Повесть
Мой дед Ким Ги-Ен происходил из рода крупного военного чина, начальника
королевской стражи, который в XV веке после дворцового переворота вынужден
был бежать и скрылся в глухой провинции на севере Кореи. Там и проросла наша
тоненькая фамильная ветвь, которая впоследствии проникла в Россию, где я и
увидел свет. Корни же моего старинного рода находятся в провинции Каннынг и
уходят на большую историческую глубину, зачинаясь со времен образования
государства Силла.
Появлению моего деда в России предшествовала миграция корейцев,
начавшаяся в шестидесятых годах прошлого века. Уходили с севера Кореи
безземельные крестьяне, переселяясь на малолюдную тогда окраину Российской
империи в поисках свободного жизненного пространства.
Дед перебрался в Россию примерно в 1908 году, когда уже тысячи
корейских семей поселились на землях российского Дальнего Востока и
Приамурья. Российские власти, заинтересованные в быстрейшей колонизации
Дальнего Востока, вначале охотно давали русское гражданство корейским
эмигрантам и наделяли их земельными участками. Но впоследствии, когда поток
корейских переселенцев значительно увеличился, а из самой России на Дальний
Восток было переселено достаточно русских крестьян, благоволение властей к
корейским эмигрантам прекратилось.
Мой дед отправился в Россию один, оставив в Корее семью. Он был
крестьянином, хотел иметь свою землю. Но на родине земли у него не было, а
на чужбине ее не досталось -- к тому времени, когда мой дед пришел в Россию,
землю новоприбывшим корейцам выделять перестали. Дед нанялся работником к
какому-то зажиточному земляку по фамилии Ко.
Вышло так, что этот Ко вскоре умер, оставив после себя жену и сына, а
мой дед, живший в их доме, постепенно стал за хозяина и вскоре женился на
вдове. От второго брака у него родилось трое сыновей, одному из них и
суждено было впоследствии стать моим отцом.
Сочетаясь новым браком, дед полагал, видимо, что станет владельцем той
земли, которая принадлежала умершему хозяину. Но фамильный клан Ко решил
по-своему: усадьба и вся земля были переданы подросшему сыну покойного. Деду
же достались не очень-то покладистая жена, прежняя бедность да горькое
чувство вины.
Так начиналась, с глубинной боли вины, русская жизнь нашей корейской
ветви. Мечта деда, его всесильная крестьянская страсть -- своя земля -- лишь
в какую-то неверную минуту причудилась ему. Он умер от тоски и безысходности
в 1918 году.
Тогда пришел из Кореи его младший брат, пробравшись через запертую
японцами границу. Он отыскал старшего брата и потребовал от него, чтобы тот
вернулся в Корею, где много лет ждет, пребывая в большой нужде, его первая
семья. Но этого дед не мог сделать: с маленькими детьми совершить опасный
путь через границу было невозможно. Бросить троих сыновей и вторую жену он
тоже не мог. У деда никакого выхода не было, как только умереть. И он
однажды, вернувшись с поля, лег в своем углу, отвернувшись к стене, и больше
не встал. Похоронен он был на чужбине, где-то на берегу реки Амур, у села
Благословенное. Мой отец, Андрей Ким, был крещен там же в русскую
православную веру и наречен христианским именем. Но, несмотря на это, отец
никогда не был по вере и по характеру русским человеком. Он всегда оставался
корейцем -- во всей полноте своей натуры.
До пятнадцати лет, когда отец был направлен учиться на рабфак, он
прожил с дядей. Тот после смерти своего старшего брата остался в России,
считая своим долгом вырастить и воспитать трех племянников. У самого же
дядьки в Корее остались его семья и дети, с которыми он больше никогда не
встретился в этой жизни. Когда племянники выросли и разлетелись кто куда,
дядька решил пробираться на родину через Маньчжурию. На маньчжурской границе
он и сгинул, никто больше о нем ничего не слыхал.
В 1937 году, когда настал самый кровавый год сталинских репрессий,
корейцев принудительно выселили с Дальнего Востока. Крестьян, служащих,
студентов, рыбаков, детей и взрослых, актеров театра, охотников за пантами и
искателей горного женьшеня -- всех корейцев погрузили в товарные вагоны и
под конвоем отправили в западном направлении...
Моя бабушка с материнской стороны, при крещении нареченная Анной, не
раз вспоминала впоследствии, грустными глазами уставясь куда-то в
пространство и деловито загибая пальцы на руке: "Нам пришлось все бросить:
новый дом, двух лошадей и дойную корову, весь урожай риса, соленые кимчи,
закопанные в глиняных бочарах в землю... Полный сундук, набитый кусками
полотна. И всю посуду: медные тазы, глубокие и мелкие чаши, блюда, много
ложек и палочек для еды -- и все это из жаркой меди, вычищенной до блеска...
Вся посуда осталась целехонькой лежать на полках".
Итак, корейцев непонятно за что переселили с Дальнего Востока в пески
Казахстана, Узбекистана, в другие районы Средней Азии. Их лишили дома,
имущества, привычных родных мест -- и глубокой осенью тридцать седьмого года
ссадили с товарных вагонов в камышовые болота у озера Балхаш, на угрюмые
пески Кызылкумов, в малярийные долины Узбекистана.
Это насильственное переселение прямо обвиняло: виноват! Но в чем? Так
до сих пор и не выяснено, в чем обвинялось корейское население Дальнего
Востока. И около трехсот тысяч человек отправилось отбывать бессрочную
ссылку, затаив в себе чувство неясной вины.
Вот так я и родился с комплексом вины в своей крови 15 июня 1939 года в
Казахстане, в южной его части, у гор с названием Тюлькубас, в поселке
русских переселенцев Сергиевке. Я помню голубой свет небес, мелькнувший за
окном. Помню маму, срезающую на огороде большим ножом зеленые перья лука...
Дует ветер, темные деревья сильно раскачиваются, стекло на окне, плохо
примазанное к раме, стучит: тыр-та! тыр-та! тыр-та!.. Это Сергиевка. Мой
отец получил там работу после окончания педагогического института. Мне,
значит, два года от роду.
Будет преувеличением говорить, что человек способен в самом раннем
возрасте постичь тягость и печаль существования. Нет, ничего подобного я
тогда еще не мог осознавать, а тягостное ощущение жизни рождалось потому,
что началу моей жизни -- с двух лет и до шести -- сопутствовало военное
лихолетье. И чувство голода, может быть, являлось тогда моим главным
ощущением бытия...
В том случае, если ты просыпаешься и, еще лежа в постели, хочешь есть,
а потом весь день также хочешь есть, а еды почему-то не дают,-- разве не
похоже это на некую фатальную виноватость? Ты вроде бы виноват уже только
тем, что появился на этом свете и хочешь есть.
К этому времени наша семья переселилась в другой край просторного
Казахстана, к горам Талды-Курган. Перед моими глазами засветились под
неистовым солнцем блекло-желтые холмы с округлыми вершинами, совершенно
безлесыми, лысыми.
Вот на эти холмы я как бы и сошел с облаков и зашагал по бренной земле
-- и до сих пор иду, не представляя себе ясно, куда должен прийти под конец.
Итак, степь и желтые холмы Казахстана стали первой картиной моей души.
Будучи в этом мире художником, я мыслю цветом, линией и художественными
образами. Мир нашей души -- это музей Божественного искусства. Каждый из нас
носит в себе целую картинную галерею. Большие и важные части своей жизни я
представляю в виде законченных картин.
Почему холмы Казахстана видятся мне блекло-желтыми, как цвет старого
меда? Ведь ранней весною эти круглые горы вдруг наливаются ярким сиянием
зелени -- нет ничего на свете зеленее. Огромные алые облака диких тюльпанов
вдруг в одночасье словно опускаются с небес на землю. И тогда безлесые
склоны холмов становятся нарядными, как расписные шелка.
Над пыльно-желтой степью парят в размытом небе неторопливые орлы. И то
огромное пространство, которое вмещает в себя и круговые полеты орлов, и
предгорную равнину, и желтые холмы Казахстана, навсегда вошло в мою душу.
Каждый народ живет там, где Бог определил ему жить. Но отдельные
человеко-частички отрываются, словно искры от пламени костра, и могут
улететь очень далеко... Я родился в Казахстане, стране бескрайних степей,
выгоревших под солнцем, и неспешных орлиных спиралей над горами. Душу
человека формируют ландшафты той страны, которую впервые увидел он в самом
раннем детстве.
В дальнейшем она не может измениться. Душа может только расшириться и
дополниться другими картинами мира. Я навсегда останусь огнепоклонником
солнца, яростно пылающего над раскаленной бескрайней степью. Мне всегда
будет душно и тесно в каменных ущельях городов, какими бы просторными и
громадными они ни были. И жаркий пот на лице окажется для меня милее, чем
прохладная сухость кожи в искусственном воздухе комнат, оборудованных
кондиционерами.
И еще одно: никогда не перестанет шуметь и мельтешить в моей душе
многоязыкий пестрый базар народов. Я стану человеком множественного,
полиментального склада характера. Мой естественный космополитизм во всех
случаях идет от моих самых ранних впечатлений...
Казахстан времен моего детства был местом ссылки, беженства и военной
эвакуации многих народностей империи. Огромные просторы Казахии советская
имперская власть предопределила как тюрьму для разных народов. В этой тюрьме
находились ссыльные нации: немцы, чеченцы, крымские татары, корейцы и
другие. По воле Сталина эти народы были сорваны со своих родных мест и
брошены на малообжитые, бедные земли, словно за тюремные стены, откуда нет
свободного выхода.
Корейцы стали первыми, кого заключили в казахский "лагерь народов". И я
родился уже несвободным -- мои родители считались ссыльными, и в паспортах у
них проставили особые пометки. За пределы Казахстана выезжать им
запрещалось. Это положение сохранялось больше десяти лет.
Во время войны с Германией Казахстан оказался убежищем для бесчисленных
беженцев, уходивших от нашествия немцев, и местом ссылки двух миллионов
"русских немцев" с Поволжья, где они жили на протяжении нескольких веков.
Когда мне исполнилось лет пять-шесть, моими друзьями были Роман и Эльза,
рыжеволосые немецкие дети. Их мать Клара, миловидная полная женщина,
работала уборщицей в школе, где устроился мой отец после переезда из
Сергиевки.
Чеченцы представлялись страшноватыми людьми. Особенно страшными в них
казались их огромные бараньи шапки с длинным мехом, свисавшим прядями на
глаза, крючковатые носы и всегда почему-то рваная одежда, туго перехваченная
на поясе узким ремнем.
У корейцев с чеченцами сложились довольно напряженные отношения. Я
помню, была корейская свадьба -- и вдруг народ зашумел и повалил на улицу. А
там уже кипело настоящее сражение между чеченцами и корейцами. Причем
дрались не только мужчины: чеченцы при подобных схватках вступали в бой всем
скопом, от мала и до велика, молодые женщины и старухи, детвора и подростки.
Вооружались они чем только могли: дубинами, железными кочережками,
мотыгами. Бабы чеченские поднимали пронзительный вой и были не менее
страшны, чем их мужья в лохматых шапках.
В другой раз, я помню, в полях толпа корейцев гналась за одиноким
чеченцем. Он был в большой бараньей шапке, хотя стояла жара. Оказалось, что
этот человек вор: он угнал у корейского хозяина корову и зарезал ее... Его
догнали посреди поля -- и на моих глазах толпа стала побивать его кольями...
Время было жестокое и беспощадное -- настал послевоенный голод.
Чеченцев привезли с Кавказа где-то к осени, и они дружно принялись
строить дома из глиняных кирпичей-саманов. Но к зиме дома у них не были
готовы: стояли без окон, без дверей. У переселенцев начался, видимо, голод.
Чеченские женщины с протянутой рукой сидели на снегу вдоль дороги, низко
надвинув на лицо платки.
Но через год-два чеченцы прижились на новом месте, как и корейцы, и
немцы, и другие ссыльные народности. Они стали нашими соседями в городке
Уш-Тобе, где мы оказались после нового переселения, и у меня были даже
друзья среди них: Ибрагим, Шамиль... На городском рынке появились наспех
сколоченные чеченские лавочки и ларьки. Их хозяева в лохматых шапках уже не
были одеты в рванье, на поясах у некоторых появились богато украшенные
кинжалы в ножнах. Казахстан моего детства, солнечный и жаркий, с шумными
многоязыкими базарами, взрастил в моей душе то человеческое начало, которое
развивалось потом в течение всей жизни и стало причиной и оправданием моей
судьбы. Я очень рано начал осознавать, что корейцы, к которым принадлежу и
я, не являлись хозяевами жизни там, где мы жили. Мое детское сердце
постоянно тревожилось за родителей, в особенности за отца, у которого бывал
неуверенный и виноватый вид, когда у него случались какие-то неурядицы или
осложнения по службе.
Я побаивался чеченцев, дружил с бедными немецкими детьми и завидовал
своему единственному другу-казаху, малышу Масабаю, у которого была своя
верховая лошадь. У меня ее не было и никогда не могло быть.
В этом моем детском чувстве невозможности сказывалась горечь моего
деда-крестьянина, у которого так и не было своей земли. Пожалуй, и моя душа
предчувствовала, совсем недавно появившись на свете, что у меня "своей
земли" тоже никогда не будет. Надо было устремиться к чему-то, что должно
быть свободным от эмигрантского комплекса национальной ущемленности. Надо
было освободиться и от чувства вины, с которым ушел из жизни мой дед Ким
Ги-Ен, и обратиться к такой жизни, которая дала бы мне чувство уверенности и
правоты.
Как-то отец привез мне из города новые тапочки из мягкой, желтой чудно
пахнущей кожи. Это было время послевоенной разрухи, когда дети все лето и до
холодов бегали босиком и не знали никакой обуви. В первый же день, когда я
пошел гулять в обновке, случилась беда. Мне захотелось пить, и я, подойдя к
реке, снял с ног тапочки, аккуратно поставил их на берегу, а сам вошел в
воду, где было поглубже, почище, и стал пить. Затем вышел из реки и, забыв о
тапочках, ушел восвояси. Спохватился я лишь к вечеру и с плачем побежал к
реке.
На том месте теперь расположилось на водопой стадо коров и стоял
пастух, покуривая табачок. На мой вопрос, не видел ли он здесь тапочки,
пастух ответил не сразу. Он вначале задумался, потом сказал, что здесь днем
был Бобыль-Горшечник, который набирал в бочку воды, и Горшечник, должно
быть, эти тапочки и подобрал.
Уже в сумерки я подошел к жилищу Бобыля-Горшечника -- оно было на самом
дальнем краю деревни, у изрытого глиняного оврага. Я очень боялся, потому
что этого человека считали не совсем нормальным: он жил один, без семьи, ни
с кем не общался и был всегда угрюмым и злым на вид.
Но при встрече он оказался вовсе не таким. На мой громкий плач он вышел
из своей хибарки, участливо расспросил меня, в чем дело, и живо вернул мне
утерянное, сбегав за тапочками в дом. Он проводил меня и на прощание
погладил по голове.
Это был пожилой кореец с седой головою, с глубокими морщинами на лице.
Я полагаю, что с этой встречи во мне и возникло доверие к человеческой
доброте.
Прошлое не существует -- пустота прошедшего времени поглощает все
предметы, события, смех и рыдания. Остаются только неясные отражения в
памяти да те земные пространства, на которых когда-то все это совершалось:
смеялось, рыдало, возникало и исчезало.
Итак, прошлого нет, но его можно добывать из памяти и строить из этого
призрачного материала некое сооружение. Чем я и занимаюсь сейчас: что из
этого получится? Может быть, вскрикнет оно, это еще неведомое произведение,
и запоет птичьим голосом, а потом взмахнет крыльями и, поднявшись в воздух,
вдруг бесследно растает в воздухе? Не знаю, не знаю.
Но я думаю, что всякий человек интересен. Для людей всегда интересны
другие люди: какая бы жизнь ни предстала перед слушателями, почему-то им
любопытно послушать рассказ о чьей-то неведомой судьбе. Вот и мне захотелось
посмотреть на свое прошлое как бы со стороны...
После того как распахнулись степные орлиные просторы в моей детской
душе и она пропиталась насквозь раскаленной жарой казахской пустыни, наша
семья вдруг переехала на другой край света -- на самый восток страны. Мы
попали на Камчатку, затем в Уссурийский край, где в тайге до сих пор еще
живут тигры. А оттуда уже переехали на остров Сахалин...
Кончилось время ссылки для советских корейцев, они с 1948 года могли
ехать куда угодно, и мои родители в числе многих других сразу же решили
вернуться на Дальний Восток.
Добираться от Казахстана до Владивостока пришлось целый месяц в
товарных вагонах. Из них составился длинный эшелон. Все было почти так же,
как и в 37-м году, только на этот раз не было сопровождающего конвоя и
корейцы ехали не в какую-то безвестность под принуждением властей
предержащих, а добровольно возвращались в родные края.
Дальний Восток стал для меня местом, с которого открылась моей душе
беспредельность мира. Просторы Тихого океана, по которому мы плыли на
пароходе много дней, добираясь до Камчатки, оказались первыми голубыми
страницами книги бытия, рассказывающей о бесконечности. Эти страницы были
перелистаны по-детски бездумно, но в глубинах памяти навсегда остался шелест
перелистываемых страниц -- ночной шум волн.
Когда корабль, на котором ты плывешь, на много суток оказывается в
открытом море и вокруг только вода темно-синего цвета словно единая плита
гладкого камня-лазурита, ты оказываешься как бы стоящим в одиночестве на
пороге космического пространства. Мы должны знать, где мы живем. Мы живем в
беспредельных просторах космоса.
Но для того чтобы жить без страха и отчаяния, тебе нужно что-то совсем
небольшое, теплое и любимое. Из Казахстана мы довезли до Камчатки полмешка
самых ранних яблок. Это были еще зеленые, мелкие яблоки, но они так чудесно
пахли и были такими вкусными!
И когда мы приплыли на место и наш огромный пароход стал на рейде в
виду камчатских берегов, нас охватил ужас. Был июль, а на вершинах и склонах
гор, синеющих вдали, еще лежал снег! Небо было темного,
непроницаемо-каменного цвета...
Некоторые женщины из нашей переселенческой группы в голос заплакали.
Моя мать тоже запричитала, глядя на суровый, диковатый камчатский берег. А
я, стоя рядом с мешочком яблок, вдыхал их нежный аромат и впервые испытал
печальное чувство утраты.
Когда ты уходишь из родного дома в широкий мир, то утрачиваешь первое
ради того, чтобы обрести второе. Мне было девять лет, когда я неосознанно --
одним лишь детским наитием -- ощутил неизбежность печали тех, кто не хочет
оставаться в отчем доме, как бы там ни было хорошо и уютно. О Казахстан, я
навсегда покинул тебя!..
Я взволнованно, с любопытством вглядывался в незнакомый ландшафт, и мне
скорее хотелось попасть туда, побродить по этим синим горам и потрогать
рукою белые языки прошлогоднего снега. С Камчатки началось мое неодолимое
желание бродить по миру, созерцать его новые и новые ландшафты, восхищаться
разнообразием творений Бога-художника.
На Камчатке и впоследствии на Сахалине мой отец работал в школах, где
учились дети корейцев, которые приехали туда непосредственно из Кореи. На
камчатские рыбные промыслы были вывезены сезонные рабочие из Северной Кореи
-- сразу же после освобождения от японской оккупации. А на Сахалине
оставались корейцы, вывезенные еще раньше из Южной Кореи для работ в
угольных шахтах и на лесоразработках.
Встречаясь с "натуральными" корейцами, я, сын эмигранта во втором
поколении, не находил большой внутренней близости с ними. К тому же с самого
начала мне пришлось учиться в русских школах и я почти не знал корейского
языка. Но главным разделяющим барьером было то, что моя жизнь с самого
рождения проходила совсем в иных условиях, чем жизнь моих маленьких
корейских приятелей.
На Камчатку привезли корейцев из страны, в которой долгое время
хозяйничали завоеватели, пытавшиеся подавить всякое национальное достоинство
местных жителей и даже задавшиеся целью полностью их ояпонить. Детей в
школах, как известно, заставляли обучаться на японском языке, муштровали
по-военному и ежедневно обязывали кланяться в ту сторону, где предполагалось
находиться микадо, великому императору. А у нас хотя и имелся свой
собственный микадо, товарищ Сталин, мы никаких поклонов не били, хотя
верноподданнические чувства и обожествление государя бытовали в не меньшей
мере.
Корейцы в своей стране на протяжении почти полувека считались
существами низшего порядка. Но при переезде на Камчатку, после освобождения
от японцев, корейские сезонники вновь оказались людьми "второго сорта".
Живущие среди разношерстного люда, завербованного во всех краях широчайшей
России для работ на камчатских рыбных промыслах, корейцы вдвое меньше
получали за одну и ту же работу, чем русские, потому что последним
начислялись к заработку 100 процентов за работу в северных условиях, а
эмигрантам этого не платили. Все это, вместе взятое -- и старые привычки
запуганных японцами, вымуштрованных несвободных полуграждан, и новые тяжелые
условия жизни на провонявшей рыбой камчатской сезонке, и гнетущий отпечаток
застарелой бедности,-- отнюдь не делало привлекательным облик корейских
рабочих. Неуверенными, жалкими выглядели они на грязных улицах поселка среди
примитивных бараков концлагерного типа, где жили тогда сезонники камчатских
промыслов.
Мой отец был направлен туда директором школы для корейских детей. Но,
когда мы прибыли на место, оказалось, что никакой школы там нет: не было для
нее помещения. Местная администрация отказалась выделить дом для корейской
школы, потому что не хватало жилья и для прибывших с материка рабочих,
многие из которых жили семьями в больших брезентовых палатках, отапливаемых
железными печками,-- в таких палатках они должны были и перезимовать,
кое-как утеплив их высокими завалинками из земляного дерна.
Условия жизни сезонников мало чем отличались от каторжных, и в подобных
обстоятельствах да при громадной отдаленности от центра местная
администрация осуществляла власть по своему произволу и даже слышать не
хотела о какой-то школе для детей корейских эмигрантов. И тогда мой отец,
доведенный до отчаяния, без ведома начальства послал телеграмму в Москву, в
Кремль, на имя самого генералиссимуса Сталина. В телеграмме этой отец
подробно изложил суть дела, и получилась она очень длинной -- на нее ушло,
как рассказывал он, весьма много денег.
Ответ пришел неожиданно скорый: на следующее утро. И он был совсем
коротким в отличие от телеграммы отца. "ЗАНЯТИЯ ДОЛЖНЫ НАЧАТЬСЯ ВОВРЕМЯ --
СТАЛИН". Так значилось в ответе. Это был известный лаконичный стиль
генералиссимуса. Телеграмму принесли в барак, где мы жили, часов в шесть
утра. Прибежала и вся верхушка местной администрации: начальник
рыболовецкого комбината, председатель поселкового Совета, парторг.
Перепуганные до смерти, они подобострастно приветствовали отца и сообщили
ему, что комбинат выделяет для корейской школы два бревенчатых
многоквартирных дома -- на его выбор. Это были дома из тех, в которых жили
"лучшие люди" поселка, то есть та же администрация и все высокое начальство.
Отец выбрал два дома, и в тот же день прежние жильцы были выселены куда-то,
а наша семья переехала на новую квартиру -- отец получил ее как директор
школы. И занятия в ней действительно начались "вовремя", как приказал
Сталин.
История эта требует некоторого разъяснения. Сталин в то время был для
нашего народа не просто божеством, но божеством грозным и карающим. С его
правлением так или иначе было связано истребление почти четверти всесоюзного
населения. Он был скорее богом мертвых, чем живых. И к такому богу обычный
маленький человек не смел обратиться напрямую. Но вот отец мой дерзнул -- и
даже получил самый благоприятный ответ. Что случилось, почему тиран,
принесший несчастья и беды стольким народам и племенам, вдруг обратил
внимание на столь ничтожный факт, как жалоба отца, и немедленно соизволил
проявить свое личное благосклонное вмешательство? Историческая загадка, как
говорится... Может быть, он вспомнил, как в 37-м году самыми первыми
жертвами "переселения народов" стали именно корейцы?..
Что бы там ни было, но корейская школа была открыта, и мои родители
стали ее первыми учителями. С того времени я мог соприкоснуться более тесно
с жизнью людей, с которыми у меня были общие древние корни. Но, не имея еще
никаких представлений о подобных вещах, я детским сердцем переживал довольно
сложные чувства от своих новых встреч. Были они разными -- иногда странными
и непонятными, приятными и жутковатыми, пробуждающими жалость или
вызывающими в душе протест и ожесточение. Но меня все это глубоко волновало
-- я понимал, что соприкасаюсь с тайной и началом своего подлинного
естества.
Моя отдельная человеческая судьба не могла выстроиться вне этой древней
духовной природы. Национальное начало -- невидимый ствол духовного древа --
подъемлет в мире каждую душу, где бы она ни оказалась по воле прихотливой
судьбы. И, тогда еще наивный ребенок, я не мог никоим образом понять или
оценить все то, до боли родное и близкое, что вдруг обнаруживалось в
каких-то нюансах и частностях существования моих черноволосых соплеменников.
Мой дед Ким Ги-Ен происходил из рода крупного военного чина, начальника
королевской стражи, который в XV веке после дворцового переворота вынужден
был бежать и скрылся в глухой провинции на севере Кореи. Там и проросла наша
тоненькая фамильная ветвь, которая впоследствии проникла в Россию, где я и
увидел свет. Корни же моего старинного рода находятся в провинции Каннынг и
уходят на большую историческую глубину, зачинаясь со времен образования
государства Силла.
Появлению моего деда в России предшествовала миграция корейцев,
начавшаяся в шестидесятых годах прошлого века. Уходили с севера Кореи
безземельные крестьяне, переселяясь на малолюдную тогда окраину Российской
империи в поисках свободного жизненного пространства.
Дед перебрался в Россию примерно в 1908 году, когда уже тысячи
корейских семей поселились на землях российского Дальнего Востока и
Приамурья. Российские власти, заинтересованные в быстрейшей колонизации
Дальнего Востока, вначале охотно давали русское гражданство корейским
эмигрантам и наделяли их земельными участками. Но впоследствии, когда поток
корейских переселенцев значительно увеличился, а из самой России на Дальний
Восток было переселено достаточно русских крестьян, благоволение властей к
корейским эмигрантам прекратилось.
Мой дед отправился в Россию один, оставив в Корее семью. Он был
крестьянином, хотел иметь свою землю. Но на родине земли у него не было, а
на чужбине ее не досталось -- к тому времени, когда мой дед пришел в Россию,
землю новоприбывшим корейцам выделять перестали. Дед нанялся работником к
какому-то зажиточному земляку по фамилии Ко.
Вышло так, что этот Ко вскоре умер, оставив после себя жену и сына, а
мой дед, живший в их доме, постепенно стал за хозяина и вскоре женился на
вдове. От второго брака у него родилось трое сыновей, одному из них и
суждено было впоследствии стать моим отцом.
Сочетаясь новым браком, дед полагал, видимо, что станет владельцем той
земли, которая принадлежала умершему хозяину. Но фамильный клан Ко решил
по-своему: усадьба и вся земля были переданы подросшему сыну покойного. Деду
же достались не очень-то покладистая жена, прежняя бедность да горькое
чувство вины.
Так начиналась, с глубинной боли вины, русская жизнь нашей корейской
ветви. Мечта деда, его всесильная крестьянская страсть -- своя земля -- лишь
в какую-то неверную минуту причудилась ему. Он умер от тоски и безысходности
в 1918 году.
Тогда пришел из Кореи его младший брат, пробравшись через запертую
японцами границу. Он отыскал старшего брата и потребовал от него, чтобы тот
вернулся в Корею, где много лет ждет, пребывая в большой нужде, его первая
семья. Но этого дед не мог сделать: с маленькими детьми совершить опасный
путь через границу было невозможно. Бросить троих сыновей и вторую жену он
тоже не мог. У деда никакого выхода не было, как только умереть. И он
однажды, вернувшись с поля, лег в своем углу, отвернувшись к стене, и больше
не встал. Похоронен он был на чужбине, где-то на берегу реки Амур, у села
Благословенное. Мой отец, Андрей Ким, был крещен там же в русскую
православную веру и наречен христианским именем. Но, несмотря на это, отец
никогда не был по вере и по характеру русским человеком. Он всегда оставался
корейцем -- во всей полноте своей натуры.
До пятнадцати лет, когда отец был направлен учиться на рабфак, он
прожил с дядей. Тот после смерти своего старшего брата остался в России,
считая своим долгом вырастить и воспитать трех племянников. У самого же
дядьки в Корее остались его семья и дети, с которыми он больше никогда не
встретился в этой жизни. Когда племянники выросли и разлетелись кто куда,
дядька решил пробираться на родину через Маньчжурию. На маньчжурской границе
он и сгинул, никто больше о нем ничего не слыхал.
В 1937 году, когда настал самый кровавый год сталинских репрессий,
корейцев принудительно выселили с Дальнего Востока. Крестьян, служащих,
студентов, рыбаков, детей и взрослых, актеров театра, охотников за пантами и
искателей горного женьшеня -- всех корейцев погрузили в товарные вагоны и
под конвоем отправили в западном направлении...
Моя бабушка с материнской стороны, при крещении нареченная Анной, не
раз вспоминала впоследствии, грустными глазами уставясь куда-то в
пространство и деловито загибая пальцы на руке: "Нам пришлось все бросить:
новый дом, двух лошадей и дойную корову, весь урожай риса, соленые кимчи,
закопанные в глиняных бочарах в землю... Полный сундук, набитый кусками
полотна. И всю посуду: медные тазы, глубокие и мелкие чаши, блюда, много
ложек и палочек для еды -- и все это из жаркой меди, вычищенной до блеска...
Вся посуда осталась целехонькой лежать на полках".
Итак, корейцев непонятно за что переселили с Дальнего Востока в пески
Казахстана, Узбекистана, в другие районы Средней Азии. Их лишили дома,
имущества, привычных родных мест -- и глубокой осенью тридцать седьмого года
ссадили с товарных вагонов в камышовые болота у озера Балхаш, на угрюмые
пески Кызылкумов, в малярийные долины Узбекистана.
Это насильственное переселение прямо обвиняло: виноват! Но в чем? Так
до сих пор и не выяснено, в чем обвинялось корейское население Дальнего
Востока. И около трехсот тысяч человек отправилось отбывать бессрочную
ссылку, затаив в себе чувство неясной вины.
Вот так я и родился с комплексом вины в своей крови 15 июня 1939 года в
Казахстане, в южной его части, у гор с названием Тюлькубас, в поселке
русских переселенцев Сергиевке. Я помню голубой свет небес, мелькнувший за
окном. Помню маму, срезающую на огороде большим ножом зеленые перья лука...
Дует ветер, темные деревья сильно раскачиваются, стекло на окне, плохо
примазанное к раме, стучит: тыр-та! тыр-та! тыр-та!.. Это Сергиевка. Мой
отец получил там работу после окончания педагогического института. Мне,
значит, два года от роду.
Будет преувеличением говорить, что человек способен в самом раннем
возрасте постичь тягость и печаль существования. Нет, ничего подобного я
тогда еще не мог осознавать, а тягостное ощущение жизни рождалось потому,
что началу моей жизни -- с двух лет и до шести -- сопутствовало военное
лихолетье. И чувство голода, может быть, являлось тогда моим главным
ощущением бытия...
В том случае, если ты просыпаешься и, еще лежа в постели, хочешь есть,
а потом весь день также хочешь есть, а еды почему-то не дают,-- разве не
похоже это на некую фатальную виноватость? Ты вроде бы виноват уже только
тем, что появился на этом свете и хочешь есть.
К этому времени наша семья переселилась в другой край просторного
Казахстана, к горам Талды-Курган. Перед моими глазами засветились под
неистовым солнцем блекло-желтые холмы с округлыми вершинами, совершенно
безлесыми, лысыми.
Вот на эти холмы я как бы и сошел с облаков и зашагал по бренной земле
-- и до сих пор иду, не представляя себе ясно, куда должен прийти под конец.
Итак, степь и желтые холмы Казахстана стали первой картиной моей души.
Будучи в этом мире художником, я мыслю цветом, линией и художественными
образами. Мир нашей души -- это музей Божественного искусства. Каждый из нас
носит в себе целую картинную галерею. Большие и важные части своей жизни я
представляю в виде законченных картин.
Почему холмы Казахстана видятся мне блекло-желтыми, как цвет старого
меда? Ведь ранней весною эти круглые горы вдруг наливаются ярким сиянием
зелени -- нет ничего на свете зеленее. Огромные алые облака диких тюльпанов
вдруг в одночасье словно опускаются с небес на землю. И тогда безлесые
склоны холмов становятся нарядными, как расписные шелка.
Над пыльно-желтой степью парят в размытом небе неторопливые орлы. И то
огромное пространство, которое вмещает в себя и круговые полеты орлов, и
предгорную равнину, и желтые холмы Казахстана, навсегда вошло в мою душу.
Каждый народ живет там, где Бог определил ему жить. Но отдельные
человеко-частички отрываются, словно искры от пламени костра, и могут
улететь очень далеко... Я родился в Казахстане, стране бескрайних степей,
выгоревших под солнцем, и неспешных орлиных спиралей над горами. Душу
человека формируют ландшафты той страны, которую впервые увидел он в самом
раннем детстве.
В дальнейшем она не может измениться. Душа может только расшириться и
дополниться другими картинами мира. Я навсегда останусь огнепоклонником
солнца, яростно пылающего над раскаленной бескрайней степью. Мне всегда
будет душно и тесно в каменных ущельях городов, какими бы просторными и
громадными они ни были. И жаркий пот на лице окажется для меня милее, чем
прохладная сухость кожи в искусственном воздухе комнат, оборудованных
кондиционерами.
И еще одно: никогда не перестанет шуметь и мельтешить в моей душе
многоязыкий пестрый базар народов. Я стану человеком множественного,
полиментального склада характера. Мой естественный космополитизм во всех
случаях идет от моих самых ранних впечатлений...
Казахстан времен моего детства был местом ссылки, беженства и военной
эвакуации многих народностей империи. Огромные просторы Казахии советская
имперская власть предопределила как тюрьму для разных народов. В этой тюрьме
находились ссыльные нации: немцы, чеченцы, крымские татары, корейцы и
другие. По воле Сталина эти народы были сорваны со своих родных мест и
брошены на малообжитые, бедные земли, словно за тюремные стены, откуда нет
свободного выхода.
Корейцы стали первыми, кого заключили в казахский "лагерь народов". И я
родился уже несвободным -- мои родители считались ссыльными, и в паспортах у
них проставили особые пометки. За пределы Казахстана выезжать им
запрещалось. Это положение сохранялось больше десяти лет.
Во время войны с Германией Казахстан оказался убежищем для бесчисленных
беженцев, уходивших от нашествия немцев, и местом ссылки двух миллионов
"русских немцев" с Поволжья, где они жили на протяжении нескольких веков.
Когда мне исполнилось лет пять-шесть, моими друзьями были Роман и Эльза,
рыжеволосые немецкие дети. Их мать Клара, миловидная полная женщина,
работала уборщицей в школе, где устроился мой отец после переезда из
Сергиевки.
Чеченцы представлялись страшноватыми людьми. Особенно страшными в них
казались их огромные бараньи шапки с длинным мехом, свисавшим прядями на
глаза, крючковатые носы и всегда почему-то рваная одежда, туго перехваченная
на поясе узким ремнем.
У корейцев с чеченцами сложились довольно напряженные отношения. Я
помню, была корейская свадьба -- и вдруг народ зашумел и повалил на улицу. А
там уже кипело настоящее сражение между чеченцами и корейцами. Причем
дрались не только мужчины: чеченцы при подобных схватках вступали в бой всем
скопом, от мала и до велика, молодые женщины и старухи, детвора и подростки.
Вооружались они чем только могли: дубинами, железными кочережками,
мотыгами. Бабы чеченские поднимали пронзительный вой и были не менее
страшны, чем их мужья в лохматых шапках.
В другой раз, я помню, в полях толпа корейцев гналась за одиноким
чеченцем. Он был в большой бараньей шапке, хотя стояла жара. Оказалось, что
этот человек вор: он угнал у корейского хозяина корову и зарезал ее... Его
догнали посреди поля -- и на моих глазах толпа стала побивать его кольями...
Время было жестокое и беспощадное -- настал послевоенный голод.
Чеченцев привезли с Кавказа где-то к осени, и они дружно принялись
строить дома из глиняных кирпичей-саманов. Но к зиме дома у них не были
готовы: стояли без окон, без дверей. У переселенцев начался, видимо, голод.
Чеченские женщины с протянутой рукой сидели на снегу вдоль дороги, низко
надвинув на лицо платки.
Но через год-два чеченцы прижились на новом месте, как и корейцы, и
немцы, и другие ссыльные народности. Они стали нашими соседями в городке
Уш-Тобе, где мы оказались после нового переселения, и у меня были даже
друзья среди них: Ибрагим, Шамиль... На городском рынке появились наспех
сколоченные чеченские лавочки и ларьки. Их хозяева в лохматых шапках уже не
были одеты в рванье, на поясах у некоторых появились богато украшенные
кинжалы в ножнах. Казахстан моего детства, солнечный и жаркий, с шумными
многоязыкими базарами, взрастил в моей душе то человеческое начало, которое
развивалось потом в течение всей жизни и стало причиной и оправданием моей
судьбы. Я очень рано начал осознавать, что корейцы, к которым принадлежу и
я, не являлись хозяевами жизни там, где мы жили. Мое детское сердце
постоянно тревожилось за родителей, в особенности за отца, у которого бывал
неуверенный и виноватый вид, когда у него случались какие-то неурядицы или
осложнения по службе.
Я побаивался чеченцев, дружил с бедными немецкими детьми и завидовал
своему единственному другу-казаху, малышу Масабаю, у которого была своя
верховая лошадь. У меня ее не было и никогда не могло быть.
В этом моем детском чувстве невозможности сказывалась горечь моего
деда-крестьянина, у которого так и не было своей земли. Пожалуй, и моя душа
предчувствовала, совсем недавно появившись на свете, что у меня "своей
земли" тоже никогда не будет. Надо было устремиться к чему-то, что должно
быть свободным от эмигрантского комплекса национальной ущемленности. Надо
было освободиться и от чувства вины, с которым ушел из жизни мой дед Ким
Ги-Ен, и обратиться к такой жизни, которая дала бы мне чувство уверенности и
правоты.
Как-то отец привез мне из города новые тапочки из мягкой, желтой чудно
пахнущей кожи. Это было время послевоенной разрухи, когда дети все лето и до
холодов бегали босиком и не знали никакой обуви. В первый же день, когда я
пошел гулять в обновке, случилась беда. Мне захотелось пить, и я, подойдя к
реке, снял с ног тапочки, аккуратно поставил их на берегу, а сам вошел в
воду, где было поглубже, почище, и стал пить. Затем вышел из реки и, забыв о
тапочках, ушел восвояси. Спохватился я лишь к вечеру и с плачем побежал к
реке.
На том месте теперь расположилось на водопой стадо коров и стоял
пастух, покуривая табачок. На мой вопрос, не видел ли он здесь тапочки,
пастух ответил не сразу. Он вначале задумался, потом сказал, что здесь днем
был Бобыль-Горшечник, который набирал в бочку воды, и Горшечник, должно
быть, эти тапочки и подобрал.
Уже в сумерки я подошел к жилищу Бобыля-Горшечника -- оно было на самом
дальнем краю деревни, у изрытого глиняного оврага. Я очень боялся, потому
что этого человека считали не совсем нормальным: он жил один, без семьи, ни
с кем не общался и был всегда угрюмым и злым на вид.
Но при встрече он оказался вовсе не таким. На мой громкий плач он вышел
из своей хибарки, участливо расспросил меня, в чем дело, и живо вернул мне
утерянное, сбегав за тапочками в дом. Он проводил меня и на прощание
погладил по голове.
Это был пожилой кореец с седой головою, с глубокими морщинами на лице.
Я полагаю, что с этой встречи во мне и возникло доверие к человеческой
доброте.
Прошлое не существует -- пустота прошедшего времени поглощает все
предметы, события, смех и рыдания. Остаются только неясные отражения в
памяти да те земные пространства, на которых когда-то все это совершалось:
смеялось, рыдало, возникало и исчезало.
Итак, прошлого нет, но его можно добывать из памяти и строить из этого
призрачного материала некое сооружение. Чем я и занимаюсь сейчас: что из
этого получится? Может быть, вскрикнет оно, это еще неведомое произведение,
и запоет птичьим голосом, а потом взмахнет крыльями и, поднявшись в воздух,
вдруг бесследно растает в воздухе? Не знаю, не знаю.
Но я думаю, что всякий человек интересен. Для людей всегда интересны
другие люди: какая бы жизнь ни предстала перед слушателями, почему-то им
любопытно послушать рассказ о чьей-то неведомой судьбе. Вот и мне захотелось
посмотреть на свое прошлое как бы со стороны...
После того как распахнулись степные орлиные просторы в моей детской
душе и она пропиталась насквозь раскаленной жарой казахской пустыни, наша
семья вдруг переехала на другой край света -- на самый восток страны. Мы
попали на Камчатку, затем в Уссурийский край, где в тайге до сих пор еще
живут тигры. А оттуда уже переехали на остров Сахалин...
Кончилось время ссылки для советских корейцев, они с 1948 года могли
ехать куда угодно, и мои родители в числе многих других сразу же решили
вернуться на Дальний Восток.
Добираться от Казахстана до Владивостока пришлось целый месяц в
товарных вагонах. Из них составился длинный эшелон. Все было почти так же,
как и в 37-м году, только на этот раз не было сопровождающего конвоя и
корейцы ехали не в какую-то безвестность под принуждением властей
предержащих, а добровольно возвращались в родные края.
Дальний Восток стал для меня местом, с которого открылась моей душе
беспредельность мира. Просторы Тихого океана, по которому мы плыли на
пароходе много дней, добираясь до Камчатки, оказались первыми голубыми
страницами книги бытия, рассказывающей о бесконечности. Эти страницы были
перелистаны по-детски бездумно, но в глубинах памяти навсегда остался шелест
перелистываемых страниц -- ночной шум волн.
Когда корабль, на котором ты плывешь, на много суток оказывается в
открытом море и вокруг только вода темно-синего цвета словно единая плита
гладкого камня-лазурита, ты оказываешься как бы стоящим в одиночестве на
пороге космического пространства. Мы должны знать, где мы живем. Мы живем в
беспредельных просторах космоса.
Но для того чтобы жить без страха и отчаяния, тебе нужно что-то совсем
небольшое, теплое и любимое. Из Казахстана мы довезли до Камчатки полмешка
самых ранних яблок. Это были еще зеленые, мелкие яблоки, но они так чудесно
пахли и были такими вкусными!
И когда мы приплыли на место и наш огромный пароход стал на рейде в
виду камчатских берегов, нас охватил ужас. Был июль, а на вершинах и склонах
гор, синеющих вдали, еще лежал снег! Небо было темного,
непроницаемо-каменного цвета...
Некоторые женщины из нашей переселенческой группы в голос заплакали.
Моя мать тоже запричитала, глядя на суровый, диковатый камчатский берег. А
я, стоя рядом с мешочком яблок, вдыхал их нежный аромат и впервые испытал
печальное чувство утраты.
Когда ты уходишь из родного дома в широкий мир, то утрачиваешь первое
ради того, чтобы обрести второе. Мне было девять лет, когда я неосознанно --
одним лишь детским наитием -- ощутил неизбежность печали тех, кто не хочет
оставаться в отчем доме, как бы там ни было хорошо и уютно. О Казахстан, я
навсегда покинул тебя!..
Я взволнованно, с любопытством вглядывался в незнакомый ландшафт, и мне
скорее хотелось попасть туда, побродить по этим синим горам и потрогать
рукою белые языки прошлогоднего снега. С Камчатки началось мое неодолимое
желание бродить по миру, созерцать его новые и новые ландшафты, восхищаться
разнообразием творений Бога-художника.
На Камчатке и впоследствии на Сахалине мой отец работал в школах, где
учились дети корейцев, которые приехали туда непосредственно из Кореи. На
камчатские рыбные промыслы были вывезены сезонные рабочие из Северной Кореи
-- сразу же после освобождения от японской оккупации. А на Сахалине
оставались корейцы, вывезенные еще раньше из Южной Кореи для работ в
угольных шахтах и на лесоразработках.
Встречаясь с "натуральными" корейцами, я, сын эмигранта во втором
поколении, не находил большой внутренней близости с ними. К тому же с самого
начала мне пришлось учиться в русских школах и я почти не знал корейского
языка. Но главным разделяющим барьером было то, что моя жизнь с самого
рождения проходила совсем в иных условиях, чем жизнь моих маленьких
корейских приятелей.
На Камчатку привезли корейцев из страны, в которой долгое время
хозяйничали завоеватели, пытавшиеся подавить всякое национальное достоинство
местных жителей и даже задавшиеся целью полностью их ояпонить. Детей в
школах, как известно, заставляли обучаться на японском языке, муштровали
по-военному и ежедневно обязывали кланяться в ту сторону, где предполагалось
находиться микадо, великому императору. А у нас хотя и имелся свой
собственный микадо, товарищ Сталин, мы никаких поклонов не били, хотя
верноподданнические чувства и обожествление государя бытовали в не меньшей
мере.
Корейцы в своей стране на протяжении почти полувека считались
существами низшего порядка. Но при переезде на Камчатку, после освобождения
от японцев, корейские сезонники вновь оказались людьми "второго сорта".
Живущие среди разношерстного люда, завербованного во всех краях широчайшей
России для работ на камчатских рыбных промыслах, корейцы вдвое меньше
получали за одну и ту же работу, чем русские, потому что последним
начислялись к заработку 100 процентов за работу в северных условиях, а
эмигрантам этого не платили. Все это, вместе взятое -- и старые привычки
запуганных японцами, вымуштрованных несвободных полуграждан, и новые тяжелые
условия жизни на провонявшей рыбой камчатской сезонке, и гнетущий отпечаток
застарелой бедности,-- отнюдь не делало привлекательным облик корейских
рабочих. Неуверенными, жалкими выглядели они на грязных улицах поселка среди
примитивных бараков концлагерного типа, где жили тогда сезонники камчатских
промыслов.
Мой отец был направлен туда директором школы для корейских детей. Но,
когда мы прибыли на место, оказалось, что никакой школы там нет: не было для
нее помещения. Местная администрация отказалась выделить дом для корейской
школы, потому что не хватало жилья и для прибывших с материка рабочих,
многие из которых жили семьями в больших брезентовых палатках, отапливаемых
железными печками,-- в таких палатках они должны были и перезимовать,
кое-как утеплив их высокими завалинками из земляного дерна.
Условия жизни сезонников мало чем отличались от каторжных, и в подобных
обстоятельствах да при громадной отдаленности от центра местная
администрация осуществляла власть по своему произволу и даже слышать не
хотела о какой-то школе для детей корейских эмигрантов. И тогда мой отец,
доведенный до отчаяния, без ведома начальства послал телеграмму в Москву, в
Кремль, на имя самого генералиссимуса Сталина. В телеграмме этой отец
подробно изложил суть дела, и получилась она очень длинной -- на нее ушло,
как рассказывал он, весьма много денег.
Ответ пришел неожиданно скорый: на следующее утро. И он был совсем
коротким в отличие от телеграммы отца. "ЗАНЯТИЯ ДОЛЖНЫ НАЧАТЬСЯ ВОВРЕМЯ --
СТАЛИН". Так значилось в ответе. Это был известный лаконичный стиль
генералиссимуса. Телеграмму принесли в барак, где мы жили, часов в шесть
утра. Прибежала и вся верхушка местной администрации: начальник
рыболовецкого комбината, председатель поселкового Совета, парторг.
Перепуганные до смерти, они подобострастно приветствовали отца и сообщили
ему, что комбинат выделяет для корейской школы два бревенчатых
многоквартирных дома -- на его выбор. Это были дома из тех, в которых жили
"лучшие люди" поселка, то есть та же администрация и все высокое начальство.
Отец выбрал два дома, и в тот же день прежние жильцы были выселены куда-то,
а наша семья переехала на новую квартиру -- отец получил ее как директор
школы. И занятия в ней действительно начались "вовремя", как приказал
Сталин.
История эта требует некоторого разъяснения. Сталин в то время был для
нашего народа не просто божеством, но божеством грозным и карающим. С его
правлением так или иначе было связано истребление почти четверти всесоюзного
населения. Он был скорее богом мертвых, чем живых. И к такому богу обычный
маленький человек не смел обратиться напрямую. Но вот отец мой дерзнул -- и
даже получил самый благоприятный ответ. Что случилось, почему тиран,
принесший несчастья и беды стольким народам и племенам, вдруг обратил
внимание на столь ничтожный факт, как жалоба отца, и немедленно соизволил
проявить свое личное благосклонное вмешательство? Историческая загадка, как
говорится... Может быть, он вспомнил, как в 37-м году самыми первыми
жертвами "переселения народов" стали именно корейцы?..
Что бы там ни было, но корейская школа была открыта, и мои родители
стали ее первыми учителями. С того времени я мог соприкоснуться более тесно
с жизнью людей, с которыми у меня были общие древние корни. Но, не имея еще
никаких представлений о подобных вещах, я детским сердцем переживал довольно
сложные чувства от своих новых встреч. Были они разными -- иногда странными
и непонятными, приятными и жутковатыми, пробуждающими жалость или
вызывающими в душе протест и ожесточение. Но меня все это глубоко волновало
-- я понимал, что соприкасаюсь с тайной и началом своего подлинного
естества.
Моя отдельная человеческая судьба не могла выстроиться вне этой древней
духовной природы. Национальное начало -- невидимый ствол духовного древа --
подъемлет в мире каждую душу, где бы она ни оказалась по воле прихотливой
судьбы. И, тогда еще наивный ребенок, я не мог никоим образом понять или
оценить все то, до боли родное и близкое, что вдруг обнаруживалось в
каких-то нюансах и частностях существования моих черноволосых соплеменников.