А для тех, кому позволим существовать на "планете", общим будет немецкий. Он и будет языком приказывающим. Он словно специально для этого создан. Не случайно укротители - в цирках и зверинцах всех стран пользуются именно немецким. Но и из немецкого следует убрать лишние эмоции. Сколько в нем наследили все эти плакальщики гуманисты, многие века эксплуатировавшие низменные чувства жалости, сострадания! И чему надо помешать обязательно, так это немецкой привычке к регламентации. Мои немцы захотят все добросовестно перестроить на свой, на немецкий лад. Как будто мы затем пришли, чтобы украинца заставить мыть тротуар перед жилищем. Пусть доживают, что им осталось, в своей исторической грязи, не наше дело поднимать культуру, учить, лечить туземцев. Немецкий порядок, но совсем в другом. Каждое немецкое слово будет звучать как сигнал, и они должны бросаться со всех ног и выполнять приказ! Прежде всего - дороги. И все их образование - дорожные знаки. Хотя и это не нужно. Им не ездить по дорогам, которые они будут мостить, их повезут. Каждое поселение, каждая улица в доживающих свой век неарийских городах должны существовать замкнуто. Ни вчерашнего, ни завтрашнего для них не существует, только то, что есть сейчас. А есть только это: высится столб в центре каждого изолированного региона, а на нем репродуктор, и из него падают приказывающие немецкие слова. А в остальное время - музыка. Сколько угодно, как можно больше музыки. Пусть вымывает, уносит из их памяти все прошлое. Никакой истории, ничего о прошлом, о будущем. Пока к зарастающим лесами городам и поселениям не придут машины и не увезут всех на восток по бетонным дорогам. Сейчас там ни хороших дорог, ни нужного спокойствия, но порядок налаживается. Изобретательные командиры неплохо используют деревянные здания с соломенными крышами. У славян даже церкви покрыты соломой. Что-то языческое, крематории одноразового употребления. Но чем дальше мы продвинемся в Европу, в собственно Европу, тем сложнее, труднее будет без хорошо налаженной системы и технологии. У западных славян дома из кирпича, камня. Не говоря уже о латинских народах. Любопытно все это выглядит: продвигаясь на Восток, мы одновременно начинаем двигаться с Востока на Запад - в осуществлении наших расовых целей.
15 июня 1942 года каратели штурмбанфарера СС Оскара Пауля Дирлевангера убили и сожгли жителей белорусской деревни Борки Кировского района Могилевской области. Кроме этой деревни специальный батальон Дирлевангера (один из многих, действовавших на территории Белоруссии) уничтожил еще около двухсот деревень - более ста двадцати тысяч человек. В числе этих деревень и Хатынь.
* * *
И. В. П о к р о в с к и й (советский обвинитель на Нюрнбергском процессе). Известно ли вам что-либо о существовании особой бригады, которая была сформирована из контрабандистов, отпетых воров и выпущенных на свободу преступников?
Б а х - З е л е в с к и й (бывший начальник штаба всех боевых подразделений по борьбе с партизанами при рейхсфюрере СО. В конце 1941 начале 1942 годов для борьбы с партизанами в тыловой группе "Центр" был выделен батальон под командованием Дирлевангера. Эта бригада Дирлевангера состояла в основном из преступников, которые имели судимости, официально из так называемых воров, но при этом они были настоящими уголовными преступниками, которых осудили за воровство со взломом, убийства и т. д.
И. В. П о к р о в с к и й. Чем вы объясните, что немецкое командование тыла с такой готовностью увеличивало количество своих частей за счет преступников?
Б а х - З е л е в с к и й. По моему мнению, здесь имеется прямая связь с речью Генриха Гиммлера в Вевельсбурге в начале 1941 года, перед русской кампанией, где он говорил о том, что целью русской кампании является: расстреливать каждого десятого из славянского населения, чтобы сократить их численность на 30 миллионов. Для опыта и были созданы такие "низкопробные" части, которые фактически были предназначены для реализации этого замысла.
* * *
Особая команда, "штурмбригада" доктора Оскара Дирлевангера, состояла из трех немецких рот (кроме немцев - австрийские, словацкие, латышские, мадьярские фашисты, французы из вишийского 639 полка), из "роты Барчке" (Август Барчке - фольксдойч, начальник кличевской районной полиции) и "роты Мельниченко" (Иван Мельниченко - бандеровец) - католики, лютеране, православные, атеисты, магометане... Деревня Борки состояла из семи поселков - -более 1800 жителей...
* * *
Из показаний бывшего карателя-дирлевангеровца Грабовского Феодосия Филипповича, уроженца деревни Грабовка Винницкой области:
"На эту операцию мы выезжали из Чичевич на автомашинах и мотоциклах. Помню, уже не весна, уже картошка цвела... Перед выездом Барчик (как мы звали между собой Августа Барчке) сказал, что поедем в деревню Борки на помощь немцам, так как их в районе этой деревни обстреляли партизаны. Примерно в трех километрах от деревни Борки на шоссейной дороге Могилев Бобруйск автомашины и мотоциклы остановились. По команде Барчика взвод Солдатенки Анатолия и Добрынина Дмитрия, а также часть немцев и украинцев разгрузились. Тот же Барчик сказал, что эти взвода совместно с группой немцев должны оцепить центральную деревню и прилегающие к ней поселки с восточной и северной стороны. Остальные наши взвода, а также силы немцев и часть роты Мельниченко поехали дальше по шоссейной дороге..."
Поселок первый
Предателя и ворон не клюет
Тупига Иван Евдокимович, год и место рождения - 1920, деревня Евецко-Николаевка Днепропетровской области. С 1933 года проживал в Белоруссии. Образование - 7 классов. Специальность - механик, слесарь. Рост - 180 см, глаза карие, волосы темные, нос острый, губы толстые.
Особые приметы: повреждена шея, отчего голову обычно держит с наклоном к левому плечу.
Ну, сачки, ну, работнички! Учат вас, да никак не научат. Шефа, штурмбанфюрера Доливана на вас, чтобы душа вон! Покуривают, скалятся, аж тут из-за сарая слышно. А я тут возле пустой хаты, как хрен луковый. Зато в деревне немцы и бандеровцы, те свое дело знают! Из погребов сальце удят, сундуки бомбят. Бегают по дворам, как подсмоленные...
* * *
Тупига пошарил в отвислых, как пустое вымя, карманах желтой мадьярской шинели. Полы шинели у него подняты, засунуты за ремень. По-июньски жарко, но шинели он не снимает. Оттого, что голова все время принаклонена к плечу, а жилистая шея изогнута, такое впечатление, что человек постоянно прислушивается: левым ухом к земле, правым - к небу.
Пошарил в накладных карманах зеленого френча с белыми, крест-накрест игрушечными винтовками и гранатами на черных эсэсовских петлицах. Вспомнил, догадался и обрадованно лапнул по ноге: о, есть! Добыл из брючного кармана кусок галетины, осторожно забрал ее, как лошадь, большими губами и принялся сосать. Наклонился и поднял на руки раскоряку пулемет, который до этого скучал у его ног. Сказал, хрустя галетой: "Иди, ладно". И снова пожаловался: "А нам стой тут, как хрен". Наклонил голову и сунул ее под замасленный грязно-зеленый ремень, и раскоряка пулемет уютно пристроился у него поперек груди. Поправил тяжелое железо, чтобы обоим было удобно.
* * *
Где эта паскуда, этот Доброскок? Дал бог второго номера! Диски бросил в песок, шинель бросил. Тоже за сарай спрятался: можно подумать, без него там не обойдутся. Ха, идет, ну, ну, иди, я тебе сейчас выдам, скажу пару тепленьких! Шагает коротконогий, как пишет, колхозничек, сачок паршивый. Недомерок вонючий, загнали ноги в задницу, а вытащить забыли. Но и этот туда же, хлебом его не корми - пусти в курятник, теток попугать-пощупать, когда они ни живы ни мертвы от страха. На пару с Волосатым промышляют. Всегда с оцарапанными носами, рожами, хорьки вонючие. Нет, на месте Доливана научил бы я вас работать. Ползет, еле ноги переставляет. А я для вас карауль пустую хату. Там одна баба и осталась. Ну точно, одна во всех окнах! Бегает от окна к окну, летает по хате, ждет не дождется. Идет, идет твой милок, не бойся, что забыли. Хоть через полчаса, но вспомнили, идет и по тебя. Дурной все-таки народ эти бабы! И правда, как курятник! Их бить, убивать гонят, тащат, а они хлеб, миски, платки волокут, чуть не подушки. Верят, что их увозить будут. Как же, в Германию, ждут вас там не дождутся! Вон сколько фуфаек и кусков хлеба, тряпья всякого по полю валяется, по картошке. А выбрать, взять нечего. Один платок только и поднял, в цветах весь, будет стерве могилевской, кол ей в зубы, пусть покрасуется. Да еще спички отнял. Зажала в руке и несет. Куда ты несешь, спросить бы тебя? Наверно, как утром взяли ее от печки, так и не разжала руки. "Дай прикурить, тетка!" А она не понимает, умрешь от всех вас! Но откуда у них спички? Немцы же не привозят. Во, борисовская фабрика. Распотрошили магазин в сорок первом. А может, и правда, из Москвы им все присылают. Говорят же, что в деревне этой бандит на бандите. Был я, был в вашем Борисове! Спасибо, побывал везде. Только дома сто лет как не был. Да и где он, тот дом?
- Ну что идешь, как спишь? Диски твои где? Что "ладно", было бы ладно, я бы тебе не говорил. Как врежут зараз из того леска бандиты, сразу забегаете. Вот тогда и правда жарко станет.
- Да ладно тебе, Янка.
- Евдокимович...
- Дай лучше закурить, Евдокимович. Слюна - как резина. Курнуть дай.
- А штаны не тяжелые?
- Две ямы загрузили. С верхом.
- А эту что, на развод оставили? Или вы с Волосатым для себя припрятали? Доливан вам протрет глаза, если не видите. Может, и еще десять их там - под печкой, под полом. Что, Тупига за вас будет выволакивать? Не рассчитывайте!
- Загорится дом - сами выползут. Нам что, больше всех надо? Верно, Янка Евдокимович? Дай курнуть.
* * *
Доброскок, низкорослый, с красным, как у новорожденного, сморщенным личиком, все переступает короткими ногами в тяжелых сапогах, все сплевывает сухим ртом. За каждым словом сухой плевок. Глаза воспаленные, страдающие. И хитрые. Он боязливо посматривает на окно, где белеет лицо женщины, и с затаенной какой-то мыслью приплясывает возле нависающего Тупиги, а тот смотрит на него с насмешливым наклоном головы, как курица на ползущего червяка. Вот-вот клюнет. А Доброскок тянет, тянет - слова, время...
* * *
- В эти самые Борки хлопцы наши до войны прибегали, бегали, говорю. Во куда, знацца, они бегали!
- А тебя не брали, сморчка?
- Все говорили: Борки, пойдем в Борки...
- Не брали бздуна!
- Мне и своих хватало. Знацца, это сюда бегали. Во какая деревня большая. И там дым, и там.
- Кому тут приходилось бегать, так это голове колхоза, собери вас попробуй, сачков! Таких вот работничков. Ну, что топчешься? Забирай ее и кто еще есть и веди. Пока ты баб щупаешь, бандеровцы все сундуки да погреба обшарили.
* * *
Тупига вдруг начал судорожно хвататься за бока, за живот, за грудь все карманы обстучал. И замер сладко, как кролик, добравшийся до крольчихи: кажется, пискнет умирающе и глаза закатит. С отрешенным, вовнутрь повернутым взглядом Тупига застыл, как бы прислушиваясь. Голову совсем на плечо свалил. Кадык, как поршень, протолкнул слюну и раз, и второй. Есть! Нашел! (Кажется, что кто-то все время подкладывает в карманы ему сладкие сюрпризы.) Достал смятую пачку сигарет, заглянул в нее. "Одна!" обрадованно выхватил сигарету желтыми зубами. Пачку, однако, не выбросил, а сунул в карман.
И пошел огородами к деревне, где все бегают со двора во двор солдаты в черном и голубом. Оглянулся и сердито показал своему второму номеру на сумку с пулеметными дисками. И на окно, испуганно белеющее. Доброскок тронул, как бы проверил, при нем ли, немецкую пилотку с "адамовой головой" - костями и черепом, поправил на плече слишком длинную для него французскую винтовку, даже одернул черный мундир и пошел к дому. В окне все белеет ужасом и ожиданием женское лицо. Громко, как бы знак подавая, ударил каблуками по грязному крыльцу.
* * *
Идут за мной! Это по нашу душу, детки, идет. Погонит туда, за сарай. За тот страшный угол, куда все ушли. Наша очередь, наша, детки мои! Так кричали, так плакали, а теперь тихо. Нас ждут за тем страшным углом. Смертонька наша идет. Сынок мой необцелованный! Доченька! Вы даже не заплакали ни разу. Не услышала, не увидела и не знаю, кто - сынок, дочурка? Не надо, не стучите ножками по сердцу - я здесь, я с вами, а он еще, может, и пожалеет нас. Он все отталкивал, отпихивал меня в угол, к стенке, загораживал от других немцев, когда нас была полная хата, тащили, хватали за руки, за одежду, били, кричали, и стоял такой вой. Он глянул, узнал, я видела, что узнал, и все спиной меня отпихивал. Не пугайтесь, не полохайтесь, сынок, доченька. И что ж нам одним делать тут, когда никого нет, никого-никого на свете?! Вы и не услышите. Больно будет мне, страшно мне. Как хорошо, что вас еще нет! И вы их не увидите...
* * *
- Так это ты, знацца? Ну так добрый день, племянница! Ты это, знацца, а я увидел и думаю. Узнал сразу, хотя ты во какая! Что ж твой мужик, учитель твой, с брюхом тебя да по такому времени оставил? В армии? Или тоже в банде? Ну чего ты все в окно да в окно? Обязательно, чтобы видели тебя! Не забудут, не бойся. И что мне теперь с тобой делать? Кого я вместо тебя поведу? Есть тут кто еще, зашился, может? Под печкой, может? Эй, ты там, вылазь, гранату сейчас кину, по-доброму говорю! Ну вот видишь, нету никого. А меня послали, думают, что еще остались. А тут одна ты. Ну что глядишь? Не признала? Габруся сынов помнишь? Доброскоки мы. Не помнишь, малая была, когда приезжала к нам из города с мамашей. А теперь чего прибежала из города сюда? К бандитам! Сидели бы, где сидели, или у вас там жевать нечего? У нас дома карточка висит - твоя и твоего учителя, мужика твоего. Он где? Да ты не бойся, свой я, Габрусевых помнишь? Еще мой брат Федор был. Пропал, как пошел в военкомат, так и не вернулся. Даже и не звали в тот военкомат, сам побежал...
* * *
Еще бы я его не узнала! Как две капли, только брат высокий был. А лицо такое же: все морщится, как плачет. Смешными мне казались оба, смотреть не могла. Брат его приезжал еще со стариком в Бобруйск, куда-то учиться устраивался. Но тот добрым казался, смеяться хотелось. Когда увидела этого, сразу про них подумала. Еще когда гнали нас от деревни через поле сюда, к этому зданию. Кто-то и фамилию Доброскока выкрикнул, нашу фамилию, какой-то полицейский, и я тут же услышала. Хотя от криков, ругани, ферфлюхтеров, от воя детского и мыслей, куда нас и что с нами, ничего не соображала, ничего не слышала...
* * *
- Знацца, и ты в Борки попала? И я тоже в первый раз. Все говорили: Борки, Борки! Девок отсюда наши брали замуж. Беда с вами: тут такое делается, а она рожать надумала! А может, ты с мужиком сюда прибежала? В банду захотел! Не сидится им, а теперь бабам и детям за них отдувайся. Надо им эти партизаны! Сидели бы как люди!.. Ну что мне с тобой делать, говори? Ну что? Где я тебя в этой конторе спрячу? Все сгорит. А я кого-то должен привести, послали за тобой. И Тупига видел...
О чем он, чего он от нас хочет, господи? И кто это так плачет, почему я здесь, неужели правда, что это я, что я здесь, плачу, кричу и все это происходит, господи?..
* * *
- Разозлили немцев, а отвечать нам с тобой! Ну вот сама скажи: что я могу? Живая сгоришь, если бы и осталась. Думал, что как-нибудь, племянница все же. Но что ты тут придумаешь? Во, ай-яй-яй! Тупига вертается, назад идет! Ну, пропали! И еще не один, с кем это он идет? Сиротка! Его тут не хватало! Звини, хотел, а тут видишь... ("Эй, хорь блудливый, ты все здесь?") Видишь, Тупига! Да иди уже, чего тут. Слышь, баба, добром вас просят!..
* * *
Я плачу, я кричу, вою, рву на себе волосы, а мне не хочется свет белый видеть - жить не хочется. Мне только страшно идти по полю этому, среди разбросанных платков, галош, детских курточек и видеть впереди тот сарай, угол, за который все ушли и где такая жуткая тишина. Каждый, подходя к углу, обязательно останавливался: детки бросались в сторону, их ловили, хватали, тащили туда, за угол... Какое счастье, что мои не видят, ничего не увидят. Мы тоже оставим на этом поле платок. Пусть. Гриша придет из лесу он обещал прийти, когда я рожу, забрать нас от тетки Маланки, - придет и заберет платок и будет знать, где мы. Будет знать, где. Видите, детки, нас не бьют, не толкают. Вот он даже платок мой поднял, догнал, подает мне. Потому что он дядька наш. А за ним еще двое идут, гогочут, им так весело, так весело. Только быстрее минуть угол. И ничего не думать, ничего не думать... Там не тихо и там тоже голоса, смех! Вот они, в черном, в зеленом, голубом стоят среди поля и под стеной, смотрят на меня, замолчали и ждут. Я что-то должна сделать, они ждут. Я должна умереть. Но где все люди, куда они их девали?.. Больно толкают - в плечо, в спину. К нему подталкивают, вот он - тот, кто ждал, дожидался за углом! Все на него смотрят, на нас - на него и на меня - и ждут. Он глаз не поднял, не видит меня, но он уже зол на меня больше всех, уже ненавидит. За то, что меня надо убить, за это он так ненавидит? Рука с наганом опущена к ноге, а сам он по пояс голый, подвязался, как фартуком, рубахой. На жирной груди мокро от волос, никогда не видела, чтобы столько волос было на человеке. Руки аж черные, нет, это рукавицы у него шоферские, по локоть длинные... Стоит над ямой. Только не смотреть на яму, не смотреть туда! Картофельная ботва затоптана и полита чем-то, как смолой, песок слипшийся... И на ноги налипает, меж пальцев. Я не обула ничего на ноги, собралась в Германию, а ничего не обула. Я же босая!.. А они смеются все громче, выкрикивают и смеются: "Гляди, уже с брюхом!.. Вот что значит Доброскока послали. И Волосатый не нужен!.. Смелее, смелее, тетка, у Волосатого это еще лучше получается!" А яма молчит. И все открывается, все ближе, шире открывается. В поясницу больно уперлась винтовка, они меня вперед подталкивают, а голый, черный все отступает, не поднимая руки с синим наганом, отходит к яме... Только не смотреть. В яму не смотреть. Такое что-то кислое из нее! Мне же нельзя пугаться, мне нельзя! Деткам повредит, пошкодит. Нет, я отвернусь, я не хочу смотреть. Дядька, что ты, что же это ты робишь с нами!.. Какое у него плачуще-сморщенное личико, как дико оно похоже на детское! Испуганно заслонилось локтями, руками, вскинувшими винтовку...
* * *
Доброскок выстрелил в повернувшуюся к нему женщину. Выстрела она не услышала. Сделала шаг, второй, третий назад и опрокинулась навзничь на убитых - в яму. Тупига подошел к яме, и ему показалось, что рука женщины еще захватила и потянула на колени подол платья.
Женщина спала...
Свидетельства жителей "огненных деревень" - Красница, Борки, Збышин, Великая Воля:
"Во ржи они не искали. Из хаты в хату ходили. Може, ближе где искали, а нас - никто. Только было такое тяжелое, страх и спать хотелось... Знаете, на нас ветер шел, этот дым, понимаете, такое мятное, люди же горели, запах тяжелый был. И спать хотелось..."
"Рассказывать вам, как это все начиналось? Ну вот, я жала на селище. Я ячмень жала, а рожь стояла, и там перебили двенадцать душ. А как стали они людей тех бить, я во так легла ничком и заснула. Я не слышала, как их били, не слышала ани писка того, ани крика. А потом, когда встала я - ого! - уже моя хата упала, уже и соседские. Все трещит, и свиньи пищат, и вся скотина ревет. Так и поднялась и стою, а соседка идет и говорит:
- Чего ты тут стоишь? У нас же всех побили!"
"А тут приезжает на лошади полицейский, который добивал. Видит, что живой, добивает. Он ко мне подъехал, а я глаза приоткрыла и тихонько смотрю на него. А дети не шевелятся, спят. Уснули".
"Я попал тогда как раз в другую группу, двадцать четвертым. Я только помню, что до того момента был при памяти, пока скомандовали ложиться. Упал я - уже выстрелов не слышал, как по нас стреляли. Может, и уснул. Что-то получилось".
* * *
Так это правда? Правда, что я здесь и мне это не снится? Но почему я должна не здесь быть, а где-то еще: и мама и отец со мной, они меня любят, и нам хорошо вместе. Голоса у них добрые, утренние, когда ничего еще не случилось за день, никто никого не расстроил, не обидел. Это вечером отец бывает злой, уставший от ругани со своими строителями, и тогда мама с ним разговаривает вполголоса, очень спокойно, но все равно не так, как утром. Почему я думала (я помню, что думала, считала!), будто мама моя умерла? Вот же она, со мной, с нами, и все мы вместе! Да, война, где-то война, и там нет мамы, отца тоже нет, я гам одна, а здесь, сейчас мы вместе, все втроем, и они такие молодые и похожие на самих себя - и отец и мама. Особенно мама. И наша общая спальня: процеженный сквозь белые шторы свет, ярко-красный шелк в вырезе пододеяльника, отец позвал "малышка!", и я соскользнула со своей кроватки на холодный, как стекло, крашеный пол, меня встретили его руки и втащили на "взрослую" кровать, мягкую и пахнущую табаком. Я нырнула носом, лицом в скользко холодноватый красный шелк и вот уже под белым пододеяльником, а папина рука ищет меня там, щекочет, мама нас утихомиривает: "Как маленькие!" Папины руки оторвали меня от одеяла-"земли", высоко подняли, держат, и я ощущаю под его пальцами, какие у меня еще детские, тонкие ребрышки. Щекотно и почему-то стыдно, но от этого еще радостнее. Мама смеется вместе с нами, но она тотчас почувствовала мой стыд и отнимает меня у папы, стаскивает с "неба" на одеяло. Пахнущие кремом, ночью и еще чем-то красивые руки ее не могут справиться с папиными, и у нас столько смеха, возни, рук, ног! Папа опустил меня лицом, ртом, губами на жесткую, колючую грудь. И тут же перекатил, как котенка, к маме: "Вот твое молочное хозяйство!" Мама пугается, сердится: "С ума сошел!" Стыдит меня: "А ты, большуха!" Но я все равно прижалась, как притянуло меня, жадно-жадно к ней прильнула и так близко услышала тихое постукивание. Тихое, потом громче, громче, уже весь мир заполняют гулкие удары - я снова там, у себя, под необъятным куполом маминого сердца!..
* * *
Уют и тревога, полет и цепкая устойчивость... Что-то уже радовало шестимесячного, мальчик улыбался, слыша гулкие ровные удары, он морщился, сжимался, когда высокий купол куда-то уносился, унося и его, а удары делались оглушительными и частыми-частыми. Из материнской плоти в него входила кровь, принося сны. Все поколения когда-либо живших людей и давно умерших существ пытались пробиться в его сны, теснились в маленьком мозгу, в каждой клетке его тельца, снова пытались вернуться туда, откуда унесла их и все дальше уносит смерть. Сны он не видел, он их ощущал, как чье-то доброе или злое присутствие. Доброе сливалось с ровными и вечными ударами, злое копилось, когда удары делались оглушительными, тревожно частыми. С каждым ударом вспыхивала, открывалась из конца в конец вселенная, звук этот уносил купол вверх, держал и не позволял куполу опуститься, упасть и все увлечь за собой...
Шестимесячный под живым сердцем матери лежал вместе с нею на трупах.
На ручных швейцарских часах немца Лянге было 11 часов 31 минута по берлинскому времени.
* * *
Мама отталкивает меня от груди стыдливо, даже сердито, отец хохочет, опять поднял на вытянутых руках, и я вижу что-то черное там, где наше большое зеркало. Длинная, как мамино новое платье, черная тряпка висит на зеркале. Господи, нет, это неправда, что мама умерла! Папа поднимает меня, чтобы я могла ее видеть, а я не смотрю на лицо, а только на платочек в желтых пальцах, нежный, как светящийся мотылек. Потому что, если увижу ее лицо, это будет правда. Господи!.. Какие-то женщины внизу шепотом подсказывают мне: "Поплачь, тебе надо плакать, тебе надо..." Я отвожу глаза на зеркало, на черную тряпку и нарочно вспоминаю, как мы ходили фотографироваться, все втроем, а он спрятался под черное, тот, к кому мы пришли... Упадет черная тряпка, и я все увижу. Все!.. "Ты не бойся, ты поплачь, тебе надо плакать..."
* * *
Прошло три минуты после выстрела Доброскока - Тупига как раз посмотрел на свои "кировские", было уже 11.34 по берлинскому времени. Именно здесь женщина открыла глаза лишь на миг и увидела, унесла в себя, в спасительный сон и это: чьи-то огромные, в сапогах ноги над ней и уходящие в небо, наклонившиеса, как падающие, нечеловечески большие фигуры. Слух ее зачерпнул и звук - воющий, далекий...
* * *
И каратели услышали многоголосый вой на соседнем поселке и теперь говорили об этом:
- Во когда мельниченковцы проснулись.
- Нет, там первая немецкая.
- Когда будэт им конэц?! - сердито сказал, глядя в яму, голый по пояс каратель с черными, в шоферских рукавицах руками, вытирая волосатый живот и у себя под мышками сначала одним, потом другим рукавом грязной рубахи, которой он опоясан, как фартуком. Стащил и подальше от ямы, к стене бросил одну рукавицу, принялся стаскивать другую, а она, длинная, тесная, не слезает с потной руки, щедро покрытой шерстью. Морщится, как от боли, и смотрит на Тупигу, который в шинели стоит рядом и, склонив набок голову, жует травинку. Черные глаза Волосатого все напирают на Тупигу, все больше круглеют, а тот вроде и не замечает, что вид его кому-то неприятен. Пачэму нэ сымешь? Пачэму? Кто тебя заставляет? Кто, спрашиваю? Я тебя заставляю?
15 июня 1942 года каратели штурмбанфарера СС Оскара Пауля Дирлевангера убили и сожгли жителей белорусской деревни Борки Кировского района Могилевской области. Кроме этой деревни специальный батальон Дирлевангера (один из многих, действовавших на территории Белоруссии) уничтожил еще около двухсот деревень - более ста двадцати тысяч человек. В числе этих деревень и Хатынь.
* * *
И. В. П о к р о в с к и й (советский обвинитель на Нюрнбергском процессе). Известно ли вам что-либо о существовании особой бригады, которая была сформирована из контрабандистов, отпетых воров и выпущенных на свободу преступников?
Б а х - З е л е в с к и й (бывший начальник штаба всех боевых подразделений по борьбе с партизанами при рейхсфюрере СО. В конце 1941 начале 1942 годов для борьбы с партизанами в тыловой группе "Центр" был выделен батальон под командованием Дирлевангера. Эта бригада Дирлевангера состояла в основном из преступников, которые имели судимости, официально из так называемых воров, но при этом они были настоящими уголовными преступниками, которых осудили за воровство со взломом, убийства и т. д.
И. В. П о к р о в с к и й. Чем вы объясните, что немецкое командование тыла с такой готовностью увеличивало количество своих частей за счет преступников?
Б а х - З е л е в с к и й. По моему мнению, здесь имеется прямая связь с речью Генриха Гиммлера в Вевельсбурге в начале 1941 года, перед русской кампанией, где он говорил о том, что целью русской кампании является: расстреливать каждого десятого из славянского населения, чтобы сократить их численность на 30 миллионов. Для опыта и были созданы такие "низкопробные" части, которые фактически были предназначены для реализации этого замысла.
* * *
Особая команда, "штурмбригада" доктора Оскара Дирлевангера, состояла из трех немецких рот (кроме немцев - австрийские, словацкие, латышские, мадьярские фашисты, французы из вишийского 639 полка), из "роты Барчке" (Август Барчке - фольксдойч, начальник кличевской районной полиции) и "роты Мельниченко" (Иван Мельниченко - бандеровец) - католики, лютеране, православные, атеисты, магометане... Деревня Борки состояла из семи поселков - -более 1800 жителей...
* * *
Из показаний бывшего карателя-дирлевангеровца Грабовского Феодосия Филипповича, уроженца деревни Грабовка Винницкой области:
"На эту операцию мы выезжали из Чичевич на автомашинах и мотоциклах. Помню, уже не весна, уже картошка цвела... Перед выездом Барчик (как мы звали между собой Августа Барчке) сказал, что поедем в деревню Борки на помощь немцам, так как их в районе этой деревни обстреляли партизаны. Примерно в трех километрах от деревни Борки на шоссейной дороге Могилев Бобруйск автомашины и мотоциклы остановились. По команде Барчика взвод Солдатенки Анатолия и Добрынина Дмитрия, а также часть немцев и украинцев разгрузились. Тот же Барчик сказал, что эти взвода совместно с группой немцев должны оцепить центральную деревню и прилегающие к ней поселки с восточной и северной стороны. Остальные наши взвода, а также силы немцев и часть роты Мельниченко поехали дальше по шоссейной дороге..."
Поселок первый
Предателя и ворон не клюет
Тупига Иван Евдокимович, год и место рождения - 1920, деревня Евецко-Николаевка Днепропетровской области. С 1933 года проживал в Белоруссии. Образование - 7 классов. Специальность - механик, слесарь. Рост - 180 см, глаза карие, волосы темные, нос острый, губы толстые.
Особые приметы: повреждена шея, отчего голову обычно держит с наклоном к левому плечу.
Ну, сачки, ну, работнички! Учат вас, да никак не научат. Шефа, штурмбанфюрера Доливана на вас, чтобы душа вон! Покуривают, скалятся, аж тут из-за сарая слышно. А я тут возле пустой хаты, как хрен луковый. Зато в деревне немцы и бандеровцы, те свое дело знают! Из погребов сальце удят, сундуки бомбят. Бегают по дворам, как подсмоленные...
* * *
Тупига пошарил в отвислых, как пустое вымя, карманах желтой мадьярской шинели. Полы шинели у него подняты, засунуты за ремень. По-июньски жарко, но шинели он не снимает. Оттого, что голова все время принаклонена к плечу, а жилистая шея изогнута, такое впечатление, что человек постоянно прислушивается: левым ухом к земле, правым - к небу.
Пошарил в накладных карманах зеленого френча с белыми, крест-накрест игрушечными винтовками и гранатами на черных эсэсовских петлицах. Вспомнил, догадался и обрадованно лапнул по ноге: о, есть! Добыл из брючного кармана кусок галетины, осторожно забрал ее, как лошадь, большими губами и принялся сосать. Наклонился и поднял на руки раскоряку пулемет, который до этого скучал у его ног. Сказал, хрустя галетой: "Иди, ладно". И снова пожаловался: "А нам стой тут, как хрен". Наклонил голову и сунул ее под замасленный грязно-зеленый ремень, и раскоряка пулемет уютно пристроился у него поперек груди. Поправил тяжелое железо, чтобы обоим было удобно.
* * *
Где эта паскуда, этот Доброскок? Дал бог второго номера! Диски бросил в песок, шинель бросил. Тоже за сарай спрятался: можно подумать, без него там не обойдутся. Ха, идет, ну, ну, иди, я тебе сейчас выдам, скажу пару тепленьких! Шагает коротконогий, как пишет, колхозничек, сачок паршивый. Недомерок вонючий, загнали ноги в задницу, а вытащить забыли. Но и этот туда же, хлебом его не корми - пусти в курятник, теток попугать-пощупать, когда они ни живы ни мертвы от страха. На пару с Волосатым промышляют. Всегда с оцарапанными носами, рожами, хорьки вонючие. Нет, на месте Доливана научил бы я вас работать. Ползет, еле ноги переставляет. А я для вас карауль пустую хату. Там одна баба и осталась. Ну точно, одна во всех окнах! Бегает от окна к окну, летает по хате, ждет не дождется. Идет, идет твой милок, не бойся, что забыли. Хоть через полчаса, но вспомнили, идет и по тебя. Дурной все-таки народ эти бабы! И правда, как курятник! Их бить, убивать гонят, тащат, а они хлеб, миски, платки волокут, чуть не подушки. Верят, что их увозить будут. Как же, в Германию, ждут вас там не дождутся! Вон сколько фуфаек и кусков хлеба, тряпья всякого по полю валяется, по картошке. А выбрать, взять нечего. Один платок только и поднял, в цветах весь, будет стерве могилевской, кол ей в зубы, пусть покрасуется. Да еще спички отнял. Зажала в руке и несет. Куда ты несешь, спросить бы тебя? Наверно, как утром взяли ее от печки, так и не разжала руки. "Дай прикурить, тетка!" А она не понимает, умрешь от всех вас! Но откуда у них спички? Немцы же не привозят. Во, борисовская фабрика. Распотрошили магазин в сорок первом. А может, и правда, из Москвы им все присылают. Говорят же, что в деревне этой бандит на бандите. Был я, был в вашем Борисове! Спасибо, побывал везде. Только дома сто лет как не был. Да и где он, тот дом?
- Ну что идешь, как спишь? Диски твои где? Что "ладно", было бы ладно, я бы тебе не говорил. Как врежут зараз из того леска бандиты, сразу забегаете. Вот тогда и правда жарко станет.
- Да ладно тебе, Янка.
- Евдокимович...
- Дай лучше закурить, Евдокимович. Слюна - как резина. Курнуть дай.
- А штаны не тяжелые?
- Две ямы загрузили. С верхом.
- А эту что, на развод оставили? Или вы с Волосатым для себя припрятали? Доливан вам протрет глаза, если не видите. Может, и еще десять их там - под печкой, под полом. Что, Тупига за вас будет выволакивать? Не рассчитывайте!
- Загорится дом - сами выползут. Нам что, больше всех надо? Верно, Янка Евдокимович? Дай курнуть.
* * *
Доброскок, низкорослый, с красным, как у новорожденного, сморщенным личиком, все переступает короткими ногами в тяжелых сапогах, все сплевывает сухим ртом. За каждым словом сухой плевок. Глаза воспаленные, страдающие. И хитрые. Он боязливо посматривает на окно, где белеет лицо женщины, и с затаенной какой-то мыслью приплясывает возле нависающего Тупиги, а тот смотрит на него с насмешливым наклоном головы, как курица на ползущего червяка. Вот-вот клюнет. А Доброскок тянет, тянет - слова, время...
* * *
- В эти самые Борки хлопцы наши до войны прибегали, бегали, говорю. Во куда, знацца, они бегали!
- А тебя не брали, сморчка?
- Все говорили: Борки, пойдем в Борки...
- Не брали бздуна!
- Мне и своих хватало. Знацца, это сюда бегали. Во какая деревня большая. И там дым, и там.
- Кому тут приходилось бегать, так это голове колхоза, собери вас попробуй, сачков! Таких вот работничков. Ну, что топчешься? Забирай ее и кто еще есть и веди. Пока ты баб щупаешь, бандеровцы все сундуки да погреба обшарили.
* * *
Тупига вдруг начал судорожно хвататься за бока, за живот, за грудь все карманы обстучал. И замер сладко, как кролик, добравшийся до крольчихи: кажется, пискнет умирающе и глаза закатит. С отрешенным, вовнутрь повернутым взглядом Тупига застыл, как бы прислушиваясь. Голову совсем на плечо свалил. Кадык, как поршень, протолкнул слюну и раз, и второй. Есть! Нашел! (Кажется, что кто-то все время подкладывает в карманы ему сладкие сюрпризы.) Достал смятую пачку сигарет, заглянул в нее. "Одна!" обрадованно выхватил сигарету желтыми зубами. Пачку, однако, не выбросил, а сунул в карман.
И пошел огородами к деревне, где все бегают со двора во двор солдаты в черном и голубом. Оглянулся и сердито показал своему второму номеру на сумку с пулеметными дисками. И на окно, испуганно белеющее. Доброскок тронул, как бы проверил, при нем ли, немецкую пилотку с "адамовой головой" - костями и черепом, поправил на плече слишком длинную для него французскую винтовку, даже одернул черный мундир и пошел к дому. В окне все белеет ужасом и ожиданием женское лицо. Громко, как бы знак подавая, ударил каблуками по грязному крыльцу.
* * *
Идут за мной! Это по нашу душу, детки, идет. Погонит туда, за сарай. За тот страшный угол, куда все ушли. Наша очередь, наша, детки мои! Так кричали, так плакали, а теперь тихо. Нас ждут за тем страшным углом. Смертонька наша идет. Сынок мой необцелованный! Доченька! Вы даже не заплакали ни разу. Не услышала, не увидела и не знаю, кто - сынок, дочурка? Не надо, не стучите ножками по сердцу - я здесь, я с вами, а он еще, может, и пожалеет нас. Он все отталкивал, отпихивал меня в угол, к стенке, загораживал от других немцев, когда нас была полная хата, тащили, хватали за руки, за одежду, били, кричали, и стоял такой вой. Он глянул, узнал, я видела, что узнал, и все спиной меня отпихивал. Не пугайтесь, не полохайтесь, сынок, доченька. И что ж нам одним делать тут, когда никого нет, никого-никого на свете?! Вы и не услышите. Больно будет мне, страшно мне. Как хорошо, что вас еще нет! И вы их не увидите...
* * *
- Так это ты, знацца? Ну так добрый день, племянница! Ты это, знацца, а я увидел и думаю. Узнал сразу, хотя ты во какая! Что ж твой мужик, учитель твой, с брюхом тебя да по такому времени оставил? В армии? Или тоже в банде? Ну чего ты все в окно да в окно? Обязательно, чтобы видели тебя! Не забудут, не бойся. И что мне теперь с тобой делать? Кого я вместо тебя поведу? Есть тут кто еще, зашился, может? Под печкой, может? Эй, ты там, вылазь, гранату сейчас кину, по-доброму говорю! Ну вот видишь, нету никого. А меня послали, думают, что еще остались. А тут одна ты. Ну что глядишь? Не признала? Габруся сынов помнишь? Доброскоки мы. Не помнишь, малая была, когда приезжала к нам из города с мамашей. А теперь чего прибежала из города сюда? К бандитам! Сидели бы, где сидели, или у вас там жевать нечего? У нас дома карточка висит - твоя и твоего учителя, мужика твоего. Он где? Да ты не бойся, свой я, Габрусевых помнишь? Еще мой брат Федор был. Пропал, как пошел в военкомат, так и не вернулся. Даже и не звали в тот военкомат, сам побежал...
* * *
Еще бы я его не узнала! Как две капли, только брат высокий был. А лицо такое же: все морщится, как плачет. Смешными мне казались оба, смотреть не могла. Брат его приезжал еще со стариком в Бобруйск, куда-то учиться устраивался. Но тот добрым казался, смеяться хотелось. Когда увидела этого, сразу про них подумала. Еще когда гнали нас от деревни через поле сюда, к этому зданию. Кто-то и фамилию Доброскока выкрикнул, нашу фамилию, какой-то полицейский, и я тут же услышала. Хотя от криков, ругани, ферфлюхтеров, от воя детского и мыслей, куда нас и что с нами, ничего не соображала, ничего не слышала...
* * *
- Знацца, и ты в Борки попала? И я тоже в первый раз. Все говорили: Борки, Борки! Девок отсюда наши брали замуж. Беда с вами: тут такое делается, а она рожать надумала! А может, ты с мужиком сюда прибежала? В банду захотел! Не сидится им, а теперь бабам и детям за них отдувайся. Надо им эти партизаны! Сидели бы как люди!.. Ну что мне с тобой делать, говори? Ну что? Где я тебя в этой конторе спрячу? Все сгорит. А я кого-то должен привести, послали за тобой. И Тупига видел...
О чем он, чего он от нас хочет, господи? И кто это так плачет, почему я здесь, неужели правда, что это я, что я здесь, плачу, кричу и все это происходит, господи?..
* * *
- Разозлили немцев, а отвечать нам с тобой! Ну вот сама скажи: что я могу? Живая сгоришь, если бы и осталась. Думал, что как-нибудь, племянница все же. Но что ты тут придумаешь? Во, ай-яй-яй! Тупига вертается, назад идет! Ну, пропали! И еще не один, с кем это он идет? Сиротка! Его тут не хватало! Звини, хотел, а тут видишь... ("Эй, хорь блудливый, ты все здесь?") Видишь, Тупига! Да иди уже, чего тут. Слышь, баба, добром вас просят!..
* * *
Я плачу, я кричу, вою, рву на себе волосы, а мне не хочется свет белый видеть - жить не хочется. Мне только страшно идти по полю этому, среди разбросанных платков, галош, детских курточек и видеть впереди тот сарай, угол, за который все ушли и где такая жуткая тишина. Каждый, подходя к углу, обязательно останавливался: детки бросались в сторону, их ловили, хватали, тащили туда, за угол... Какое счастье, что мои не видят, ничего не увидят. Мы тоже оставим на этом поле платок. Пусть. Гриша придет из лесу он обещал прийти, когда я рожу, забрать нас от тетки Маланки, - придет и заберет платок и будет знать, где мы. Будет знать, где. Видите, детки, нас не бьют, не толкают. Вот он даже платок мой поднял, догнал, подает мне. Потому что он дядька наш. А за ним еще двое идут, гогочут, им так весело, так весело. Только быстрее минуть угол. И ничего не думать, ничего не думать... Там не тихо и там тоже голоса, смех! Вот они, в черном, в зеленом, голубом стоят среди поля и под стеной, смотрят на меня, замолчали и ждут. Я что-то должна сделать, они ждут. Я должна умереть. Но где все люди, куда они их девали?.. Больно толкают - в плечо, в спину. К нему подталкивают, вот он - тот, кто ждал, дожидался за углом! Все на него смотрят, на нас - на него и на меня - и ждут. Он глаз не поднял, не видит меня, но он уже зол на меня больше всех, уже ненавидит. За то, что меня надо убить, за это он так ненавидит? Рука с наганом опущена к ноге, а сам он по пояс голый, подвязался, как фартуком, рубахой. На жирной груди мокро от волос, никогда не видела, чтобы столько волос было на человеке. Руки аж черные, нет, это рукавицы у него шоферские, по локоть длинные... Стоит над ямой. Только не смотреть на яму, не смотреть туда! Картофельная ботва затоптана и полита чем-то, как смолой, песок слипшийся... И на ноги налипает, меж пальцев. Я не обула ничего на ноги, собралась в Германию, а ничего не обула. Я же босая!.. А они смеются все громче, выкрикивают и смеются: "Гляди, уже с брюхом!.. Вот что значит Доброскока послали. И Волосатый не нужен!.. Смелее, смелее, тетка, у Волосатого это еще лучше получается!" А яма молчит. И все открывается, все ближе, шире открывается. В поясницу больно уперлась винтовка, они меня вперед подталкивают, а голый, черный все отступает, не поднимая руки с синим наганом, отходит к яме... Только не смотреть. В яму не смотреть. Такое что-то кислое из нее! Мне же нельзя пугаться, мне нельзя! Деткам повредит, пошкодит. Нет, я отвернусь, я не хочу смотреть. Дядька, что ты, что же это ты робишь с нами!.. Какое у него плачуще-сморщенное личико, как дико оно похоже на детское! Испуганно заслонилось локтями, руками, вскинувшими винтовку...
* * *
Доброскок выстрелил в повернувшуюся к нему женщину. Выстрела она не услышала. Сделала шаг, второй, третий назад и опрокинулась навзничь на убитых - в яму. Тупига подошел к яме, и ему показалось, что рука женщины еще захватила и потянула на колени подол платья.
Женщина спала...
Свидетельства жителей "огненных деревень" - Красница, Борки, Збышин, Великая Воля:
"Во ржи они не искали. Из хаты в хату ходили. Може, ближе где искали, а нас - никто. Только было такое тяжелое, страх и спать хотелось... Знаете, на нас ветер шел, этот дым, понимаете, такое мятное, люди же горели, запах тяжелый был. И спать хотелось..."
"Рассказывать вам, как это все начиналось? Ну вот, я жала на селище. Я ячмень жала, а рожь стояла, и там перебили двенадцать душ. А как стали они людей тех бить, я во так легла ничком и заснула. Я не слышала, как их били, не слышала ани писка того, ани крика. А потом, когда встала я - ого! - уже моя хата упала, уже и соседские. Все трещит, и свиньи пищат, и вся скотина ревет. Так и поднялась и стою, а соседка идет и говорит:
- Чего ты тут стоишь? У нас же всех побили!"
"А тут приезжает на лошади полицейский, который добивал. Видит, что живой, добивает. Он ко мне подъехал, а я глаза приоткрыла и тихонько смотрю на него. А дети не шевелятся, спят. Уснули".
"Я попал тогда как раз в другую группу, двадцать четвертым. Я только помню, что до того момента был при памяти, пока скомандовали ложиться. Упал я - уже выстрелов не слышал, как по нас стреляли. Может, и уснул. Что-то получилось".
* * *
Так это правда? Правда, что я здесь и мне это не снится? Но почему я должна не здесь быть, а где-то еще: и мама и отец со мной, они меня любят, и нам хорошо вместе. Голоса у них добрые, утренние, когда ничего еще не случилось за день, никто никого не расстроил, не обидел. Это вечером отец бывает злой, уставший от ругани со своими строителями, и тогда мама с ним разговаривает вполголоса, очень спокойно, но все равно не так, как утром. Почему я думала (я помню, что думала, считала!), будто мама моя умерла? Вот же она, со мной, с нами, и все мы вместе! Да, война, где-то война, и там нет мамы, отца тоже нет, я гам одна, а здесь, сейчас мы вместе, все втроем, и они такие молодые и похожие на самих себя - и отец и мама. Особенно мама. И наша общая спальня: процеженный сквозь белые шторы свет, ярко-красный шелк в вырезе пододеяльника, отец позвал "малышка!", и я соскользнула со своей кроватки на холодный, как стекло, крашеный пол, меня встретили его руки и втащили на "взрослую" кровать, мягкую и пахнущую табаком. Я нырнула носом, лицом в скользко холодноватый красный шелк и вот уже под белым пододеяльником, а папина рука ищет меня там, щекочет, мама нас утихомиривает: "Как маленькие!" Папины руки оторвали меня от одеяла-"земли", высоко подняли, держат, и я ощущаю под его пальцами, какие у меня еще детские, тонкие ребрышки. Щекотно и почему-то стыдно, но от этого еще радостнее. Мама смеется вместе с нами, но она тотчас почувствовала мой стыд и отнимает меня у папы, стаскивает с "неба" на одеяло. Пахнущие кремом, ночью и еще чем-то красивые руки ее не могут справиться с папиными, и у нас столько смеха, возни, рук, ног! Папа опустил меня лицом, ртом, губами на жесткую, колючую грудь. И тут же перекатил, как котенка, к маме: "Вот твое молочное хозяйство!" Мама пугается, сердится: "С ума сошел!" Стыдит меня: "А ты, большуха!" Но я все равно прижалась, как притянуло меня, жадно-жадно к ней прильнула и так близко услышала тихое постукивание. Тихое, потом громче, громче, уже весь мир заполняют гулкие удары - я снова там, у себя, под необъятным куполом маминого сердца!..
* * *
Уют и тревога, полет и цепкая устойчивость... Что-то уже радовало шестимесячного, мальчик улыбался, слыша гулкие ровные удары, он морщился, сжимался, когда высокий купол куда-то уносился, унося и его, а удары делались оглушительными и частыми-частыми. Из материнской плоти в него входила кровь, принося сны. Все поколения когда-либо живших людей и давно умерших существ пытались пробиться в его сны, теснились в маленьком мозгу, в каждой клетке его тельца, снова пытались вернуться туда, откуда унесла их и все дальше уносит смерть. Сны он не видел, он их ощущал, как чье-то доброе или злое присутствие. Доброе сливалось с ровными и вечными ударами, злое копилось, когда удары делались оглушительными, тревожно частыми. С каждым ударом вспыхивала, открывалась из конца в конец вселенная, звук этот уносил купол вверх, держал и не позволял куполу опуститься, упасть и все увлечь за собой...
Шестимесячный под живым сердцем матери лежал вместе с нею на трупах.
На ручных швейцарских часах немца Лянге было 11 часов 31 минута по берлинскому времени.
* * *
Мама отталкивает меня от груди стыдливо, даже сердито, отец хохочет, опять поднял на вытянутых руках, и я вижу что-то черное там, где наше большое зеркало. Длинная, как мамино новое платье, черная тряпка висит на зеркале. Господи, нет, это неправда, что мама умерла! Папа поднимает меня, чтобы я могла ее видеть, а я не смотрю на лицо, а только на платочек в желтых пальцах, нежный, как светящийся мотылек. Потому что, если увижу ее лицо, это будет правда. Господи!.. Какие-то женщины внизу шепотом подсказывают мне: "Поплачь, тебе надо плакать, тебе надо..." Я отвожу глаза на зеркало, на черную тряпку и нарочно вспоминаю, как мы ходили фотографироваться, все втроем, а он спрятался под черное, тот, к кому мы пришли... Упадет черная тряпка, и я все увижу. Все!.. "Ты не бойся, ты поплачь, тебе надо плакать..."
* * *
Прошло три минуты после выстрела Доброскока - Тупига как раз посмотрел на свои "кировские", было уже 11.34 по берлинскому времени. Именно здесь женщина открыла глаза лишь на миг и увидела, унесла в себя, в спасительный сон и это: чьи-то огромные, в сапогах ноги над ней и уходящие в небо, наклонившиеса, как падающие, нечеловечески большие фигуры. Слух ее зачерпнул и звук - воющий, далекий...
* * *
И каратели услышали многоголосый вой на соседнем поселке и теперь говорили об этом:
- Во когда мельниченковцы проснулись.
- Нет, там первая немецкая.
- Когда будэт им конэц?! - сердито сказал, глядя в яму, голый по пояс каратель с черными, в шоферских рукавицах руками, вытирая волосатый живот и у себя под мышками сначала одним, потом другим рукавом грязной рубахи, которой он опоясан, как фартуком. Стащил и подальше от ямы, к стене бросил одну рукавицу, принялся стаскивать другую, а она, длинная, тесная, не слезает с потной руки, щедро покрытой шерстью. Морщится, как от боли, и смотрит на Тупигу, который в шинели стоит рядом и, склонив набок голову, жует травинку. Черные глаза Волосатого все напирают на Тупигу, все больше круглеют, а тот вроде и не замечает, что вид его кому-то неприятен. Пачэму нэ сымешь? Пачэму? Кто тебя заставляет? Кто, спрашиваю? Я тебя заставляю?