Афанасьев Анатолий Владимирович. Командировка

   - Талочка, расскажи какой-нибудь случай из практики.
   - Представляешь, прихожу вчера по вызову к больному - пожилой человек, по профессии музыкант, - в карточку заглянула, а у него рак, ну, может, месяца три ему осталось Дома его жена и взрослая дочь. Я, конечно, делаю вид, что выслушиваю его, глаза прячу - трудно же это, Витя. Давление измерила.
   Суечусь как можно правдоподобнее. И вдруг он спрашивает: вы знаете, доктор, что мне несколько недель всего жить? Весело так, с улыбкой натуральной. Я растерялась, смотрю на жену, на дочь. Они улыбаются обе. "Шутит он, Наталья Олеговна, у него такие шутки дурацкие". - "Нельзя так шутить, больной. Долго ли беду накликать". - "Накликать? Смотри-ка какие слова еще помнят наши современницы. Да полно вам меня дурить, девушка. Рак у меня, вы же знаете. Крестец. Четвертая стадия. Правильно? Я вас вызвал, чтобы вы вон Машеньке больничный дали. Ей нужно.
   Очень нужно, поверьте. Дадите?" - "Дам". Выписала я его дочке больничный по уходу и бегом оттуда.
   - Веселая история.
   - А еще...
   - Хватит, хватит. Ты как разойдешься, тебя не остановишь.
   На нее действительно иногда накатывали припадки болтовни, иначе не назовешь. Точно какой-то рубильник в ней включался. Вдруг начинала говорить, говорить, говорить - уцепится за какую-нибудь тему и затрещит без остановки. Никогда не умел дослушать ее до конца. Грубо одергивал. Она всегда послушно умолкала на полуслове.
   В один из дней мы договорились вместе поужинать в "Праге", а потом сходить в кино или просто погулять. Наташа обещала зайти ко мне около семи.
   Жду - семь, восемь, в девятом часу телефонный звонок.
   - Витя, ты дома?
   - Ты откуда звонишь?
   - Я у подруги, у Люды. Так получилось, мы давно не виделись. А тебя я не могла предупредить - телефон не отвечал.
   - И долго ты у нее пробудешь?
   - Если можно, я у нее переночую?
   - Можно. А почему нельзя. Ночуй.
   - Ты не сердишься, Витя?
   - Я рад за тебя! Встреча с подругой! Это какое везенье надо иметь.
   - Ты меня любишь, Витя?
   - Не то слово.
   - Можно я еще попозже позвоню?
   - Жду, любимая!
   Повесив трубку, я тут же отключил телефон и вздохнул с облегчением. Я вздохнул полной грудью и станцевал по комнате дикий индейский танец. Чего-то мне последнее время сильно хотелось, чего-то не хватало, и в эту секунду я понял - чего. Было так, точно я много дней тащил в гору ненужный мне груз, и вдруг какой-то добрый человек одним ударом скинул его с моей спины, и груз с грохотом покатился вниз, сшибая камни и давя кустарник. А я сверху следил за его падением. Упоительное чувство. Точка. Тушите свечи, граждане официанты, - бал окончен. Я давно хотел освободиться, прийти в себя, вернуться в себя, не мог дальше жить скованным по рукам и ногам, с петлей на шее, которую теребила нежными наманикюреннымн пальчиками участковый врач Наталья Олеговна Кириллова. Пропади она пропадом.
   Я выглянул в окно и увидел, что скоро весна. Март стоял на дворе.
   Я сновал по квартире, опрокидывал стулья, ругал по-всячески Наталью Олеговну, выпил кружку воды из-под крана - и все никак не мог успокоиться.
   Размышлял я примерно так: можно любить Наташу, можно проводить с ней время, можно любоваться ее бесстрастным лицом египетской жрицы, но унижаться перед ней - нельзя. Давать себя унижать - нельзя. Это подобно самоуничтожению. Наглая девица! Она, видите ли, созвонилась с подругой, пока я ее ждал. Да какая там подруга у нее может быть, - вечеринка, наверное, пригласили мальчиков, а что дальше - известное дело. Прощай, Наталья!
   Весь мой матерый эгоизм, заключенный в хрупкую скорлупу интеллигентности, поднялся на дыбы, как конь, и со всей силы лягал своего хозяина в темечко. Ой, больно!
   Три дня я жил с отключенным телефоном и не отпирал на звонки в дверь. Я упивался этой, впервые изведанной свирепой пыткой ревностью; как полураздавленная ящерица, выглядывал из-под ее мраморной, жгучей плиты. Взлохмаченный, небритый ходил на службу, пугая своим видом сотрудников, не вступал в разговоры с приятелями, болел. Наталью Олеговну я почти выкинул из головы, она присутствовала в моем сознании посторонней тенью, мне мерещилось, что она вообще тут ни при чем. Изумительное, отрешенное состояние, которое я переживал, было самоценно, и для питания ему не требовалось другого топлива, кроме моей болезненной фантазии.
   Потихоньку я начал выздоравливать и к вечеру третьего дня, плотно поужинав пачкой пельменей, вышел подышать свежим воздухом.
   Перед домом на одной из скамеек сидела Наталья Олеговна и неотрывно смотрела на мой подъезд. Я заметил ее через стекло - съежившаяся фигура в темном пальто на сырой, промозглой мартовской скамейке. А почему бы ей тут и не сидеть?
   Наташа вскочила и направилась ко мне, сияя лицом, глазами, улыбкой.
   - Витя, нельзя же так, я места себе не нахожу.
   И тебе, я знаю, плохо. Зачем ты так, как маленький? - И этот ее профессионально спокойный, беззаботный взгляд, никак не соответствующий моменту. Да кто же она, уж не дьявол ли в юбке!
   - Витя, пойдем к тебе, я очень замерзла.
   Я посторонился, пропустил ее, мы поднялись в лифте на третий этаж (это была не короткая дорога), зашли ко мне и стали выяснять отношения. Точнее, это я стал выяснять отношения, а Наташа все норовила обняться.
   - Ну, что ты хочешь от меня?
   На ее побледневшем личике виноватая улыбка - и молчит.
   - Чего ты молчишь, ответь?
   - Витечка, я уже исправилась.
   - А в чем ты виновата?
   - Я не знаю точно. Наверное, что поехала к Людмиле.
   С моей стороны саркастические междометия.
   - Знаешь, она очень просила, мы не виделись сто лет. Это моя лучшая подруга, учились вместе.
   - И чем же вы занимались, когда встретились после долгой разлуки?
   - Ничем. Поговорили, она рыбу приготовила - такая вкуснятина. Ой, Витечка, она так готовит здоровой Хочешь, поедем к ней? У нее спирт есть.
   Я отпихнул ее настойчивые руки.
   - А ребят с вами много было?
   - Что ты, у нее же муж.
   - У тебя тоже муж.
   Она беспомощно заморгала; такая вдруг горькая безнадежность отразилась на ее лице, что проняло меня, старого дурака.
   - Ты, давай, Наталья, не гримасничай, а скажи мне лучше, почему ты такая?
   - Какая?
   Руками я обрисовал в воздухе шар.
   - Толстая, что ли?
   - Не строй из себя идиотку.
   - Я не понимаю, Витя.
   Сам я тоже не знал, чего от нее теперь добиваюсь, уже я размяк, оттаял и, как блин, готов был шлепнуться на сковородку. Сладкие потекли минуты, безвозвратные...
   Вернулся муж. Наташа сообщила об этом по телефону.
   - Витя, что мне делать?
   - Откуда я знаю. Приберись, постирай ему. борщ приготовь, спать уложи. Знаешь, приголубь.
   - Не хочу.
   - Ладно, мне некогда, я на работе.
   - Ты во сколько придешь?
   - Какая тебе разница?
   Положил я трубку и задумался. По обрывочным сведениям я к тому времени составил, так сказать, словесный портрет ее мужа. Высокий, сильный мужчина, доктор наук, геолог, сорока трех лет. Не нытик/ не слюнтяй. Подсознательно я готовил себя к встрече с ним. Что ж, я не собирался прятаться. Стоила бы игра свеч. Стоила бы.
   В сущности, кто такая Наталья? Нужен ли я ей?
   И нужна ли она мне? Вот сейчас к ней приехал муж, они будут жить вместе, спать вместе, а я вполне спокоен. Сердце мое спокойно, и совесть чиста. Как это понять? А как себя чувствует Наталья? Скорее всего, как обычно: хлопает своими глазищами, улыбается.
   Сразу после работы я приехал домой. Предчувствие не обмануло. Не успел разжарить кулинарный шницель, как явился он - муж Натальи Олеговны, загорелый, обветренный первопроходец.
   Про него я сразу понял: сумасшедший, хотя бы потому, что в руках он держал букет алых гвоздик.
   - Мне, что ли, цветы? - поинтересовался я.
   - Вам, вам. Берите. Я из экспедиции привез целую корзину. Берите!
   Мне не надо было спрашивать, кто он. Сам сообразил. Звали его Николай Петрович.
   Я провел его в комнату и усадил в кресло. Он тут же извлек из внутреннего кармана бутылку молдавского коньяка. Угнездился в кресле плотно, с комфортом.
   - Про меня вам кто сказал? Наталья Олеговна?
   - Что вы! - смущенный взмах руки. - Она не скажет. Соседка, Кира Яковлевна. Эта все про всех знает. Прохиндейка такая. Да и чего тут знать, через три дома-то.
   - Действительно, - согласился я, устанавливая перед ним на шахматном столике рюмки и тарелочку с лимоном. - Водой не запиваете?
   - Что вы, что вы!
   Бить он меня пока не собирался, настроен был дружелюбно, а некоторое дрожание голоса, нервное мельтешение рук и смущенный взгляд я отнес на счет необычности ситуации. Честно говоря, Николай Петрович мне сразу приглянулся -тихий, доверчивый сумасшедший, с синими быстрыми глазами и плечами тяжелоатлета. На любом конкурсе красоты он мог дать мне сто очков вперед. Когда уж мы выпили да разговорились, я и совсем его полюбил. До самого ухода он так и не оправился от своей застенчивости, коньячок прихлебывал осторожно, аккуратно, лимон сосал беззвучно и следил за каждым своим движением, точно боясь что-нибудь невзначай опрокинуть или поломать. Тактичный милый богатырь. Много рассказывал про свою работу, как они там лазят по первобытным местам, как живут по-брагски, как мечтают о перспективах разработки природных богатств. Несколько смешных историй кстати припомнил. Судя по всему, жизнь его не баловала, он ее горбом таранил и теперь дотаранил до докторской диссертации.
   Он сказал, что вернулся всего на три дня, уладить кое-какие детали с консерваторами из министерства.
   Скоро сезон, сказал он, возможно, решающий для него лично сезон, а еще ни черта не подготовлено. Он сказал - денег нет, очень мало денег.
   - Денег всегда мало, - сочувственно огорчился я. - И негде их взять.
   Про Наталью Олеговну было сказано всего несколько фраз.
   - Вы не подумайте, - заметил Николай Петрович, - я не какой-то там неандерталец. Все прекрасно понимаю. И даже, представьте, не возмущаюсь. Я знал, на что шел. Но Наташу я люблю. И дочь у нас...
   Хочу уверить, если ей будет плохо - я вас раздавлю насмерть, вот, - он в мечтательном безумии протянул руки к окну, - этими руками... Можете мне поверить на слово. - И добавил совсем уж в мягком забытьи:- Убью тебя, милый человек, как бешеную собаку.
   Я не успел отреагировать на угрозу, потому что он тут же сменил тему. Я слушал его интеллигентное дребезжание и жалел его, такого сильного, интересного человека, вынужденного ломать комедию; и себя жалел, за то, что должен его слушать и хлестать без времени коньяк. Я чокался с Николаем Петровичем и видел, любая женщина, даже если не полюбит, будет счастлива связать с ним свою судьбу. Он был из тех, которых мало. Что же такое случилось с Натальей Олеговной? Почему не хочет она с ним быть? Неужели потому только, что силен над женским естеством гнусный закон "с глаз долой - из сердца вон"? Но сейчас-то он здесь, на глазах, дома. Красивый и обаятельный, умеющий раздавить врага насмерть могучими руками. И не она ли сказала утром: "Не хочу!"
   Я посоветовал ей: "Стирай ему, спи с ним!" - а она ответила с угрюмой тоской: "Не хочу!" Чего же ты ищешь, Натальюшка, во мне? Я никак не лучше Николая Петровича.
   Николай Петрович покинул меня с миром. Руки он не подал, но откланялся вежливо. На прощанье глянул - как ножом пырнул. Наверное, посетовал напоследок, что волею судеб мы поставлены в культурные отношения и он не может попросту звездануть меня кулачищем по башке.
   Все-таки он приходил меня пугануть. Не иначе.
   Пугануть и оглядеться, прикинуть - велика ли опасность.
   Поздно вечером позвонила Наташа.
   - Он уедет через три дня.
   - Кто он?
   - Муж, кто же еще.
   - А сейчас он где?
   - В ванной.
   - Готовится, значит, ко сну. Ты-то почему медлишь. Быстрее в постель!
   - Хочешь, я сейчас к тебе приду?
   - Чего ты от меня ждешь, Натали? Чтобы я на тебе женился?
   Там, через три дома - молчание и глубокое дыхание. Там переживают мой цинизм. Наконец:
   - Нет, Витя. Не хочу.
   - Ну и ныряй поскорее в супружескую постельку.
   - Я завтра позвоню. Спокойной ночи.
   Все, отбой. Назавтра она не позвонила. И не назавтра, и не послезавтра, и никогда. Что такое? Уже все сроки миновали, уже Наташин супруг, мой друг и собутыльник Николай Петрович, должно быть, в Ташкенте, а ее все нет. Ни слуху ни духу.
   Тогда я начал сам названивать, и каждый прокрут телефонного диска перерубал во мне какие-то держательные нити. Сел я за аппарат бодрый и самоуверенный, с пренебрежительной миной, а через час пазванивания движения мои уже напоминали судороги тряпичного кукольного паяца. Я с трудом попадал тряпичным пальцем в дырочки диска и несколько раз набрал чужой номер, в квартиру к нервному нерусскому человеку. Этот человек каждый раз взрывался, изощренно ругал меня и грозился вызвать почему-то патруль, южный акцент придавал его угрозам дьявольскую убедительность. Невольно я стал оглядываться на входную дверь, с усилием вращая своей тряпичной шеей. Я думал: только бы дозвониться, только бы дозвониться. Дозвонился в конце концов.
   - Ты где шляешься, Натали? Почему тебя дома нету?
   - На вызовах была. - Голос еле слышно донесся из потустороннего мрака, и я испугался. Я так испугался, что мое размягченное тряпичное тело чу!ь не расползлось в бесформенную кучу.
   - Наташа, милая, что с тобой?!
   - Ничего.
   - Ты не больна?
   - Нет, но очень устала Не звони мне сегодня, Витя. Пожалуйста.
   Мрак, клубок мрака пополз оттуда по проводу, и я ясно увидел, из трубки вытекла струйка серого едкого дыма и устремилась к форточке.
   - Натали, ты что придумала?! Ты что придумала?
   Давай объясни!
   Наташа ответила бесцветным тоном:
   - Я думаю - нам лучше расстаться. Правда лучше, Витя, - Ах так! Давай! Давай расстанемся. Думаешь, буду умолять? Жди, как же. Сиди и жди у телефона.
   Сейчас приползу на брюхе. Только переоденусь. Жди!
   Швырнул трубку на рычаг, но силы у меня осталось мало, и телефон даже не вздрогнул. Через минуту я опять набирал ее номер. Глухо. Она его отключила. Это я ее научил отключать телефон. Раньше никогда такого не было. Ладно.
   В любви все одинаково юны.
   Накинув плащ на пижамную куртку, я выскочил из дома. В ее окне горел свет. Я поднялся и позвонил- ни звука. Позвонил еще и еще, потом постучал, t ведь знал, что она дома. "Наташа! - позвал я негромко, соблюдая все же приличия. - Открой, не сиди, как мышь!" Ни звука. Я нажал звонок и не отпускал минуты две. Молчок.
   "Может быть, она ушла, спустилась на втором лифте, пока я подымался, мелькнула у меня утешительная догадка. - Невероятно, чтобы она была дома и не открыла. Вот так просто взяла и не открыла".
   Саданув напоследок в дверь кулаком, я вернулся на улицу, взглянул на ее окна. Свет был потушен.
   Дома я сел в кресло и погрузился в прострацию.
   Только время от времени механически набирал ее номер. Так я и ночь провел: лежал, иногда вставал и пил на кухне воду. Проглотил две таблетки димедрола - не помогло.
   К утру у меня заныло левое плечо, боль постепенно опустилась в руку и пальцы онемели. Я высосал лепешку валидола. С таким же успехом мог съесть весь тюбик.
   Тщетно молил я о помощи разум, так часто выручавший меня в житейских передрягах. Это мучительное размягчение воли было ему незнакомо и неподвластно. Мой мозг отключился там, на площадке перед ее дверью, и теперь меланхолически наблюдал за мной со стороны. С чем сравнить эту пытку? Пожалуй, нечто похожее я испытал после наркотического укола перед операцией, когда еще не уснул, но не в силах был пошевелиться, даже слова не мог сказать.
   Если бы Наталья вдруг вошла сейчас в квартиру, у меня не хватило бы сил ни обнять, ни ударить ее.
   Благодарю тебя, милая, и за это, хотя я чуть не сдох в ту ночь.
   К утру отдохнувший самостоятельно мозг подсказал мне спасительную версию происходящего. "Она сумасшедшая, - подумал я с облегчением. - И живет по своим законам, вне обычной логики. Отсюда ее внешнее постоянное хладнокровие, создающее видимость неуязвимой брони. Это не хладнокровие вовсе, а самопогружение сумасшедшей. Она не хочет меня погубить, нет, может быть, даже по-прежнему любит, и не ведает, что творит. У нее приступ шизофрении. Она не знает, что необходима мне. Не знает-поэтому и не открыла, и не звонит, и холодна. Я ведь тоже не отвечал на ее звонки. Наташа - маленькая обезьянка-подражает мне, и только. Я сам во всем виноват, из кожи лез, чтобы ее подчинить себе, выдавить из нее непокорство, превратить в рабу -по привычке, по привычке, а она ничего этого не понимает, потому что живет по своим законам. Ее бедный умишко бьется в тисках безумия, как галчонок в клетке. Птички все на веточке, лишь я, бедняжка, в клеточке. При этом она лечит людей, растит дочку Леночку, мужественно пытается быть, как все, - здравомыслящей и счастливой".
   На службу я не пошел, позвонил Владлену Осиповичу и наврал, что нагрянули родственники из Саратова. Перегудов, кстати, любит отпускать подчиненных на день-два своей властью, это дает ему ощущение реального превосходства.
   Был четверг, нечетное число - у Наташи утренний прием. Побрившись и приняв душ, я побрел в поликлинику. У ее кабинета три человека - я занял очередь, сел. Надо бы поймать момент, когда она останется одна, когда медсестра отлучится. Иначе что же.
   Я ждал. На сердце было тихо и пусто. Март шуршал в окна поликлиники первой капелью Ранняя весна в этом году.
   Сестра выходила и возвращалась, бросая быстрые взгляды на сидящих. Когда она выскочила в очередной раз с кипой медицинских карточек, я догнал ее В коридоре:
   - Девушка, передайте, пожалуйста, Наталье Олеговне, ее муж ждет.
   - Хорошо, - не удивилась, бровью не повела.
   Наташа вышла из кабинета, заметила меня, свернула по коридору направо, торопясь и не оглядываясь.
   Все во мне перевернулось от радости. Как это я жил прежде без нее?
   У кабинета главного врача - предбанник, стоят стулья у стен и огромный пыльный фикус под окном.
   Около фикуса мы и встретились.
   Матовый овал бледного лица, речное течение взгляда, мальчишеская улыбка, на груди болтается фонендоскоп - как я мог жить без нее?
   - Натали, ты сумасшедшая. Я тебе зто прямо говорю, как специалист.
   - С сумасшедшими обращаются бережно, - металлический голос с привкусом лесных шорохов.
   - Я буду бережно. Талка, неужели ты не видишь, как мне плохо?
   - Витя, я на работе. Поговорим после... А ты почему прогуливаешь?
   Я потянулся и чмокнул ее в щеку, уловив запах лекарств. Засмеялась, моргает, словно ничего у нас и не случилось. Каждое ее моргание люблю. Пьяный я стоял возле фикуса, шальной, молодой, совсем на свете не погулявший. Ни дня.
   - Тала, ты не будешь больше меня бросать?
   - Ну, не буду. Я пойду, Витенька, ждут.
   - Скажи что-нибудь обнадеживающее.
   - Я люблю тебя, прямо беда. Ой! - целоваться не решилась, удрала к своим больным.
   Когда я вышел на улицу, март плясал во мне. Долго мы живем, а вспомнить, честно говоря, почти нечего. Так - обрывки какие-то, любопытные случаи. И еще такие вот минуты, если они у кого бывали, - как огненные столбы за спиной ..
   О многом хотел бы я поговорить с Натальей Олеговной, порассуждать, поделиться наблюдениями, да все как-то не выходило. Видимо, время не пришло для отвлеченных разговоров. Некогда было.
   Я хотел ей себя открыть, свой взгляд на вещи, на мир, так и тянуло меня вывернуться наизнанку, - и это стало вроде навязчивой идеи. Я чувствовал, что могу не успеть, а потом и случая не представится. О себе говорить с любимым существом - великое наслаждение, так долго я молчал, все годы, как мама умерла.
   Пробовал я, но то ли одичал в одиночестве, то ли глупел слишком в ее обществе - получалась чушь, позерство, обычное вранье, от которого на зубах оставался тошнотворный привкус жженой тряпки. В глубине души я подозревал, что уже никогда не сумею быть искренним, что-то сломалось, оборвалось, - не ее и не моя тут вина. Существовала некая стена, которую я сам многие годы упорно возводил, кирпичик за кирпичиком, лишь бы оградить ею хрустальное собственное "я", слишком хрупкое, чтобы подвергать его опасности соприкосновения с грубым внешним миром. Так Кащей прятал свою душу в яйце, яйцо в голубе, а голубя в кованом ящике на высоком дереве на краю света. Прочная получилась у меня стена, на совесть потрудился, не только посторонние не могли сквозь нее проникнуть, я и сам ее не мог перешагнуть.
   То, что я свято берег в себе, чем гордился - духовная независимость, чистая жажда добра, - оказалось наглухо замурованным и полузадушенным. Любовь сделала меня зрячим, но стену не разрушила. Ясно осознанная немота души мучила меня, жгла изнутри; привычный строй речи, мишура привычных мыслей, пошлые дохлые слова, какими мы обменивались с Наташей, утомляли, как черная бессмысленная работа. Постепенно я стал более обычного зол, раздражителен и нетерпим. Наташа все сносила, как богиня, сознающая свое бессмертие; она была выше суеты наших внутренних неумолимых барабанщиков. На самые дурные мои вопросы, касающиеся, например, ее интимных отношений с Николаем Петровичем, она попросту не отвечала, но иногда глубина ее спокойных глаз наливалась подозрительной влагой, что доставляло мне сатанинское удовольствие.
   У тебя когда отпуск, Наташа? - спросил я однажды.
   - Наверное, в сентябре. Я хочу поехать в Сочи, не в сами Сочи, конечно, там столпотворение, а южнее - все забываю название -в пансионат. У одной моей подруги родственник директор пансионата. Ой, там чудесно, Витенька. Я в прошлом году отдыхала. Па пляже - ни души, хоть голой купайся. По вечерам...
   - Наталья!
   - Да, милый.
   - Ты можешь помолчать минутку?.. С кем ты поедешь, с Николаем Петровичем?
   - Нет, с Леной. Я и в прошлом году с ней была.
   И Люда брала с собой дочку. Знаешь...
   - Наталья! Почему ты не едешь вместе с Николаем Петровичем?
   Посмотрела с опаской - какую гадость я придумал. А я ничего не придумал. Это был мирный вечер, один из редких. В такие вечера мы с ней любили мечтать о совместных поездках, строили планы, в которые я не верил, а она им радовалась.
   - Что ты, Витя. Мы никогда вместе не отдыхаем.
   Он ведь очень занятой человек.
   - То-то ты ему и изменяешь.
   - Я не изменяю.
   - А со мной?
   - Я ушла от него к тебе.
   - Ну ладно, - я подобрел и расслабился, хорошо, что она так говорит. Давай так. Ты мне из Сочи позвонишь и скажешь, могу ли я приехать. Я приеду, и мы недельку поживем в твоем пансионате. Потом сядем на самолет ив Коктебель. Всю жизнь собирался там побывать. Согласна?
   - А Леночка?
   - Дочку - Николаю Петровичу. Шучу. С собой возьмем. Хоть фруктов поест как следует. Ты же на ней экономишь, на ее питании.
   - Как тебе не стыдно, негодяй!
   Мы еще перебрали с десяток вариантов отпусков.
   Расстелили на полу карту и ползали по ней до поздней ночи. Потом попили чаю и легли спать. Она плакала во сне, теплые слезы стекали на мое плечо. В эту ночь я твердо решил не мучить ее больше и расстаться с ней.
   Наступил долгий ровный период, тянувшийся всю весну и начало лета. За это время Николай Петрович не приехал ни разу, на вопросы о нем я получал неизменное "не твое дело, милый!", да в конце концов существование Наташиного мужа как-то потеряло для меня остроту. Иногда всплывало из памяти его предупреждение, что он "раздавит меня насмерть" в случае, если Наташе будет плохо, - этакое духовное завещание благородного обманутого мужа. Ей не было плохо и не было хорошо. С понедельника до пятницы она жила у меня, готовила еду, прибиралась, вечером в пятницу ехала в садик за Леночкой, и субботу с воскресеньем проводила с дочкой у себя дома. Но и в эти дни я ходил к ним в гости и там обедал, хлебал щи из тарелки мужа и пил чай из его большой голубой чашки Леночка перестала дичиться и вскоре занялась моим воспитанием, по ее привычкам и манерам я больше узнавал о характере ее матери, чем от самой Наташи - Дядя Витя, почему вы прихлебываете из блюдечка? Это неприлично.
   - Да я, Елена Николаевна, с детства так привык - Надо отвыкать.
   Или- Дядя Витя, не кладите локти на стол.
   - Почему?
   - Так сидят невоспитанные люди.
   "Мильем" замечаний с самым строгим и снисходительным видом. Я научил ее играть в шахматы, и каждое воскресенье мы обязательно садились за шахматную доску. Мне приятно было смотреть, как она морщит лобик, как гримасничает, как волнуется, и я с нетерпением ждал момента, когда девочка поймет, что_проиграла, взвизгнет от ярости и обиды, и ринется на меня врукопашную, сметая на пол фигуры и доску. "Хитрюга! Хитрюга!" Разъяренная маленькая фурия, она молотила худенькими кулачками, всерьез стараясь зацепить меня по лицу. Я уклонялся, просил пощады и испытывал мерзкое чувство, будто я что-то у кого-то ворую. Вбегала с кухни Наташа, утаскивала вопящую Леночку за собой, и вскоре та возвращалась - чинная, вежливая, чуть смущенная.
   - Дядя Витя, я должна попросить у вас прощения - Что ты, ребенок. Мы же так весело боролись.
   Это же игра.
   - Но ведь вы играли нечестно? Скажите, нечестно? Ведь нельзя же так играть, да?
   Она смотрела так пытливо и с такой взрослой протщательностью, (забавной, может быть), что казалось, она имеет в виду не шахматы. И если так, то она была права. Я играл нечестно.
   В начале июня мы с Наташей проводили Леночку на дачу. Перед тем Наташа дала телеграмму мужу, но он не ответил и не приехал. Скорее всего, телеграмма его не нашла или нашла слишком поздно.
   А Леночка ждала отца. Очень ждала. Она поминутно спрашивала: "Мамочка, ну где папа? Ну почему его нет? Я так соскучилась".