Афанасьев Анатолий Владимирович. Командировка

   Сейчас градусник зафиксировал тридцать семь и две десятых, и я опять со страхом подумал, что вчера мог не заметить сотрясения мозга, и утешил себя тем, что при сотрясении мозга обычно теряют сознание, а я его не терял.
   В начале девятого в номер несильно постучали, я крикнул "Входи, Петя!" -и увидел пасмурное, прекрасное лицо книголюба. Он вошел, сел в кресло и Отал смотреть на меня лежащего. На нем была рубашка в цветочках.
   - Где купил? - спросил я с завистью. - Я тоже такую хочу.
   - Вношу ясность, - четко сказал Шутов, сверкнув темным серебром белков. - На базар времени нету. Охота базарить - ищи другую компанию. Хочешь чего другое иметь - я пришел.
   Он недоверчиво оглядел мою комнату и, скучая, уронил взгляд на столик.
   - Красиво излагаешь, Петр Шутов. Как индеец племени делаваров. Я пришел, я сказал... А не выпить ли нам по рюмашечке для куража?
   - Ты меня за недоумка не держи, - усмехнулся Петя. - Чего есть наливай. Или сразу пойдем, - мельком на часы. - Быстренько мозги тебе выправлю да дальше потопаю.
   Я встал, развязал пакет, разложил на столике сыр, ветчину, хлеб, пошел в ванную, ополоснул там стаканы и откупорил коньяк.
   Шутов следил за моими действиями с сатирической ухмылкой, и больше всего мне хотелось врезать ему этой узкогорлой красавицей по чугунному кумполу. Но я не мог себе этого позволить. Не время и не место.
   Выпили, покушали хлебца с сыром. Все молча.
   Все друг на дружку глядючи, оценивая. Не знаю, как он меня, а я его оценил как физически хорошо развитого человека.
   - Штукатурка-то обвалилась с харп, - заметил Шутов, самостоятельно наливая себе в стакан. - Надо бы подновить, а то глядеть срамно.
   - Петя, - сказал я, - зачем ты корчишь из себя какого-то уголовника? По тебе же видно, что ты книжки три всяко одолел. А то и четыре.
   - Вот, москвич, за это ты и схлопотал. Не за то, что под Капитанова копаешь и всю его работу хочешь под петлю подвести, а за то, что разговариваешь с подковырками, не по-людски. Я очень чуткий на обиду. Характер у меня своенравный - Молодой ты еще, - сказал я, - рога тебе не ломали. Отсюда и характер.
   - Ломали, - успокоил Шутов. - Не такие, как ты, встречались на жизненном пути. Ломали, ломали, да сами покорежились. Учти, москвич.
   После этого мы чокнулись. Головная боль, так упорно сопротивлявшаяся патентованным средствам, сомлела перед виноградным спиртом. Боль ушла, остался гул и птичье щебетанье.
   - И ломали и обхаживали, - продолжал Шутов, давя пальцем запульсировавшую жилку на виске. - И я верил словам, гнул горбину ради доброго дяди.
   Было и такое. Ты все книжками попрекаешь, а мне, может, учиться не дали. Скажешь, не то время, чтобы не дать? Да, не то. А человек тот же, какой и всегда был. Каждый на себя прикидывает. Даже когда добро делает, ждет, чего ему от этого добра перепадет.
   У меня отчим, умнейший мужик, я уж любую его науку, как святцы, назубок учил, и он мне добра желал от души, - и что вышло? Отговорил учиться - с твоей, мол, башкой все равно дальше инженера не двинешься. Когда уж я опамятовался - вроде поздно учиться.
   - Учиться никогда не поздно, - соврал я с благодушием. Шутов не обратил внимания.
   - Ну и нагляделся я к тому времени.
   - Что же ты в мире разглядел?
   - Ложь и подлость! - с великой верой рассек он воздух рукой перед моим носом. Повторил, как клятву: - Ложь и подлость! Только которые попроще, работяги-бедолаги, те врать не умеют и подличать не приноровились. Такой на копейку сопрет - его в прокуратуру, разок обманет -ему товарищеский суд. А других, шибко ученых, за руку не поймаешь ни в жисть. Да ты его, гада, на собрании пойди послушай, как гром гремит, строчку без узелка шьет. Послушай и скидывай шапку, собирай складчину на прижизненный бюст герою труда. Это с трибуны. Послушай его в курилке - не отплюешься. Мат выше всех этажей. Но это тоже понятно, под своего, значит, работает. Для него простой человек - зверюга. Никогда он так не скажет вслух, а думает все равно так. И спаси тебя бог ему поверить, работать с ним, сердце вложить. Тут-то и поймешь, что почем стоит. При первой оказии носом в грязь ткнет, душу растопчет и глаз выколет. А сам, не сомневайся, чистенький останется и бегом на собрание. Ох, любит ваш брат выступать, с народом общаться посредством публичного призыва, ох, любит!
   - У тебя глаза целы, - сказал я.
   - Чудом, - ответил Шутов. - Чудом спасся... Опять подковырнул?
   - Твое здоровье! - я глотнул лекарственной влаги и закусил малосольным огурчиком. Гул в висках разросся до победного паровозного скрежета.
   Петя засмеялся:
   - А есть в тебе чего-то, москвич. Натура есть. Я вижу. И в милицию ты не побежал слюнявиться. За это - уважаю.
   Он больше не взглядывал на часы, через смуглоту его щек просочился светлый румянец, как сыпь.
   - Я полночи ждал, думал, приедут. Ты все же извини за вчерашнее. Наверное, погорячился я, обознался.
   - Ничего, - сказал я, - сосчитаемся.
   - У тебя туалет есть в номере?
   Я кивнул - вон, направо. Пока Шутов гремел бачком, я тупо глядел в окно. Жуткая навалилась усталость, как бревном придавило. Ничего не болело нигде, все рассосалось, вытянуло, но ноги и руки обвисли, налились ватой. "Самое правильное сейчас - лечь и уснуть", - подумал я.
   - Слушай, Витя! - бодро возгласил Шутов, входя. - Давай мировую. Что, в самом деле. Не принимай близко. Говорю, обознался я... А знаешь что, пойдем со мной. Чего тебе в номере дуться на лампу.
   Пошли?
   - Куда еще?
   - Куда приведу. Не дрейфишь? Давай собирайся.
   Я видел, что ему радостно, хорошо, он все забыл, простил и хотел, чтобы и я был рад и весел.
   - Рубашку вон чем-то закапал, - сказал я.
   - Витя, тебе нравится моя рубашка? Сделаем.
   Завтра будет у тебя такая. Слово - закон... Ну пошли, чего ты. Не маринуйся.
   Пересилив себя, я встал, прибрал немножко на столе, натянул джинсы, время от времени натыкаясь на счастливое лицо Шутова, следящего за мной с непонятным буйным предвкушением. Вот человек, не человек, а двенадцать месяцев. Кто же довел его до мизантропической неврастении?
   На улице я уперся:
   - К твоим вчерашним друзьям не пойду!
   - К друзьям? У меня таких друзей в тамбовском лесу полно. Сечешь?
   От гостиницы мы свернули в сторону и углубились в скопище садов и пряничных домиков. Трудно было представить, что в таких домиках люди могли жить, заниматься обыденными делами, рожать детей, умирать. Здесь можно было только отдыхать и наслаждаться. Жизнь как бессрочный отпуск. Мудрость природы заключается и в том, что она создает такие уголки. Не для людей, конечно, для разнообразия. А люди пользуются. Понастроили пряничные избушки, окружили их садами и сидят, в ус не дуют.
   Институт, в котором трудится мой друг Петя Шутов, к сожалению, никак не вписывается в этот пейзаж. И мои нынешние дела находятся в вопиющем и скорбном противоречии с этим звездным, прохладным вечером, с тягучим сливовым воздухом, с истомно дремлющей землей. Не оттого ли на душе кошки скребут? Как будто я пришел в храм и невзначай напакостил.
   - И что? - окликнул я Петю, уверенно шагающего впереди. - Долго еще до места?
   - Ха-ха-ха! Ты расслабься, москвич. Не колготись.
   Легко сказать. Блеклые в негустых сумерках электрические фонари отбрасывали на траву, на невысокие заборчики смутные блики. Из гущи садов долетали невнятные голоса, звуки музыки, журчание водяных струй. Лениво тявкали собаки. Всюду невидимая копошилась жизнь, а наша затянувшаяся дорога была пустынна. Может быть, я сплю? Раза три мимо, по обочине просквозили человеческие тени, безмолвно, опасливо, не поймешь - мужчины или женщины.
   - У вас тут, как в пустыне, - заметил я в спину сотоварища, - десять вечера, а город точно вымер.
   - Глушь, - откликнулся Шутов, чей голос тоже звучал невнятно и сонно. Рано встают, рано ложатся. Но не все, Витек, не все. Которые не спят, те к центру потянулись - там танцы, кино, гулянье. Наш Бродвей.
   - Может, и нам туда?
   Вместо ответа Шутов резко свернул вбок, перескочил канаву и исчез в узком проходе между двумя участками. Помешкав, я тоже скакнул за ним молоденьким козликом. Росная трава влажно оцепила колени. Мощные побеги крапивы жалили руки. Я догнал Петю, ориентируясь по звуку шагов, и странным образом зрение мое прояснилось, тело налилось бодростью и движенья приобрели кошачью упругость. Я оживал с каждым шагом. Легкие жадно требовали глубокого дыхания, и я, ликуя, насыщал их до дна.
   Догнав Шутова, я тронул его за теплый локоть:
   - У тебя сигаретки нет? Я в номере забыл.
   Он сунул мне пачку. Закурили.
   - Постоим минутку, Петя. Чудесно-то как.
   Его лица я не видел, зато, удалившись от электрического света, я увидел, как высоко серебрятся ели, как льется от черной земли бледный туман, и услышал глухое чавканье в районе Большой Медведицы.
   Сигарета горчила, но я терпеливо сосал ее, не бросал, потому что это была единственная тонкая ниточка, связывающая меня с покинутым только что миром.
   - Вот там, видишь, за деревьями огонек, - сочувственно сказал Шутов, туда нам и надо.
   - Может, не надо?
   - Я сам знаю, чего надо, чего не надо. А ты, Витек, гость, поэтому не выступай.
   Вскоре мы вышли к домику, стоявшему совершенно на отшибе. Петя уверенно перегнулся над калиткой, нашарил щеколду, открыл. Не успели мы сделать и пяти шагов по песчаной дорожке, как из кустов с урчанием вымахнул под ноги громадный пес.
   - Не бонсь, - сказал Петя громко. - Это Тимка, редчайший пес. Он любому человеку рад в любое время. Особенно тех любит, кто яблоки воровать приходит. Они ему гостинцы приносят.
   Необыкновенный Тимка - то ли овчарка, то ли ньюфаундленд, но никак не дворняга, - выразив свою радость знакомому, бросился и в мои объятия: не успел я уклониться, как он, чуть подпрыгнув, лизнул меня прямо в рот. Ощущение такое, точно по губам с размаху мазнули горячей мокрой тряпкой.
   - Эй! - крикнул Шутов. - Уберите собаку! Человека покусала.
   В доме распахнулась дверь, на крылечко хлынул поток света и из него, как из облака, образовалась летящая женская фигура.
   - Петя! Петечка пришел! Ура!
   Еще голоса, шум, на крыльцо высыпала целая женская когорта.
   - Ну, ну! - приговаривал Шутов, распихивая дам. - Я не один. Знакомьтесь, Витек Семенов, из Москвы. Свой парень... Танька, вы-то знакомы уже...
   С Таней мы были знакомы - вчерашняя девица из ресторана. А с ней еще три девицы и один юноша лет сорока, в расхристанном обличьи. Пес Тимка ворвался следом за нами в помещение и обезумел, заново пытаясь облобызать всех присутствующих.
   В комнате (модерн в бревенчатой упаковке: мебель из Югославии, люстра из Польши) за накрытым для пиршества столом мы легко и быстро познакомились: юноша -Ваня Захорошко, кооператор (?), с супругой Лидой и две школьные Танины подруги.
   Света и Муся, складные девчушки лет по тридцати.
   Ваня Захорошко принял меня за Таниного родича.
   - Все путем, - доложил он лично мне. - Никаких эксцессов. Сидим, закусываем - никого не трогаем.
   - За все хорошее! - на правах вновь прибывшего сказал тост Шутов.
   Тут же передо мной появилась чистая тарелка,на которую Таня навалила гору салата.
   И понеслась трапеза, глупейшая, ненужная, подступившая к горлу, как слезы. Но тем и прекрасная, святая. Плохо будет не сегодня - завтра...
   - Чей это домик, Таня? Ваш или родителей?
   - Папахена... Да вы не бойтесь, он сегодня в ночную, - взглядом, утаенным от Шутова, она намекнула, что между нами есть тайна. Вчера я не понял, а сегодня разглядел - Таня необыкновенно хороша.
   Если смотреть на нее подряд дольше минуты - суеверный страх закрадывался в душу. А не смотреть - нельзя. Вчера она была слишком близко ко мне или слишком далеко. Сегодня - на самом выигрышном расстоянии. Трудно приходится ее подругам. Какие бы ни были они подрисованные и обтянутые, а с природой не поспоришь. Природа отпустила эту девушку от себя в щедрый, любовный час. Стряхнула с внимательных ладоней: иди, кровинушка, покажи всем, как я бываю добра и изысканна.
   - И вы вдвоем, значит, живете в таком большом доме? - продолжал я.
   Захорошко вмешался с блестящей остротой:
   - Когда как.
   - Заткнись! - велел ему Шутов и бросил на меня гневный взгляд. Я уже заметил, что настроение его заметно ухудшилось, снова он помрачнел и насупился.
   - Иногда на месяц, на два жильцов пускаем, - ответила мне Таня, - но редко.
   - Все путем! - сказал Захорошко, прижимая к себе бутылку.
   Дальнейшее - эпизоды.
   Мы со Светой (или с Мусей?) топчемся посреди комнаты, танцуем.
   - У меня никого нет в этом городе, - объясняю я ей, осторожно прижимая к себе, - кроме Пети Шутова. С ним-то мы как братья родные. Я - младший, а он - старший. Как близнецы все равно...
   Супруга уговаривает кооператора Захорошко идти домой. Бурное объяснение...
   Мы танцуем с Таней.
   - Да он совсем не ревнивый, к сожалению. Это хорошо, что вы подружились. Помогите ему. Он мучается, страдает, угнетен. Я боюсь.
   - Не бойся. Меня специально прислали, чтобы помочь Шутову...
   Сидим вдвоем с Петей Шутовым в другой комнате. От пола до потолка книжные полки. Задушевный разговор. Петино лицо - как вьюга колеблющееся, тусклое, угрожающее, но и несчастное, увядшее.
   - Беды кругом происходят, мы не видим, только следы видим, таят люди беды, прячут, как язвы. Ты, Витек, не верь, который тебе в харю своим несчастьем тычет, это - хорек. У него в душе ни несчастья, ни счастья нету, пусто. Свое несчастье приоткрыть - все равно что догола на площади раздеться. Как ты думаешь, вот я - здоровый, головешка имеется на плечах, а счастливый?
   - Не очень. Дураки счастливые.
   - Молодец, что так сказал. Я несчастливый, Витек, и несчастье мое - в любви, - гордо изрекает Шутов и пучит на меня удивленные глаза, точно пораженный собственным открытием.
   - А кто в любви счастливый? Я счастливый?
   Думаешь, я счастливый?! - Мне обидно, что он выставляется передо мной горемыкой, когда я сам сплошная рана.
   - Погоди, -отмахивается Шутов и на некоторое время загадочно исчезает из поля зрения, хотя я попрежнему смотрю на него в упор. - Я расскажу, а ты тогда рассудишь... Я в армию когда пошел? В шестьдесят шестом, верно? А вернулся когда? Через два года. Два года отдавал священный долг, а она меня дожидалась. Варька. Ни с кем! Я знаю, наш город маленький, не спрячешься. Чего нет -придумают.
   Она же -ни с кем. В кино за два года с парнем не сходила. На танцы - ни ногой. Ты что, мне не веришь?
   - Почему - верю. У меня у самого...
   - Слушай, не винтись! Думаешь, легко девке в самую пору два года по вечерам перед теликом торчать. Да при ее фигуре и прочих данных. Значит что? Значит, верное. Тут я воротился, веселый и окрепший.
   Я не инвалид, гляди сам, опять же на твердом окладе и с премиальными. Девок -навалом, хороводом вьются, выбирай любую. А она ждала, Варька.
   Письма писала, какие никому, может, не писали. Те письма - как кипяток. Мне, конечно, попервой все равно с кем ходить. Письма письмами, а что два года назад было, ушло, отвык я от нее. Так бы и надо сразу оборвать, так нет.
   В первый же вечер - к ней. "Здравствуй, Варюха, родная!" -"Здравствуй, Петенька, любимый!" Слезы, объятья, любовь беззаветная. Начали заново привыкать друг к дружке. Закрутилось колесо судьбы. Деваться некуда. Месяц ходим, второй. Я остываю, она крепче льнет. Совсем как без ума. Только что через лужи себя передо мной не перекидывает. Бывает, я ушьюсь с дружками на день, на неделю, после встретимся: ни попрека, ни обиды -одна огромная радость.
   "Милый, милый!" Куда же я от такой денусь. Действительно, как родная у сердца, как сестра. И родители ее -люди тихие, смирные, по-всякому мне уважение оказывают. Маманя ее свитер связала, батя -лишь я на порог -ветром в магазин за пивом. Я пиво люблю. Среди ночи к нему приди -будет тебе пиво.
   А тут, слушай, Витек, дома у меня начались нелады с отчимом. Он к старости в дурь попер, попивать винишко взялся, мать костерит почем зря. К тому же не могу ему забыть, как он меня от ученья отговорил.
   Ну и еще всякое такое. Короче, чувствую - добром не кончится. Ему или мне пора линять.
   Мать жалко. Она хорошая, покорная, как рабыня, мечется меж нами, стареет, с лица сникла, сморщинилась.
   Думаю, либо уехать из города, завербоваться, либо жениться. И в такую самую минуту Варька мне сообщает, что она в положении. Что, мол, ей делать? На третьем месяце. Скоро заметно будет.
   Веришь ли, Витек, во мне полное безразличие: ребенок, Варька, мамаша, отчим - никакого дела нет.
   То есть на все наплевать. Сильных чувств - никаких.
   Злость - маленькая, жалость--маленькая, любовь - маленькая, такие маленькие мышата попискивают в груди, ногтем придавишь - и нет их. Как порченый.
   "Чего ж, - говорю Варьке, - рожай, если в положении оказалась". - "Да я, Петечка, наоборот, думаю, сделать, лучше будет". Тут во мне упрямство маленькое взыграло. "Почему так лучше?" - "Как же без отца ребенок - войны нет. А дитеныш без отца. У всех есть, а у него нету". Я говорю: "Насчет того, что у всех - не ври. Полно матерей-одиночек. Мода такая.
   У всех как раз нет, а у тебя будет. Завтра заявление подадим". "Правда, Петечка?" - "С любовью, - говорю, - не шутят".
   Свадьбы не справляли, расписались, и переехал я к Варе жить.
   Тебе, Витек, еще случай любопытный сейчас расскажу. Перед тем как расписываться, дня за четыре до того, загулял я глухо с одним корешем, как звать его, тебе знать необязательно. Веселимся - пятницу, всю субботу. И был у меня разговор с одной мымрой. Она узнала, что я в воскресенье расписываюсь, говорит:
   "Петр, разве тебе женщин нету, зачем в петлю так рано лезешь?" Сказала вроде шуткой, а меня раззадорила. "Ты, что ли, - спрашиваю, - женщина?" "А хотя бы и я". И вижу, Витек, что действительно хотя бы и она. Нет особой для меня разницы. Ведь я за эти дни о Варе и вспоминать бросил. Так, в угаре, вспомню, что в воскресенье к двенадцати в загс, и все. Расстроился я окончательно, компанию оставил - и домой. Утром в воскресенье будит отчим: "Эй, Петька, к тебе там невеста прибыла!" Варя в дом почему-то не зашла, стоит у крылечка, в черном стареньком платьице, глаза на меня подняла - огромные, больные. Больные, Витя! Как увидел я ее такую, обомлел, сердце зашлось от тоски. "Чего ты, Варенька, милая?" А то будто нечего, четыре дня ни слуху, ни духу. "Мы будем расписываться?" "Конечно, будем. Какой разговор!"
   Зарыдала и опрометью вон.
   Стали жить. Девочка родилась, Анюта. Теперь уж большая - восемь лет.
   - Чем же ты несчастный? - уловил я все-таки отправную точку рассказа. Чем?
   Шутов смотрит на меня с осуждением.
   - Хитрая она, - говорит он с пьяной протяжной истерикой. - Вся ее семейка, Варькина, хитрющая.
   Тихая, покорная исподтишка. Они, Витек, мои жилы тянут своей тихостью. Ты думаешь, Витек, тихие да смирные свой кусок упускают? Ни в жисть. Они его помаленьку заглатывают. Снаружи кусок еще вроде целый и свежий, а что заглотали - уже переварено.
   И то бы ничего, что от меня половина осталась, а половина пережевана, а то горе, что я ее до сих пор, Варьку, жалею и вырвать из себя не могу, из нее вырваться не могу. Она мне не жена, сестра, но сестра-то родная, убогая, сломленная. Мной и сломленная, нелюбовью моей подлой. Теперь и Анюта, конечно. Потому я и несчастный, Витек, что жизнь моя - большая скука. Никого и ничего крепко не люблю, не дорожу.
   Силы есть, а любви нету и не будет. Не будет, ничего не будет. Ложь и подлость. Танька, видишь, красивая, да? Лучше всех. Таких ты и в Москве немного встретишь. Свистну - на карачках приползет.
   - Возомнил ты о себе, Петя, - говорю я в миг просветления. - Мы с тобой друзья по гроб жизни, и правду я тебе открою. Дерьмо ты, Шутов, раз о женщине так говоришь.
   - Я дерьмо, а ты нет?
   - И я дерьмо. Будь здоров какое.
   - Ты - да, но не я. Скажи, почему я дерьмо? Скажи - не трону. Ты учился, скажи.
   - Себя ты очень любишь, Петенька. Ты глянь в зеркало, пьяная рожа, чего там любить-то. Ложь и подлость всюду ищешь, а сам, как половая тряпка.
   Капитанову ноги лижешь, государство обманываешь, людей обманываешь, Таню обманываешь, жену предал, сам в чаче утонул. На тебе, Петя Шутов, пробу негде поставить, такое ты дерьмо.
   Он встает и делает передо мной упругий реверанс.
   Стреляет:
   - Выйдем.
   Мы милуем комнату, где три школьные подруги - Света, Муся, Таня, обнявшись на диване, горькими голосишками выводят: "Зачем вы, девочки, красивых любите?" - по очереди перешагиваем растянувшегося у двери доброжелательного пса Тимку, выходим на крылечко. Ночь и звезды. Сладкий запах листвы. Я не пьян почти, только глаза режет. Сверчок чирикает в густой тьме.
   - Спускайся, отойдем! - приказывает снизу Шутов.
   - Вернемся! - говорю я...
   Опять комната, и мы все за прежним столом - школьные подруги, Шутов и я. Кооператор Захорошко с супругой отсутствуют.
   Таня капризно цедит:
   - Душно как. Искупаться бы.
   Света посылает мне многообещающий, нежный взор. Не исчерпан праздник жизни.
   - А что, это хорошая мысль. Пойдем купаться.
   Через пять минут мы уже выходим из калитки вчетвером. Муся остается спать, решила, что у нее нет кавалера. Света висит на моей руке.
   - Виктор, - шепчет Света, - вы скоро уедете?
   - Вообще не собираюсь уезжать. Присмотрю домик, деньги у меня есть. Думаю тут обосноваться.
   - Хо-хоньки!
   Черная просека улицы утыкана светящимися бляшками фонарей. Кроме них, нигде ни пятнышка. Спящий город, мираж. Тишина покалывает перепонки.
   Хочется говорить приглушенным голосом.
   Что бы сказала Наталья, увидев меня сейчас? Она не ревнивая, ее безумию чужды первобытные инстинкты.
   Я знаю, что люблю ее.
   - Петя, - зову я, - Таня! Мы не заблудимся?
   - Не боись! - хрипит Шутов. Белое пятно его рубашки слилось со светлым Таниным сарафаном в причудливую фигуру. Какое-то квадратное со многими конечностями чудище переваливается впереди.
   Сворачиваем в парк. Жутковато, но весело. Чудесная прогулка. Света всей своей переспелой тяжест ю давит мое плечо, все крепче тянет, все увереннее, настойчивее. Куда?
   Наконец, озеро, наполненное чуть колеблющейся ртутью. Замерев, мы стоим на берегу, неуверенные, как заблудившиеся дети.
   Петя Шутов, точно в забытьи, начинает медленно, молча раздеваться. Вылезает из брюк, стягивает через голову остатки заграничной роскоши. Таня, повернув к нему голову, быстро проскальзывает пальцами по пуговицам сарафана, одним движением освобождается от него. Ее тело фосфоресцирует в звездном свете.
   Зажмуриться и ничего больше не видеть. Ночь, шуршание елей, озеро и богиня. Кому повезло, кто подглядел-умри, не сомневайся. Что еще остается.
   Умрешь без мук, созерцая, а не скуля от страха перед вечным отсутствием.
   - Я не дура, - жеманно тянет Света, тиская мою ладонь. - Я в такую темную воду не полезу. Брр! Там лягушки.
   - Сама ты лягушка! - вскрикивает Таня и первая, с разбегу, блестящей живой торпедой рассекает волшебную гладь. Шутов, мужественно крякнув, -за ней.
   - Не уходи, - заманчиво журчит Света. Куда там -не уходи. Я уже в воде, уже догоняю беззаботных плавцов, каждая моя жилка поет и стонет от великой истомы мгновенного обновления. Вода - теплая, парная. От нашего шума, смеха, крика колеблются леса окрест, уползают в норы хищные твари.
   - У-ух! - вопит Шутов и куда-то навсегда уныривает. л - Э-е-э-е! верещит совсем не подходящим оогине голосом Татьяна. - Ду-у-рак!
   - Полундра! - ору я. - Акула!
   Обессиленные, задыхающиеся, выплываем мы на берег, где пол кустиком, печально обхватив колени руками, сидит, дожидается нас благоразумная Света.
   - Вы чекнутые, что ли? - спрашивает она. - Юго гляди, милиция явится.
   На мокрые тела натягиваем одежду.
   - Теперь в гостиницу! - стучу я зубами. - У меня там икра осталась.
   Праздник продолжается. Он продолжается до той минуты, пока на стук в дверь из глубины вестибюля не вырисовывается полусогнутый человекообразный швейцар. Он долго разглядывает нас через стекло, отперев, загораживает собой проход и тычет клюшкой мне в грудь:
   - Кто такие?! Почему хулюганите?
   - Я живу здесь, живу. Постоялец. А это мои гости. На минуточку обогреться.
   - Вон оно что, - басит швейцар, с трудом сбрасывая путы сна. - Все постояльцы наши на своих местах. В двенадцать - отбой.
   Он пытается замкнуть дверь, но я просовываю в щель ногу и сую ему под нос квитанцию и рубль в бумажной купюре.
   - Отворяй тут вам, гулякам, среди ночи, - ворчит старик, ловко пряча рубль куда-то за пазуху. - Ты, ладно, заходи, а которые гости - фьють, фьють!
   Досадное неизбежное просветление. Света первая заторопилась:
   - Что вы, что вы, пора! На работу вставать.
   Ужас-то какой!
   Таня зевнула с неприличным всхлипом. Пора.
   Шутов позвал:
   - Отойдем на секунду, Витек.
   - Что? - отошли. Девушки следили за нами с запоздалой опаской. Швейцар задремал, облокотившись на дверной косяк...
   Шутов сказал:
   - Ты мне по душе пришелся, Витек, честное слово. Не хочу, чтобы ты ошибался: я не дерьмо. Понял?
   И про блок не думай, не мучься. Мы его наладим.
   Понял?
   - Понял, Петя. Спасибо.
   Усталое у него лицо, предутреннее.
   Я поцеловал Тане руку на прощание, а Свету чмокнул в щеку. Они обе были, как статуи.
   Швейцар, поминая какого-то черта безмозглого, запер за мной дверь.
   Я поднялся к себе, принял душ.
   Одна таблетка седуксена, серая морда зари за окном. Тиканье часов под ухом. Ну, поплыли, Витек.
   Витек, надо же... Никаких сновидений...
   21 июля. Пятница
   Перегудов, Перегудов - благодетель, работодатель, суровая душа, закованная, как нога в ботинок.
   Жизнь моя до встречи с Владленом Осиповичем - это одна жизнь, после встречи с ним - совсем другая.