Афанасьев Анатолий Владимирович. Командировка

   Она отстранилась, руками уперлась мне в грудь - вблизи видно было, что ей тридцать лет.
   - Кто вы? Зачем приехали?
   - Если бы я знал, - ответил я. - Иду туда - не знаю куда, а ищу то - не знаю что.
   - У вас злые глаза. Вы злой человек?
   - Возможно.
   Она склонила голову, точеные из темной кости плечи поникли - она танцевала так, точно мы были вдвоем в ее собственной комнате. Для того чтобы танцевать так в ресторане, действительно, нужен опыт.
   Заслушалась музыку, синие веки приспустила и забыла про Петю, про меня - замурлыкала что-то вполголоса...
   ...Я вернулся к столу Шутова, а там все рюмки полнехоньки.
   - Ну как? - спросил Митрий. - - Хороша?
   - Не разглядел. Близко стояли.
   - Умен, - бросил вдруг тот, который похож на актера Никулина. - Ты его опасайся, Петька. Умен, в дамки лезет.
   Петр Шутов отрешенно глядел куда-то на окно, чего-то там высматривал в смолистой мгле.
   _ Петя, - обратился я к нему, намазывая икру толсто на хлеб, - скажи, Петя, тебя кто сюда послал ко мне? Капитанов?
   Шутов нехотя оторвался от окна, подарил мне бешеную усмешку, затянулся дымом:
   - На рожон все-таки прешь! Стоит ли? Капитанова не трогай. Он человек высокого полета, тебе о нем и говорить нечего. Ты ведь сам-то кто? Пешка.
   - Я - инженер.
   - Нет, - Петя хмурился каким-то своим тайным мыслям, а со мной беседовал попутно. - Ты не инженер и никто. Ищейка ты - вот кто. И на лбу у тебя написано: "Ищейка".
   - Я не ищейка, я правдоискатель.
   - Он - правдоискатель, - с сарказмом подтвердил Митрий. - Что-то их нынче много развелось на нашу голову, Петя. Мы вкалываем, а они вокруг нас правду ищут. И ведь тоже, приметь, зарплату получают за это. Побольше нашей.
   - Ну вот что, - сказал Шутов, - давай, докушивай водку и мотай к своим старушкам. Хватит, потолковали.
   - Дело не в старушках, Петя. Там у меня биточки заказаны.
   - Ступай, жри свои биточки. Или еще будут вопросы?
   То, что застряло во мне, не рассасывалось.
   - А что ты так забеспокоился, Петя Шутов? - спросил я. - Если все чисто, то чего суетиться? Вон и девушку свою напугал, которая у тебя помимо жены.
   Напилась, бедная, со страху. И меня пугаешь. С чего бы это?
   - Все?
   - Как это "все"?
   - Пойдем! - Он тяжело встал, трезвый, жилистый, руки в узлах - рабочие руки! За ним Митрий, а уж за ними и я. Двое пьяненьких остались на месте.
   Конечно, не четвером же им со мной управляться, двоих за глаза хватит.
   Минуя старушек, я положил на стол три рубля.
   Они посмотрели с жалостью, все ведь понимали курортные очевидцы.
   - Михаилу Алексеевичу поклон, - сказал я. - Спасибо за компанию.
   - Вы разве не вернетесь?
   - Может, вернусь, а может, и нет. Как судьба сложится.
   Они хотели меня-предупредить, спасти, потянулись ко мне блеклыми взглядами, сухонькими старушечьими грудками, да поостереглись, осели. Графинчик перед ними был почти пуст.
   Вышли мы на пустынный пригорочек неподалеку от гостиницы. Слева - парк, справа - фонари, сверху - вечность.
   - Что же ты никак не угомонишься, пес паршивый? - кисло спросил механик Петр Шутов. - Что же ты все за душу цепляешь?! Что вы все-то ко мне лезете, топчетесь? Сколько вас таких? Свиньи вы поганые! Оставишь ты меня в покое или нет?
   Тоска была в его голосе непомерная, и страсть, и сила, и истерика. Изнемог парень.
   - Это тебя, Петя, нечистая совесть мутит, - грустно заметил я. - Ты ведь, Петя, обманщик и слюнтяй...
   От первого удара в челюсть я как-то уклонился, но второй настиг мент, опрокинул. Сладко, колко расстелилась под спину трава. Перевернувшись через голову, я вскочил. Митрий хотел внести свою лепту в экзекуцию, заерзал сутулым горбом. "Отойди!" - свирепо рявкнул на него Шутов. Он махал кулаками точно, умело, со свистом. Подминали, гнули меня белые молнии.
   Ох, больно!
   Один раз я сбил его подножкой. Митрий прыгнул на меня сзади, заломил руки. "Уйди, гад", - в исступлении ткнул его Петя кулаком мимо моего уха, и сразу клещи раскрылись. Три раза я падал и трижды успевал вскочить. В груди хрипело. Шутова ни разу я больше не подкосил. Да и как можно. Бронетранспортер пер на меня на атакующей скорости. Земля колебалась. Фонари прыгали до звезд. В последний раз покатился я, как мяч, под кусты и понял, что встать не сумею. Дыхания не хватило, шланг горла заклинило. Я придавил локти к почкам, лицо - в грудь, и стал ждать... Отдышался, резко завалился на бок.
   Их не было, ушли. Ногами не били. Спасибо, братки, за милосердие!
   Кое-как доковылял я до своего номера. Разделся в ванной, рассмотрел себя в зеркало - лица нет, грязь и кровь. Принял душ, обмылся, замазал синяки и царапины йодом из своей аптечки. Голый посидел у открытого окна, покурил. Ничего. Небо-как Натальино верблюжье одеяло.
   Две таблетки седуксена, стакан воды, подушка, ночь.
   Приснись, Талочка, приснись!
   20 июля. Четверг
   - Цветочек мой сладенький, зелененький, - приговаривала мама, поправляя одеяло, взбивая, подтыкая подушку. - Спи, расти, не увянь до срока.
   Мне восемь лет. Живой отец ковыляет по комнате, пристукивая пол деревянной чушкой ноги. Война покорежила, укоротила его тело, но духом он бодр и свиреп.
   - Что ты трясешься над ним, мать? - гулко он изрекает, превращая комнату в бочку. - Взрослый мужик. Сам все должен делать. Ишь лежит, лыбится, совиная морда. Отступись от него, мать!
   Комната в Замоскворечье на первом этаже сырого кирпичного дома. У отца - пенсия, мать работает на заводе, кем - мне неинтересно. (Позже запомнил - кладовщицей.) Отец - герой, разведчик, офицер, три ордена в ящике комода. Пятый год после войны. Отец улыбчив, беспечален, усы его пахнут дымом, он ходил в поиск, выкручивал руки фашистским гадам, брал их в плен, стрелял, столовым ножом, почти не целясь, попадал в кружок на двери. Каждое его слово - гром, каждое движение - атака, неважно, что костыли, неважно, что глуховат и сер лицом. Тлен не может коснуться моего отца, он сильнее всех, никто не догадывается, что жить ему осталось всего-то около года.
   А потом он упадет на пороге, головой о косяк, на пол, мертвый. Это еще не скоро. Я люблю его.
   Никогда он пальцем меня не тронул, хотя и бывало за что. Не мог он, одолевший много раз кровавого врага, выползший из последнего боя без ноги и с дыркой под сердцем, не мог больше поднять руку на человека. Разучился.
   Дома у нас - уют, запах лекарств, желтый абажур под низким потолком и всегда - голос отца, глаза отца, сон отца, кашель отца, смех отца. Надо же, всего через несколько месяцев - головой о косяк, на пол, мертвый. Врач сказал: несчастный случай, а мог бы еще прожить года два. Никто не виноват.
   Мне не сиделось дома. С Толей Пономаревым мы без устали путешествовали по Москве, исследовали, изучали бесконечный город. Я уже легко пешком доходил до центра, до Кремля и обратно. Придерживаясь, конечно, трамвайной линии. Толик ориентировался лучше меня, он чувствовал направление, я с ним никогда не спорил. Мы поклялись на крови в дружбе на всю жизнь. Мама Толина угощала нас неслыханным лакомством - домашним кексом, который трудно было донести до рта, потому что он рассыпался в пальцах, устилая скатерть коричневыми крошками. Во рту кекс таял, оставляя запах лимона и приторность сахарного снега. Эти бело-коричневые ломти можно было есть, пока не лопнешь. Ничего вкуснее я потом не ел.
   Летом мы с Толиком уезжали с Павелецкого вокзала в подмосковный лес. За грибами.
   Однажды заблудились и после долгих странствий забрели на картофельное тюле. Голодные, мы выкапывали молодые картофелины, срезали ножичком кожуру и грызли.
   - Ночью в лесу нельзя быть, - пугал Толик, измазанный до ушей грязью от плохо очищенной картошки.
   - Почему?
   - Тут немцы могут бродить.
   - Какие немцы?
   - Которые не сдались. Диверсанты.
   - Чепуха, - решил я, подумав. - Но лучше всетаки выбираться к станции.
   Легко сказать - к станции. Лес закружил нас и мытарил еще часа два. А потом случилось чудное происшествие. Мы наткнулись на лося. Огромное животное с ветвистыми рогами стояло в кустах и, пыхтя, жевало листья. От неожиданной удачи мы обалдели.
   Лось тоже нас заметил и косил влажными лгшяами, полуприкрытыми нашлепками век.
   - Не спугни! -предупредил Толик Однако вскоре нам наскучило стоять и смотреть, и мы начали подманивать лося - Иди сюда, милый! Цоб-цоб-цоб! шаманил Толик.
   - Цып-цып-цып! - вторил я. - Ко-ко, кс-сс!
   Лось не обращал внимания на наши дурачества.
   - Он ручной, - догадался я, - разве ты не видишь? Давай ближе подойдем.
   Потихоньку, подталкивая друг друга, мы потянулись ближе к рогатому гиганту. Лось обеспокоенно завозился, сделал трескучий шаг в сторону и вдруг, резко повернувшись, попер прямо на нас.
   - Ой! - крикнули мы. (Потом долго спорили, кто именно издал малодушное "ой!".) Лось протопал, фыркая ноздрями, как шлангами, совершил полукруг для разгона и ринулся обратно на полной скорости, сминая кустарник. Намерения его были яснее ясного: лось нападал. Мы спрятались за ближайшую ель, и лось, пробегая, чуть не коснулся нас влажным боком. Изо рта у него капала пена.
   - Бешеный! - выдохнул я. - Лось-людоед. Попались мы, Толик!
   Действительно, лосиная морда блестела ржавыми пятнами, что вполне могло быть засохшей кровью несчастных путников. Нелепый танец преследования вывел нас всех н,а широкую поляну, где по краям лежали кучи сушняка. Подняв небольшое деревце я стал стучать им по земле, Толик последовал моему примеру. Мы колотили траву жердями и при этом вопили:
   "А-а-а!" - так вопили, будто пятки у нас горели. Лось не довел до конца очередной набег, тормознул шагах в десяти и недоверчиво покрутил головой, как бы укоряя: что это вы, ребятки, такое придумали не по правилам. Войдя в раж, мы, продолжая вопить и размахивать жердями, сами пошли на него. Медленно, н,о пошли. До сих пор горжусь этим обстоятельством. Нам надоело убегать, и мы перешли к контратаке. Нешуточное дело для двух мальцов. Лось развернулся и лениво затрусил прочь.
   - Съет? - в восторге кричал ему Толик. - Иди других поищи, которые пожиже...
   Кому бы мы впоследствии ни рассказывали этот случай - никто не верил, Но лось-то был. Я и сейчас помню его тяжелый бег, треск кустарника, серннстьгл запах пота, влажный, косой взгляд - чудище из Валтасара. В конце концов мы с Толиком сочинили письмо в "Пионерку", и оттуда пришел ответ на казеином бланке: нас журили за грамматические ошибки, хвалили за слог, советовали больше читать и в своих литературных опытах стараться идти от жизни, например, описать одно из собраний отряда. Потом мне часто не верили, особенно когда я говорил правду, и я научился относиться к этому без обиды.
   И отец не поверил.
   Мы добрались до дома в темноте, часу в одиннадцатом. Не знаю, как встретили Толика, может быть, кексом, а мне мама еще на пороге отвесила оплеуху, на которую я обратил мало внимания, так спешил поделиться своей историей.
   Отец, обрюзгший от волнения, выслушал меня с интересом, что-то пробормотал себе под нос и велел срочно укладываться в постель. Я решил, что все в порядке, спросил:
   - Как ты думаешь, папа, почему он на нас напал?
   - Выпимши был, - хмуро отозвался отец. - Выпил и закуски не нашел, вот и кинулся. Ты всегда, сынок, остерегайся пьяных. Он, и пьяный человек, бывает, делается, как лось с рогами.
   - Все горе от ней, проклятой, - подтвердила мама.
   На отца я носил обиду долго, упрямо, пестовал ее, как курочка яичко. Черт с ним, с лосем, думал я, но как же он мог не поверить своему сыну, как мог, если сердце мое разрывалось от великой правды. Как мог он смеяться над этим?
   Если бы я знал, что скоро отца не станет, что навсегда и страшно отзбучит его покашливающий голос- головой о косяк, на пол, рука подвернута под грудь, из уха - капелька крови.
   А что, если бы и знал? Что с того?
   Чем бы я ему помог?
   Уж лучше не знать...
   Проснулся я с трудом. Голова раскалывалась.
   Чувствительно сверлило под правой лопаткой и в кисти правой руки, на сгибе.
   - Мальцев - сволочь! - сказал я вслух.
   Вениамин Петрович Мальцев, ведущий, чаще других бывал в этом городе в командировках, курировал блок, у него я выспросил множество подробностей, но про Петю Шутова он и не заикнулся, даже фамилии его не называл. Словно такого и не существовало.
   Капитанов, Шацкая, Прохоров, Давыдкж, сам директор Федор Николаевич вот с кем он имел дело. Все они, по мнению Мальцева, люди благородные, деликатные, знающие, исключая настройщика Викентия Давыдюка, рвача и выжигу, пославшего однажды тишайшего Мальцева к едреной бабушке. Мальцев ходил жаловаться на грубого настройщика его начальнику и получил от ворот поворот.
   "Сволочь, Мальцев!" - повторил я перед зеркалом в ванной, разглядывая свое симпатичное лицо, по которому точно несколько раз с нажимом провели напильником. Малость его подтесали. С такой физией, по совести, следовало бы отсиживаться дома с недельку, чтобы не пугать прохожих, но у меня такой возможности не было. Поэтому я тщательно промыл следы побоев марганцовкой (отчего царапины засияли, как отлакированные) и отправился завтракать в буфет.
   Только вошел, полный скорбных дум, и - надо же! - из-за углового столика приветливо машут мне руками и вилками Юрий, Зина, Шурик Кирсановы, вчерашние пляжные знакомцы.
   - Сейчас! - кивнул я и проследовал к стойке.
   Там - кустодиевская красавица в томной позе. Кофе, лимон, порция курицы, ватрушка. Пожалуйста! Красавица очнулась, увидев близко мой суровый лик, зашустрила перед кофейным агрегатом с необыкновенной торопливостью, уронила ложку на пол, подняла и, сдунув пыль, звякнула мне на блюдечко. Спасибо!
   - Ах! - воскликнула Зина Кирсанова, когда я подсел к ним. - Что же это с вами случилось, Виктор Андреевич? - мягкость непритворного сочувствия, окрик мужа: "Зина!"
   - Упал, - объяснил я, опасаясь Шурика, который слез со стула и, кажется, собрался обследовать меня каким-то особым способом. - Вывалился из такси.
   Такой казус. Стал высаживаться, а он дернул.
   - Вряд ли, - усомнился Шурик, трогая мое ухо. - Непохоже, дядя Витя. Если бы вы упали из машины на песок, то все царапины были бы в одну сторону.
   - Шурка, згткнись, - Юрий Кирсанов мне солидарно подмигнул, и я ему в ответ подмигнул.
   - Бывает, - солидно сказал он. - Страшное дело эти лихачи. Самые адские водители. Вы заметьте, где авария - в девяноста случаях из ста обязательно замешан таксист. А где его нет, значит, удрал. У них же план, спешат.
   - Вы, конечно, на пляж? - спросил я, расправляясь с куриной грудкой.
   - Куда же еще, - с горечью отозвался Юрий. - Больше некуда.
   - Поедем, если хочешь, на экскурсию, - предложила Зина плаксивым голосом. Видно, не новый был разговор.
   - Куда на экскурсию, куда?
   - Куда люди, туда и мы.
   - Так уж ездили раз! - Ко мне: - Представляешь, набили автобус битком и ну три часа мотать по проселкам. Душно, жарища. Привезли к какой-то часовне. Походили вокруг, поглядели, как дикари.
   Такие часовни в России в каждой деревне. Силос там хранится большей частью. Три часа на колесах, по жаре, бензином воняет, чтобы полюбоваться на часовню обваленную. - К жене: - Поедем! Почему не поехать. Каждый день будем ездить, там еще кирпич под забором лежит, ты его не рассмотрела.
   - Вот, пожалуйста! - обратилась ко мне Зина. - Все ему не так, все не нравится. А что надо? За столько лет первый раз отдыхаем по-человечески, а он нервы треплет и себе и нам. Скажите хоть вы ему.
   Что я мог сказать?
   У человека цех который день без присмотра, а его везут часовней любоваться. С ума сойдешь.
   Из-за стола мы поднялись все вместе.
   - Сейчас к нам зайдем, Виктор, - сказала Зина.
   - Зачем?
   - Припудрить надо ваши синяки и шишки.
   - А-а?
   - Надо, надо! - согласно закивал начальник смены. Чуть приотстав и придержав меня за локоть, добавил: - Вы, если что, имейте в виду. Помочь если... - и он сунул мне под нос громадный кулак, который на глазок весит килограмма четыре, не меньше. - Если что, не стесняйся. Земляки мы все же...
   - Спасибо.
   Из номера Кирсановых я вышел, белея щеками, похожий на клоуна перед выходом на манеж. Зина, добрая душа, не пожалела французской пудры.
   От себя дозвонился до Капитанова. Поздоровались, обменялись замечаниями о погоде.
   - Я через часик подъеду, Владимир Захарович.
   Нельзя ли, чтобы опять Шура меня сопровождала?
   - Я думал, вы уже отчет пишете.
   - Нет еще.
   - Что-нибудь новенькое откопали?
   - Ничего новенького, все старенькое.
   - Ну, ну, Порецкая вас встретит у проходной.
   Вот это любезность. Надо так понимать, что нечего мне лишний раз к нему вваливаться. Он, дескать, занятой человек.
   Шурочка ждала меня на скамеечке около основного здания. Нынче на ней джинсы и светлая блузка, соблазнительно не застегнутая на верхние пуговицы.
   Шуре понравился мой напудренный вид.
   - Погуляли вчера? У нас, кто ни приедет, обязательно гуляет первые дни. И вы такой же.
   - Я, Шура, с лесенки упал в темноте.
   - С какой же это лесенки?
   - Так я ведь лунатик. А ночью слышу вроде крики: "Пожар, пожар!" Я бегом на чердак, чтобы тушить. Мало ли, может, там дети или домашние животные, спасать ведь надо. Когда по ступенькам-то скатился, только и проснулся. Лунные ночи для меня пытка.
   Шура слегка зевнула, прикрыв алый ротик белой ладошкой.
   - Виктор Андреевич, не стыдно вам такую чепуху выдумывать? Я же не маленькая.
   - У вас, наверное, есть жених, Шура?
   Этот вопрос она оставила без ответа, поднялась и пошла к входу. Джинсы фирмы "Ли".
   - А куда мы идем? - спросил я.
   - Да, куда?
   - К Давыдюку, - сказал я, - и только к нему.
   Еы его знаете?
   - Я всех знаю в нашем отделе.
   Опять - холл, лифт, пустынный длинный коридор, третий эта;ч. Как-то они все раскиданы по разным этажам, для конспирации, что ли?
   Давыдюк Викентий Гаврилович - в списке номер три - багроволикий грузный мужчина, со стекающими по коже к шее склеротическими трещинками, лысый, потный, одышливый. Такому взять больничный- раз плюнуть. Узнав, кто я, неприязненно хмыкнул и велел подождать в коридоре, пока он освободится. Занят Давыдюк был тем, что с глубокомысленным видом стоял у вакуумного насоса и стряхивал на пего пепел от сигареты. Ничего не поделаешь, вышли мы с Шурой в коридор и сели на два стульчика под табличкой "Не курить".
   - А я закурю, - сказал я. - Урна ведь вот она.
   - Курите. Здесь все курят... Ух, не люблю я этого Давыдюка!
   - Почему, Шурочка?
   - Не называйте меня Шурочкой, пожалуйста...
   Не люблю, и все. Он противный. Строит вечно из себя неизвестно кого. Недаром от него жена сбежала.
   - Так и сбежала?
   - Сбежала с одним приезжим вроде вас. Это он такой паровоз, а она очень красивая и обходительная.
   Молодая. Это его вторая жена, а первую он уморил, - Как это?
   Шура поморщилась:
   - Как, как. Как жен умаривают. Пыхтел, пыхтел, ныл, ныл, а потом взял и уморил.
   - Газом, что ли? - ужаснулся я.
   - Вы все подсмеиваетесь, Виктор Андреевич, ну и ладно. Я почему-то на вас не сержусь. Странно, да?
   Вчера вы мне казались тоже очень противным, а сегодня- ничего. Между прочим, все ваши московские шпильки не достигают цели, если иметь в виду меня.
   - Какие шпильки, Шурочка?
   - А такие, что вы считаете меня глупенькой. Многие так считали, да ошиблись. Нельзя судить только по возрасту. Я такое понимаю, чего вы, может, не понимаете... Вот я все. например, поняла, зачем вы приехали.
   - Зачем?
   - Вы решили, что наш отдел, или группа Капитанова, посылает в Москву бракованные узлы. И хотите это доказать. Так?
   Я с уважением кивнул:
   - Шура, не буду скрывать, я приехал именно за этим. Но доказать очень трудно, почти невозможно.
   Такая закавыка. Нужна специальная экспертиза, а для того чтобы она была проделана, нужен весомый повод. У нас пока подозрения. Больше ничего.
   Шура помолчала и сказала тихо, как говорят о самом секретном, большом, невозможном:
   - Как вам не совестно, Виктор Андреевич! Вы подозреваете в жульничестве самых честнейших людей.
   И я ответил так же тихо, глядя в ее ясные обреченные глаза, в эти безгрешные зеркала:
   - Я не подозреваю, я уверен Ты, Шура, не представляешь, какие чудеса случаются в мире. Он не так еще хорош, как хочется. В нем идут войны и голодают дети, любимые предают любимых, а честнейшие прячут в карманах потные, ворованные пятаки. Это бывает.
   Она побледнела, взлетели ее руки, упали на колени, и светлое лицо на миг осунулось, подурнело. В нем проступил облик той женщины, которая когда-нибудь ляжет в гроб.
   - Вам, наверное, очень тяжело жить, - вздохнула она, упираясь взглядом в пол.
   - Мне хорошо жить! - ответил я.
   Зряшный разговор, пустой, никчемный. Что это на меня накатило. Из той дали, куда мы неожиданно шагнули, трудно было возвращаться в казенный коридор...
   Со стороны лифта показался худенький мальчик.
   Это был я. Впервые я увидел себя так отчетливо. На ногах прохудившиеся сандалии, в руке - прутик.
   Прыщики на лбу Это старость моя мелькнула Да, да, я понял Галлюцинации, связанные с детством, - верный признак.
   Наступит время, когда я напрочь забуду середину жизни, и расцветет, как наяву, сад далекого прошлого, милые образы вернутся из Леты. Я их всех обниму, моих дорогих родителей, мальчишек, усну в детской кроватке, переживу заново незлые обиды и посмеюсь прежним невинным смехом Но не сейчас же, не здесь.
   Сощурил глаза, и мальчик с прутиком растворился, исчез в стене.
   - Ладно, - сказал я. - Не принимай мои слова всерьез, Шура.
   Что бы мы еще наговорили в чудную эту минуту друг другу- неизвестно; появился освободившийся от стряхивания пепла Давыдюк.
   Подходя, он строго глядел на свои ручные часы.
   - В вашем распоряжении десять минут, товарищ.
   - Уложусь, - заверил я - Шура, прогуляйся покамест.
   Девушка безропотно подчинилась. Джинсы в обтяжку на выпуклых бедрах, раскачивающаяся походка- ох, помучит кого-то мой новый приятель.
   Давыдюк взгромоздился на Шурочкин стульчик - хрустнул деревянный.
   - Слушаю вас, товарищ.
   - Это я вас слушаю, Викентий Гаврилович. Специально прибыл послушать. Вы нашего коллегу Мальцева шибко обидели, он теперь ехать отказывается сюда. И тем не менее утверждает, что именно вы гоните брак. Лично.
   - Чего? - одышка, отпустившая было Давыдюка, возникла снова свистящим хрипом. Неприятно, когда человек неподвижно сидит, а дышит со свистом.
   - Того самого, Викентий Гаврилович, напугали вы Мальцева Он теперь со страху и городит напраслину. Я-то ему сразу не поверил, а уж когда вас увидел, как вы работаете и ни одной свободной минутки не имеете, совсем убедился в обратном. Узел ваш, конечно, с брачком Но, думаю, вы тут ни при чем По лицу по вашему видно. По честной улыбке.
   - Ты со мной так не толкуй, парень, - сказал Давыдюк, смиряя дыхание. Ты по-человечески спроси, чего надо Не выхлюстывай. Я всяких видал, учти.
   - Бронхи надо бы вам подлечить, Викентий Гаврилович. У вас не астма ли?
   Он должен уже был рассердиться и уйти, но не уходил. Или вставать ему было лень. Или реакция замедленная. А мне с ним говорить было больше не о чем.
   - Я уж слыхал про тебя вчера, - задумчиво, беззлобно произнес Давыдюк. - Больно ты шустер. Кидаешься на всех, как пес. Из себя выводишь. А-а? Думаешь, в злобе человек открытей. Верно?
   - У вас операция пустяковая, на стадии доводки.
   Сказать вам нечего.
   - Зачем же ко мне пришел?
   - Ко всем хожу. По очереди.
   - И с Прохоровым беседовал?
   - Нет еще, не успел.
   Я закурил, протянул ему пачку. Курево пошло ему впрок. Дыхание выровняюсь, по лицу, словно облитому жидкой латунью, расплылось выражение довольства и умиротворения.
   - Мальцева вашего я почему погнал, знаешь? Он человек хлипкий. Под руку норовит поднырнуть Не люблю таких С виду лотошный, а внутри - пшик с маслом. Вот ты академика из себя не корчишь, и поэтому я с тобой разговариваю. А мог бы и послать.
   Учти! Я рабочий человек, меня дальше верстака не бросят . Сколько, думаешь, мне лет?
   - У-у.
   - То-то, что "у-у". Шестьдесят восемь, вот сколько. Это я к тому, что пугать меня не надо - пуганый.
   И мудрить со мной не надо-крученый . На твое подозрение я отвечу так, послушай. У меня дети, внуки, большая семья. И всех их я жить учил. А теперь мне помирать скоро. Раскинь могзами, буду ли я напоследок в грязи мараться? Резон ли мне?.. Тебя как звать?
   - Виктор.
   - Извини, Виктор, что я на "ты". Привычка.
   - Ничего.
   - Про прибор тебе так скажу - не знаю. Ничего не знаю. Где я работаю, там чисто, а у прочих - не знаю. Вот у тебя взгляд-то острый, приметливый - чего есть, сам найдешь... Но все же замечу в форме совета: на людей зря не кидайся. Люди у нас в большинстве хорошие, как и всюду. Хорошего человека зря обидишь - себя обидишь.
   - Я понял, - сказал я. - Спасибо, Викентий Гаврилович.
   - И сохраннее будешь, - добавил он, усмехнувшись. Я и забыл, что похож на Пьеро. Может, этим я и смягчил многодумного Давыдюка. В прохладном полумраке коридора его лицо напоминало оплывшую маску языческого божка. Я понимал, почему он не нравится очаровательной девушке Шуре. Он был из другого мира, того мира, который меня коснулся в детстве, а Шурочке был вообще непонятен и чужд.
   - Что ж, десять минут прошли, Викентий Гаврилович. Спасибо.
   - Ладно, Витя, чего там? - Он яростно чесанул грудь под рубахой. - Ты мне глянулся. Рыщешь, кидаешься, а глянулся. Предполагаю, тебе еще не раз подсветят по сусалам. Ха-ха-ха!
   С этим добрым прогнозом он поднялся со стула и потопал к себе. А я остался и курил. Потом открыл блокнот и торопясь исписал целую страницу.
   По привычке я делал записи в своем блокноте, хотя мне давно было ясно, что можно пройти все пункты создания узла, от нуля и до стенда, и ни до чего не докопаться. Ошибался не принцип, ошибались исполнители, если можно так выразиться. И способ обнаружения должен был быть особенный, скорее психологический, чем технологический.