Афанасьев Анатолий Владимирович. Командировка

   - Хороший едок - хороший работник, - сказал Никорук в раздумье. - А моя пигалица на птичьем молоке живет. Оттого и ленивая неизвестно в кого...
   - Для девушки - главное фигура, - пояснила Мика, выпячивая напоказ свою цыплячью грудку.
   Я доглатывал хлеб, блаженно ухмыляясь. Время приближалось к четырем, скоро приедет за мной машина.
   Что же это товарищ Никорук не торопится? Или он в самом деле пригласил меня во исполнение святых законов гостеприимства? Но нет, как только я проглотил последний кусок, он потянулся, сонно взглянул окрест, покашлял и сказал:
   - Ну, детки, вы поиграйте теперь одни, а мы с Виктором Андреевичем ненадолго уединимся. Вы не возражаете, Виктор Андреевич?
   - Все было очень вкусно, - поблагодарил я Клару Демидовну, не покривив душой.
   Никорук привел меня в свой дачный кабинет - стол, кресло, книжные полки, мягкий диванчик. Пахнет березовой корой. Прохладно, тихо.
   Директор усадил меня в кресло, покопался на полках и достал альбом с фотографиями в кожаном переплете.
   - Полюбопытствуйте, - подал мне. "Час от часу не легче!" - подумал я. В комнате стало душно от наших раскаленных солнцем тел. Никорук открыл форточку. "Ну ладно, - подумал я. - Будем смотреть фотографии". Федор Николаевич стоял у меня за спиной и давал пояснения. Оказалось, что в альбом собраны снимки, касающиеся исключительно истории предприятия. На первых страницах - пустырь, времянки, группы рабочих с кирками и прочими основными инструментами тех времен. Загорелые, смеющиеся люди. Котлован под основное здание. На пятой странице впервые появился Никорук - трое молодых людей стоят обнявшись и с деревянным вниманием пялятся в объектив. Федор Николаевич посередине - в парусиновых брюках, на голове фуражка, до пояса обнажен. Тело - мускулы и ребра.
   Дальше пошли фотографии митингов, собраний.
   Везде на трибуне - Никорук. От снимка к снимку директор все явственнее приобретает свой сегодняшний облик. Он уже не смотрит в объектив с любопытством неофита. Строгие костюмы, оркестры. Ликующая толпа. Никорук с восторженной детской гримасой разрезает ленточку у входа в какое-то новое здание. Фотограф ухитрился так щелкнуть, что ножницы получились больше руки - маленький крокодил тянется пастью к тоненькой веревочке.
   Наконец последние фотографии. Опять митинги.
   На одном из снимков я узнал Перегудова. Группа людей на фоне стены, перехлестнутой полотнищем с лолунгом: "Пятилетке качества - рабочую гарантию!"
   На шаг впереди всех Никорук сегодняшний, с белыми бровями. Все. Обложка. Размягченный, наэлектризованный воспоминаниями, Никорук опускается на диван, откидывается на спинку, смотрит на меня, кажется, повлажневшими глазами. Что там - кажется.
   Слезы, слезы блестят на ресницах директора. И он их не скрывает, не прячет, не стыдится.
   - Этого не спишешь! - сказал Никорук. - Что бы дальше ни случилось - с нами, с вами, с нашими детьми, - -это было, было.
   Никорук заговорил негромко, доверительно, и я в такт его словам начал понимать, что прямого разговора, который все прояснит, которого так жаждала моя душа, не будет.
   - Какие были люди, - говорил Федор Николаевич, улыбаясь с милой застенчивостью ветерана. - Прекрасное время. Столько в него уместилось. Я знаю, много и обид накопилось у моих сверстников, вы, молодежь, о них и не подозреваете. Но я благодарен своему веку. Это он дал нам всем возможность прожить в одну жизнь сотни полнокровных жизней. Столько свершить. Мы жили с такой энергией и страстью, как не жили до нас. Вся Россия так жила - от первых пятилеток, от Октября, до нынешних дней. Позвольте одно наблюдение, Виктор Андреевич. Раньше поколения сменяли друг друга через значительно большие сроки, спокойно, последовательно. А теперь что ни год, ну, три года - новое поколение, иные люди, свежие идеи. Да-с. Даже моя дочь Маша и ее брат родной Сережа - он старше на четыре года - это совсем разные поколения. И это же прекрасно, прекрасно! Время неслыханных скоростей и удивительных превращений. Дух захватывает... Надо уметь услышать, удержаться, идти в ногу. На минуту задремал, зазевался, почил на лаврах и уже отстал, уже не наверстаешь.
   Страшно и хорошо. Заметьте, те, кто обижен, кто недоволен, - это все отставшие, зазевавшиеся. Вам неинтересны мои рассуждения?
   - Что вы, что вы, Федор Николаевич! - сказал я, встряхнувшись. - Можно закурить?
   - Пожалуйста, вот пепельница. А ну-ка и я затянусь табачком. Надеюсь, не помру от одной сигареты.
   Скосив глаза на часы, я увидел, что стрелки приближаются к четырем. Директор затянулся глубоко и затушил сигарету, сдавив огонь подушечками большого и указательного пальцев. И не обжегся.
   - Нет уж, видно, откурил свое куряка! - он засмеялся, приглашая и меня поиронизировать над его старческой немощью. - Да-а, Виктор Андреевич, время, время, время. Кого хочешь берет за грудки. Оглянешься, бывает, назад: иных уж нет, а те далече. Да и самого себя прежнего не сразу угадаешь... Поверите ли, лет десять тому вызвали меня на ковер к самому...
   Что-то там какой-то прорыв у нас образовался, уж не помню. Но разнос, да, разнос, мне был страшнейший.
   Как обычно - не положить бы вам билет на стол, не предстать бы вам перед судом, - весь набор. А я, прежний-то, десятилетней давности, битый и катаный, затрясся весь от обиды и ему кричу: а кто вы такой, кричу, чтобы меня пугать! Вы кто - народ? Это я-то, смирный и добродушный, самый покладистый из директоров. И он опешил, а, опешив, вскорости и утих.
   Бурю пронесло - сколько их над моей головой проносило, не счесть. А я цел и относительно невредим...
   И вот в прошлом месяце опять побывал я в том кабинете, у того же товарища, между прочим, как раз по поводу этого вашего злосчастного узла. Боже мой.
   Как все изменилось. Поднимается мне навстречу совсем другой человек обходительный, какой-то тщедушный. И я сам, чувствую, качусь к нему этаким сдобным колобком. Встали мы друг перед другом, глазами хлопаем, оба все понимаем. Он мне говорите "Федор Николаевич, милый вы мой, хорошо, что не надо нам теперь топать ногами, а то ведь, глядишь, рассыпемся оба в прах". Поздравил меня предварительно, обнялись от полноты чувств, а больше по нынешней моде, - и разошлись. Время! Всего-то десять лет не прошло.
   Я взглянул на часы - вот это класс! Не иначе школа Перегудова. Директор укладывался к четырем часам тютелька в тютельку. Действительно, время, время! Оставалось всего шесть минут. Значит, мое ответное слово вообще не планировалось.
   Федор Николаевич мечтательно разглядывал книжные полки, белые брови сомкнулись на переносице.
   Потом, как бы спохватившись, виновато заморгал, обратился ко мне:
   - Извините мою болтливость, Виктор Андреевич.
   Обрадовался гостю. Вижу, интеллигентный человек, работает под началом моего друга... Да, чтобы уж не забыть... Узел этот. Наладим! Передайте Владлену Осиповичу - наладим. Но сами понимаете - нужно время... Новые проверки, испытания, да что я вам толкую, вы же не мальчик.
   - И сколько необходимо сроку, Федор Николаевич?
   Меж бровей директора прошуршало легкое облачко недоумения - опасное, грозное облачко, мне сигнал. Не зарывайся! Пробежало и растаяло. Опять солнце, улыбка, радость беседы. Но голос чуть-чуть с железом.
   - Что ж, сколько необходимо... Кстати, вы ведь тоже не совсем чисты. А? Приняли ведь узел... Мы были в полной уверенности, что все в порядке. Так нельзя... Впрочем, надо ли считаться, кто больше виноват, кто меньше. Вместе исправим положение...
   Сколько сроку необходимо, говорите?.. Думаю, месяца через полтора представим результаты.
   Я осторожно переспросил:
   - Полтора месяца?
   - Не раньше, - солидно подтвердил директор. - Раньше никак не выйдет.
   - И утверждение премии в этот же срок? - спросил я. Буря грянула. В облике директора произошел ряд мгновенных изменений - он вытянулся, сел прямо, сузились глаза, подбородок зримо окаменел - передо мной уже был человек, который вполне мог повысить голос на министра. От домашней размягченности, умилительных морщинок, приятной округлости голоса не осталось и помину.
   - Не советую, - сказал Никорук. - Никогда не советую говорить со мной в таком тоне. Вам понятно?
   - Да. Мне понятно.
   - Премия - это одно, доработка узла - это другое. Зарубите себе на носу.
   - Хорошо, - кивнул я. - Не волнуйтесь так, Федор Николаевич.
   Его брови не поседели, я теперь видел, а были добела выжжены яростным огнем глаз.
   - В данной ситуации, - продолжал директор, - вы превысили свои полномочия. Поначалу я принял вас за человека, искренне озабоченного делом. И горько ошибся. Вы, кажется, из тех, кого очень интересуют подшкурные вопросы и радует любая возможность напакостить. Не так ли? Своего рода самоутверждение за чужой счет... Вынужден вас огорчить, Виктор Андреевич, нынче этот номер у вас не пройдет.
   - Мне нравится такая прямота, - сказал я. - В ней есть что-то рыцарское.
   Буря утихла так же внезапно, как и возникла. Федор Николаевич опять размягченно откинулся на спинку дивана, устало вздохнул, глядя на меня так, точно только что увидел.
   - Нервишки! - оправдался он небрежно. - Да, да, нервишки. Забудьте. Я забуду, и вы забудьте... Когда возвращаетесь в Москву?
   - Денька через четыре.
   Я успел заметить, как в его зрачках мелькнули последние сполохи грозы.
   - А зачем же так долго? В понедельник и отправляйтесь. Я позвоню Перегудову, мы с ним обо всем условимся... На предприятие больше не ходите, Виктор Андреевич, не надо. Очень вы как-то умеете людей дергать по пустякам.
   Альбом с фотографиями сиротливо лежал на столе, как напоминание о недавней идиллии. Мои часы показывали пять минут пятого. Пора. По Никоруку видно было, что пора мне откланиваться. Разговор получился содержательный. Все я понял: и намеки, и пожелания. Директор, однако, не считал меня простой пешкой в этой игре, раз потратил на меня так щедро день отдыха. И на том спасибо.
   Водитель прохаживался около своей "Волги" и с сосредоточенным видом изредка пинал ногой в покрышку. Меня вышла провожать вся семья. Улыбки, крепкие рукопожатия, приглашения бывать почаще.
   Мика бросала мне пылкие загадочные взгляды. Ее душил смех. Неужели еще что-нибудь подстроила на прощание?
   - Привет Шурочке Порецкой! - крикнула она, чуть ке захлебнувшись весельем, как водой.
   - Передам, - сказал я, - если увижу.
   Сергея я пригласил, если будет время, захаживать в гости в Москве. Но адреса не оставил.
   - Пофилософствуем без помех, - сказал я.
   - Непременно. Спасибо.
   Уже я садился в машину, но неловко зацепился рукавом за дверцу. Федор Николаевич стоял, скрестив руки на груди, и благожелательно наблюдал, как я высвобождаюсь из ловушки.
   - Не везет, - сказал я, обращаясь к директору. - Во всем не везет. Чуть рубашку не порвал. А главное, прибор не работает. ..
   - Заработает! - обнадежил Никорук.
   - Когда еще это будет. Через полтора месяца.
   А полтора месяца что нам делать? Нет, это не выход...
   Никорук шагнул к машине, где я уже сидел рядом с водителем. Наклонился надо мной, открыл рот, но почему-то не нашел нужных слов.
   - До свидания, - помахал я рукой всем провожающим. - Спасибо. За все спасибо! А вам особенно большое спасибо, Федор Николаевич!
   - На здоровье! - бросил директор и лукаво подмигнул. По-босяцки подмигнул, честное слово.
   Мы ехали полями. В мгновение ока нырнули в низину башенки дачных домиков. Словно провалились сквозь землю.
   - Тут что же, одно начальство дачи имеет? - поинтересовался я у шофера. Он подумал, закурил. Сидел, надувшись, что-то у него в голове заклинило.
   Я уж было хотел повторить вопрос, но он все же ответил:
   - Зачем - начальство? Не только начальство. Зачем? У Кешки Давыдюка тут дача и еще у некоторых, Которые, конечно, поспели к дележу. Я-то не поспел, а мог бы. Все могли. Делили дачи по жребию. Кому выпадет удача. Мне не выпала. А другим повезло.
   Тому же Давыдюку... Она ему на фиг не нужна, а взял. Как же. Теперь там у него, считай, один бурьян произрастает. Но взял. Дают - бери! А как же. А мне не дали!.. Да я и не был в жеребьевке.
   - Почему?
   - Как это - "почему"? В другом городе работал.
   Не здесь. Дачи-то когда делили? В шестидесятом А я сюда когда прибыл? В шестьдесят седьмом. Припоздал малость.
   На всякий случай я посочувствовал:
   - Наш брат всегда припаздывает. А директор, видно, не опоздал. Ишь отхватил домину.
   Шофер глянул на меня с иронией: брат сыскался! - и разговор не поддержал. Заметил только: - Ему положено по должности! - А потом до самой гостиницы молчал, изредка тяжело вздыхая.
   22 июля. Суббота (продолжение)
   Не заметил, как задремал. Лежал на кровати, пытался читать газету - и поплыл, поплыл... Это был не сон, а то сладкое забытье, когда каждую секунду имеешь власть проснуться и ощущаешь томление те та, покрытого испариной, и мгновенные, более отчетливые, чем во сне, видения перемежаются мыслью. В таком состоянии можно усилием воли продолжать один и тот же сон до бесконечности. Парение в подкорке - вот как я это называю. Дивное осознанное скольжение в небытии, в мире зрительных образов, но не звуков. Любой звук только помеха. Божественная глухота. Приобщение к тайнам мистицизма. Парад теней.
   Ay, ay! Не уходи, мой друг, останься, так близко, хорошо...
   Наталья Олеговна куталась в домашний халатик с завязками на спине. Она изображала какой-то танец, а я гонялся за ней, пытаясь ухватить кончики тесемок.
   Перестань, Натали, тебе не идет. Ты взрослая, современная женщина, терапевт. Дай развязать халатик, побудь спокойной! Куда там! Расшалилась, расплясалась- лицо резвое, веселое, хищное - и в слезах. Почему ты плачешь, Наталья? Ах, бедняжка, плачет! Какой дьявол заставляет тебя так кружиться, упадешь.
   При твоей-то координации, разве можно. Ну, куда ты?
   Дай поцеловать, утешить, Наталья! Догоню, постой!
   Не спеши так. Я устал, задыхаюсь, пропадем. Рук моих не хватает... Погоди, Наталья! Не плачь, не плачь!..
   Она поворачивается и идет ко мне - вот она. Я чувствую ее, но больше не вижу. Я чувствую знакомую тяжесть, но не знаю - она ли это. А вдруг не она? Обман, обман. Да что же это, в конце концов. Проникла в грудь, растворилась - ни лица, ни слез. Где ты? Отзовись! Ах, у этого сна не может быть голоса. Пропали мы, Наталья, пропали мы. И ты и я. Упали и пропали. Летим, не дышим - помирать тяжко, сыро. Погоди чуток. Видишь, левая рука не гнется от сердечной боли. О-о, какой взрыв! Как все разорвалось, и дым, туман - ничего не видно. Останься, друг мой, покажись еще разок. Дай тяжесть твою. Дай приникнуть к тебе, не ускользай!..
   Когда я очнулся, было ровно семь часов. Некоторое время я еще улавливал присутствие Натальи в комнате, вдыхал запах ее халатика, - так меломан тянется сердцем за последней нотой, которая глухо дребезжит где-то в люстрах.
   "Что ж, - подумал я, - пора отчаливать, собираться потихоньку. Командировка, видимо, окончилась. На предприятие тебя больше не пустят, голубчик".
   Собственно, мне и незачем было идти на предприятие. Надо забрать письмо у Прохорова - его таинственную депешу - да попрощаться с новыми знакомыми. Попрощаться можно по телефону. Что еще? Заказать билет, уложить чемодан, выспаться как следует. Вот и все.
   Почему же так муторно на душе?
   Приехал, наследил и уехал.
   Директор не прав, когда сказал, что меня радует возможность напакостить. Меня такая возможность огорчает. Я не злодей и не герой.
   В жизни каждый, чтобы не упасть, держится за свою палочку-выручалочку. Надо вам заметить, Федор Николаевич, что моя палочка-выручалочка - честный заработок. Я бы не задумываясь отказался от такой премии, как ваша. И это не потому, что я очень хороший и нравственный человек, а потому, что в противном случае - возьми я премию - у меня не останется никакой палочки, не за что будет держаться.
   Я упаду. Как это объяснить понятнее?.. Впрочем, пока никто мне премии не предлагает, хотя у меня есть некоторая нужда в деньгах. Я собираюсь купить себе новый магнитофон - стерео. Не для себя. Для Натальиной забавы. Но мне не предлагают премии, а вы, Федор Николаевич, хотите получить ее за узел, который некондиционен, мягко говоря. Вы хотите получить премию не один, разумеется, а вместе со всеми.
   Более того, вам не столько нужна сама премия, сколько престиж. И ведь тоже не для себя лично, а для общей пользы... И нечего бы мне соваться в это дело, вы правы. Незачем превышать свои полномочия. Все верно. Мое дело - представить отчет, ваше дело - так или иначе договориться с Перегудовым. О, я знаю, Владлен Осипович ради общей пользы тоже от многого личного откажется. Это ваша палочка-выручалочка.
   Понятие, конечно, довольно абстрактное, но имеющее повсеместно силу доказательства. Во имя общей пользы вершатся великие дела и ее же именем прикрываются другой раз пакостные грешки и грехопадения.
   И все это я прекрасно понимаю и совсем не в претензии и прочее и прочее.
   Но почему же все-таки в душе моей такая слякоть, точно разверзлись в ней хляби небесные?
   Не пора ли успокоиться к сороха-то годам?
   Через десять минут я очутился на улице. Невмоготу было сидеть в номере и перекапывать давно перекопанное. Я не археолог, которому доставляет удовольствие сотни раз перекладывать с места на место черепки, дуть на них и протирать тряпочкой. У меня от этого занятия зубы ломит.
   То ли дело шагать по вечерней улице полукурортного города в рассуждении перекусить и хлопнуть гденибудь кружечку пива... Шорох подошв по булыжнику мостовой - шр-шр-шр. Много людей, много. Гуляют. Группами, парочками, семьями. Туда-сюда, тудасюда. Молодые люди с сосредоточенными лицами охотников, пожилые одиночки вроде меня - с доброжелательно пристальным прищуром. Девушки-хохотушки, как стайки рыбок, ускользающие от желанных сетей. Представительные матроны, ведущие под руку своих не менее представительных, но каких-то субтильных мужей. Мешанина возрастов, походок, нарядов. Подошвы о мостовую - шр-шр! Жар дня иссыхает в прохладных аллеях, кружит головы предчувствие ночной истомы. Краски лежат густо, но все приглушенных тонов. Взгляд отдыхает на любом предмете. В воздухе настороженность, какая-то еле ощутимая пульсация. Чего-то ищет сердце, парит, на что-то рассчитывает. Вот сейчас это произойдет, вот сейчас.
   А что должно произойти - неведомо. Подошвы - шр-шр-шр!
   Ага, сосисочная. Съел порцию, запил пивом.
   А ведь не собирался ужинать. В сосисочной душно, угарно. Мужики как водолазы. Чмокают, сосут воблу, утирают пиво с усов.
   - Что, братец! - сказал мне сосед по столику. - Ничего, а?
   - Ничего. Жить можно.
   - То-то. Хорошо можно жить.
   Я побоялся, что пристанет, побыстрее выскочил опять на улицу. Походил по кругу, как конь на проминке. Тоже пошуршал - шр-шр-шр. Встретил соседа по столику в сосисочной.
   - А-а! А! - акнул он, точно гланды мне показал. - Давай, братец, вместе. А-а?! На двоих!
   - Нет, нет, - замахал я. - Нет, нет, некогда!
   Целеустремленный белопенный крепыш, похожий на бильярдный кий. Обознался он. Подумал, я в погоне. А я не в погоне, спасаюсь от одиночества. Нет горше заразы в чужом городе, чем вечернее одиночество.
   Оно настигает вдруг и не отпускает. Нарядные домики, такие прелестные днем, превращаются в монстров, скалят зубы окон и наваливаются со спины. Город давит чужого домами. Мое одиночество плелось за мной - шр-шр-шр! меленькими шажками. Куда ни глянь - тут оно. В смеющихся девичьих взглядах, в случайно подслушанных фразах, в звуках музыки - во всем. Чем больше людей, тем тошнее. Но еще страшнее - вернуться в темный номер гостиницы, зажечь свет и лечь в постель. Там уж оно попрет из всех щелей, как ядовитый туман. Одиночество лучше всего переходить, перетоптать, довести себя до физического изнеможения. Оно не выдерживает долгого движения.
   Околевает.
   Ничто так не унижает человека, как одиночество.
   Уж не знаю почему, но это так. Кто-то сказал, что одиноки мы не потому, что одиноки в самом деле, а потому, что чувствуем себя одинокими. На таком уровне красноречия многие составили себе имена. Думаю, когда они рассуждали об одиночестве, то были вполне благополучны... Унижение состоит в том, что мозг ищет лазейку, дабы выскочить из самого себя, отказаться от себя, избавиться от себя. Неслыханное предательство...
   У кинотеатра "Стрела" в очереди в кассу я разглядел знакомого человека. Да, это Петя Шутов, мой друг. И с ним молодая женщина. Она держит его под руку и что-то оживленно щебечет, а он отвернулся от нее, румпель в небо, всем своим видом подчеркивает, что случайно оказался и в этой очереди, и с этой женщиной.
   - Петя! - окликнул я, направляясь к нему. - Петя! Здорово!
   - Здравствуй, - сказал Шутов, скользя мимо скучающим взором. Выгуливаешься?
   - Выгуливаюсь, ага. А ты в кино? Здравствуйте, девушка.
   - Супруга моя...
   Супруга протянула сухонькую ладошку.
   - Вы из Москвы? Петя рассказывал... Пойдемте с нами в кино. Хотите?
   Бедная его жена - беленькое, ручное созданье-"
   приглашает меня в кино, а сама досмерти боится, что и ее-то, того гляди, отдалит от себя его величество муж. Вот она какая. Чем же она хуже Светы и Муси?
   Чем не угодила мужику?
   - Ну, ты стой, давай, - буркнул ей Петя, - а мы отойдем, покалякаем с товарищем.
   Отошли к дереву, кора которого на уровне человеческой груди была истыкана черными точечками - следами гашения окурков. Дерево-пепельница. Больно ему стоять у кинотеатра, а ничего не поделаешь. Человек-царь природы.
   Петя сказал с отчаянной покорностью судьбе:
   - Во-о, в кино потащила. Видал? Думаешь, кино ей надо? На людях хочет со мной показаться.
   - Ты ее пожалей, Петя. Она хорошая, сразу видно.
   Взглянул исподлобья, полоснул черным шилом зрачков:
   - А я плохой? Все хорошие. Жить только хреново.
   Я поспешил перевести разговор, уж очень он сразу полыхнул. Не к добру это.
   - Я завтра, наверное, уеду, Петя. Или в понедельник.
   - Чего так быстро?
   - Все. Сделал дело - гуляй смело.
   - Ну да, - молвил Шутов, с трудом отстраняя тяжелые мысли о семейных неурядицах. - Ну конечно.
   Накоптил и в сторону. Конечно. Стену лбом не прошибешь.
   - Странный ты человек, Шутов. То так, то этак.
   Не поймешь тебя.
   - Я-то всегда так, а вы вот по-другому. И выходит у вас правильно, а у меня дырка в талоне. Эх, Витек, я думал, хоть какую ты им клизму вставишь.
   Понадеялся я на тебя.
   - На кого ты злишься, Шутов?
   Он холодно ухмыльнулся:
   - Ехай, Витек, ехай! Скатертью дорога.
   - Тебе что - премию неохота получить?
   - Мне охота еще разок тебе по рыльнику врезать.
   Да ты и так весь обметанный. Ехай домой, ехай.
   - Трудный у тебя характер, Шутов. Как с гобой жена живет... Говоришь загадками, злишься. Ничего не объясняешь. Может, ты обыкновенный псих?
   Супруга Петина не отрывала от нас умоляющего взгляда. Очередь ее приближалась. Петя небрежно протянул мне пятерню:
   - Бывай здоров, Витек. Не кашляй.
   Я помедлил с рукопожатием:
   - Послушай, товарищ Шутов. Я ведь никуда не убегаю. Командировка кончилась... Ты вот лучше скажи, могу я твою фамилию в отчет вставить? Как свидетеля нарушения технологического процесса. Ты-то не сдрейфишь, если понадобится?
   - Шутов не суслик, - ответил он. - Только ты и то учти, Витек, что мне здесь по-прежнему предстоит работать. Я тут не в командировке.
   - Значит, не упоминать про тебя?
   - Упоминай, - он сверкнул неожиданно светлой, дерзкой, незлой усмешкой. - Обязательно упоминай.
   Можешь и Давыдюка упомянуть. Я с ним разговор имел. Упоминай сколь влезет, только вредных вопросов не задавай.
   Шутов пошел от меня, сильный, разогнутый, гибкий, и я поплелся за ним, обогнал и попрощался с его супругой.
   - Очень приятно было познакомиться! - сказал я и поцеловал ее горячие пальчики, отчего она отшатнулась к стене и с испугом взглянула на повелителя.
   Они отправились в кино на французскую кинокомедию "Новобранцы идут на войну", а я еще побродил по улицам, на которые опустился чернильный призрак ночи. Мое одиночество приобрело гигантские очертания, оттого что представил, как сидят в темном зале угрюмый Петя Шутов и его беленькая, доверчиво влюбленная подруга жизни, сидят и наслаждаются физиологическим юмором пустозвонной комедии. Вокруг них хохот, гогот, смачные реплики, самые смешливые в восторге ломают стулья, и они оба, муж и жена, поддавшись общему настроению, пытаются смеяться. "Ой, ой, смотри!" вскрикивает беленькая женщина, хватая мужа за пальцы, и Петя вторит ей смешком, разрывающим ему грудь, как икота. Тесно прижавшиеся друг к дружке, с напускным весельем следящие за одним и тем же действием, они кошмарно далеки друг от друга - дальше, намного дальше, чем незнакомые люди, случайно купившие места по соседству. Не хотел бы я участвовать в такой сцене.
   Может быть, пройдут годы и многое переменится.
   Любовь женщины превратится в постоянную привычную истерию - болезнь нервов, а терпение мужчины, иссякнув, вознаградит его поздним раскаянием. И так же точно придут они однажды в кинотеатр; и будут, вздрагивая от непонятного озноба, с натугой смеяться над вечными кривляниями комиков.
   Я брел потемневшими улицами, и одиночество волочилось за мной, как яма. Да, подумал я, именно как яма. Понятия, которые в реальном мире вполне неподвижны, в сознании нашем имеют иногда ужасное свойство оживать и преследовать. Так бывает, подумал я, так бывает.
   Поздно вечером одно из случайно выбранных направлений вывело меня к гостинице. У входа под фонарем маячила одинокая женская фигура. Приблизившись, я узнал Шурочку Порецкую.
   - Это ты? - сказал я, не удивившись - Какой приятный сюрприз.
   - Сюрприз не сюрприз, - ответила Шурочка, - а мне необходимо с вами поговорить. Хотите вы этого или нет.