подойдет и побрызгает на твою работу. Как собака на столбик. Бабку свою немецкую поучи писать в бутылочку!..
Перезаряжает автомат. Что он там рассмотрел? Или та, брюхатая, на которую не хватило в диске пяти патронов, до которой не дотянул, может, ожила, снова подол поправляет?..
* * *
- Тупига, сколько на твоих золотых? - орет Сиротка издали. Бежит впереди - собачья привычка. - Барчик мне сказал: ферфлюхтер, а к двенадцати тридцати - живого или мертвого!
- Я тебе покажу - мертвого!
На "кировских" показывало 11.50. Возле сарая больше не стреляли. Стоя над ямой, Лянге перезаряжает автомат, ладонью вгоняет новый "рожок".
Тупига свернул к ложбинке, забитой зеленым кустарником. Густой, свежий березняк, не иначе, криничка там прячется. Сиротка добежал первый. И уже шарит в темной яме рукой с закатанным по локоть рукавом, ахает:
- Во сволочь, во холодная!
- Раков ловишь? Убери лапу, не паскудь воду!
Тупига попил с ладони и на лицо себе плеснул, провел мокрой рукой по теплому вытянутому телу пулемета, который сразу зачернел краской. Наклонился помыть сапоги. А тут что-то больно ударило в затылок и - бах! Бах-бах!
Сиротка отскочил и все еще держит свой вытянутый пистолетом палец. Ноздри короткого носа - будто двустволка, глаза круглые от дурной радости. Но тут же перепугался, когда Тупига распрямился и обычно набок склоненная голова его стала прямо, высоко, как у змеи. Яростно клацнул затвор пулемета.
- Шуток не понимаешь? - взвизгнул Сиротка.
- Одесса дурная... - не сразу выговорил Тупига, и Сиротка понял, какое пронеслось мимо страшное мгновение. Мокрыми ладонями Тупига провел по худым, темным от шерсти щекам и пошел к лесу. А сзади тащился Сиротка, скуля и ругаясь. Жаловался, грозился:
- Думает, я ему прощу! Не думай! Я тебя в Могилев{1} отправлю, я тебя полечу, если больной!..
Поселок второй
Из показаний Багрия Мефодия Карповича, 1913 года рождения, из села Михайловка Полтавского района:
"Я вступил в карательный отряд СС из лагеря военнопленных с целью улучшить свои бытовые и материальные условия... Эта деревня Хотеново была партизанской. Мы зашли с немцем в хату, а там пятеро или больше детей. Мы вышли во двор, тогда я говорю, что расстреливать не буду, он мне тоже показал на сердце и говорит: я тоже не могу. А я его еще спросил: "А почему не будешь, а кто же будет расстреливать?" Он мне ответил, что для расстрела позовем из следующего дома и он за нас расстреляет..."
* * *
Из показаний Рольфа Бурхарда, зондерфюрера немецкой комендатуры города Бобруйска:
"Это было, кажется, в начале июля 1942 года. Знакомый мне по работе сотрудник СД Мюллер спросил меня, как я поживаю. Я ответил: ничего, только туговато с продуктами для посылок домой. Мюллер мне ответил, что в воскресенье, когда я буду свободен, я могу вместе с ним поехать в район, там можно будет кое-что достать.
Утром в воскресенье я пошел в СД и вместе с Мюллером поехал на легковой машине в деревню Козуличи. За нами следовало еще три грузовика, на которых были посажены эсэсовцы.
Деревня Козуличи Кировского района была оцеплена эсэсовцами, и население выгонялось из своих хат. Я вынул свой пистолет из чехла и тоже принимал участие. Все граждане были построены и за исключением старосты и семей полицейских выведены на окраину, там их загоняли на мельницу, а потом мельницу поджигали. Пытавшихся бежать мы расстреливали на месте. Я видел, как эсэсовцы в горящую мельницу вталкивали или просто бросали детей и стариков.
После этого мы с Мюллером вернулись в Бобруйск. Было забрано порядочное количество продуктов. Из них я получил около двух килограммов сала и кусок свинины..."
* * *
Такие дома сгорят! Даже жалко. Неплохо устроились куркули борковские. Колхознички бульбяные! Песочек желтый, а голода не знали даже в тридцать третьем, когда другие загибались. Потому и бандиты еще на уме. Советы у них в голове. Мало было всего-всякого, не натешились! Но дома можно было бы и не сжигать, если большевиков навсегда прогнали. А то, может, и сами немцы не верят, что навсегда? То они дрожат над каждой мармеладинкой, как над причастием святым, а тут на ветер и дым такое добро пускают. Ну, а бандеровцам что, они здесь в командировке, им лишь бы ухватить под полу. Вон как бегают со двора во двор. Побьют, попалят и айда в свою Западную!.. Тоже хорошие куркули!..
Ну, где эти мои придурки, куда побежали? Стоят друг друга, что Доброскок, что Сиротка, одним мешком крестили! Бегают, подлизывают за бандеровцами, которые уже в середине деревни постреливают. Не очень за ними лизнешь. Стащить бы с которого мундир да глянуть, показать, сколько там штанов да бабских кофт понадевано! Другой - что тебе капустный кочан, таким и приедет в Могилев. Ага, вон и мои. Остановил их немец, лепечут что-то, объясняют, чьи и куда идут, по какому делу. Нет, не немец это, по-русски окает, а немец у него за спиной жмется с кульком грязным в руках.
- Камрад в долгу не останется, ребята. Не в службу, а в дружбу.
Чего им надо, этим друзьям? А Сиротке лишь бы поорать:
- Эй, Тупига, хочешь? Француз салом платит. Копченое. За одну только хату.
Так вот оно что! Еще один сачок сыскался - французский! Они тебе ворованное сало, а ты за них поработай. Продают и сами же платят. Доливана, шефа бы сюда, он бы вам залил сала за шкуру.
- Вы как жидовка бобруйская! Курицу зарезать - соседа зовет?
- Ничего ты не знаешь, Тупига, - Сиротка рад за других стараться, когда его не просят. - Для курей нож надо специальный - кошерный. А твоя машина - на любой случай. Ого, Тупига у нас мастер! Барчик и помочиться без него не может. Специалист наш Тупига! Одним диском обработает, что твое отделение не сумеет. Берись, дура, сало какое!
- Вот и берись, раз в Одессе все такие грамотные. Чудеса, да и только у этих немцев! То готовы на край света ломиться, чтобы ни один не спрятался, а тут ходит у них под носом, и не видят. Да такого француза - с таким носом - в сорок первом любая полиция остановила бы: снимай штаны! Вылитый жмеринка этот ихний француз! Но мне что, больше, чем немцам, надо?
- Ладно, пихай свое сало сюда, раз у самих кишка тонка. Доброскок, где Доброскок?
Снова смылся и диски утащил. О гад, ну, добегаешься у меня, это точно! Я тебя достану без кошерного.
Изба большая. И сделано мастеровито, ничего не скажешь. Даже над воротами специальная крыша, наддверие, чтобы долго стояли. И окна все в резьбе. Но промашка у дядьки получилась - звезду вырезал над окнами. Думал, и ей сносу не будет. Нашлась сила покрепче. Гореть им вместе с домом твоим. Интересно, сам он тут сейчас, работничек, или в банде прячется? Да и не разберешь у этих колхозничков. Они у тебя и дома и замужем. А только Доливана не перехитришь. Он сортировать не станет, он этим и не думает заниматься, сортировать, кто и какой.
В окна смотрят, прилепились к стеклу. Еще бы, столько гостей на ихней улице. Бабы, конечно. Мужик, если и дома, в окно лезть не будет, косит глазом сбоку, спрятавшись. С бабами все понятно, заранее знаешь, как и что будет. И это правильно, что их обычно отделяют и занимаются ими после мужиков. А когда вместе, тут жди чего угодно. Все равно что бензин да в соломе держать. Ну что смотрите, может, узнали? Свой, свой идет, видите, даже усмехается. Вот так, и не бойтесь. А что, может, и знакомый... Не надо только лишнего изображать. Это Волосатый, когда идет - что тебе бык на ворота! Разбегайтесь кто куда! Уши закроешь от визга, плача. А зачем, если подумать? Себя показать любой дурак умеет. Ты дело покажи. Жмуриков, когда они уже в яме или в куче, тех ворочай как хочешь. А с живыми раньше присмотрись, с какой стороны зайти да где стать. Не жалей слов, усмешки не убудет тебя! Вот так: открыл калитку - закрой. Чтобы курей чужих не набежало. Хозяин к хозяевам идет. Иду, иду, не смотрите так! А сенцы не успел дядька смастерить. Снегом будет задувать. Только и успел, что столбы поставил, стропилами связал сверху, а крыши еще нет над сенцами. Ушаты, ведра по углам, жерны - хлеб молоть, хламья под ногами всякого... Ну, ну, что еще тут? И кто тут в прятки играет? О сестричка! А где братик? Ну, ну, беги в хату, беги к мамке, нечего тут делать! Больше никого под этим хламом? А на чердаке?.. Ну нет, сам лезь, французик паршивый, я тебе не пожарник. Вот бы здорово: полез, нос туда, а его по башке тюк! И привет вашим! А в корзине тут что скрипит, шевелится, котята? О, это ты? Совсем как ежик свернулся. Ловко поместился в такой маленькой корзине! Беги в хату, беги за сестренкой!..
- Добрый день господарам! Что собрались, как на престольную? Или сватов ждете?
Главное не молчать, если зашел к людям в хату, что попало говори, но молчать нельзя.
- Что это вы девку, хлопчика из хаты выгнали? Самые непослушные, наверно.
Ну, француз, ну, купил! Да здесь три или четыре семьи! Сбежались, сбились в одну хату все соседи, как специально. Наверно, потому, что тут мужик есть. При нем смелее. Вон, сидит у окна на табурете. В окно и не смотрит, ему неинтересно. Сел, и он уже не он. Ну, француз, ну, продал хатку!. На всех кроватях, на сундуке, на печи - отовсюду смотрят. Как бобов насыпано, на каждую тетку, может, пятеро пацанов, а теток тоже - одна, две, три... Не меньше семи.
- Во кому хорошо! Что ж он у вас один? На всех один. Пятью семь тридцать пять... Во кому выгода! Как петуху...
Неважно, что, но говори, не молчи. Чтобы голос слышали - обыкновенный, не злой. Хорошо еще, что не несколько, а одна комната, и большая. Даже кухонной перегородки не поставил. Это ты молодец, дядя. Есть где стать, чтобы все были на виду, под рукой. О француз, ну, продал, ну, купил!.. Ну, что смотрите? Человека не видели? Ничего у вас не украл, а смотрите, как на злодея. Да тут глаз детских больше, чем у меня патронов. Другому и трех дисков не хватило бы.
- Хотите мармеладу? Знаете, что такое мармелад?
Я уже с ними, как немцы с нами: думают, что мы в жизни не видели этой дряни. Что правда, то правда, научились и мармелад за еду считать, с хлебом есть, как масло.
- Хорошая печка у вас. Что, бабка? Хорошо кости погреть? Хлебом у вас так пахнет! Готов, доставать пора, а то еще сгорит. Которая тут главная жена?
Что смотришь, дядя? Ну и что бы ты сделал с "бобиком", если бы мог? Да только руки коротки! Вот-вот, сиди и покуривай, бандит. Смотришь. Поздно смотреть. Пахнет хлебом - вот и жили бы, как люди живут. Пусть с домешками - мякина, бульбочка - но хлеб. Не жрали сухую землю, лебеду - хоть паршивый гриб, хоть ягода, а всегда у вас что-то было, есть, от этого и дурь в голове. И никак из вас не выбьют.
Кажется, сколько уже лет, как не голоден, а все равно кружится голова, стоит зайти в хату, где хлеб пекут. Слюной можно захлебнуться. Все с тех пор, с того времени! У них тут и в тридцать третьем пекли, ну, может, бульбы побольше, желудей да коры. А там если уж нет, то ничего нет. Пять лет густо, но уж если пусто... Кто сюда добрался, тот ожил. Думал, умом тронешься, столько нас лежало в деревнях да на вокзалах, высохших, как прошлогодние палки подсолнечника. Хитрецы, выбрали себе вроде бы незавидный край, одни болота да леса, а пожалуйста: без пшенички, зато и без голодухи. Ну что, ведьма, зыркаешь? Лежишь на своей печке, вот и лежи, грейся! Сколько там собрала, собой загородила? Целый выводок цыплят! Похожа, до чего же на ту похожа, такая же сухая и сердитая. Рудня называлась деревня. Кругом ольха зеленая, живая. А канавы и дороги от ржавчины, как ромашка, желтые. Рудненцы говорили, что когда-то и запорожцы тут бывали, болотное железо варили. Пожалуйста, и железо: нагнулся и бери, как гриб, как ягоду! А когда шел, когда вывалился из товарняка и брел, шатаясь от ветра, дождя, думал, что не дорога такая желтая, а в глазах от голода. Дополз до первой хаты и осел, на пороге свалился - так ударил в голову хлебный дух. Заплакал. Заплакал, суки! А вам все еще мало. Партизаны еще вам нужны, доиграетесь!..
- Хлеб у тебя не пересидит, хозяюшка? Кто у них тут хозяйка? Ага, вот эта, в белой кофточке. На руках малое, и она не сидит, а возле своего мужика стала, так ей смелее. Дернулась идти и тут же на дядьку глянула.
- Ладно, тетка, я горячего хлеба не ем. Мне одна старуха на всю жизнь объяснила: живот спечется, и хана!.. А я все живой. Выходила, спасибо ей, старухе. Вы тут молодцы, не голодали, хлебный дух не выводился.
- Усяк бывало, по-разному.
О, ты и говорить умеешь, дядя! Жадно сосет окурок, будто сейчас из губ у него выхватят, скоро усы затрещат, обсмолит. Надымарил - один за колхозное собрание. Сколько же тебе, дядя? Лет тридцать, хотя и замаскировался бородой, самый бандит. А такой невиноватый, такой колхозник - ничего и никого, он только покурит, он подымит! Так бы и вцепился, так и вцепился бы! Сиди, дядя, пока не побрызгал за тебя, на горячего, вот из этой штуки. Дмитро хитер, но и Тупига не дурак - слышал такое?.. Стать вот там. Пройти туда-сюда, прогуляться, а стать там. Чтобы и на кровати, и под кроватью, и на печке... Гад француз, сколько же ты насобирал их? Глазенки, глазенки из-за бабьих плеч да пятки черные, как у ежика...
Что, что у тебя там?.. Снова забеспокоился дядька. Цигарка, огонь в зубах, а он баночку от гуталина достал, перетирает самосад пальцами. Или гостю предложишь? Нет времени с тобой тут раскуривать! Тебе, может, и некуда спешить, а у нас расписание, начальство ждет.
- У вас тут на стенке целый колхоз.
Под стеклом - и даже в рамке! - большущая икона родни. И все такие серьезные, таращатся, как на пулемет! Бабы, мужики - все в новых рубахах, а один, молодой, даже в шляпе.
- Говорю, родни у вас, как у буржуя!
Говори не говори, молчат и смотрят неподвижно, как с карточки. Не кричишь, не наставляешь пулемет, но эти бабы - такой народ, заранее все чувствуют. Ожила вдруг хозяйка, даже зарумянилась, а глаза неподвижные.
- Ага, я сейчас, я сейчас хлеб вам достану.
Почувствовала, что гостю уже нечего делать. Сейчас, она сейчас! Побежит и отдаст хлеб, а ты уходи от ее детей. И другие бабы на нее все посматривают, от нее чего-то ждут. Толковая, наверно, молодка. Во, какая белая да чистая рубаха на мужике. Ухоженный. Ишь, чмур, пристроился! Люди кровь проливают, а он греется возле молодицы. Надел белую рубаху, и его не трожь. С него и начать. Вот удивится. Глаза у них всегда делаются удивленные-удивленные... Следи, следи, все равно не уследишь. Черт, не то я что-то делаю, заигрался. Даже в животе нехорошо. Француз проклятый!
- Вода у вас хорошая?..
- Ага, колодцы у нас глубокие.
- Да, хорошая, холодная. Глубокие, говоришь?
Сказал ты, дядя, а что сказал, не знаешь. Глубокие - это Доливан любит, штурмбанфюрер. В любой деревне обязательно заглянет в колодец первым делом. Не надо время терять, ямы копать...
- Много мужиков осталось в Борках?
- Да есть! У нас и полиция своя. Немного, правда, но своя.
- Сколько немного?
- Да десять или больше.
- Это на семи поселках? Отвалили, нечего сказать! А ты почему не вступил? Привыкли, чтобы кто-то за вас.
Хозяйка встрепенулась, как курица. Сейчас скажет, что он больной, хворый, неудалый, порченый...
- У него груди слабые.
Ну вот, как по-писаному. И грех и смех с вами. И назлишься, и повеселишься. Вот удивятся француз и его дружок, если я сейчас выйду из тихой хаты. Как вошел, так и вышел - нате вам ваше сало, сачки!
- Ну что молчишь там, старая? Рассказывала бы им про куру-рябу. Столкнут тебя с печи внуки. Сколько их у тебя?
Улеглась по краю печи - это она уже загородила их, она уже их спасает!.. Наперед все знаешь, но почему-то всякий раз тянешь, затягиваешь, рассматриваешь их и им даешь себя рассмотреть. А они слушают твой голос, а сами стараются не прозевать тот момент, самый главный. Молчат, а шепот из всех углов: уходи! уходи! уходи!
На сундуке маленькая, чистенькая, беленькая, хоть в гроб клади, старуха, личико морщинистое, как у Доброскока, она все на окна смотрит, там слушает и других заставляет слушать:
- Ой, детки, стреляють! Ой, четой-то они там? Курой стреляють? Говорит, спрашивает, смотрит, и - так ей хочется поверить, что это курей стреляют. И за тебя боится, будто ты и не полицейский с пулеметом, а тоже с ними и тебе тоже страшно. Заранее все знаешь. Заранее. И они тоже стараются не пропустить момент, когда ты перестанешь кружить перед ними и говорить, говорить... И всегда этот момент неожидан для них. Да и сам всякий раз поражаешься, как все меняется сразу, стоит нажать пальцем. Вот этим пальцем.... Отгрохочет на твоих руках "дегтярь", и все уже по-другому. Лежат, поджав коленки, локти или раскинувшись так, что и захочешь - не придумаешь, и вместе с тобой удивляются, что все-таки произошло... О лампадка у вас, зажгли, значит, знали, что я приду! Бородатый, как колхозник, бог что-то держит в щепоти. Посоли, посоли! А я добавлю...
- Вот так: до бога высоко, Сталин далеко, а немцы тут! Видите, как получилось!
Отступить за стол, подальше, чтобы видеть всех - и тех, что повыше, что за бабку на печи спрятались. Но начать с мужика. А после вернуться и пройтись под кроватью. Хорошо, прямая линия: от дядьки по кровати, сундук, печь, назад тем же путем, и во-от где вы, голубчики! Вот где мы вас нашли! Ну, и много вас тут, под кроваткой?"
Всегда лучше это делать от порога, но печь мешает. Всегда спокойнее, когда дверь спиной чувствуешь. Но тогда печь не твоя, придется прерывать на половине и снова начинать. А те слушают на улице, ждут. Пусть услышат одну очередь, только одну - битте, принимай работу! Это тебе не лягушек потрошить!..
- Что ж вы советские иконы сняли? Спрятали отца и учителя?
- Кого?
Ишь, забыл, уже не помнит, уже не понимает!
- Царские вывесил и думаешь, немцу понравится? А того не знаете, что это Янкель!
- Кто?
- Кто, кто! Христос ваш! Янкель, только крещеный. Но немцы на это не смотрят: крещеный, не крещеный.
Если по совести, так не очень и поймешь их дела с богом, с попами, с церквями. Вроде как и разрешают, даже открыли и там, и там, а сами, когда на политзанятиях выступают, кроют и бога, и евреев одними словами. Немецкий бог называется по-другому, Гитлер его часто в речах поминает: провидение! привидение!.. Черт их там разберет! Зато штурмбанфюрер, если увидит церковь, если где уцелела, готов креститься на радостях. Дерево старое, сухое, краской, олифой пропитанное, горит, как солома. И люди спокойнее себя ведут, легче, охотнее заходят, идут в такое здание, не то что в амбар или в школу. Надеются, что и немцы в бога верят. Верят, да не в вашего...