Алекс Гарридо. Акамие, или Любимая игрушка судьбы

   - Хорошо, - сказал Акамие, - я слушаю тебя.
   - Есть один человек, судьба которого уже сплетена, и нить оборвана. Радости и любви ему достанется намного меньше, чем тебе, а боли и страха для него запасено с избытком... Жизнь его и смерть ничего не значат. Но и я умею жалеть. Однако сделать ничего не могу. Ты - можешь.
   - Но что? Скажи...
   - Не надейся, что не скажу. Но слушай очень внимательно, - предупредил старик. - Если ты выберешь и его, то, может быть, вплетешь в его узор нить золотую. Но знай: каждый, кого ты выбрал, увеличит твою боль и твой страх. Двое стоят больше, чем один, с третим цена возрастает...
   - Значит...
   - Значит.
   - Кто он?
   - Чем меньше ты знаешь о нем, тем больше золотых нитей купишь для него.
   - Но как я назову тебе его имя?
   - Я и так его знаю.
   Тогда Акамие поспешно выкрикнул:
   - Я его выбрал! - и прикусил кончики пальцев.
   - Теперь поздно жалеть, и ты не бойся. Или ты думаешь, что ты щедрее и великодушнее Судьбы?
   Акамие покачал головой.
   - Если ты готов, то иди теперь к царю. Иначе эта ночь никогда не кончится. Забудь все и иди.
   В тот же миг с шумом упала тяжелая завеса на двери, языки пламени качнулись и взвились. Зашевелились рабы, собирая краски и притирания.
   Акамие, разбуженно тряхнув головой, приподнял занавес и шагнул из комнаты. Занавес опустился за его спиной.
   Старик посмотрел ему вслед, поднялся, и, никем не замеченный, вышел в сад.
   Рабы подняли с пола брошенные покрывала, и, недоуменно пожимая плечами, сложили их в сундук.
   Эртхиа успел: в последний час перед рассветом проник известной дорогой в сад Акамие и через окно - в его покои. Огляделся, вопрошая темноту: где брат?
   Но брата не было, а где он, об этом Эртхиа не станет думать, нет. Брат мой, царевич-брат, царевич-раб... Не отец ли властен над участью сына?
   Но!
   А над честью?
   Смяв в груди вздох, Эртхиа шарил в темноте, отыскивая дверную завесу, но все ладоням подставлялись - погладь! - густоворсые, толстые ковры. Наконец, подалось под рукой, шорхнула по полу бахрома. Эртхиа сжал зубы. Неслышно выдохнул. Опочивальня царя - близко. Стража у опочивальни - рядом.
   Но - тишина...
   Вытряхнул на ладонь сухие розовые лепестки из бархатного мешочка, рассыпал по ковру: от завесы - и пока не ударился свободной рукой о витой-резнойстолбик балдахина. Стряхнув с ладони останки первой розы этого лета, протиснулся под кровать, приподнятую над полом на черных грифоньих лапах с золочеными когтями.
   Сквозь крученую толстую бахрому ему было видно, как истончилась тьма, и проступали сквозь нее сначала предметы выпуклые и светлые, и лишь потом узоры на коврах и драгоценная чернь и инкрустации на сложенных в пирамиды футлярах для свитков, и на длинном наклонном столике под окном - чернильницы из слоновой кости в серебре, каламы, тонкие кисточки.
   "Силки Судьбы! - испугался Эртхиа, - или я комнатой ошибся?"
   Если бы не ароматы благовоний, не груды украшений перед зеркалами, подумал бы, что попал в жилище ученого мудреца.
   Но на дверной завесе молочно мерцали лилии и нарджисы, вышитые жемчугом, а глаза Эртхиа сами собою сомкнулись, успокоенные...
   И только тогда, когда шорох покрывал и усталый, приглушенный звон браслетов и ожерелий возвестили о приходе Акамие, тогда открыл глаза Эртхиа.
   Увидел, как босые мальчишечьи ступни под текучим шелком, под широкими браслетами, в которые заключены покорные щиколотки, как сонно, лениво ступали они, неловко, неверно между двух пар обутых в сандалии, услужливо семенящих ног.
   И вдруг пробудились, замерли, наступив на сухие лепестки, замерли, чуть приподнявшись на носках.
   Эртхиа, затаив дыхание, улыбнулся.
   Акамие отнял локти из рук евнухов.
   - Вон пошли! Оставьте меня.
   И зевнул, не от усталости - мигом сон улетел, спугнутый радостью и страхом - от волнения.
   - После вас позову. Все - вон! Спать хочу...
   И когда упала завеса за последним, сдержал нетерпение, выждал, чтобы удалились их шаги.
   - Брат... - позвал шепотом, - ты здесь, брат?
   Эртхиа высунул руку из-под кровати. Акамие подбежал и помог ему выбраться наружу. Стоя на коленях, они обнялись. И не могли дышать, а только часто вздыхали, и плакали оба.
   Ибо сказал сказавший:" Кто не прольет слез при расставании или при встрече после долгой разлуки, тот воистину человек с каменным сердцем и недостоин дружбы".
   - Ты вернулся, мой дорогой брат, живой и невредимый! Как ты думаешь показаться на глаза царю? Я просил за тебя, но...
   Эртхиа опустил глаза.
   - Отец не узнает, что я здесь. Мало времени у меня - Ханис ждет за городской стеной. Когда в полдень дневная стража принесет узникам еду, мы должны быть далеко.
   - Ханис? Так ты нашел его сестру? Она жива?
   - Я посватался к ней.
   Акамие всплеснул руками.
   - Но постой, что за разговор... Как пропылились твои волосы и одежда! Моя купальня наполнена, как бы ты ни спешил, у тебя хватит времени вымыться, идем, я помогу тебе. Там ты мне все и расскажешь.
   Акамие вытер ладонями щеки и повел брата в купальню.
   Погрузив иссушенное горячим ветром тело в прохладную воду, Эртхиа застонал, взгляд его затуманился, на лице расцвела блаженная улыбка.
   - Я мылся в бане в последний раз перед свадьбой, - пожаловался он.
   Акамие усмехнулся ласково и принялся вливать в бассейн благовония из сосудов с узкими горлышками.
   - Роза, цветки пальмы и сафлор. Расскажи мне о сестре Ханиса. Как жаль, что я его больше не увижу!
   - Она красивая, - мечтательно улыбнулся Эртхиа. - Да. Покрывала не носит, носит штаны, не поясе - длинный меч, и я на ней женюсь.
   Акамие прыснул. Он как раз расплетал косу Эртхиа, черные пряди растекались в прозрачной воде.
   - Ты решил? А она согласилась стать второй женой?
   - Да, в этом все дело. Я спросил Ханиса, будет ли она у меня единственной женой. Ханис ответил: если будет, то единственной. А ты что скажешь?
   - Что ж я скажу? Ханис знает больше. У тебя ведь есть уже жена, мой брат-воин, и будут еще. Но не Ахана-царица.
   Эртхиа рывком обернулся, расплескав воду и намочив рубашку Акамие. Черные пряди заклубились вокруг него.
   - Будет!
   Глаза его сверкали.
   - Я говорю, будет!
   - Не шуми, - испуганно, но ласково попросил Акамие. - Повелитель сейчас спит крепко, но все же...
   Эртхиа прижал ладонь к губам. Но из-под пальцев рвался горячий шепот:
   - Обряд не закончен - я не женат. Нет у меня жены! Будет - Ахана!
   Акамие улыбнулся, закивал головой.
   - Ты сказал, брат, значит, будет.
   Спорить ли с братом, которому скоро-скоро в дорогу, в неизвестность? Разве им решать? Судьба решит.
   - Но скажи мне, брат, - снова забеспокоился Эртхиа, - бывало ли в Хайре, чтобы у мужчины была одна жена? Читал ты о таком?
   Акамие задумался.
   - Это истинная редкость. Но бывало, и мы находим об этом рассказы в свитках и сшитых книгах. Вот хотя бы Хамаджед Неистовый, чья страсть к Таруб знаменитее солнца, и ты сам должен бы помнить об этом... Или Джадхаана, надевший серьгу с именем Уравы, хоть над ним не смеялись только глухие, не слышавшие о нем. Или Джуддатара, покорный прекрасной Кумантад и отказывавшийся иметь детей от других женщин...
   - Но у них были и другие жены! - сокрушенно возразил Эртхиа. - Жены и невольницы... Не зазорно ли мне, сыну великого царя, иметь одну жену? У последнего нищего их по крайней мере две, иначе люди спросят: мужчина ли он?
   - Так не женись на Ахане! - рассмеялся Акамие. - Или потом возьми других жен.
   Эртхиа покачал головой.
   - Брат мой, ты женишься не завтра. Думай, пока твоя голова на плечах. Но я бы поспешил унести ее оттуда, где она подвергается опасности.
   Акамие помог Эртхиа натуго стянуть мокрые волосы в косу, а потом с помощью брата поднимал тяжелые крышки сундуков.
   - Это твой кафтан. Узнаешь? Первая одежда воина, которую я носил на моих плечах. Хорошо, что я сохранил это, моя одежда была бы тебе тесна.
   - А у тебя хранятся и те кафтаны, которые сшили специально для тебя? Не дашь ли ты мне один из них?
   - Думаешь, моя одежда будет тебе впору? - изумился Акамие.
   Эртхиа, вздохнув, отвернулся.
   Акамие поспешно выложил из сундука еще один кафтан, рубашку, штаны. Из другого достал две пары сапог. И пока Эртхиа торопливо, но тщательно одевался, расстелил на полу одно из своих покрывал, уложил и увязал в него запасную одежду и обувь, в отдельных свертках - кусочки вяленой дыни, сушеный виноград и абрикосы, медовые лепешки.
   - Больше ничего нет. И сумки дорожной нет.
   - Ничего, - успокоил брата Эртхиа, - кони готовы в дорогу, переметные сумы уже на их спинах, было бы чем наполнить. Всадник в дороге не пропадет.
   - Возьми! - попросил Акамие, протягивая брату полные руки перстней и ожерелий.
   - Не знаю, когда вернусь. Передай отцу: мне жаль огорчать его непослушанием. Но здесь мне всегда оставаться младшим царевичем, а в степи я сам по себе, первый и последний.
   Акамие ответил невпопад, гладя его по плечу.
   - Не забудь мутную воду заедать чесноком. У меня нет чеснока, чтобы дать тебе в дорогу...
   - Я куплю в городе, - сглотнув слезы, пообещал Эртхиа. - Правду говорят, разлука - сестра смерти.
   - Я слышал, смерть - сестра разлуки. Но я прошу - не тебя, знаю, что отныне тебе опасно в Хайре, - но Судьбу прошу: пусть подарит нам еще хоть одну встречу. Брат моего сердца, хочу, чтобы сегодня я обнимал тебя не на вечную разлуку. Пусть повернет твоя дорога за горизонтом вспять, как дорога солнца, которое скрывается, будто навеки, но всегда и всегда возвращается к нам.
   Эртхиа обнял его.
   - Пусть услышит тебя Судьба, брат моей души, пусть и пройдя сквозь землю, вернусь к тебе, как сгинувшая трава возвращается весной.
   - Пусть услышит тебя Судьба.
   И снова земля летит под копыта коней. Трое всадников с каждым ударом копыт, с каждым биением сердца приближаются к ущелью Черные врата, за которым уже начинаются Горькие степи Аттана.
   Один всадник высок, лицом бел, глаза и волосы цветом напоминают светлое пламя. На нем кафтан голубой, какие носит дворцовая стража, а конь под ним под стать всаднику - золотисто-соловый, с белой проточиной до подвижных ноздрей.
   А второй всадник, смуглый и черноглазый, чьи бедра слишком широки для юноши, ростом мал, в плечах узок, в талии тонок, а коса висит ниже брюха прямошеей гнедой кобылы.
   Эти двое не сводят глаз друг с друга, и кони их скачут бок о бок, добрые кони, настоящие бахаресай из царских конюшен.
   Третий всадник так ладно и просто сидит на своем золотисто-рыжем коне, что кажется с ним единым существом. Он погружен в свою думу, только временами оглядывается: не видно ли погони?
   Смуглым лицом он похож на второго всадника, но намного шире его в плечах, и новенькие, совсем юные усы украшают верхнюю губу, а коса, как и положено воину, достигает нижнего края широкого шелкового пояса.
   А думает он о той, от кого не находит спасения своему сердцу. И мысли его обжигающе-сладки, как горячий мед.
   Рабы еще натягивали на ноги царю мягкие сапоги из кожи бархатной выделки, когда главный евнух, с бесчисленными поклонами просеменив через опочивальню, нагнулся к уху повелителя. И что-то зашептал ему такое, что глаза царя невозможно расширились, а дыхание остановилось.
   - Лжешь, - ледяным голосом выдавил царь, сам словно окаменевший.
   - Взгляни сам, господин, - пролепетал евнух, кланяясь еще ниже.
   Вырвав плеть у евнуха из-за пояса, царь ринулся в покои Акамие и там, темнея и темнея лицом, смотрел, как из-под резного края кровати, из-под крученой бахромы евнух одно за другим вытаскивает, все пропыленное и пропахшее потом: кафтан, рубашку, штаны, носки, пояс и головной платок. Платок - белый. Кафтан - алый.
   Как грозовая туча над перевалом, царь навис над постелью.
   - Спишь?.. - страшно прошипел, срывая тяжелое, все зашитое прохладным шелком покрывало.
   Акамие сел в постели, прикрывая лицо ладонью. Яркий свет бил в окно и в сонные глаза.
   Царь откинул от лица Акамие бело-золотые волосы и тем же движением сжал между ладоней его виски, резко повернув к себе слегка опухшее от сна, ошеломленное лицо.
   - Где Эртхиа?
   Акамие часто заморгал, испуганно и совершенно искрене ответил:
   - Не знаю...
   Ладонь, холодная и твердая, ударила по лицу. Акамие упал, ударившись головой о резной столбик в изголовье кровати.
   Едва не закричав от боли и обиды, он прикусил губы. Волосы упали на лицо, поэтому он мог приоткрыть глаза и тайком наблюдать за повелителем, не шевелясь и стараясь дышать неслышно и незаметно. Страх был сильнее обиды и боли.
   - Ты слишком возомнил о себе, раб, сын рабыни!
   Царь замахнулся плетью - и швырнул ее на пол.
   - Палача!
   Акамие почувствовал, что руки и ноги у него - ледяные, а по лицу течет пот. Его замутило от страха, хотелось сползти на пол, обвить ноги царя, умолять...
   Акамие спустил босые ноги с постели, неторопливым, свободным движение руки поднял и откинул назад тяжелый поток волос. Как учили с малых лет, каждое движение было плавно, текуче и совершенно. Посмотрел на царя равнодушно.
   А сердце билось-билось, потерянно и безнадежно.
   - Что случилось? - а голос был совсем чужой.
   Носком сапога, брезгливо отведя в сторону подбородок,царь подвинул к его босым ступням жесткую от соли рубашку.
   - Плаща над тобой не развязал? Пальцем не коснулся?
   Акамие глянул в страшное лицо царя - и отвел глаза. Оправдаться невозможно. Не поверит. Единственный довод пришел ему на ум: если бы и вправду был виновен, разве поступил бы так беспечно? И слушать не станет...
   - Мой господин, - начал было Акамие бесцветным голосом... Но обида, больно набухшая в горле, не дала говорить.
   И он вскочил и закричал, выталкивая ранящий гортань ком, не чувствуя искривленных губ.
   - Делай со мной, что хочешь! Если не любишь! Если не веришь! Лучше пусть меня заберет палач, чем ты еще раз прикоснешься ко мне!
   - Я верю тому, что вижу! - гневно воскликнул царь и, спохватившись, что оправдывается отрезал:
   - Молчи, а то!..
   Но чем еще мог испугать Акамие царь, уже позвавший палача?
   Не замечая слез, градом катившихся по лицу, Акамие кричал и кричал:
   - Что ты сделал с моей жизнью? Теперь отдай меня палачу! Уже и лучший из твоих сыновей не смеет показаться тебе на глаза. Вся его вина - в его дружбе со мной. Разве я не брат его, разве он не мой брат? Ты, сделавший наложником своего сына, думаешь, что и Эртхиа таков, как ты?
   Царь задохнулся от гнева. Слова невольника были дерзки и правдивы, и слышать их царь не хотел.
   Схватив его одной рукой за волосы, а другой зажав ему рот, царь сильно встряхнул его и бросил на пол, прямо под ноги вошедшему.
   - В Башню! - сипло, с трудом выдохнул царь.
   Акамие снизу глянул на палача - и закрыл глаза.
   Но еще не время было ему вспомнить пророчество.
   В свои покои вернулся царь. Темными, злобными словами ожесточал сердце, чтобы не смогли разжалобить его крики, которые ожидал услышать.
   Сын любимый, Эртхиа, осмелился перейти дорогу отцу - не Акамие ли в том виновен?
   Эртхиа - прямой и чистый, как клинок, и только низкий, лукавый раб, не знающий чести, чья красота неотразима, а душа черна, мог соблазнить его на такое. Если самого царя, своего отца, к вещам, противным природе, склонил небвалой своей красотой сын змеи...
   В прежние времена, такие давние, что никто и не помнит, только записи остались в Книгах Царствований, бывало, брали цари на ложе дочерей своих... Но давно уже не случалось такого в Хайре. И только из-за того, что рожденный рабыней повторил - и превзошел - красоту своей матери, повелитель Хайра сам стал рабом неутолимого желания.
   Хватит же.
   Тот, кто вызывает нечистые чувства, сам нечист.
   Пусть умрет Акамие - пусть освободится душа царя, а от смертной тоски найдется кому исцелить всесильного повелителя Хайра. Не пуста ночная половина дворца его, и не иссякнет поток...
   Но кружа по залу, но бормоча, но выкрикивая проклятия, царь мучительно прислушивался. С мстительной радостью ожидал он услышать, как зайдется в вопле истерзавший его сердце. Как не ждал ночи, ждал он криков из Башни Заточения - и страшился их.
   А тишина застыла, словно весь дворец замер и притих.
   И, побежденный страхом, сам кинулся царь к Башне, поторопить палачей.
   Самый короткий путь вел через дверцу за покоями Акамие, и там увидел царь раскатившийся по полу жемчуг. Оборванная нить повисла, зацепившись за узорную решетку, у самого пола.
   Схватившись руками за прутья решетки, царь прижался лбом к холдному железу.
   Этой, этой ночью надел ему на шею своими руками... Здесь, прежде чем оборваться, жемчужная петля впилась в нежную его шею. Чтобы не видеть того, что жгло глаза и сердце, царь спросил у решетки: может быть, любуясь его красотой, уже перебирал эти жемчужины сын мой Эртхиа?
   И в ярости топтал ногами сияющие горошины.
   Крика, страшного крика из Башни ждало и страшилось его сердце.
   И он оттолкнул калитку и бросился по дорожке между густых розовых кустов, известных своими острыми шипами, стражей заветных уголков дворцового сада.
   Царь бежал, не замечая, что его широкое одеяние цепляется за ветки, а когда острый шип, засев в плотной ткани, не пускал его дальше, царь сильной рукой рванул подол - и сами собой разжались пальцы царя и выпустили ткань, и потянулись к длинной пряди бело-золотых волос, запутавшихся вокруг той же ветки.
   Но царь отдернул руку, отпрянул от куста. С бешеной силой он рванул край одежды - ткань затрещала и разошлась до каймы, украшавшей подол. Золотое шитье, усеянное камнями, держалось крепко.
   Чтобы освободиться, царю пришлось наклониться к кусту, и тут же новые шипы впились в рукава, и царь в злобе схватился руками за страшные ветки и ломал их, в кровь раздирая ладони. И радовался боли, потому что ею платил за боль, причиненную Акамие.
   Не могли палачи так долго откладывать казнь.
   Почему же он не кричит?
   И одна мысль о том, что нежный мальчик мог умереть от страха еще до начала пытки, вдруг лишила царя сил. Он почувствовал, как земля провалилась под ногами, и, чтобы не упасть, рванулся вперед, оставляя за собой изломанный куст и клочья ярко-багровой ткани на нем. И не замечая, из последних сил не замечая тут и там белевших среди листвы шелково-блестящих прядей.
   Из калитки, ведущей к Башне заточения, навстречу царю выбежали тюремные стражи - и вид у них был, как у тех, кто оказался между смертью и гибелью. Они повалились на землю перед царем, едва не сбив его с ног, и, перемежая слова жалобными воплями, сообщили царю, что узник из верхней темницы, пленик из Аттана - бежал.
   - Что палачи? - совсем непонятно спросил царь.
   - Они оставили наложника в пыточной и уже взяли того, кто сторожил Башню этой ночью.
   - Что же он не кричит?
   - Он сам признался во всем: царевич Эртхиа платил ему и часто навещал узника, еще кто-то, кто под покрывалом, приходил с царевичем днем и один ночью.
   Царь схватился руками за горло. К Аттанцу бегал по ночам!
   И нахмурился, опуская руки: когда бы ему?
   Стражник продолжал:
   - ... а нынче ночью они пришли оба, а перед утром царевич, притворившись, что собирается уходить, заманил стражника в темницу, и там вдвоем с пленником напал на него, раздел и отдал одежду аттанцу, а стражника они связали и так оставили, с обрывком его собственного пояса в зубах.
   - Этой, этой ночью? - жадно уточнял царь, словно не понимал, что, случись такое раньше - давно бы знал об этом.
   Этой ночью...
   Значит, не с Акамие ходил Эртхиа к пленному Аттанцу. И если перед утром он был занят побегом, значит, не ради прелестей отцовского наложника посетил его покои...
   Зачем же?
   Царь зарычал, изо всех сил ударив себя кулаком по голове. Ведь беглецу нужна одежда... да и самому Эртхиа тоже - все, что он снял с себя было пыльным и пропотевшим. А за домом младшего царевича следят, а царевич не так глуп, чтобы не подумать об этом...
   И вот когда царь испугался.
   В каждый миг ожидая, что теперь и раздастся тот крик, он ногами отшвырнул стражников с дороги и бегом помчался к Башне Заточения.
   Акамие лежал, прижавшись к стене и зажмурив глаза. Он запретил себе разглядывать то страшное, что было расставлено по углам и развешано на стенах. Он просто лежал, зажмурившись, и уже не плакал, хотя теперь было очень больно голове, исцарапанным рукам, которыми он старался закрывать лицо, и всему телу, покрытому синяками и длинными ссадинами.
   Но он знал, что ему лишь предстояло познакомиться с болью. И не плакал, потому что его обида была больше любых слез, и даже он страха не чувствовал за обидой. Но глаз не поднимал на то, чем скоро станут терзать его тело. Но не плакал.
   Когда за ноги втащили его в пыточную и бросили у стены, занявшись жаровней, когда тошнота подступила от запаха раскалившегося железа, не желудочная тошнота, а сердечная, похожая на тоску, только страшнее, - так велико было его страдание, что он увидел того, кого не должен был увидеть в этот раз.
   Старик сидел, привалившись к стене напротив, и когда приоткрыл терпеливые глаза, стена упала между Акамие и возившимися у жаровни палачами, звоном и лязганьем их приготовлений. В коконе тишины и сосредоточенного ожидания память на миг развернула перед Акамие свой затененный уголок, и Акамие спросил:
   - Уже?
   И старик покачал недовольно хмурым лицом и растаял в помутившихся глазах. Он ожидал другого.
   Снова открыв глаза - а он не знал, сколько времени прошло, - Акамие смотрел, не понимая, на оставленные в углях, подтаивающие красным светом железные штыри с обугленными с краю деревянными рукоятями, на разложенные поверх расстеленной прямо на полу ткани ножи и ножички разной формы и размера.
   Акамие узнал их. Однажды евнух-воспитатель показывал ему такие, объясняя, для какой цели и в какой последовательности используют каждый из них. Одно за другим хищно вспыхивающие лезвия скользили вдоль тела мальчика, не касаясь его кожи. Тогда еще не переступавший порога царской опочивальни наложник поклялся себе, что будет покорнейшим из рабов своего господина.
   Он таким и был.
   Но не сегодня.
   И только вздрогнул, когда распахнулась дверь и стремительные шаги замерли у самого его виска. Но он не повернул головы.
   Пришедший опустился на пол рядом - одежда из плотной дорогой ткани шелестела и шуршала - это не мог был палач. Акамие вдохнул запах благовоний - запах царя, знакомый ему, как свой собственный, еще этой ночью - запах любимого.
   Вот когда слезы подступили к глазам, но Акамие не повернул головы, только ноздри задрожали над стиснутыми губами.
   - Мальчик... - почти неслышно позвал царь.
   Акамие судорожно вздохнул, но глаз не открыл.
   - Серебряный, маленький... - странно звучали ночные имена в настороженной тишине пыточной. Царь не мог произнести слов, которыми признал бы свою вину. Он не умел просить, и менее всего - просить прощения. Только голос его, совсем человеческий голос, дрожал.
   Он не прикасался к Акамие, а только водил пальцами над израненой кожей, а пальцы дрожали, и царь не удивлялся, хотя мог бы удивиться. Он ценил в наложниках только красоту, но Акамие не был сейчас красив. Сквозь спутанные волосы на голове проступала кровь.
   - Ты слышишь меня. Ты слышишь. Скажи хоть слово.
   Акамие еще сильнее сжал зубы.
   Царь встал с колен, отошел к двери, крикнул в нее: "Ко мне!"
   И велел перенести Акамие обратно в его покои, и привести к нему не того лекаря, который обычно пользовал обитателей ночной половины, а позвать Эрдани, попечению которого повелитель Хайра отныне поручает здоровье и благополучие своего любимого.
   А сам ушел, и шел до самого дворца, глядя под ноги, не подымая головы.
   Но только вошел во дворец, как кинулся к нему главный евнух, и, раньше чем царь успел убить его, прокричал в ужасе, что царевна Атхафанама исчезла, и ее нет нигде.
   Тогда царь понял, кто ходил под покрывалом к пленному Аттанцу, и разорвал на себе одежды и сказал:
   - Вот день, ради которого стоило бы не родиться на свет.
   К полудню в яму за городской стеной были брошены тела евнуха, зарезанного царем, казненных стражников и палачей, предварительно ослепленных за то, что видели лик Жемчужной Радости повелителя Хайра.
   С мертвецами бы выбросить и тяжкие заботы...
   Но нет, дорогое сердцу и добытое трудом уходит легко. Забота же, как клещ, раз вцепившись, сосет и сосет душу, пока не насытится.
   И не вырвать ее, ненасытную.
   Пленный бог, наследник аттанского престола, на воле - быть войне опять.
   Дочь-любимица, ласковая капризница Атхафанама, вот-вот невеста исчезла, украдена. Позор роду, сокрушение отцовскому сердцу.
   Сын младший, преданнейший, искренний в сыновней любви, оттого что не бывать ему наследником при троих старших братьях, - предал. Врага освободил и сестру-царевну отдал ему в наложницы.
   Лакхаараа, наследник, отправил погоню, но слишком поздно. Далеко, видно, успели уйти беглецы. Разве не лучших своих коней увел Эртхиа?
   Но и лучших лазутчиков послал следом Лакхаараа.
   А верного раба Эртхиа, того самого Аэши, взяли из дома царевича, и все, что знает, он расскажет еще до вечерней стражи. Давно надо было им заняться, еще в памятную ночь бегства Эртхиа из бани. Но нашли раба мертво пьяным среди веселящихся слуг и служанок его господина, и оставили. Теперь - не оставят.
   Все это совершалось, как должно, и без участия царя. Старшие сыновья с мрачной решимостью взялись за дело. Шаутара, охотившийся в соседней долине, должен был вскоре вернуться - к нему послали вестника.
   Не было в тот день и места для царя во всем дворце, где мог бы он найти покой. И кружил он, как обезумевший, по коридорам и галереям дневной и ночной половин дворца, и каждый, заслышав тяжелые шаги повелителя, спешил убраться с его пути.