Афанасьев Анатолий Владимирович. Командировка

   - Очень хочу, - сказал я. - Но уже, наверное, поздно, и твои родители могут беспокоиться.
   - Это не ваша забота! - сказала девушка, после чего я взял ее под руку и ввел в холл. Там было светло и тихо, около конторки в своей обычной позе командора торчал администратор Буренков. Увидев меня входящим с молоденькой девушкой, он даже не пошевелился. Мне показалось, что по era губам пробежала слабая поощрительная улыбка.
   Я усадил Шурочку в кресло за столик, на котором были накиданы прошлогодние журналы, сам опустился напротив, спиной к Буренкову. Лицо у девушки строгое, сосредоточенное, нервное, под глазами круги, как грим. Но причесана аккуратно, губки подкрашены, плечи и грудь обтягивает яркий синтетический свитерок.
   - Вы можете выслушать меня,без клоунады, Виктор Андреевич? Это очень серьезно.
   Я закивал с таким рвением, что чуть шею не свернул.
   - С вашим приездом многие мои знакомые переменились... Но это не важно... Хорошо, я должна говорить все, чтобы вы не заподозрили... Переменился Владимир Захарович. Сначала он начал курить, а теперь... а теперь с ним вообще невозможно разговаривать. Он мне никто. Вы можете подумать, но он мне никто, в том смысле, в котором вы можете подумать.
   - Упаси бог, - сказал я, - ничего я такого не думаю. Да и какое мне дело.
   Досадливая гримаска, упрямое движение бровей.
   Ребенок, совсем ребенок. И в эту невинную душу я внес сумятицу и беспокойство.
   - Я не ребенок, - словно подслушала она мои мысли. - Не смотрите на меня, как учитель на двоечницу, Виктор Андреевич. Мне нелегко было прийти к вам, но я хочу знать правду. Владимир Захарович для меня пример во всем. Я хотела бы быть такой, как он. Он честный, горячий, увлекающийся человек. Я знаю его во-от с такого возраста и еще девочкой привыкла им восхищаться. Всеми его поступками, словами. Если бы не он, я, может быть, пошла бы в портнихи. А теперь я буду ученой, как он. Назло всем, кто не верит. Я закончу институт и буду помогать ему. Я и сейчас помогаю, чем могу. И он доволен мной.
   Щеки ее разрумянились, она точно бредила.
   - Вы успокойтесь, Шурочка, - сказал я. - Успокойтесь. Не надо так нервничать.
   - Я не верю! - почти крикнула она. - Я не верю, что он может быть низким и лгать. Он не такой. Вы же его не знаете.
   Я оглянулся посмотреть - не подслушал ли ктонибудь боли ее крика. Буренков стоял у конторки и зевал широким меланхолическим зевом, как зевает щука, у которой перед носом плавает жирный карась.
   Какой-то мужчина, поставив у ног потрепанный чемоданчик, склонился над окошечком администратора. На мгновение приезжий повернулся боком, и мне почудилось что-то знакомое в его профиле. Что-то не слишком приятно знакомое. Не должное тут быть.
   Шурочка платочком аккуратно промокала уголки глаз.
   - В сущности, твое волнение мне не очень понятно, Шурочка, - сказал я. - Вопрос, по которому я приехал, сугубо производственного свойства. Такой, знаешь ли, чисто технический вопросец. Все остальное-- это нервы. Это твое девичье воображение. Нельзя быть такой впечатлительной.
   Шура слушала внимательно.
   - Вы неискренни, - заметила она. - Вы неискренни, потому что не хотите сделать мне больно.
   - О-о, Шура! Я чужой боли не боюсь.
   - Вот, - сказала она, жалостливо моргая, - и на себя вы все наговариваете, наговариваете. Зачем - неизвестно. Я же все вижу.
   - У тебя будет много разочарований в жизни, - произнес я тоном опытного сердцееда. - Как и у всякого из нас они бывают. И не надо поэтому их создавать искусственно.
   Она сдвинула брови. Такой ответ ее не устраивал.
   - Скажите прямо, Виктор Андреевич, Капитанов - хороший человек или нет?
   Вот на каком уровне она рассуждала. Честно говоря, надоело мне это путаное объяснение. Я оглянулся. Человека с чемоданом уже не было в холле. Буренков дремал стоя, как лошадь.
   - Хороший ли он человек? - спохватился я. - Шура, милая, да я его видел два раза в жизни. Мне ли судить. И потом, что значит - хороший? Хорошие и плохие бывают только в сказках, - я протянул руку и слегка, отечески, потрепал ее ладонь. - Не по хорошу мил, а по милу хорош, детка.
   Ох как сузились, как светло вспыхнули ее очи! Как она руку отдернула, точно от лягушки.
   От скуки, от холодной рассудочной скуки мне доставляло удовольствие следить, как волшебно меняется ее лицо. Все, что в ней кипело - страсть, гнев, презрение, - выплескивалось на него мгновенно.
   Она была прекрасна - эта девушка, пришедшая узнать правду о своем кумире. Она держала крупный план как великая актриса. Вокруг нее клубился ветер, не сквозняк. Но я не мог поручиться, что такой же она останется через год, через пять лет.
   - Повезло Капитанову, - сказал я робко, - что у него такой друг. У меня нет таких друзей. А ведь не намного я его старше.
   Шурочка взяла себя в руки, перестала дрожать губами и задыхаться.
   - Дайте мне сигарету! - попросила она.
   - Нет. Не стоит тебе курить.
   - Когда вы уезжаете?
   - Завтра. Или в понедельник.
   - Можно я напишу вам письмо?
   Я достал авторучку, оторвал от обложки журнала полстранички и записал ей свой московский адрес.
   Она наблюдала за мной, по-кошачьи склонив головку набок.
   Я вышел на улицу немного ее проводить. Было уже около одиннадцати. Городок обезлюдел и затих - Я вчера ночью купался в озере, - сказал я. Незабываемые впечатления. У вас тут райские места, Шурочка.
   Неподалеку из зарослей парка раздался истошный женский визг.
   - Природа какая! - добавил я, смутившись. Шурочка негромко засмеялась. Она уже забыла все свои тревоги.
   - Не ходите дальше, Виктор Андреевич. Заблудитесь.
   - Хорошо, - сказал я. - А ты не боишься одна?
   Она потрясла мою руку обеими руками:
   - До свидания. Я вам обязательно напишу. Вы мне ответите?
   - Отвечу, - соврал я.
   Процокали по булыжнику ее каблучки, вспыхнуло под фонарем пятно кофточки. Я подождал, пока последний звук ее шагов растает в ночи. Теперь только сверчки надрывали в кустах свои глотки. Я вдыхал полной грудью чистый упругий холодок и не чувствовал одиночества. Оно провалилось в ту яму, которую готовило для меня. Темно-синее небо утыкано желтоватыми кнопками звезд. Я отыскал Большую Медведицу, единственное созвездие, которое всегда безошибочно находил. Ковш был на месте, никуда не подевался. "Ничего, - сказал я себе, - еще не завтра. Ничего".
   Буренков переместился от конторки к столику, где мы беседовали с Шурочкой. Заметив меня, он поднял за уголок журнал с оторванной обложкой.
   - Это что же, - сказал злорадно, - вы и дома так с журналами обращаетесь?
   - Дома еще хуже. Рву на клочки. Это у меня вроде психоза. Иногда прочитать не успею, а он уже на помойке. Журнальчик...
   Буренков пошлепал мокрой нижней губой по верхней губе. Сообщил:
   - Можно и привлечь как за порчу имущества.
   Штраф придется вносить.
   - Виноват, - вздохнул я. - Уж сколько этих штрафов мной переплачено. На эти деньги дом бы мог построить.
   Я пожелал администратору спокойной ночи и пошел наверх, а он так и остался стоять с журналом в руке, неприкаянный какой-то. С лестницы я ему крикнул:
   - Будете утром с обыском врываться - постучите три раза. Я проснусь. А дверь не ломайте, не надо.
   Горничная дремала, уронив голову на столик.
   В глубине коридора, кажется возле моего номера, стоял давешний приезжий. Я его узнал по коричневой немодной шляпе. "Вот еще, - подумал я. - Чего это он там стоит?"
   - Вы не меня ждете? - спросил я, подойдя.
   - Вас, - ответил мужчина. И тут я его наконец узнал. Это был Николай Петрович, муж Натальи. Сердчишко мое сделало сальто и ухнуло под ребра.
   - Входите, - пригласил я. - Очень рад вашему приезду...
   С нашей последней и единственной встречи он совсем не изменился. Застенчивость в синем взгляде, неуверенные движения, могучие плечи, распирающие тенниску.
   - А где вы оставили чемоданчик? - обеспокоился я, уже усадив его в кресло.
   - В номере. Я номер снял.
   - Ах, вон как.
   Я ожидал, что он, как и в первый раз, извлечет из кармана бутылку коньяку, надеялся на это, но он ничего не извлекал. Сидел, погруженный в себя, усталый, и вроде бы на меня не обращал внимания. Уставился куда-то за окно.
   Я поставил на столик бутылку сухого вина, которая у меня оставалась с прошлого вечера, откупорил ее карандашом - загнал пробку внутрь. Сходил в ванную за стаканами. В ванной попил воды из-под крана.
   Сердце никак не утихомиривалось, собачило ударов сто сорок в минуту. Да-а. Стыдно-то как, стыдно!
   - Каким ветром сюда? - спросил я бодрясь, разливая вино в стаканы. - По службе или как?
   - Да нет, не по службе, - он посмотрел на меня с усмешкой, в которой был какой-то уничижительный оттенок. - К вам я приехал, Виктор Андреевич. Именно к вам. Вернее, прилетел.
   Я решил ничего больше не говорить и ждать. Будь что будет. Мы сидели молча. Пауза затянулась. В ней было что-то зловещее. Что-то противоестественное было в самом его приходе ко мне. Лихорадочно пытался я придумать хоть какое-то объяснение и не мог. Даже если что-то случилось с Натальей, зачем ему приезжать? Даже если они выяснили отношения и разошлись- зачем ему ехать ко мне? Это не дикарь, которого могла гнать первобытная жажда мести. Это ученый человек, труженик. В его глазах свет, а не тьма.
   Так почему он здесь? Почему мы сидим с ним в одном номере?
   - Не знаю, как начать, - мягко сказал Николай Петрович и опять умолк, уставясь все в ту же точку за окном.
   Он же сумасшедший, вспомнил я. Он параноик, как все фанатики.
   Молчание наше становилось все тягостнее и красноречивее. По коже у меня побежали мурашки. Да что же это такое, в самом деле? Может, он все-таки казнить меня приехал. Я помню, он намекал на что-то подобное. У полоумных свои законы. Им наши обычаи не подходят. Сейчас он меня чем-нибудь оглоушит, потом вымоет руки с мылом и отправится спать. А утром улетит искать полезные ископаемые. Обыкновенный случай. Мне с ним не справиться. Вон какие плечищи.
   Сумасбродная мысль пришла мне в голову. У жены этого человека я развязывал тесемки домашнего халатика, во сне и наяву. Тошнота подступила к горлу. Веки мои слипались от свинцового мрачного предвкушения. Расплата! Вот она - расплата!
   - Может быть, завтра поговорим? - сказал я. - Вы, наверное, устали с дороги.
   - Нет, нет, - он смущенно потупился. - Завтра - поздно. У меня обратный билет на утренний самолет.
   - А-а! - протянул я, как будто уяснил наконец самое важное. - Вы, значит, всего на одну ночь сюда прилетели.
   Он потянулся так, что хрустнули суставы, потянулся, точно, спросонья, точно стряхивая с себя оцепенение.
   - Прежде всего, позвольте поинтересоваться, Виктор Андреевич, любите ли вы Наталью Олеговну? - сказал он корректно.
   - Очень люблю! - ответил я не раздумывая. - Очень сильно.
   - Та-ак. Это важный момент. Видите ли, два дня назад я еще был на Алтае. Там у нас сейчас идут эксперименты, решающие, можно сказать... Наталья прислала телеграмму, что ей плохо. Я вылетел в Москву.
   Вылетел в тот же вечер. Дома я узнал и понял, ей плохо не потому, что она по мне соскучилась, а потому, что вы от нее отвернулись. Это так? Вы больше не поддерживаете с ней никаких отношений?
   - Поддерживаю, - сказал я. - Но по долгу службы вынужден был выехать в командировку.
   Мне уже было на все наплевать. Нереальность происходящего проникла внутрь меня, что-то там переключила, и я стал чувствовать себя соответственно обстановке. Мне нравилось сидеть в кресле, отвечать на дикие вопросы и ожидать неминуемой расплаты. Мне очень симпатичен был мой ночной гость. Он держал себя с большим достоинством и тактом. Даже если он окажется садистом и изувером, ему многое можно простить за вежливость обращения, за ровный, деликатный голос, по которому сверху шел какой-то эластичный ворс, как шерсть по мездре.
   - Не приходилось ли вам, - спросил он, - задумываться, почему человек так часто непоследователен?
   Так часто совершает несвойственные ему поступки, от которых сам приходит в уныние?
   ЗАДУМЫВАЛСЯ ЛИ Я ВООБЩЕ О ЧЕМ-НИБУДЬ В ЖИЗНИ, КРОМЕ СВОЕЙ ПЕРСОНЫ?
   - Приходилось, - ответил я. - Точнее, я постоянно об этом задумываюсь.
   Скрытая нагловатость моего ответа не смутила Николая Петровича.
   - Последнее время, - продолжал он спокойно, - меня все более занимают мелкие шероховатости человеческого поведения, психологические нюансы. Вот вроде того, о чем я вас спросил. Для меня самого это удивительно, ибо с молодости я привык жить, простите за самонадеянность, в крупном масштабе. Мне казалось, достоинство человека непосредственно вытекает из высоты идей, которыми он руководствуется. Но вдруг, и совсем недавно, я уяснил, что был попросту слеп, как слепы люди, живущие одним днем, занятые исключительно повседневными заботами и насущными хлопотами.
   Младенческое незамутненное сияние его глаз уподобилось мерцанию хрустальных люстр. Я не выдержал.
   - А кто же не слеп, по-вашему?
   Но он меня не слушал.
   Слепые вообще - мы, естественно, слепы и к близким своим, которые в свою очередь слепы к нам.
   Мы создаем драмы из пустяков и, наоборот, истинную беду воспринимаем как несущественное недоразумение... Человек заблудился и стал опасен, как опасен меч, разящий в потемках.
   - Меч опасен всегда! - гордо высказал я непреложность.
   - Что вы, что вы. Сам по себе меч не более опасен, чем заступ. А заступ гораздо страшнее меча в руках ослепшего и обезумевшего от своей слепоты человека.
   Я вздохнул с облегчением:
   - Все это мы знаем. Весь этот цикл мы освоили в школе.
   Он горестно кивнул:
   - Именно знаем. Но знаний своих не чувствуем.
   Мы ведь с вами мутанты какие-то, Виктор Андреевич, вы уж не сердитесь. Какое-то вопиющее искажение гармонии... вот что такое мы с вами.
   - Хорошо, что вы мне это сказали, - улыбнулся я. - Хорошо, что не поленились пролететь тысячи верст, чтобы мне это сказать. Спасибо.
   Непостижимо. Я привык к странностям, сам бывал странен, но такого еще не видывал. Доктор наук, разработчик недр, деловой энергичный человек, обманутый муж - бросил работу, оставил красивую женщину, преодолел расстояние, ввалился в гостиницу к чужому человеку, которого должен по меньшей мере презирать, развалился в кресле и начал блаженно сюсюкать о вещах, по коим так скучает редакция журнала "Оккультные науки", издающегося в Лондоне и имеющего хождение среди стареющих, обеспеченных материально дамочек, оставшихся без мужской поддержки. Да будет благословен этот мир, неистощимый на сюрпризы, нескучный, многоликий, забавный.
   Мне хотелось расхохотаться ему в лицо, вскочить, запрыгать по комнате, завертеться колесом; а сверх того наслаивалось щемящее чувство жалости к безумцу и робости перед ним. Да, я робел перед ним и никак не мог с собой справиться. Меня жгли его синие безмятежные глаза. Я горько, до слез завидовал его бесстрашию быть смешным. Я не захохотал, не вскочил, не заплакал, не упал на колени, не плеснул ему в нос из стакана, а только спросил растреснутым, как вобла, голосом:
   - Что случилось с Натальей Олеговной? Что с ней?
   Николай Петрович передернулся, как от укола, удивление, вызванное моим вопросом, превратило его глаза в совсем уж кукольные нарисованные кругляшки.
   - АО чем же я вам толкую, господи помилуй?
   О чем? Я о ней и говорю весь вечер, затем и летел, вы меня поймете. А понять необходимо, Виктор Андреевич. Прозреть необходимо. Я и сам понял, когда прозрел. Не ранее того... Что ведь такое все дела наши, вся премудрость знаний, весь пыл устремлений по сравнению с одним-единственным человеческим существованием. - В его голосе появился поэтический восторг, от которого я обессилел окончательно. - Существование женщины беспомощно и потому всемогуще.
   Как бы это объяснить? Удар стотонного молота, порыв ураганного ветра это итог чего-то. Зато беспомощное трепыхание красоты, ее дуновение - это вечность, это нарождение, это, если угодно, суть всего, что еще только намерено произойти ..
   - Довольно! - завопил я. - Довольно!
   - Ах да, я опять увлекся, простите великодушно! - по лицу его скользнул сатанинский проблеск, и мне вдруг почудилось, что все его голубиное воркование (как и визит) было талантливым представлением, разыгранным передо мной с какой-то тайной целью, скорее всего с целью меня облапошить.
   За окном забрезжило, занавески засветились. Засиделись мы. Николай Петрович не выглядел утомленным и даже как-то посвежел лицом, взбодрился, выговорив много слов. А меня клонило в сон, в темноту.
   В голове ровно гудело, как в трансформаторной будке.
   Запас восприимчивости истощился, и любопытство, которое я выказал, было обыкновенной вежливостью. Все потеряло смысл. Прилечь, уснуть - вот радость, вот цель достойная.
   - Я вижу, вы немного устали?
   - Да, знаете ли, напряженный был денек. Замотался... Простите, Николай Петрович, я все-таки не уяснил, зачем вы ко мне приехали.
   Я говорил наобум, не заботясь о том, какое впечатление произведут мои слова, не думая о последствиях.
   - Примерно через полгода после неудачной любви к некоему Каховскому, вздохнув, сказал Николай Петрович, - Наталья Олеговна согласилась стать моей женой.
   Я глубокомысленно кивнул, прищурив для отдыха один глаз.
   - В ту пору я, можно сказать, претерпевал кризис. Не ладилась защита, были всякие сопутствующие настроения, короче, ощутил себя вдруг ничтожеством.
   У меня, как и у всякого нормального человека, бывают, естественно, дни депрессии, неуверенности в себе, разочарования, но обычно это быстро проходит. В тот раз уж слишком много сошлось в одно. Дошел до того, что собирался махнуть на все рукой, уехать из Москвы и начать жизнь сызнова... Теперь я вижу, какой это было бы непоправимой ошибкой. Спасла меня Наташа. Мы познакомились на свадьбе моего родственника, разговорились. За столом оказались рядом. Мне Наташа сразу показалась необыкновенной. Да она такая и есть. В тот же вечер, провожая ее, я сделал предложение по всей форме.
   - Как это?
   - Спросил, нельзя ли мне переговорить с ее родителями?.. Она в ответ спросила, очень ли мне тяжело и одиноко. Я сказал, что да, очень. Она обещала подумать до утра. Я всю ночь прождал на скамейке около дома, а рано утром она вышла на балкон и пригласила меня войти. У нее была однокомнатная квартира, которую ей предоставили в порядке исключения, как участковому врачу нового микрорайона.
   - И вы поженились? - тупо спросил я.
   - Да, поженились и были счастливы целый год.
   Вернее, я был счастлив. Я ведь значительно позднее понял, что она меня пожалела, протянула мне руку помощи, а первое время считал, у нас самая обыкновенная семья. Увы, я был для нее только больным человеком, о котором она заботилась.
   - И которому родила дочку, - подсказал я.
   Он не среагировал на колкость.
   - Когда я выздоровел окончательно, Наташа осталась мне другом, добрым, нежным другом... Не смотрите так! - приказал он с неожиданной яростью и тут же смутился, даже съежился в своем кресле. - Простите. Вы, разумеется, привыкли мерить жизнь привычными мерками. Это не всегда уместно, уверяю вас. Я не имею права. Помните, когда я первый раз приходил и вы приняли меня за сумасшедшего? Что уж, не притворяйтесь, дело прошлое. Вы и сейчас не убеждены в моей психической нормальности... Так вот, в тот раз я обманул, сказав, что узнал о вашем появлении от соседки. Как только вы с Наташей... познакомились, она написала мне письмо. На второй день вашего с ней знакомства я уже все знал. Удивлены? Разумеется, удивлены. А я не был удивлен. Я почувствовал себя, как человек, сидящий долго под скалой и знающий, рано или поздно она на него обрушится, и на которого она наконец обрушилась. Больно, темно, и в то же время облегчение оттого, что больше нет скалы, остается лишь выкарабкаться из-под обломков.
   Николай Петрович задумался, почесал грудь через рубашку. Улыбнулся мне:
   - Вот, собственно, и все. Она послала мне весточку, я прилетел в Москву и понял, между вами что-то случилось. Тогда я поспешил сюда. А через час, - взгляд на часы, - да, через час двадцать я полечу к себе на Алтай.
   Утро победительно раскрашивало небо желтыми цветами. Я встал и открыл окно.
   - Это Виктор, как цепочка в эстафете, где люди передают друг другу спасение. Она - мне, я - тебе.
   И все связано в один узел.
   Уже мне горло сжимало от отвратительной оскомины.
   - Зачем мне какие-то ваши узлы, - сказал я, как мог, спокойно, - я сам по себе будь здоров какой узелочек.
   - Я вижу, - предостерегающе усмехнулся Николай Петрович, - еще там увидел, в Москве.
   - Значит, выбираетесь из-под обломков? И мне их с рук на руки?
   - Не надо так! - Он встал, потянулся, напряг плечи. - Вы вольны в своих поступках, Виктор Андреевич. Я прилетел сюда, чтобы сказать: она вас любит.
   Не знаю, плохо это или хорошо, но любит. И возможно, если вы нанесете ей удар, она его не выдержит. Но теперь наносить удар вам придется не вслепую. Это вы теперь знаете. Ась?!
   Его внезапное хитрое мужицкое "ась?!" стебануло по мне, как хлыст. И со мной случилась маленькая розовощекая истерика.
   - Шли бы в свой номер, гражданин, - сказал я. - Надоели же вы мне до чертиков! Ну, до тошноты надоели. Я спать желаю. Спа-а-ать! Наталья, чтобы вам знать, надоела мне еще раньше. Я ее бросил. Вы правы- это больно и облегчительно. Груда обломков...
   Сколько же чуши вы намололи, доктор. Стыдно. Такой солидный человек... Да уйдете же вы наконец?!
   Стоя передо мной, он покачивался, как маятник, а его глаза не выражали ничего. Он сказал:
   - Прощайте, Виктор Андреевич. Не будьте слепы, прошу вас...
   Я защелкнул за ним дверь и два раза провернул ключ в замке.
   23 июля. Воскресенье
   В одиннадцать часов я еще спал. Меня разбудил осторожный стук в дверь. "Если это администратор Буренков, - подумал я, - убью". Взял в руку приемник и пошел открывать. Оказалось, это мой отдыхающий земляк Юрий Кирсанов.
   - Ты что, дрыхнешь еще, Виктор? - спросил он запанибрата. - Меня супруга послала проведать.
   - Радио слушаю. Вот, - сунул я ему под нос приемник.
   - А купаться?
   - Потом приду. Позже. Дослушаю тут кое-что и сразу на пляж.
   Он взглянул, как мне почудилось, с жалостью и ушел.
   Я оглядел свой номер его глазами. Смятые простыни, на столе крошки, огрызки хлеба, клочки засаленной бумаги, вонючая бутылка из-под вина, воздух затхлый, душный. Видимо, в полусне я вставал и плотно притворил окно. Не помню. Я сел в кресло, прижал босые ступни к линолеуму. Приятный холодок.
   Я прислушался к своему дыханию: оно было частым и прерывистым, как у человека, долго карабкающегося в гору. Что-то такое я чувствовал в себе как клей.
   Я чувствовал себя слепленным из отдельных кусочков, и каждый кусочек еще не болел, но готовился заболеть. Опасно было шевелиться. "Или я простудился, или свихнулся", - поставил я сам себе диагноз, не умея определить, что лучше.
   Всю жизнь я чего-то хотел, испытывал какие-то желания: победить, пообедать, полюбить, пойти в кино, поспорить - к чему-нибудь хорошему да стремился.
   Сейчас я не хотел ничего. Нет, пожалуй, не совсем так.
   Я бы хотел, чтобы не было вчерашнего вечера, чтобы Николай Петрович не приезжал. Но уж тут ничего не изменишь. Он приезжал и сдал мне Наталью Олеговну по инвентарной описи. И я ее, кажется, принял.
   Он мне ее подарил, вот оно как. Благородный рыцарь подарил изумительную женщину мне. "О-о-о!" - издав сей звук, я вскочил и принялся шагать по номеру из угла в угол. Я рычал негромко, по-звериному.
   Потом, умаявшись, бухнулся на кровать и задрал ноги вверх, по стене.
   Надо попытаться понять, что со мной происходит, лодумал я.
   Но я не мог этого понять.
   Я не мог понять многого, и этого в том числе.
   От самокопания меня отвлек телефонный звонок.
   Милейший директор Никорук справлялся, как я себя чувствую, что намерен делать, собираюсь ли в Москву.
   - Еду, еду, - прокричал я в трубку. - Уже билет заказал. Купированный.
   - Видите, какой вы удачливый, - успокоенно загудел директор. - А я было хотел предложить свои услуги.
   Мне неприятен его покровительственный тон.
   - Спасибо, - сказал я. - Спасибо за вчерашний разговор, Федор Николаевич. Он многое прояснил.
   - Что же именно?
   - Собственно, все. Если я и сомневался в чем-то, то теперь нет.
   - Не понимаю, - голос отяжелел.
   - Да я рассчитывал еще тут пару деньков покопаться, а теперь вижу бессмысленно.
   - Не забудьте передать самые теплые пожелания Владлену Осиповичу. Скажите, я днями сам буду в Москве. Тогда уж обмозгуем детали.
   - Передам непременно.
   Мы тепло распрощались, как отец с сыном.
   Билетов в кассе не было. Девица средних лет, кассирша, отталкивала мое командировочное удостоверение, точно я ей протягивал взятку, и повторяла: "Вы что, молодой человек, вы что?! Вчера еще билетов не было никаких. Уйдите! Уйдите!" Странный дефект речи, она не выговаривала "и" краткое.
   - Пойду удить, - согласился я с ней.
   По расписанию на Москву каждый вечер с интервалом в час отправлялось три поезда - два транзитных и один местный, формировавшийся в городе, фирменный, как их теперь модно называть. Фирменный отправлялся в 20 часов 40 минут. Я знал, что вечером уеду, даже если придется всю ночь простоять в тамбуре.
   В помещение станции влетела с улицы растрепанная рыжая шавка, судя по обильной пене на морде, бешеная. Две тетки с вещевыми мешками, взвизгнув, взгромоздились с ногами на скамьи. Собачонка сделала круг около стен, низко пригнув голову, обнюхала дремавшего в углу пьяного, тявкнула на него и выскочила наружу. Тетки подняли галдеж, во весь голос вещая, что пойдут и напишут жалобу в исполком.
   - Это ж нада! - голосила одна. - Собак в комнату пущают, пугают проезжих. Это ж какое безобразие!