Алекс Гарридо. Акамие, или Любимая игрушка судьбы

   - Прикажи убить! - через силу выдавил из себя Лакхаараа. Больше ничего нельзя было сделать для мальчика с медово-сладкими глазами и лицом, пожелтевшим от кумина, для мальчика, которого Лакхаараа любил - о темная Судьба, только теперь он знал это! Для мальчика, который раздирал лицо ногтями, катаясь по полу от невыносимой боли.
   Но царь ни словом, ни малейшим знаком не ответил ему.
   И тогда Лакхаараа, не знавший слов унижения и мольбы, не в силах больше просить - и не в силах слышать захлебывающийся тонкий вой - медленно, тяжко и безнадежно опустился на колени перед царем.
   - Прикажи... - задыхаясь, повторил он.
   Царь посмотрел холодно. Но Лакхаараа, не отрывавший от его лица яростного и умоляющего взгляда, успел заметить вспышку мстительной радости, исказившую черты отца.
   - Ты смеешь давать советы своему отцу и государю? - протяжно удивился царь. - Ты, ничтожный вор, осквернитель чужих спален? Убирайся. Тебе нечего делать здесь. Я подумаю о том, как поступить с тобой. Завтра. А сейчас убирайся. Ты мешаешь мне насладиться местью.
   - Местью? - Лакхаараа вскочил на ноги. - За своего ублюдка-наложника? Вот!
   Выдернув из-за пазухи сверток, Лакхаараа швырнул его к ногам царя. Узорный шелк развернулся, из него хлынул бело-золотой поток.
   - Это все, что я сделал с ним. А надо было - убить! Или отдать на утеху воинам. Я же - вернул его тебе в целости. А ты - что ты сделал с моим рабом?
   Царь удивленно нахмурился.
   - Что? Ты вернул его? Где же он?
   И тут Дэнеш сильно толкнул Акамие вперед. Он вылетел из-за угла в освещенное пространство, взмахнул руками, чтобы не упасть... И встретился глазами с царем. Испуганное лицо его на миг озарилось нежным светом, и он весь - тонким станом, измученными глазами - рванулся к царю. Но мгновенно сник, уронил голову и замер покорно и безнадежно.
   Царь застыл как изваяние, только мертвый, будто обугленный его взгляд толчком - так вырывается кровь из пронзенного широким мечом сердца наполнился жизнью и страданием. Лихорадочно-торопливым взглядом ощупал едва прикрытое разорванной рубашкой белое плечо с темными пятнами синяков, стыдливо прижатые друг к другу обнаженные ноги и беспорядочно торчащие на затылке коротко срезанные волосы. Передние пряди, спутанные и слипшиеся от слез, повисли, закрывая лицо.
   Раб стоял такой безответно покорный, опустошенный безысходной, усталой тоской, навеки смирившийся с горькой своей подневольной судьбой - как будто тот тихий, без жалобы, полный только последнего отчаянья и смертной тоски стонущий вой воплотился в его безучастном теле.
   Царь перевел растерянный взгляд на Лакхаараа.
   - Забери его, - брезгливо вымолвил царевич. - Большей мерзости не бывало в мире. Пользуйся сам этим своим... сыном. Но завтра - завтра ты пожалеешь о том, что изуродовал моего раба.
   В голосе наследника зверино рокотала угроза. Царь гневно повел плечами.
   - Ты лишился рассудка? Что говоришь? Угрожать - мне? - и стиснул рукоять кинжала.
   Лакхаараа рванул из ножен меч. Холодный блеск плеснул по клинку.
   - Ты или я! - крикнул он, стремясь вытолкнуть из горла раздирающий ком ярости. - Двоим нам тесно в Хайре. Слышишь? - он качнул клинком в сторону Крайнего покоя. - Этого я не прощу тебе, отец.
   Царь задумчиво посмотрел на него, не дрогнув ни одной чертой надменного лица.
   - Против отца пойдешь? Из-за мальчишки, какого можно купить за пару тысяч на любом базаре?
   - Не ты ли сам послал меня против брата? - в злобной радости воскликнул Лакхаараа.
   - Удержать царство в одних руках, а не рвать его на части. Твое царство, - спокойно заметил царь.
   - Оно и будет моим. Завтра. И в моих руках удержу все.
   - Сначала возьми.
   - Возьму. Завтра ты увидишь войско, осадившее твой дворец. А с этим... - Лакхаараа трудно сглотнул, мотнув головой, - с этим я сделаю то же, что ты сделал...
   Царь хрипло охнул. Лакхаараа, не договорив, изумленно уставился на него. И, проследив за его взглядом, обернулся.
   Акамие стоял в двух шагах у него за спиной, между телами убитых евнухов, обеими руками сжимая рукоять слишком тяжелого для него меча.
   Лакхаараа молниеносно развернулся, направив острие своего клинка в грудь невольнику - и опустил меч.
   Потому что Акамие улыбался спокойной улыбкой победителя. Облегчением и радостью сияли его глаза, а по лицу, со лба через переносицу и левую щеку, до скулы зиял ровный разрез, и кровь заливала побелевшее лицо и дрожащие губы.
   - Я сделал это сам, Лакхаараа, - звонко и отчетливо выговорил он. Тебе уже не надо мстить.
   И кивнул - не царю, не Лакхаараа, а кому-то еще, улыбнулся растерянно и беспомощно и боком повалился на тело стража.
   В то же мгновение Лакхаараа ударился о стену, едва удержавшись на ногах от сильного толчка: царь отшвырнул его с дороги, кинувшись к Акамие. Прижав к груди окровавленную голову младшего сына, оглянулся белыми глазами, хрипло и зло крикнул:
   - Лекаря зови!
   - Я! - откликнулся Дэнеш и бросился по коридору в сторону Крайнего покоя, к выходу с ночной половины.
   Лакхаараа уронил меч и медленно, продираясь сквозь звенящий туман в голове, побрел за ним следом. Но сквозь мучительную пустоту и отупение расслышал снова тихий безнадежный стон.
   И не вошел в Крайний покой.
   Сгреб толстый тяжелый занавес, зарылся в него лицом. И упал на колени, по лицу размазав пыльным ворсом невозможные, никогда еще не пролитые им слезы о непоправимой, вечной своей вине.
   Глава 20
   И затянувшаяся осень не торопилась покинуть Хайр, словно не могла уйти от изголовья Акамие, пока не утихнет боль и не исцелится рана на светлом лице.
   Дни становились короче и прохладнее, но вечера еще были теплыми, уютными. Мягкий, осторожный ветерок залетал в покои Акамие из сада, шевеля цветные ткани на стенах, развешанные поверх досок из кедра, украшенных перламутровым орнаментом.
   Сюда, в просторные помещения в дневной части дворца, перенесли Акамие, как только Эрдани осмотрел его рану. И сделали это по приказу царя. А теперь - так, чтобы не нарушать его покоя, но и чтобы доставить ему радость - в смежные с его опочивальней комнаты переносили книги, написанные на вощеной бумаге и на тонком пергаменте, а также на плотном матовом шелке, и старинные рукописи, свитые, как письма, укрытые в футляры из благородных материалов, исписанные и вдоль, и поперек, и строками, и столбцами, порой никому из ныне живущих не знакомыми письменами.
   Принесли ларец из сандала, в котором, переложенные толстыми слоями шелка, хранились глиняные таблицы, исчерченные остроконечными штрихами, как бывает исчерчен следами куличков песчаный берег.
   Приносили также сундуки и лари, полные доверху. Их ставили перед Акамие и распахивали. Но из-за повязки, закрывавшей половину лица, Акамие различал только блеск и переливы каких-то тканей, украшенных бирюзой и лалами, жемчугом, золотым и серебряным шитьем... Потом и не утруждал себя заглядывать в сундуки, шевелил рукой, сундуки уносили.
   Утомлялся быстро. Когда не слушал чтецов или самого учителя Дадуни, дремал под негромкие переборы струн. Эрдани настаивал, чтобы музыка в его покоях играла постоянно. Долгие звуки, покачиваясь, плыли по комнате один за другим, как волны от брошенного в бассейн камешка. Акамие слушал, как они проплывают над ним, медлительные, плавные.
   Приходил лекарь, снимал с лица Акамие полосы ткани, пропитанные лекарствами.
   - О Эрдани, расскажи мне...
   - Молчи, - хмурясь, прерывал его Эрдани. - Твоему лицу нужен покой, иначе все мои старания сохранить твою красоту будут напрасны. О чем ты хотел меня спросить? О наложнике господина Лакхаараа?
   Акамие утвердительно опускал ресницы.
   - Он все еще на ночной половине повелителя. Для него я могу сделать меньше.
   Акамие поворачивал руку ладонью вверх в вопросительном жесте и умоляюще вскидывал глаза на лекаря. Эрдани делал вид, что не замечает этого, но как бы в сторону ворчал:
   - Делаю не меньше, но сделать вряд ли что возможно. Язвы заживут, но кожа уже никогда не будет гладкой. Разве что в певцы сгодился бы, если бы не сорвал голос совершенно. Только шепотом может говорить. Ладно, еще умеет играть на дарне, будет играть господину по ночам, сидя за завесой. А больше ни на что не годен.
   Акамие порывался что-то сказать, но Эрдани хмурился грозно, и Акамие успокаивался, понимая, что не лекарю стоит высказать свою просьбу.
   - Чем ты его лечишь? - шептал, почти не разжимая губ.
   Эрдани останавливал его сердитым взглядом и насмешливо отвечал:
   - Не помню я, чтобы брал учеников с ночной половины.
   - Скучно... - вздыхал Акамие.
   - Не сам ли ты это сделал с собою?
   Акамие молчал в ответ, а Эрдани накладывал на его рану свежую повязку и объяснял:
   - Это сок плодов дикого винограда. Он препятствует воспалению. Так же хороши дикие груши, особенно сушеные. Еще выжатый сок сусы.
   - Суса? Я с детства жую ее для ясного голоса, - шелестел Акамие.
   Прижав уверенные пальцы к его губам, Эрдани согласно кивал.
   - А как же. Суса превосходно очищает. Еще хвощ занаб, которым я лечил тебя в первые дни. Он связывает и сильно сушит без жжения, и удивительно заживляет раны. Запомни, если хочешь что-то знать о врачевании: рана должна быть сухой. А занаб заживляет раны, даже если в ране проходят нервы. Но подорожник лисан в этом отношении стоит впереди всех лекарств. Им я тоже лечил тебя в первые дни. И если ты не будешь вертеться и болтать, останешься красивым. Судьба сама еще не налюбовалась на тебя. Рана затягивается на глазах, и я еще не видел, чтобы подобные порезы заживали так гладко.
   - А чем ты лечишь Айели?
   - Молчи, я расскажу тебе, - Эрдани понизил голос до шепота. - Сам повелитель ожидает за дверью, но я позволю ему войти не раньше, чем твоя рана затянется совершенно...
   И вот они вдвоем гляделись в зеркало, которое царь держал на коленях. Вдвоем отражались в начищенном серебре: темный, тяжелобровый лик царя, наполовину скрытый густой волнистой бородой, и легкие черты Акамие, щекой прильнувшего к его плечу. Голова Акамие была повязана белым платком, а пальцы перебирали мелкие пуговки, сбегавшие с высокого ворота рубашки, гладили белый бархат кафтана, ощупывали стянувший талию расшитый пояс. Царь в зеркале наблюдал, как Акамие изучает свои обновки, как расцветает тихой улыбкой его лицо, наискось перечеркнутое красной линией шрама.
   Царь сам надел ему над локтями широкие золотые браслеты, сам продел в уши короткие мужские серьги. И одернул полы кафтана, и расправил складки под жестким поясом, и уложил на плечах концы шелкового платка в густой тяжелой бахроме. И, взяв зеркало, сел рядом с ним любоваться его новой красотой.
   - Новое имя пристало тебе теперь.
   - Судьба меня потеряет. Обознается. Другое имя - другая судьба. Не хочу.
   - Не хочешь?
   - Расстаться с моим царем - не хочу.
   Акамие прижался затылком к груди царя.
   - Не сам ли ты мне объяснил, что я не хочу стать воином? Зачем теперь хочешь отлучить от себя? Зачем мне свой дворец, если я покину твой?
   - Сердца моего не покинешь.
   - А закон? Побивать камнями или жечь огнем... Предать смерти обоих... Не касается это тех, кто делает подобное с рабом, ибо это - дело господина с его рабом и в его воле и власти. Между свободными этому не быть, ибо лишает воинов силы...
   Царь дослушал до конца. Взял Акамие крепко за плечо и повернул к себе. Зеркало наклонилось и соскользнуло с его колен, наполнив комнату глубоким звоном. Они смотрели друг другу в глаза, будто силами мерялись. Акамие первый опустил глаза, но тайная улыбка неуловимо изменила его лицо.
   Царь легонько провел пальцами по его щеке. Он все еще боялся прикасаться к лицу Акамие, будто к сосуду из тонкой белой глины, разбитому на две половины и составленному: держится, пока не дышишь.
   - Так ты обещал придумать, как вызвать Эртхиа. Мне он не поверит. Не хочу давать ему повод еще раз ослушаться отца. Дурную привычку легче завести, чем искоренить.
   - Мудрый повелитель, поручи это мне. Мне брат поверит.
   - Хорошо. Напиши ему о моем решении, пошлем гонца, ашананшеди, из самых расторопных. Посмотрим, какова его верность дружбе, придет ли он на твой зов.
   - Нет нужды проверять это, повелитель.
   Пригоршни искристого сухого снега сыпались сквозь узорчатые решетки на подоконники. Под окнами горбились маленькие сугробы. Но в полукруглых нишах жарко горели сухие кедровые поленья, и рабы то и дело бросали в огонь ветки лаванды и ладанника.
   Зима нагрянула внезапно, сразу вслед за жаркой, пыльной осенью, и потому, что на смену зною пришла стужа, она казалась особенно жестокой. Во всех помещениях дворца окна были закрыты ставнями и завешены коврами в несколько слоев. Изнеженные обитатели ночной половины чихали и кашляли, кутаясь в набитые пухом перины, стеганые одеяла и меха на окруженных жаровнями постелях - и часто рабам едва удавалось отбить у огня занявшиеся покрывала.
   Но в тронной зале окна были открыты, и ветер трепал языки огня в нишах и кроваво-красные полотнища, окружавшие высокий трон Хайра. Холодный прозрачный зимний свет отчетливо и резко выделял каждую черту и складку на лице царя Эртхабадра, сидевшего на троне. Его черные, пронизанные серебром волосы, туго натянутые от лба и висков, блестели благовонным маслом, а завитые пряди бороды были тщательно уложены поверх золота и рубинов оплечья. В мочках ушей кроваво вспыхивали тяжелые серьги. Из-под оплечья ниспадала темно-красная мантия, плотный ломкий шелк, играющий блеском и черной тенью в глубине складок, подбитый густым черным мехом. Рука, отягощенная целой гроздью рубиновых перстней, лежала на колене поверх складок, удерживая края мантии запахнутыми.
   Царь ждал.
   Он сидел, не двигаясь, не отпуская напряженного лица, только широкое оплечье мерно приподнималось на груди от дыхания.
   И когда вошел тот, кого ждал царь, его рука сильнее стиснула края мантии, но лицо расправилось и обрело выражение величавого спокойствия и силы.
   Полным гордой силы взглядом он встретил Лакхаараа, наследника, мятежного царевича, который провел последний месяц согласно старинной формуле: "Пусть он ест и пьет. Пусть живет в своем доме", - что означало домашний арест и сохранение жизни. Но давно уже не придерживались строго древнего закона о сохранении жизни кровным родственникам царя, каким бы ни было их преступление. Тот не тянется к короне, кому не на что ее надеть. И Лакхаараа, и все в Хайре знали, что заточение в собственном дворце было лишь временной мерой, соблюдаемой для приличия, необходимой формальностью. За ним следовала казнь.
   И теперь Лакхаараа предстал перед отцом, чтобы выслушать свой приговор. Сообразно случаю и по особому распоряжению повелителя наследник был облачен в лучший, густо расшитый золотом долгополый красный кафтан, доходящий до каблуков отделанных золотыми пластинами сапог. Поверх кафтана с плеч царевича спадал длинный, подбитый мехом барса густо-синий плащ, скрепленный на груди массивной пряжкой в виде барса, занесшего лапу для удара. Такой же знак украшал и кованый косник, вместе с тяжелой косой оттягивавший голову царевича назад - что помогало сохранить гордую осанку - и широкие плечевые браслеты, и крупные серьги.
   Он вошел неторопливо, всем видом давая понять, что его не пугает участь, ожидающая нетерпеливого наследника, прежде времени покусившегося на отцовскую корону. Только лицо, похудевшее, с резче обозначившимися чертами и слишком твердо сжатым ртом, да упрямый взгляд глубоких темных глаз выдавали дни и ночи упорных, мрачных дум, проведенные царевичем в ожидании приговора.
   Царь дождался, когда Лакхаараа выйдет на середину зала, и там остановил его властным движением руки. Лакхаараа, не преклонив колен, расправил могучие плечи, откинул голову и обратил на отца дерзкий взгляд.
   Царь, словно не заметив вызова, неспешноизучал наследника с ног до головы. Задержал взгляд на гордом лице, позволил улыбке проступить на губах. Повернув голову вправо, негромко позвал:
   - Поди сюда, Акамие.
   Лакхаараа непроизвольно вздрогнул и расширил изумленные глаза, когда из-за шеренги стражей показалась высокая фигура, чьей пленительной гибкости не мог скрыть укутавший ее белоснежный плащ, подбитый пышным мехом. Узкая кисть руки поддерживала высокий ворот, скрывавший нижнюю часть лица. С виноватой нежностью и ободрением смотрели на Лакхаараа длинные виноградово-синие глаза из под высоких круто изогнутых бровей, а между ними на бледной коже краснела полоска шрама, доходившего почти до корней волос, зачесанных назад и удерживаемых повязкой из белого шелка, щедро усыпанной жемчугом.
   Добрую минуту царь наблюдал, как Лакхаараа силится выровнять дыхание и придать лицу выражение невозмутимого высокомерия. Акамие же, пройдя перед стражами к трону, сел у ног царя на низкую скамеечку и плотнее закутался в плащ.
   Царь наклонился к нему и сказал, сумрачно взглянув на наследника:
   - Прочти еще раз это место.
   Акамие послушно высвободил из-под плаща вторую руку, в которой оказался небольшой свиток с выписками, развернул его и, облизнув губы, прочел:
   - Здесь сказано так: "Корабль движется по волнам усилиями гребцов, в чьих руках весла, и матросов, которые поднимают и опускают паруса, но пересекает он морскую пучину лишь благодаря искусному кормчему, в одиночестве правящему рулем". И далее сказавший добавляет: "Если на судне слишком много корабельщиков, оно подвергается опасности и может утонуть".
   Царь кивком головы выразил свое одобрение прочитанному и устремил на Лакхаараа весьма выразительный взгляд.
   - Что-то много корабельщиков завелось в нашем благословенном Хайре. Один стал вождем у пастухов, живущих в шалашах и пахнущих дымом и навозом. Другой вздумал грозить отцу его собственным войском. О Лакхаараа, каких глупцов нарожала мне твоя мать!
   Царь издевательски-беззлобно усмехнулся, как бы приглашая наследника разделить его веселое недоумение по этому поводу. Но Лакхаараа насупился, ответил угрюмым взглядом: казнишь - так казни, к чему эти затеи?
   - Сколько у меня сыновей, а наследником и заменой мне видел я только тебя, Лакхаараа, - с горечью произнес царь. - Ты - лучший. Если казню тебя сегодня - а я мечтал об этом долго, поверь мне, Лакхаараа, - кому завтра оставлю Хайр?
   Под требовательным, строгим взглядом Лакхаараа опустил глаза, еще сильнее сжал темные губы.
   - Нет у меня тебе замены. Разве Эртхиа-ослушник, да он молод, и ветер степной закружил ему голову. А солнце напекло. Но об этом разговор особый. Эртхаана... Не хотел бы я, чтобы Хайр стал царством Эртхааны. Шаутара? Он справится, конечно. Умен, решителен, доблестный воин. Но не царь.
   И воскликнул с гневной досадой:
   - Царя я вырастил - одного! Тебя, Лакхаараа. Вот только родился ты у меня слишком рано и вырос слишком быстро. И хочешь власти и царства, потому что созрел для царства. А созревший плод или употребляют... или он гниет.
   Царь пристально, не отрываясь смотрел на сына. Лакхаараа сохранял гордую неподвижность лица, казалось, только благодаря тому, что брови были сведены тесно одна к другой, а рот каменно сжат. А в опущенных глазах еще несмело, но неудержимо разгоралось понимание - и губы белели, стиснутые зубами, и белели, изгибаясь, крылья носа.
   Царь же, снова наклонившись к Акамие, приказал:
   - Прочти еще то, про царя...
   Акамие нашел нужное место.
   - Сказал сказавший: "Даже лучший из правителей подобен орлу в высоком гнезде, окруженном нечистотами".
   Царь рассмеялся.
   - Радуйся и ликуй, Лакхаараа, завтра ты сядешь в это гнездо.
   Лакхаараа удивленно, почти жалобно посмотрел на отца. И тут же лицо его вспыхнуло радостью: он понял и поверил. И тогда стремительно подбежал к отцу, упал на колени и, схватив, прижал к сухим и жестким губам покрытые перстнями пальцы. Царь позволил ему это, потом несильно оттолкнул.
   - Как ты стал почтителен...
   Но Лакхаараа поднял на него полные такой искренней любви и великого восхищения глаза, что царь ответил ему короткой ободряющей улыбкой.
   - Умей обуздывать страсти, когда это нужно для царства. Ты ведь не из-за короны потерял терпение и рассудок?
   Лакхаараа опустил глаза, глухо пробормотал:
   - Зачем ты выпустил его с ночной половины, открыл его лицо? И шрам его красоте не в ущерб. Яд он, отрава, опаляющая сердце и ослепляющая разум.
   - А ты не смотри на него так, - сурово отрезал царь. - Он человек свободный, царевич и твой брат. Или ты не знаешь, что между свободными мужчинами это карается побиванием камнями до смерти или костром?
   Лакхаараа посмотрел с мрачным сомнением:
   - И ты отказался от него?
   - Даже став царем, осмелишься ли спросить об этом отца? - невозмутимо ответил царь.
   Лакхаараа прикусил губу.
   Акамие спрятал лицо в воротник, слушая их разговор. Царь сказал, положив руку ему на голову:
   - Этот твой брат, Лакхаараа, спас в Хайре мир и законного царя. Я подарил ему дворец к востоку от Аз-Захры, ты знаешь его, Варин-Гидах. Там он будет жить. Ты же станешь жить здесь, в царском дворце. Я перееду в Ду-Валк. Мешать тебе не буду. Правь как знаешь. Кормчий на корабле должен быть один. Но в совете не откажу, если спросишь. Только одно дело я решил за тебя: Аттан.
   Лакхаараа с тревогой взглянул на отца.
   - Ты смог за месяц разбить повстанцев? Ты казнил Эртхиа?
   Царь снял руку с головы Акамие, вздохнул.
   - Казнишь вас, когда у вас такой заступник. Он и за тебя просил, знаешь, Лакхаараа? А Эртхиа... Он породнился с аттанским царем, создал войско из пастушьей орды... Он завоевал свое царство. Я передам Аттан под его руку. Помни: Аттан нам не удержать. Кроме Эртхиа, там есть еще Ханис, именующий себя царем и богом и женатый на твоей сестре. И Ахана, жена Эртхиа, как говорят воскресшая или вернувшаяся с солнца. И Девять племен, ставшие девятью войсками. Думай сам, Лакхаараа, что выгоднее Хайру: война, которую мы можем проиграть, или мир с соседним царем, твоим братом. А еще скажу тебе, и ты запомни: стоит иногда спросить совета у Акамие. Он знает третью сторону любой монеты, видит след змеи на камне и луну в новолуние. И когда устроишь пир, Лакхаараа, не забудь позвать всех своих братьев. Завтра, когда станешь царем.
   Лакхаараа крутнул головой, подавляя запоздалую дрожь между лопаток.
   - Так это правда? Завтра я... стану царем?
   Акамие легко улыбнулся ему мимолетной, текучей улыбкой, высвободив подбородок из воротника.
   Царь нахмурился, потемнел лицом и ответил, глядя мимо наследника:
   - Завтра.
   Глава 21
   На цветном войлоке, уютно подобрав под себя еще тугие от многодневной усталости ноги, ожидал гостей военный вождь Девяти племен Эртхиа ан-Эртхабадр.
   Только вчера войско и кочевье встретились в условленном месте, чтобы воины могли отдохнуть и пополнить припасы, а женщины - наластиться и нажалеться всласть, чтобы не прекратился род и тех, кто не вернется из следующего похода. К тому же предстояло решить, будет ли огромный обоз повстанцев кочевать и зимой, или устроит постоянный стан.
   В убранстве юрты была видна заботливая женская рука: внутренние стенки украшены пестрыми циновками из чия, расстелены четырехцветные войлоки с "бараньими рогами" и "когтями ворона", поверх уложены подушки и узкие стеганые одеяла для сидения. На круглой скатерти из чия в изобилиирасставлены были миски - и не промасленная кожа, а деревянные резные, расписные глиняные, наполненные свежим жареным мясом, сыром всех видов: и соленым, и пресным, и копченым, а также румяными лепешками и подливами к ним.
   Ханнар, откинув полог, вышла с женской половины. Села рядом с мужем, одернула складки нового чистого платья из лина, перекинула на грудь толстые косы. Лицо ее было бледно, а веки припухли.
   Эртхиа ласково спросил:
   - Спала? - и накрыл ладонью длинные худые пальцы. Ее рука дернулась из-под ладони, но сразу замерла, напряженная и ледяная. Сжав губы, Ханнар кивнула.
   "Может быть, наконец, то самое?... - затаенно возликовал Эртхиа. Потому и чудит".
   Ночью она была неласкова, отговорилась усталостью, а встала рано, но, совершив свой утренний обряд, скрылась в маленькой юрте, смежной с юртой Эртхиа.
   Эртхиа не тревожил ее покоя весь день. Атхафанама сбилась с ног, мечась между юртами мужа и брата. В поставленных накануне жилищах было неуютно и голо. Ноджем-та была бы и рада помочь Атхафанаме, разделившей с ней тяготы последних кочевок, но сама была занята. Не то Ханнар. Она вернулась из похода вместе с воинами и вместе с воинами отдыхала.
   Накануне пировали - все племена и роды вместе, а теперь настало время перевести дух, встретиться родственникам по-семейному, обменяться новостями, обсудить важные дела, сговориться - отчего бы нет? - и о свадьбах.
   Вот и вбежала в юрту запыхавшаяся Атхафанама, растрепанная, в сбившемся на затылок полосатом платке, еще не переменившая платья, затараторила возбужденным шепотом:
   - Ноджем-та сказала! Вожди трех родов придут сватать дочерей за тебя, брат! Роды крепкие, богатые. Ах, хорошо, брат! Они и с выкупом подождут до окончания войны. Я бегала на девушек посмотреть. Темны, круглолицы, но ладные и румяные. Хороших сыновей родят. Красавицы, брат, и работящие...
   Атхафанама, наверно, не скоро остановилась бы, к ужасу Эртхиа, под ладонью которого все больше каменела рука Ханнар.
   Но дружный смех прервал речь царевны, и Атхафанама оглянулась, прижав ладонь к округлившемуся рту. У порога стояли Ханис и Аэши-Урмджин, оба в нарядных куртках и новых кожаных штанах.
   - Вот радость привалила! - воскликнул Аэши, переступая порог вслед за Ханисом. Тому пришлось низко наклониться: двери юрты были рассчитаны на коренастых крепышей-удо, а не на детей Солнца. Выпрямившись, он весело приветствовал хозяев.