Афанасьев Анатолий Владимирович. Командировка

   Нет, я не смогу пить чай и разговаривать с Вороновым. Мне необходимо остаться одному, вслушаться в боль и понять, что она озцачает.
   Тихо лег я на кухне на пол, лицом в линолеум, и пролежал так не знаю сколько. Каждая минута тянулась бесконечно и одновременно жалила, как пчела.
   Я потерял и не мог ухватить нить происходящего, нить вырвавшегося из-под контроля бытия. От пола шел сладкий запах тления, и казалось, будто мое тело расклеилось и заполнило собой всю кухню. "Если такая смерть, подумал я, - то она ужасна". И потом еще подумал с ненавистью, какой не мог в себе подозревать: "Наталья, ты испорченная, развращенная, невыносимая тварь".
   Мысль о Наталье н,а короткий срок все вернула на свои места. То есть боль никуда не делась, но я сообразил, что если постараюсь удержать себя в зоне этой спасительной ненависти, то можно сохранить остатки здравого смысла.
   - Витька, иди принимать шитье! - крикнул из комнаты Михаил.
   Он стоял перед зеркалом и любовался на зашитую штан.ину, которая изогнулась у него на ноге наподобие слоновьего хобота.
   - Отлично! -сказал я. - Тебе бы в цирке выступать коверным... А теперь поторопись, мне уже надо быть на работе.
   - А завтрак?
   - Обойдешься.
   На улице в лицо хлынула тусклая зелень раннего московского утра, и глазам стало щекотно, словно в них попало мыло. Я плохо различал фигуры идущих людей, машины проносились мимо с утробным урчанием, к горлу подступали комочки тошноты.
   Мишкино унылое бормотание доносилось будто через плотную штору. Он рассуждал о человеческой неблагодарности, о том, как трудно сохранить порядочность, общаясь с некоторыми типами, о разниге между утренней яичницей и божьим даром, нес всякую такую чепуху, но, когда мы расставались у входа в метро, вдруг быстро и ласково заглянул мне в лицо, взял под руку:
   - Что с тобой, Виктор? Тебе плохо?
   - Все в порядке.
   - Может, мне тебя проводить?
   - Отвяжись.
   Как бы ни выглядел я со стороны, сколь бы ни был жалок, во мне еще сохранилось достаточно гордости, чтобы не сразу смириться перед кем-то, выше всех нас стоящим, и от нечего делать, что ли, наславшим на меня эту беду. Уголком светлого сознания я помнил:
   бывают вещи пострашнее любовной горячки. То есть я по-прежнему знал, что жизнь все-таки есть благо и отвратительна в ней единственно наша горькая уязвимость.
   Миша спустился в метро, и я посмотрел ему вслед без горечи. Мне надо было в автобус, если вообще куда-то было надо.
   А в автобусе оказалось, что я забыл кошелек в кармане пиджака. Но из этого положения удалось выйти с честью. В тесноте, опуская в щель автомата протянутые со всех сторон пятаки, я попросту оторвал себе лишний билет. Девушка, прижатая к кассе, с птичьей любознательностью просчитала оторванную мной синюю невесомую ленту и взглянула с испугом и неодобрением. Я был небрит и раздувался от обиды и боли. Она поняла и покраснела.
   Мне захотелось сказать ей что-нибудь добродушнощедрое, но слова не шли с языка. Вскоре она вышла, оборвав уходом что-то неуловимое и драгоценное.
   "Не надо иллюзий, - думал я. - Сколько можно ими тешиться. Надо жить, работать, потихоньку забывать Наталью Олеговну. Не так уж это и сложно ее забыть. И часу не прошло, как я лежал на полу расплющенным ужом, а уже еду, уже готов заговорить с незнакомой девушкой, уже чувствую раздражение от таких пустяков, как толчея и удары по коленкам. Так все и покатится обычной чередой. Откуда знать, не хуже ли, не тяжелее ли во сто крат, когда сбывается, когда упорно достигаешь померещившегося бтаженства и втруг убедишься, силы и время потеряны на погоню за призраком..."
   Я позвонит Наташе из автомата у входа в проходную. В ответ - длинные гудки.
   Часов в одиннадцать вызвали к Перегудову. У него в кабинете, с видом часового по неизвестной причине снятого с поста, сидел Битюгов Дмитрий Вагранович, по мнению наших дам, один из вероятных кандидатов на место Анжелова.
   - Герой наш, - указал на меня Перегудов с насмешливой улыбкой. - Рыцарь справедливости. Обратите внимание, Дмитрий Вагранович, на следы кровопролитных схваток на его прекрасном одухотворенном лице. Трудненько ему пришлось в командировке. Не жалел живота своего.
   Битюгов любезно покивал, но руки мне никто из них не подал. Тогда я сам схватил руку Владлена Осиповича и долго, радостно ее тряс.
   - Что ж, Виктор Андреевич, по вашей просьбе я полночи читал мемуары Прохорова. Любопытно, весьма. И Дмитрий Вагранович с ними уже ознакомился.
   У него такое же мнение. Весьма любопытно. Дельно.
   Прохоровская папка лежала на столе поверх материалов, подготовленных в архив. Я слушал с вниманием. Перегудов был спокоен и слегка (кажется) чемто опечален. Возможно, тем, что расчеты Прохорова "весьма любопытны".
   - Что же из этого вытекает, друг мой, Виктор Андреевич? Давайте разберемся. Давайте вместе разберемся, но, прошу вас, без эмоций и фанаберии. Вопервых, вопрос следует разделить. Я имею в виду прохоровские записи. Одно - прибор, другое - предлагаемая им новая тема. С прибором, думаю, все ясно.
   Что? - он остро взглянул на шкаф для бумаг, словно лишь оттуда и мог ждать возражения. - Узел нам Никорук доведет, детали мы обсудим, короче ясно и решено. Теперь - второе. Дмитрий Васильевич Прохоров предлагает очень перспективную тему по смежной области. Но предлагает, разумеется, не в качестве подарка, а с некоторыми условиями. Условий не так много, вот они. Он возвращается в Москву, получает здесь квартиру - заметьте, двухкомнатную на одного, детали у него точно взвешены, - кроме квартиры получает лабораторию с новейшим оборудованием, половину которого надо покупать за валюту, ну и совсем мелочь - штат сотрудников из тридцати человек. Недурно, да, Виктор? Возвращение блудного сына на современный манер. Да?
   - Смотря какая тема, - вставил я. - Если тема соответствует, то почему бы и не рискнуть. Вы же любите расширять горизонты.
   Перегудов засмеялся, а Битюгов осторожно покашлял в кулачок.
   - Тема, голубчик мой, такая, как и большинство гипотетических тем. Лет через пять она может дать превосходные результаты, а может лопнуть как мыльный пузырь...
   - Не совсем такая... - елейным голосом заметил Битюгов.
   - Не в этом суть, - отмахнулся Владлен Осипович. - А суть в том, что с товарищем Прохоровым я уже, как вам известно, имел честь работать и уже имел честь с ним расстаться. Вроде бы навсегда.
   - Ну и что?
   - А то, Виктор Андреевич, что довольно нелепо выглядит человек, бросивший свою жену, а через много лет снова ца ней женившийся, но уже по расчету.
   Вы не находите?
   - В зависимости от обстоятельств...
   - Какой вы дипломат, однако. Я и не знал. Обстоятельства таковы: я не верю этому человеку, и если я не верю человеку, то не поверю в результаты его работы.
   - Но...
   - Вдобавок у меня нет времени на красивые ошибки. Не могу их себе позволить. - Лицо его сделалось мечтательным. - Но не могу, к сожалению, позволить себе поставить крест на возможно - возможно! - блестящем открытии. Такова ситуация. Какой выход?
   Можно, конечно, обратиться к помощи специалистов, создать соответствующую комиссию и прочее такое...
   Можно, но не нужно.
   - Почему?
   - Комиссия любого уровня состоит из таких же людей, как мы с вами. Более того, она будет состоять из людей ни в коей мере не заинтересованных брать на себя ответственность. И поэтому через определенный промежуток времени, связанный с определенными финансовыми затратами, мы услышим неопределенные выводы, где на каждый аргумент "за" будет приведен веский контраргумент. Пожалуй, больше всего в жизни я мучился от поразительной способности людей, причастных к науке, уходить от прямого ответа.
   - Вам очень жалко потерять свою голову? - спросил я с чисто житейским любопытством.
   - Да, представьте себе. Инстинкт самосохранения штука поразительно упорная. Но еще больше, чем свою голову, мне жалко тысяч государственных денег, а также нервы, труд и время специалистов, которые будут долгие годы заниматься разработкой мыльного пузыря.
   Удивительно было не то, что говорил Перегудов, а удивительно было, что я заранее предугадывал каждое его слово. Я знал этого человека наизусть. И если встречал позабытую деталь, то приходил в нездоровое возбуждение. Сейчас меня поразило желание Владлена Осиповича вернуть Прохорова в институт. После его шифрованных пассажей я в этом не мог сомневаться.
   - Вы хотите предложить Дмитрию Васильевичу ставку старшего научного сотрудника? - спросил я.
   - Младшего, - поправил Перегудов и добавил с бесшабашным озорством: Предлагаю пари - он согласится.
   - Да, согласится, - кивнул я. - У него же нет выбора.
   Битюгов вздохнул с облегчением и завозился в кресле. Как порой невесело в этом мире, где такой избыток хороших и доброжелательных людей... Перегудов взглянул на часы. У него много дел, и он любит порядок. Что только заставило его пойти вчера в закуток Марии Алексеевны? Впрочем, это было в нерабочее время.
   Битюгов уже вставал, а я крепче вдавился в свой стул, на мгновение прислушался к утренней боли, которая затаилась в области поджелудочной железы.
   - Мне со вторым вопросом все ясно, Владлен Осипович, - сказал я. - А с первым неясно. С Прохоровым ясно, а с прибором - нет.
   Через кабинет, невидимая, пролетела шаровая молния, и явственно запахло расщепленным кислородом. Один Битюгов ничего не почувствовал и продолжал скованно улыбаться. Владлен; Осипович хищно вздрогнул ноздрями и вскинул голову, подбородком нацелившись мне в переносицу. В его горле клокотнуло, но вместо рычания оттуда выкатилась обыкновенная круглая фраза:
   - Что именно вам неясно, Виктор Андреевич?
   Заговорил я красиво, протокольно:
   - Будучи в командировке, я установил факт выпуска предприятием бракованного узла. Установил путем индивидуального опроса причастных к делу лиц.
   Мне также известно, что бракованный узел выдвинут на премию за научную разработку темы, и остались лишь формальности для ее утверждения и получения.
   Я вижу во всем этом грубейшие нарушения этических, моральных и прочих норм нашего общества, а также нахожу данный материал подходящим для публикации в соответствующем разделе журнала "Крокодил".
   - Все? - спросил Перегудов таким тоном, точно его гортань оказалась заключенной в консервную банку.
   - Пожалуй, да.
   - Жаждете крови, Семенов? А не боитесь, что ваша прольется тоже?
   - Я не хочу быть пешкой, как Прохоров. Не хочу быть пешкой, как Шутов, Иванов, Давыдюк и еще множество других. Не хочу, чтобы люди были пешками в производственном процессе. Это так просто понять. Неужели нет, Владлен Осипович?
   Комната стала тесна Перегудову. Нервическими движениями он отмахивал невидимых мух от своих щек.
   - Вам предпочтительней иметь вместо пешек - обвиняемых? Не хотелось бы мне оказаться на скамье подсудимых, где вы будете прокурором. К счастью, до этого не дойдет, уверяю вас.
   Я видел перед собой не гнев, не раздражение, а замороженную брезгливость. Битюгов инстинктивно встал и отодвинул себя к окну, чтобы нам было пройторней разговаривать. Но мы-то уже не разговаривали, а лаялись, повизгивали.
   - Я не судья, а сотрудник, старающийся честно выполнить оперативное задание института. И вы не король, а тоже сотрудник этого института.
   - Который по ошибке доверил вам ответственное поручение.
   - Который думает, что может отделить человече~ ское от производственного.
   - Кто дал вам право?! Кто дал вам право вставлять палки в колеса... разработчикам, каждого из которых вы ногтя не стоите, вы...
   - Право голоса мне дала Конституция.
   Перегудов отмахнул от себя всех мух, которых не было в кабинете, и начал давить несуществующих мошек на стекле письменного стола. Передавив с десяток, он устало поинтересовался:
   - Что вы намерены предпринять?
   - Сегодня составлю докладную, а завтра пойду с ней к директору. Потом выше, если окажется, что он разделяет вашу точку зрения.
   - Дойдете? Не споткнетесь?
   - Надеюсь дойти.
   - Хорошо, ступайте, - он сделал героическую попытку дружески улыбнуться. - И все-таки, когда составите докладную, загляните ко мне еще раз.
   - Завтра?
   - Хоть через год. Хоть через сто лет.
   Битюгов стоял спиной к нам, разглядывал пейзаж за окном. Две трубы и водонапорная башня так его заинтересовали, что он, видно было, готов простоять у окна до поздней ночи. Я вышел молча, таща за собой, как кандалы, прощально-дружеский взгляд Перегудова.
   Сердце не болело, ничего не болело. Хорошо высказать начальству хотя бы часть того, что о нем думаешь. Плохо при этом сознавать себя выскочкой.
   Мимо, низко нагнув голову, прошагал маленький Битюгов. Задержался все же, обернул ко мне пылающее лицо. Сказал четко, как воин:
   - Если дело обстоит так, как вы излагаете, Виктор Андреевич, значит, вы правы. Я хочу, чтобы вы знали мое мнение.
   - Правда иногда растягивается, как резиновая спираль, - ответил я.
   - Не думаю так.
   - Я так думаю. И все равно - спасибо!
   - Пожалуйста.
   Прямой, выше своего роста, он ухитрялся перешагивать вверх через две ступеньки.
   Зачем же я настаиваю, оскорбляю человека, который, каков бы он ни был, много лет опекал меня.
   Отчего? Из чувства самоутверждения, что ли? Не знаю. Не только.
   Может быть, потому, что мой отец умел отстаивать правду, какой бы сиюминутно невыгодной она ни была? Потому что понятия правды и выгоды несовместимы. Но разве никогда не кривил я душой, не отступал, не изворачивался? Ого-го! Бывало, сто раз на дню. В чем же дело?
   Синяки, нанесенные яростной рукой Шутова, разуверившегося в людях, еще горели под моей кожей.
   Это да. Еще смотрели на меня весенние глаза милой Шурочки Порецкой, завороженной близкой тьмой бездны. Это да. Еще дрожала в воздухе слабая надежда окаянного Прохорова, протягивающего свой пакет, где разрывали бумагу чернила его будущего, которое должно оставаться у каждого человека. Это да. Но этого мало. Что же еще?
   Или во мне говорит гаденькое желание доказать товарищу Перегудову, что я не только честнее его, но могу быть и сильнее?
   Или наступает срок, когда ты должен пойти на рожон, либо отступить в тень, откуда уже не вылезешь до конца дней, как крот из норы? Но я не чувствую никаких сроков... Нет, не чувствую.
   Сигарета обожгла пальцы, я швырнул ее в урну и пошел в отдел. И только я вошел, как Коростельский позвал меня к телефону.
   - Уже третий раз тебе звонят, - окликнул он.
   Телефон у нас общий и стоит на столе у Окоемовой. Пока я шел к нему, щенячья радость клубилась во мне: запел бы, да не дал бог голоса. Все-таки позвонила! Ага! Все-таки... Это был Миша Воронов. Он интересовался моим самочувствием. Какого черта!
   Я сказал, что чувствую себя великолепно, а вот ему советовал бы подлечить мозги, пока не поздно. Он не принял этого тона, был необычайно деликатен.
   - Что-то ты мне утром не глянулся, Втек... Какое у меня есть предложение хорошее, послушай. Давай вечерком в баньку? Как раньше. Попаримся, душа отмякнет...
   - Я с тобой никуда не могу ходить, ты весь в рваных штанах.
   - Залезем на полок, Витя. Очистимся, воспарим...
   Все пустое, все пустое, кроме баньки. Ты просто забыл, Витек. За делами забыл о главном. Так что - идем?
   - Сегодня не могу, занят сегодня.
   - Давай в субботу.
   - Созвонимся...
   Повесив трубку, я спросил у Коростельского, кто звонил первые два раза - мужчина или женщина.
   Мужчина, конечно. Наталья не звонила. Ее упрямство походило на тучу. На большую черную осеннюю тучу, которую никакой ветер не в силах сдуть с неба. До обеда я составлял докладную директору, увлекся, отвлекся, только вздрагивал при каждом звонке. Сначала у меня получилось шесть страничек, где я довольно подробно и живописно описал свои приключения в Н. Затем ужал текст до полутора страничек, оставив суть дела, переписав в столбик фамилии тех, кто может подтвердить (готов ли?) мои выводы. Никаких эмоций, ни единого восклицательного знака, но в подтекст удалось хитро вогнать мысль о необходимости срочной официальной рекламации. Перечитав, я остался доволен. Убрал еще несколько лишних придаточных предложений. Сам перепечатал на машинке (первую страничку на нашем фирменном бланке).
   Проставил число и расписался. Дал оценить свой труд Коростельскому и Окоемовой. Оба сказали, что здорово, и в один голос посоветовали порвать докладную, а клочки сжечь. "Почему?" - "Потому что, обращаясь с этим к директору через голову Перегудова, ты тем самым подписываешь заявление об уходе по собственному желанию". - "Я Перегудова предупредил". - "Ничего не значит". Я видел, оба желают мца добра, и был им благодарен за это. Обедать я не пошел. Как только комната опустела, сел к телефону и набрал Наташин номер. Занято. Значит, она дома.
   Ни к селу ни к городу я вдруг вспомнил, что заболела Мария Алексеевна. Об этом час назад во всеуслышание рассказывала Кира Михайловна, причем с такими нотками, словно Кондакова не просто заболела, а решила по примеру жен великих владык уйти следом за Анжеловым. Набрал номер Наташи, она ответила.
   - Здравствуй, Наташа. Это я.
   - Здравствуй, Виктор.
   - Наталья, нам надо встретиться и поговорить...
   Чуткое молчание.
   - Откуда ты знаешь про Каховского?
   - Это не телефонный разговор. Неужели не понимаешь?
   - Витя, милый, все ведь теперь бесполезно.
   Слово "милый" прозвучало как обращение по имени отчеству.
   - Бесполезно или нет, а мне надо с тобой поговорить. Кое-что передать. Я тебе привез подарок. Куда его деть?
   - Подари другой своей девушке.
   - У меня нет других девушек. Ты это прекрасно знаешь.
   - Витя, мне пора бежать на прием.
   - Когда мы встретимся?.. Я не буду к тебе приставать. Давай вечером у меня? Годится?
   Наташа издала странное междометие, похожее на клекот чайки.
   - Только не у тебя и не сегодня.
   Я легко согласился. Я уже решил, что надо делать.
   - Хорошо, когда?
   - Ну... может быть... ах, зачем все это. Ну, позвони во вторник.
   - Утром?
   - Пусть утром.
   - До вторника. Целую тебя, любимая.
   Раньше я отпрашивался всегда у Анжелова. Теперь у него не отпросишься. Номинально я подчинялся начальнику лаборатории Перфильеву. Его обнаружил в столовой. Он пил компот и жевал творожный сочник. На мою просьбу уйти с обеда в городскую библиотеку он ответил энергичным кивком.
   Я вернулся в отдел за портфелем и ушел скрытно, ни с кем не попрощавшись. В поликлинику явился около четырех. Перед тем забежал домой и захватил коробку с платком и деньжат. Еще на всякий случай наспех прибрал на кухне, в комнатах - подмел и вынес помойное ведро.
   Около кабинета Наташи небольшая очередь: пять человек. Четыре женщины и мужчина, который мне не понравился: уж слишком красив, и глазами шарит беспокойно. Симулянт, сразу же видно. Но Наталья даст ему больничный. Она всем дает больничные.
   Кроме пьяных. Если является на прием пьяный (такое, кстати, случается нередко), она выпроваживает его из кабинета с угрозами. Одному водителю автобуса даже написала на работу, а потом боялась, что тот ее подловит как-нибудь вечерком и пристукнет. Милое добросовестное дитя. Перед моим платком она не устоит, должна смягчиться. Кто же устоит перед таким платком. Я уж и не знаю - кто. Разве совсем бесчувственное и оголтелое сердце. Очень я рассчитывал на свой платок. Представлял, как разверну его в гордом и обиженном молчании, как она всплеснет руками, как меня обнимет и скажет: "Ладно, Витя, чего уж там". И я скажу: "Конечно, чего уж теперь". Мы пойдем ко мне и будем жить у меня. Мы поженимся, я удочерю Леночку, а потом Наташа родит сына. Смешная она будет ходить с круглым животом.
   До шести, до конца приема, оставалось полчаса, когда она зачем-то вышла из кабинета, увидела меня, ничего не сказала и прошла мимо. Я не сразу как-то смог встать. Вообще пригрелся на стуле: тепло, уютно, пахнет мазью Вишневского. Но встал, догнал ее у лифта. Бледное лицо, прозрачная кожа, тугой белоснежный халат, фонендоскоп на груди, как брошь, - вот она Наталья.
   - Целую вечность мы не виделись, правда?
   - Ты давно тут сидишь?
   - Часик всего.
   - Будешь ждать?
   - Конечно.
   Хоть бы одну искру я увидел, хоть промельк волнения: ничего.
   - Не ходи за мной.
   Я вернулся на свой стул. Минут через пять она прошла обратно в кабинет. Мужчина - красавец с шустрым взглядом - пробыл у нее дольше обычного.
   Выскочил довольный: в руке больничный. Ну, рожа симулянтская, нет на тебя карболки.
   Трудно это объяснить, но в те минуты, в ожидании у кабинета, где хозяйничала Наталья, я чувствовал себя таким счастливым и безмятежным, как, пожалуй, никогда прежде. Несколько часов назад я чуть не лопался от раздражения: полно неприятностей на работе, Ьаташа неизвестно почему не открыла дверь и только что разговаривала со мной, как с посторонним; с утра я не держал крошки во рту - и вот на тебе:
   сижу, точно ребенок в теплой ванне, окруженный блестящими игрушками, и от радости пускаю слюну. Я на вершине блаженства, таю, и пушистый платок нежит мои руки через дно берестяного туеска. Около шести появился очень больной человек. Его, селедкообразного пожилого мужчину, вела под руку старушенция в черном платке. И как только она его ввела, все помещение заполнилось чиханием, кашлем, насморком и одышкой. А мне стало еще лучше, чем было. Очень больной человек упал на стул прямо напротив меня и, с усилием прорываясь сквозь немыслимо скрипучие, перхающие, удушливые звуки, спросил:
   - Вы чему улыбаетесь, юноша? Вы разве не видите, в каком я состоянии? Вам следует пропустить меня помимо очереди.
   - Пропускаю охотно, - сказал я. - Улыбаюсь же я потому, что недавно оправился от еще худшего гриппа. Врачи уж было меня похоронили.
   Старушенция увела его в кабинет, он пробыл там с полчаса, и все время казалось, что за закрытой дверью происходит ведьмин шабаш. Я трясся от бессмысленного, беззвучного хохота.
   Через минуту после ухода этого больного вышла и Наташа. Увидев меня, все еще сотрясаемого остатками смеха, спросила подозрительно:
   - Успел набраться?
   - Нет. Старикан уморительный. Красиво болеет.
   - У него аллергия. Ничего смешного.
   На улице накрапывал дождик, мелкий и липкий, Наталья беспомощно оглядывалась: у нее не было зонта.
   - Хочешь, побудь здесь минут двадцать. Я сбегаю за плащом.
   - Перестань паясничать. Говори, что ты хотел?
   - Не здесь же...
   - Почему бы и нет?
   - Наталья, бросать бывшего возлюбленного тоже надо со вкусом. Правда, у нас в России, я знаю, принято напоследок побольнее хряснуть в ухо.
   Она подняла ладошку вверх и решительно шагнула с крыльца. Дождик и впрямь был еле ощутимый, бутафорский. Наталья двигалась целеустремленно в сторону метро. Я любовался ею: ее походкой, строгим, надутым профилем, как мог я безумствовать, уходить от нее, что и кому пытался доказать. Умнее было лупить кулаками собственное отражение в зеркале.
   Я так долго жил один, без любви, без сильных привязанностей, и вот появилась Наташа, а я ее сразу не признал, свое спасение не разглядел. Ничего, теперь все пойдет по-иному.
   - Куда ты так спешишь, Наташа?
   - Я еду к подруге. Можешь меня проводить немного, если хочешь.
   Месяц назад она бы ни за что не позволила себе такой тон. Сколько в ней все-таки силы и упорства, которых я тоже не удосужился заметить. Да и что я мог заметить, чурбан, упоенный единственно своими настроениями. Я чуть не потерял ее, чуть не потерял навсегда.
   - Талочка, - сказал я. - У меня в животе солдаты стреляют из ружей. Не завтракал и не обедал. Давай перекусим где-нибудь. Это займет не больше часа, с дорогой вместе. А потом поедешь к подруге.
   Видел, как борются в ней противоречивые чувства.
   Она не хотела уступать, но и отказать не могла, потому что я говорил, как умирал: тихо, печально, безнадежно.
   - Ни к чему все это, - сказала она.
   - Другие же все люди питаются.
   - Ах, ну все равно. Даже так лучше.
   Мы зашли в одно из типовых общепитовских заведений, коих за последние годы развелось в Москве видимо-невидимо, особенно в новых районах. Это заведение представляло собой комплекс из столовой, называвшейся "кафе", и бара. Главная отличительная черта комплекса - полнейшее отсутствие индивидуальности. И в этом есть своя прелесть, так как, побывав в одной такой "столовой-баре", во всех других вы уже будете чувствовать себя завсегдатаем.
   Там, куда мы пришли, слева, из столовой, едко и мощно пахло подгорелыми щами, а справа, из бара, доносились чарующие звуки устаревших битлов. Мы стояли посередине перед высоким зеркалом и дверью, на которую почему-то были наклеены сразу и женская и мужская фигуры.
   - Направо пойти - живу не быть, налево пойти - голову сложить! козырнул я знанием фольклора. - Ты хочешь в бар, родная?
   - Нет.
   - Напрасно. Шампань-коблер твой любимый, приятная музыка, полумрак...
   Она покосилась на свои часики.
   - Хорошо, - вздохнул я. - Пойдем туда, откуда так сладостно пахнет горячими яствами.
   Наташа отказалась есть что-либо, я на свой риск взял ей стакан сока и порцию осетрины, себе выбил гороховый суп, бифштекс, салат и компот. Не знаю, зачем это сделал: от вида пищи меня сразу начало подташнивать. Народу было немного (в этих столовых по вечерам вообще редко бывают едоки, что свидетельствует о большом запасе здравомыслия у москвичей), мы сели за столик в углу. Туесок с платком я положил рядом с бифштексом и, начав хлебать суп, небрежно толкнул его к Наташе:
   - Это тебе.
   Она скучающе разглядывала пейзажи на стенах, не прикасаясь ни к соку, ни к осетрине, ни к подарку.