Афанасьев Анатолий Владимирович. Командировка

   Весь ее вид выражал нетерпение. У меня горло сжималось от любви к ней, и к ее поведению, и к тому, как отчужденно она держится, и как изредка рассеянно соскальзывает на меня взглядом, точно я один из настенных пейзажей.
   - Должен заметить, Наташа, - сказал я, - что, как моей будущей супруге, тебе бы следовало вести себя приветливее. Ты посмотри, посмотри, какой я тебе платок отхватил.
   - Откуда ты знаешь про Каховского?
   - Твой нынешний временный муж мне выдал сию тайну.
   Она удивилась, но не так сильно, как можно было ожидать.
   - Где ты его видел?
   - Он приезжал ко мне в Н. Мы проговорили с ним всю ночь и пришли к единодушному мнению, что я обязан на тебе жениться. После всего, что было.
   - Ой! - сморщилась она. - С тобой говорить, как с глухим. Что он сказал про Каховского?
   - Всю правду. Что ты любила его, а потом полюбила меня. Он ничего не утаил. Видимо, принял меня за священника.
   - Зачем он к тебе приезжал?
   - Это ты его посылала.
   - Я?
   - Да, он так сказал. Дала, говорит, мне денег на дорогу и послала.
   - Витя, я пойду. До свидания.
   Я успел схватить ее за руку, дернул на стул, суп расплескался и потек по клеенке серыми лужицами.
   В глазах ее блеснуло злое, отвратительное выражение.
   - На это ты способен, я знаю.
   На мгновение я потерял выдержку, заспешил, стал развязывать тесемки туеска. Платок высветился из коробочки серо-серебристыми заячьими ушками. Наташа смотрела на меня с жалостью, как на инвалида. Может быть, я и был инвалидом.
   - Витя, мне не надо от тебя подарков. Мне не надо от тебя ничего. Неужели ты не понял?
   - Посмотри, какой красивый платок!
   - Платок безвкусный... Ешь быстрее, я спешу.
   Я глотал ложку за ложкой под ее пристально-изучающим взглядом.
   - Витя! - сказала она вдруг потеплевшим голосом. - Мне не хочется делать тебе больно, но пойми Же, все кончено. Да и не было ничего. Конечно, я сама дала тебе повод думать иначе. Пожалуйста, прости меня за это.
   Я отставил тарелки, зашнуровал туесок.
   - Пошли!
   Дождик истощился, смеркалось. Было свежо, и земля слегка покачивалась под ногами.
   - Посидим немного?
   Сели на скамеечку на детской площадке. Я закурил. Все мои ощущения сделались расплывчатыми, как сумерки.
   - Что с тобой творится, Ната, я не пойму. Мы жили вместе, обнимались, любили друг друга. Это было. А ты говоришь - не было... Я всегда догадывался, что ты сумасшедшая. Сейчас, по-моему, у тебя обострение. Но все пройдет. Ты увидишь: я буду терпеливым и внимательным мужем. Николай Петрович...
   - Витя, ты помнишь, как я быстро к тебе пришла, сама. У меня была тоска, страшная тоска. Теперь тоска прошла, и я хочу быть одна. Повторяю, я виновата перед тобой...
   - Ничему не верю. Ты не понимаешь, что говоришь.
   Сумерки постепенно, сантиметр за сантиметром, отдаляли ее от меня, и придвинуться к ней я не мог. От нее исходило тепло и очарование непостижимости.
   - По-настоящему я всегда любила, и теперь люблю, только своего мужа. Я не хотела тебе говорить, чтобы не расстраивать еще больше. Но это так. Ты же видел его. Его не любить невозможно.
   - Ты его жалела, он сам сказал.
   Прожурчал ее грудной, струящийся смех.
   - Его жалеть? Все равно что жалеть бога.
   - Женщины способны на это.
   - Может быть, но только не я.
   - А Каховского ты не любила?
   - Наверное, нет.
   - И меня?
   - Тебя уж точно - нет.
   Если у меня и оставалось какое-то желание, так это встать поудобнее, навалиться на нее и задушить. Проделать все быстренько, чтобы ей не было слишком больно. Это было даже не желание, а жгучая потребность.
   - Когда я буду умирать, - сказал я, - то и тогда буду тебя ненавидеть.
   - Вот и отлично.
   Вставая, Наташа слегка, по-дружески, коснулась моей руки: попрощалась. Я устремился за ней.
   - Провожу тебя к подруге.
   - Это далеко.
   - Тем более.
   Она пожала плечами. В метро у меня не оказалось пятака, а у Натальи был проездной. Пока я разменивал двухгривенный в автомате, она уже спускалась по эскалатору. Даже не оглянулась, где я. Но я догнал ее, догнал. Несколько остановок мы проехали молча.
   - Значит, ты меня никогда не любила?
   - Нет.
   Упустив момент задушить ее на укромной скамейке, теперь я, конечно, не мог этого сделать на виду у пассажиров.
   - Тебе не надоело ломать комедию? - спросил я.
   - Я не ломаю комедию, Витя. Я говорю тебе правду, пойми... И говори тише, пожалуйста.
   На "Площади Ногина" сделали пересадку. Я брел за ней как в тумане. Видел только ее светлый жакет, бежевую юбку, прядь волос, прыгающую над маленьким розовым ухом. То и дело натыкался на людей.
   Главное, я не мог представить, как вернусь домой и что там буду делать. В моей голове жужжал рой пчел.
   Некоторые, побойчей, пытались выпрыгнуть через уши.
   - У тебя так бывает, Ната? - спросил я. - Как будто в голове пчелы?
   - Ну-ка, тряхни головой резко.
   Я тряхнул, щелкнув зубами.
   - Есть такие беленькие искорки?
   - Есть.
   - Это давление. Тебе надо побыстрее домой, выпить чаю и лечь в постель.
   - Вот у твоей подруги и лягу на раскладушке.
   Мы подъезжали к "Текстильщикам".
   - Я тебя не приглашаю к подруге, Витя.
   - Как же клятва Гиппократа? Я болен, ты должна мне помочь. Ты врач.
   На остановке вышли. Наталья глядела на меня в раздумье. Я с безразличным видом разглядывал колонны. Потом сказал:
   - Очень плохо. Чувствую, что сейчас упаду на каменный пол. Я ведь много ночей почти не спал. Все думал о тебе. Как устроимся, как будем жить. Я бы хотел завести второго ребенка не откладывая. Чего ждать?
   Мы уже не молоды. Верно?
   Наконец-то я вывел ее из себя. Глаза ее сузились, и она покраснела.
   - Юродивый!
   Тут как раз подоспел поезд, идущий в мою обратную сторону. Задыхаясь, я пересек долгое пространст"
   во, по пути швырнул туесок с платком в урну и еще успел втиснуться в зашипевшие двери. Оглянувшись, еще раз увидел ее светлый жакет. Кажется, и лицо увидел, прекрасное, обыкновенное, святое. Она стояла у колонны...
   "Нет! - подумал я. - Нет! Нет!"
   Закрыв глаза я тщательно перебирал весь разговор: каждое ее слово, каждая интонация источали отраву. Эта отрава была чудодейственным напитком, который я пил, все более опьяняясь. Наталья меня не провела, нет. Так просто меня не проведешь. Хорош бы я был, если бы меня могла обвести вокруг пальца такая простушка, как наш участковый врач.
   "Ты думала меня провести, Натали? Ха-ха-ха! А у тебя ничего и не вышло. Как маленькая! Даже стыдно слушать. Мужа люблю, бога люблю. Люби себе на здоровье. Но меня-то зачем обманывать? Я же еще тебе не муж. Вот поженимся, тогда другое дело. Но сейчас-то зачем?.. Наташа! Запомни! Когда человек не любит, он не умеет ужалить каждым словом. Нипочем.
   Так разве, случайно найдет два-три слабых места, но не каждым же словом. Поняла?"
   Вдруг, открыв на мгновение глаза, я заметил, соседи почему-то приглядываются ко мне, а некоторые пытаются отодвинуться, и сообразил, что говорю вслух.
   Громко к тому же. Встал, на остановке вышел, дождался следующего поезда и поехал дальше.
   Дома, только отпер дверь, звонок телефона, бросился к нему и на ходу спохватился: нет, сегодня она не позвонит. Хотя почему - нет? Она же, может быть, поверила, как я болен. Схватил трубку - Мишкино добродушное "бу-бу-бу". Чуть не разбил аппарат, но сдержал себя.
   - Чего тебе?
   - Витя, Витя, ты как? Жив, здоров?
   - Ты что ко мне привязался, балда? Я спать хочу, спать!
   - Так рано? Витя, с тобой в самом деле все в порядке?
   Я повесил трубку.
   28 июля. Пятница
   Кира Михайловна, будь она неладна, все утро утешала по телефону Марию Алексеевну. А ведь мне каждую минуту могла позвонить Наташа. В комнате никто не работал: волей-неволей все прислушивались к зычной скороговорке Селезневой, ниспосланной в наш отдел не иначе как самим сатаной. Обычно, правда, ей не давали размахнуться на всю катушку, но сегодня она разговаривала по слишком деликатному поводу, чтобы кто-то рискнул ее одернуть. На прием к директору я записался у секретарши на одиннадцать тридцать, перед тем надо было, как договорились, загляруть к Перегудову. Видимо, утренний обмен приветствиями с Наташей не состоится.
   Вот как Кира Михайловна утешала подругу в ее большом человеческом горе:
   - ...И было. А что?.. Думала, сама сойду в скорбную могилу. Нет, нет, нет. Дети, дорогая моя, дети и только дети... Они - всякие, хорошие и плохие... Я уж знаю, Маша. Ты не мне говори... Которым крест нести, так нам, простым бабам... не им, нет... Забудь и не плачь... Он никогда. А я бы на таком месте ни за что не согласилась. Куда там. Это же все равно дрова ножом рубить... В Индии береза, и у нас береза. Не стоит своей всей жизни... сроки и сроки. Только тогда начинаем понимать и сочувствовать, когда теряем бесконечно дорогое...
   Долго слушать Киру Михайловну опасно. В ее суматошном словоизвержении есть что-то оеобенное: чем больше вслушиваешься, тем томительнее начинает проникать в мозг некий мистический символ. Дух потустороннего присутствия. Ведь вот сейчас, кажется, уловил какую-то нить, какой-то общий смысл, и вдруг - он исчез, выскользнул, растворился в новом потоке фраз, уже не несущих вообще никакого смысла, но знакомых, вызывающих болезненную мешанину ассоциаций. Иголка, которую осторожненько, но упорно проталкивают тебе под кожу, почти без боли, и всетаки если долго терпеть, забыться, не стряхнуть разом оцепенение - иголка неминуемо вопьется в самый мозжечок.
   Коростельский. Окоемова, Лазарев, Печенкин и другие слабонервные сотрудники давно ушли в коридор, а я все что-то сидел, открыв рот, и слушал, завороженный. Дело в том, что ровное и страшное нервное напряжение, в каком я сейчас находился, сталкиваясь с бессмысленным гудением Киры Михайловны, как бы получало исход, ослабевало, вытягивалось в пустоту.
   Не знаю, как Марии Алексеевне, а мне действительно было легче от утешений нашей дьяволицы, и я вишел из комнаты только когда она повесила трубку и сказала: "У-у-ф!"
   Товарищи окружили меня.
   - Ага, не выдержал, ага! - приплясывала несолидно Окоемова, обернулась к Коростельскому заговорщицки. - А ты говорил: Семенов все выдержит. Не заблуждайся в следующий раз. Героев среди нас нет, Лазарев и Печенкин, суровые мужики, стояли плечом к плечу, омраченные тяжелой думой.
   - Может, ей в чай чего подсыпать? - сказал Лазарев.
   - Ее колом надо. Колом по башке! - ответил Печенкин, человек близкий к природе, охотник и рыболов.
   - А ты куда, Витя? - спросил Коростельский.
   - Як начальству.
   - Зачастил, зачастил ты что-то...
   - Ой, что будет! Ой, что будет! - подхватила Окоемова. Судя по всему, роман их развивался стремительно и дошел до стадии, когда слова одного кажутся другому исполненными глубокого, обращенного только к нему смысла.
   К Перегудову я вошел с забавным чувством своей неожиданной значительности. Владлен Осипович разговаривал по телефону, увидев меня, приветливо махнул рукой: проходи, мол, садись. И даже скривился на трубку - надоели, черти. Ничего от вчерашней ярости и несдержанности. Кончив телефонный разговор, стал расспрашивать меня о каком-то давнем деле, пустяковом, мне для того, чтобы ответить, пришлось напрягать память, и все я пытался свернуть Перегудова на сегодняшнее, актуальное. Но он не давал передышки, вопросы сыпались из него, как горох из прорвавшегося пакета. Да все какие-то малозначительные, затейливые вопросики.
   И тут - звонок внутреннего телефона.
   - Да. Пришли? - спросил Перегудов в трубку, продолжая добродушно сверкать мне глазами. - Так пускай входят. Жду.
   Отворилась дверь, и в кабинете возникли Никорук и Капитанов, как говорится, собственными персонами.
   Друг за дружкой, сияющие, южные, впереди Никорук, сзади и выше Капитанов. Никорук обрадовался встрече шумно, сочно, с задорными выкриками: "Мирто тесен! Мир-то тесен!", Капитанов держался более скованно (с оттенком приятной застенчивости провинциала), но видно было, что и он с трудом сдерживает душевную симпатию ко мне. Все у них было срепетировано. Они малость переиграли, потому что кинулись сразу ко мне, а не к Перегудову. Точно я тут был главный, а Владлен Осипович состоял при мне в неизвестно каком качестве. Мне стало немножко даже обидно: не слишком высоко они меня ставят, если не учли такую малость. Опытные же люди. Бывалые. Не скажу про Капитанова, а эти двое очень опытные, очень. В отместку я тоже изобразил бурное кипение чувств: вскочил, расшаркался, спросил, по-прежнему ли жарко в Н., посетовал, что не привезли они с собой Петю Шутова, с которым мы успели крепко подружиться. Сцена, была, в общем-то, свинская. Наконец все успокоились и расселись вокруг журнального столика, где секретарша Перегудова быстро расставила бутылки минеральной воды и дымящиеся чашечки кофе. "Сколько, интересно, времени отвел Владлен Осипович на процедуру вправления мозгов охамевшему сотруднику?" - подумал я.
   Мы расположились за столиком так: с одной стороны Перегудов и я, напротив - гости. Это важный штрих. Получилось, будто мы с Владленом Осиповичем единомышленно ведем переговоры с приезжими.
   По моим наблюдениям, такие мелкие внешние детали влияют на исход дела, бывает, покрепче самых веских аргументов.
   Поначалу Перегудов в пастельных тонах обрисовал общую ситуацию. Говорил он очень проникновенно и кофе прихлебывал по-домашнему, вкусно. Никорук и Капитанов, слушая, согласно кивали, поддакивали в нужных местах и вообще вели себя, как две воспитанные обезьянки. Время от времени Никорук солидно вставлял: "Конечно, никаких проблем", а один раз вежливо вмешался и рассказал поучительный случай аналогичного содержания из своей прежней практики.
   Мизансцена была построена так удачно, что, если бы я сейчас вылез опять со своим диким ультиматумом, это выглядело бы как приступ белой горячки.
   Представьте, собрались актеры, все на главных ролях, начитывают текст хорошей современной пьесы, о хороших современных людях, и вдруг один из актеров встает и спрашивает: "Товарищи, а кто будет платить за разбитые в прошлом сезоне лампочки?" Боюсь, этого актера недолго бы в театре видели. Еще одна подробность. Товарищи догадываются о склонности этого актера к несуразным выходкам и, любя его, всячески оберегают, оставляя на его долю минимальное количество реплик, да и те чуть ли не хором ему подсказывают.
   - Что-то я не понимаю, - сказал я. - Хоть убейте- не понимаю. Значит, получим премию, а потом начнем работать? Вроде премию как бы авансом? Так, что ли?
   Никто не ответил. Крупная зеленая муха спикировала на стол Перегудова. Он проследил за ней взглядом, а потом посмотрел на меня. Я понял значение его взгляда.
   - У вас можно курить? - вежливо спросил Капитанов.
   - Конечно, - разрешил Перегудов.
   Что-то повисло в комнате, какая-то душная, томная тишина. Мне было почти совестно, но что я мог поделать. Ничего не мог.
   - Вы, Виктор Андреевич, к директору можете не ходить, не затруднять себя, - кисло заметил Перегудов. - Он в курсе и, к сожалению, не разделяет вашей точки зрения. Да и занятой он человек, чтобы заниматься ерундой. Кстати, о премии. Это ведь не вам ее дают, а совсем другим людям. Которые работали.
   - Схожу все-таки к директору, - ответил я. - Иначе получится, действую за его спиной.
   - Не придавайте большого значения своим действиям.
   Заговорил Капитанов, выдувая дым сквозь зубы, от того разрывая фразы на части.
   - Я, простите, не понимаю... что происходит?
   Никорук, который понимал, доброжелательно жмурился.
   - Виктор Андреевич хотят быть святее папы римского, - объяснил Перегудов. - Честно говоря, его поведение для меня полная неожиданность. Я давно его знаю - это дельный, способный работник с трезвым взглядом на вещи. Отнюдь не истеричка.
   - Почему вы говорите обо мне в третьем лице, Владлен Осипович?
   - И я не думал, что вполне обычной производственной ситуации он постарается придать такой размах. Не знаю, может быть, его тешит сознание, что он поступает более честно, чем мы. Так это же глупо.
   Впрочем, у меня складывается впечатление, будто уважаемый Виктор Андреевич не совсем здоров...
   Никорук добавил озабоченно:
   - В самом деле, Виктор Андреевич, я еще там, помните, на даче заметил, вы были какой-то взвинченный, издерганный. В каких-то странных синяках. Мне говорили, что вы упали с лесенки в гостинице? Возможно, хороший врач...
   Внес свою лепту в обсуждение моего здоровья и Капитанов, выглядевший сам утомленным и невыспавшимся. Он заметил все тем же тоном застенчивого провинциала, обращаясь, естественно, к Перегудову, но и на меня кося удалой глаз:
   - Товарищ Семенов с самого начала повел себя необычно. Мы не знали, что и думать. Представьте, встретился первый раз с Шацкой, нашим инженером, очень уважаемым человеком на предприятии, первый раз ее увидел и сразу начал пугать судом и тюрьмой.
   Ни больше ни меньше. Она даже сгоряча написала жалобу, но мы посоветовались с Федором Николаевичем и решили не давать ей ходу. Жалобе то есть... Не обижайтесь, Виктор Андреевич, но поставьте себя на наше место. Мы попросту растерялись от ваших демаршей...
   Вы обычно как переносите смену климата, обстановки?
   - Плохо, - сказал я.
   - Вот видите. А тут еще - вы понимаете, здесь все свои - эти ночные кутежи с Шутовым. Он-то человек привычный, а на вас могло повлиять. Картина смазалась, предстала в неверном освещении. По-житейски это так понятно...
   Как я полюбил их всех за эту остроумную интермедию! За то, что они могли все это говорить с серьезными лицами и никто не выдал себя даже улыбкой.
   - Спасибо, - сказал я. - Вы так все ко мне добры.
   Спасибо, ей-богу... Я и сам заметил что-то такое в себе неладное... Какие-то навязчивые идеи. Вы знаете, я же холостяк. Не разведенный, а просто холостяк. А тут, уже два дня, только и думаю о том, как бы поскорее жениться. Ни с того ни с сего. Взбрело в голову, как блажь какая. И в самом деле, наверное, придется жениться...
   - Девушку-то приглядел, Витя? - спросил Перегудов.
   - Приглядел, Владлен Осипович. Совсем молоденькая, невинная. С ребенком, правда. Ну так что ж, что с ребенком,верно?
   - Ты вот что, Виктор Андреевич, - предупредил, - не зарывайся все же слишком... Здесь не гостиная. Ты объясни, зачем тебе все это?
   - Да, да, - подхватил Никорук.
   Они все трое были мне чужие люди, и одновременно я чувствовал с ними неразрывную свою связь, общность.
   - Мне кажется, - ответил я, - что если я приму ваши правила игры, то подведу не только себя, но и вас, да и многих других. Больше мне и сказать нечего
   Перегудов смотрел в сторону. Капитанов курил.
   осыпая колени пеплом. Никорук уныло чмокал губами.
   Я не сумел высказать то, что хотел, что должен был.
   Не получилось. Да и не могло получиться. Пройдет время, прежде чем я одолею привычную немоту. Если одолею.
   - Вы в самом деле больны, - сказал Перегудов, продолжая изучать горшки с цветами на подоконнике. - Жалко, что вы не можете услышать себя со стороны... Что ж, всего хорошего. У меня больше нет вопросов.
   - Минуточку, - вступил Федор Николаевич. - Вы что же, действительно считаете нас всех мошенниками? Или уж как похуже?
   - Считает, - ответил за меня Капитанов. - А себя считает новоявленным мессией.
   Я пожал плечами.
   - Идите, идите! - подтолкнул Перегудов. В его глазах я прочитал сожаление. Лицо Никорука, так недавно сиявшее добродушной лаской, сейчас было похоже на потухшую свечку. Капитанов отвернулся
   - До свидания! - сказал я, неизвестно чего ожидая. Никто не ответил.
   Директор, Петр Ипполитович, не поднялся мне навстречу, но приветливо указал на стул и осведомился, кто я и по какому делу. Я назвался и положил перед ним листки своей докладной. Потом сел и начал считать ворон. На середине первой странички Петр Ипполитович сказал: "Ах, да, помню!" - и цепко взглянул на меня из-под очков. Дочитав до конца, он повторил "да, да, помню!", перевернул листки: нет ли чего на обратной стороне. Не было там ничего.
   - Ну и что? - спросил он, сняв очки и лаская пальцами роговые дужки. Разве решение этого вопроса не в компетенции Перегудова?
   - Мне кажется, его решение неверно.
   - Вам кажется? А вы кто? - он заглянул в конец докладной. - Ах, да, помню, - старший консультант.
   Как ваше имя, отчество?
   - Виктор Андреевич.
   - Хорошо, Виктор Андреевич, будем считать, что вы просигнализировали и сигнал принят. Спасибо вам, так сказать, за бдительность, вы удовлетворены?
   - Нет, - сказал я. - Прошу дать рекламации официальный ход и потребовать официального ответа.
   - ?..
   - В противном случае вынужден буду сообщить по инстанции.
   Петр Ипполитович снова водрузил на нос очки и прочитал докладную вторично. Работа мысли никак не отражалась на его курносом костистом лице. Зазвонил телефон, и несколько минут Петр Ипполитович обсуждал с кем-то детали закупки партии электромоторов.
   - Работнички аховые! - сказал Никитский, повесив трубку. На меня он посмотрел так, словно удивился, что я еще здесь.
   - У вас конфликт с Владленом Осиповичем?
   - Нет.
   - Но вы не можете прийти к единому мнению?
   - Да.
   Первый раз Петр Ипполитович улыбнулся. Это была улыбка мудреца, разгадавшего наконец тайну философского камня. Он подул на стеклышки очков, глянул, отставив руку, через них на свет и стал аккуратно протирать фланелевой тряпицей.
   - Интересно! - оценил он доверительным тоном. - С чем только не приходится сталкиваться директору.
   Знаете, Виктор Андреевич, устаешь не столько от глубины и сложности проблем, сколько от их разнообразия... Значит, вы хотите, чтобы я поверил вам и ополчился на глубоко уважаемого мной Перегудова, а вдобавок по вашей подсказке устроил публичный скандал директору Никоруку, с которым, надо вам заметить, нас связывают многолетние и плодотворные деловые отношения. Это цель вашего визита?
   - В общих чертах...
   Никитский хмыкнул:
   - Если я скажу вам "нет", Виктор Андреевич, если скажу, что мне и слышать бы не хотелось о подобной авантюре, куда вы именно пойдете?
   - Сначала в министерство, потом в ЦК. Как положено.
   - И вы, разумеется, даете себе отчет в том, что, удастся ли вам доказать свою правоту или (скорее всего) не удастся, на нашем предприятии работать вам будет очень трудно. Я бы сказал почти невозможно.
   - Тек ведь не корысти ради...
   - К сожалению, у меня нет времени вдаваться в психологические мотивы вашего... странного поведения. Обещаю еще раз посоветоваться с Владленом Осиповичем.
   Никитский встал, сложил руки за спину и ждал, пока я тоже встану. Аудиенция окончена. Выражение лица его было бесстрастным, но в глубине глаз мне почудилось какое-то насмешливое одобрение, и я выругал себя за слишком усердную наблюдательность.
   Я уже начинал привыкать к тому, что мне не подают руки на прощание...
   Там, где асфальтированная тропинка сворачивает от главного здания к корпусам отделов и цехов, в тени трех дубов прячется миниатюрная изящная беседка, памятник неизвестному строителю-романтику. Здесь в одиночестве выкурил я две сигареты подряд, глядел на исполосованные ветвями облака, ни о чем не думал и с опаской прислушивался, как воют и грызутся внутри меня шакалы ревности, тоски и малодушия.
   Они с азартом поедали мои внутренности, и сигаретный дым только подхлестывал их.
   Обедали мы с Коростельским и Окоемовой. Они дружелюбно подшучивали над моими частыми визитами к начальству, но были заняты в основном друг другом. Стоило посмотреть, как увалень Коростельский пытается изысканно ухаживать. Он оказывал раскрасневшейся Окоемовой многочисленные знаки внимания: подвигал ей тарелки, всю грязную посуду валил к себе, смахнул бумажкой крошки около ее локтя, поменялся вторым - отдал ей свою рыбу, выглядевшую более аппетитно, чем шницель, а когда Лариса кокетливо заметила, что хорошо бы водицы испить по такой духоте, сорвался с места, не доев щи, отстоял очередь в буфете и вернулся, скромно улыбающийся, с двумя бутылками "Байкала". В конце концов он таки опрокинул Окоемовой на юбку солонку и облил ее шипучей пеной. Видимо, это сблизило их еще больше, потому что они напрочь забыли о моем существовании. Чудо, происходившее на моих глазах, вызывало во мне лишь злорадство. "Погодите, наплачетесь, думал я, - если вас по-настоящему скрутит. Начнутся пересуды, ложь, обиды. Пойдет подлая двойная жизнь, которая выжмет из вас все соки и превратит в двух брюзжащих, затравленных старичков. И это еще спасительно, если быстро наступит разочарование, если все кончится мимолетным служебным романчиком. Не дай бог, начнете вы рушить прежние свои семьи и на обломках возводить новую. Тогда уж вам точно не будет пощады. Даже в случае удачи каждого из вас до конца дней станет точить червячок раскаяния, и самые страстные любовные объятия будут отравлены воспоминанием о предательстве..."
   У Коростельского было трое детей, мальчик и две девочки, и у Окоемовой - сын, а также тяжело больная мать, которой она вечно доставала импортные лекарства.
   "Разойдитесь! - думал я уже с жалостью. - Бегите друг от друга, как от чумы. Никогда не садитесь за один стол обедать и не выходите вместе с работы.
   А еще лучше тебе, Володя, побыстрее перевестись в другой отдел. Бегите! Спасайтесь! Есть еще шанс!"
   Так я думал, но, конечно, не произнес ни слова.
   Рядовое, по поразительное событие, когда два человека работают рядом, встречаются ежедневно, равнодушно обсуждают новости, иногда ведут общую разработку, спорят, смеются, ругаются и, в общем-то, помнят друг о дружке, только когда видят. И вдруг - особый взгляд, настороженное слово, определенное атмосферное давление - и что там еще может быть? - вспыхивает электрический разряд, и души двух людей воспламеняются, соприкоснувшись. Этот момент неуловим и таинствен, как сама любовь. Смешливый Амур - меткий и ловкий стрелок. Уж если попал, то попал. Нет больше двух коллег, есть два очарованных создания, вокруг которых - принюхайтесь хорошенько! струится аромат лилий и позванивают шутовские бубенцы. В коллективе им не спрятаться, они как мишень, выхваченная из мрака мощным лучом прожектора. Им и от себя не спрятаться, ибо они обречены сплясать любовный танец у всех на виду. Трудно ли им, унизительно ли, весело ли - не берусь судить. Одно скажу: бог, или кто там насылает эту напасть, храни, храни влюбленных. Хоть на это-то хватит у тебя добра?..