Алекс Гарридо. Акамие, или Любимая игрушка судьбы

   Но ароматные ломти вяленой дыни, груды влажного белого сыра, комья светлого меда, бугрящиеся орехами, - все оставалось нетронутым.
   Днем и ночью Акамие лежал на подушках, не отвечая навязчивой заботе евнуха ни словом, ни взглядом.
   Неотрывно смотрели в колеблющийся потолок повозки его сухие тусклые глаза, и ни звука, ни вздоха не слетало с бледных губ.
   Иногда снаружи долетал частый стук копыт: то один, то другой всадник, спеша проверить сохранность своей добычи в обозе, делал круг вокруг крытой коврами повозки. Евнух озабоченно хмурился и вздыхал, провожая глазами белые платки, трепетавшие на головах всадников.
   Акамие же будто не слышал.
   Но каждый вечер, когда вокруг костров затевались под пылкую дарну и мечтательный ут дозволенные теперь песни о страсти, выше всех взлетал юный голос неподалеку от пестрой повозки:
   Роняешь слезы,
   как жемчуг с нитки
   не разоряй
   своего ожерелья!
   Чем себя украсишь,
   когда придет праздник?
   Судьба переменчива...
   Тогда проступал влажный блеск между полузакрытых век, и слезы текли по вискам.
   На закате того дня, когда обоз миновал ущелье Черные врата, неожиданный шум снаружи обеспокоил дежурного евнуха.
   - Куда лезешь, старый пес? Пошел вон!
   Стражники с улюлюканьем и свистом погнали кого-то от повозки. Евнух слышал, как удалялись их крики и топот копыт.
   Затем полог откинулся и показалась голова, не обремененная ни единым волоском. Из узких щелок между множества морщин остро глянули черные зрачки.
   Евнух всполошенно замахал руками, оторвал зад от подушки... и рухнул на нее студнем, не издав ни звука. Глаза его сами собой закрылись, губы растянулись в блаженной улыбке, подбородок опустился на грудь.
   Удрученно кряхтя, старик влез в повозку, втянул за собой длинный плащ, невероятно поношенный и запыленный, и опустил полог. Доковыляв до светильника, подвешенного под потолком повозки, он осмотрелся.
   Тот, кого он искал, лежал на подушках, вытянувшись, как мертвый. Только глаза следили за стариком без тревоги или любопытства.
   - А вот и ты, - закивал старик так, что его тонкая морщинистая шея чуть не переломилась. - Приветствую тебя, Алмаз Судьбы, Отменяющий неизбежное, Возлюбленный случайностей!
   Брови Акамие дрогнули, но он не пошевелился и ничего не сказал в ответ.
   Тогда старик уселся под фонарем, поджав тощие босые ноги.
   - Я слышал здесь песню, Удаляющий необратимое, песня глупа и слезлива, а певец слишком юн, но одна правда в его песне была: Судьба переменчива. Знаешь ли ты об этом, Повелитель желаний?
   - Почему ты называешь меня этими именами? - медленно произнес Акамие. Судьба - колесо, и ось ее неизменна... Перемены - обман и морок, отводящие глаза. Горе раздавленному колесом, горе и вознесенному им, ибо его ожидает та же участь.
   - Имена эти - твои имена, Усыновленный надеждой и Покорный любви.
   - Нет ни любви, ни надежды в моем сердце! - воскликнул Акамие, вскакивая на ноги, но пошатнулся. Старик неожиданно легко подскочил к нему и помог сесть на подушки. Назидательно выставив тощий желтый палец, он проворчал:
   - На того, в ком нет надежды и любви, не действуют их имена. Того же, кто полон любви и надежды, эти слова поднимут, хотя бы он умирал. Тот звонкоголосый юнец пел о слезах - правда ли, что ты плачешь?
   Акамие пожал плечами.
   - Так, иногда. Что слезы? Мне не становится легче от слез.
   - Слез не бывает там, где нет надежды.
   Акамие посмотрел на старика, склонив голову набок.
   - Ты пришел утешать меня, мудрый учитель?
   - Я не учитель, о Любимая игрушка Судьбы, и еще меньше я - утешитель. Учителем тебе будет любой свиток, неважно, исполненный мудрости или вздорных вымыслов и наивных бредней непосвященного. Тебе открыты врата тайны, и у всех ты найдешь, чему научиться. Утешишься ты сам и сумеешь утешить многих, ибо вид твой приятен глазам и сердцу. У меня к тебе дело поважнее, о Делатель необходимого!
   - Что же я могу сделать для тебя? - изумился Акамие. - Я раб среди рабов и более пленник, чем связанный веревками и скованный цепью!
   - Предсказываю, - важно молвил старик, подняв руку. - По возвращении в Аз-Захру неизлечимая болезнь поразит царя. И он ослепнет и потеряет силу, откажется от пищи и питья и исчахнет без видимой причины. И смерть станет близка к нему, и приготовится он сделаться третьим между прахом и камнями...
   Старик замолчал, озорно глянул на Акамие. Тот слушал, впившись в старика глазами, и уголок рта у него подергивался, но трудно было понять его взгляд.
   - Готов ли ты тогда спасти царя? Ибо только ты мог бы исцелить его.
   - Нет! - закричал Акамие, стиснув кулаки. - Пусть наконец исполнится моя судьба, пусть он скорее умрет, пусть меня зарежут в день его смерти и положат в его гробнице. Пусть. Благодарю тебя, вестник радости, ибо никто не сообщал мне ничего более радостного!
   - Тиш-ше! - зашипел на него старик. - Разбудишь этого несчастного.
   Какое-то время он вглядывался в лицо Акамие.
   Потом растерянно пошевелил губами.
   - Так вот оно что... Но как же, о Колесничий неожиданностей, ведь только ты и можешь... Я и пришел, чтобы передать тебе вот это, - старик извлек из складок ветхой ткани, служившей ему одеянием, круглую коробочку из белого нефрита. На крышке мягко блеснул причудливый знак, незнакомый и непонятный.
   - Что это? - хмуро спросил Акамие.
   - Лекарство для царя.
   - Лучше бы дал мне яду для него!
   - Ты не отравишь и крысы, - беспечно отмахнулся старик. - А вот лекарство тебе пригодится.
   - Лечи его сам, - угорюмо бросил Акамие, отворачиваясь.
   - Ах, Создатель нечаянного, этот порошок не имеет силы ни в чьих руках, кроме твоих. Только любовь отнимает у смерти, и знай, что сама смерть придет к царю и склонится над его ложем. Только рука любяшего заградит ей дорогу и лишит ее силы, только твоя рука.
   Акамие свел брови над расширившимися глазами.
   - В своем ли ты уме, старик? Не к тому ты пришел! Уходи, если тебе дорог твой порошок, пока я не рассыпал его и не развеял по ветру. Скорее смерть пощадит царя, чем я. Убить его я... не могу, но и спасать не стану. Его смерть - моя смерть, и лучше умереть, чем жить рабом и наложником - мне, сыну царя и воину. Нет во мне любви и не было никогда. Но ты подарил мне надежду - надежду на скорую смерть.
   Акамие перевел дух.
   - Уходи, старый безумец, пока не вернулись стражники.
   - Ох, ох, как же я забыл о них! Бедные юноши и бедные их кони! Ты прав, мне пора. Когда я тебе понадоблюсь, ты меня найдешь.
   Старик хитро улыбнулся и, не удержавшись, захихикал.
   И пропал.
   Акамие тряхнул головой, прижав веки. Старика не было.
   Евнух, сладко позевывая и потягиваясь, завозился у полога.
   Снаружи раздался топот копыт и развеселый хохот стражников.
   - Ну какие же тощие ноги у старикашки!
   - Ох и подпрыгивал он!
   - Задирая тряпье...
   - И проворный же, однако!...
   Акамие упал лицом в подушки. Плечи его сотрясались от рыданий.
   Глава 6
   Опираясь локтем на подушку, уложив голову на ладонь, Акамие любовался первой розой, распустившейся под его окном.
   Яркая среди темной листвы, нежная и величественная, она была именно такой, как сказал о ней поэт: "Яхонтовое ожерелье в оправе изумрудных листьев, и концы ее лепестков блещут золотом".
   - Невольница моего сада, - говорил ей Акамие, подражая книгам, которых он теперь был лишен, и следуя канону, как следовал ему в танце и на ложе, и в речах, поскольку для каждого движения и слова в его жизни существовал канон.
   И нарушение канона влекло за собой нарушение соответствия Акамие тому облику, который был единственным дозволенным ему обликом, и раз утратив это соответствие и оказавшись беззащитным и неготовым перед лицом внезапных перемен, он теперь, чувствуя болезненную тесноту навязанных ему уставов, тем ревностнее стремился им соответствовать. Ибо только так он мог предвидеть и принимать все, что могло с ним случиться. Ибо все, что могло с ним случиться, исчерпывалось тем, что могло случиться с невольником, впавшим в немилость. А это было страшно, но известно в подробностях, и не таило в себе пугающей неожиданности и непредсказуемости, принадлежало, по крайней мере, той жизни, которая была для Акамие естественной в силу привычки. Невольница моего сада...
   - Ты прекрасна, выросшая в неволе. Строгие руки садовника удалили искривленные побеги, придав соразмерную пышность твоему кусту. Под защитой глухих стен ты не знаешь бури, ломающей ветки и уносящей лепестки. Зной не страшен тебе, ибо земля, на которой ты растешь, всегда увлажнена. Ты радуешь взор и услаждаешь обоняние, ты веселишь сердце своей красой. В этом твое предназначение и судьба. Научи же меня твоему царственному спокойствию, ведь в тебе видны лишь довольство и гордость, и непохоже, чтобы тебе знакома была тоска. Отчего я не могу радоваться своей судьбе, оградившей меня от тревог и опасностей? Отчего стены давят мне на сердце, а ожерелья стискивают мне горло, так что я задыхаюсь?
   Говоря так, он сжимал в руке нити жемчуга, обвивавшие в несколько рядов его шею. Сплетенные косички сетью лежали на спине. Браслеты с камнями и эмалью тяготили запястья.
   Колесо повернулось, и все стало по-прежнему. Только новые ковры в три слоя устилали пол в его покоях, и вдоль стен составлены были близко один к другому подносы, на которых кучами громоздилась аттанская добыча Акамие так велел царь, чтобы напоминание о походе и особенно о ночи победного пира всегда было перед глазами наложника.
   И еще царь запретил ему покидать ночную половину. Уроки учителя Дадуни возобновились только для Эртхиа.
   Сегодня ночью - и ни разу с тех пор, как вернулись в Аз-Захру - царь не позвал его. Каждый день посланные от царя приносили подарки, и груды вдоль стен росли. Каждую ночь, наряженный и накрашенный, Акамие до рассвета просиживал, от нечего делать безрадостно перебирая драгоценные безделушки.
   Перед рассветом главный евнух позволил ему раздеться и лечь спать: царь уже уснул, насытившись прелестями новой красавицы. Их появилось на ночной половине вдвое больше прежнего. Акамие же оставалось спать, есть и смотреть в окно.
   Бесшумное, как всегда, появление евнуха заставило Акамие, как всегда, вздрогнуть и обернуться.
   И действительно, евнух стоял, подкравшись, за его спиной и подозрительно глядел в окно через плечо Акамие. Лицо его сегодня было особенно строгим, а под мышкой были зажаты три футляра для свитков.
   Акамие открыл было рот, но евнух грозно нахмурил брови и молча, не глядя на Акамие, положил футляры на подоконник. Потом он пожевал губами и величественно вынес из комнаты свое пышное тело.
   Акамие проводил его потрясенным взглядом.
   Неужели царь отменил запрет?
   Но тогда главный евнух не стал бы утруждать себя: он шел бы тогда впереди троих рабов, каждый из которых нес бы на вытянутых руках футляр, обернутый расшитым шелком.
   Что за чудеса? Евнух тайно принес ему свитки!
   Может быть, один из них пропитан ядом?
   Что ж, тем лучше. Акамие решительно потянул к себе ближайший футляр.
   Только в Башне Заточения Ханис снова встретился с сестрой. Царь приказал везти его тайно, в плотно закрытой повозке, чтобы у народа Аттана не оставалось сомнений: их владык больше нет, их боги мертвы. Пришел более могущественный властелин, и остается лишь покориться ему, свергнувшему богов.
   В глухой час после полуночи с Ханиса сняли цепь, которой он был прикован к повозке, связали ему руки, и два стражника повели его к башне, прямоугольными зубцами вгрызавшейся в бок Великой Белой Змеи высоко в небе.
   Сто девяносто девять ступеней лестницы, обвивавшей башню снаружи, подарили Ханису острую радость внезапной надежды, но стражник ловко обмотал веревкой его ноги, Ханиса подняли и понесли.
   Каждая четверть витка лестницы заканчивалась небольшой каменной площадкой, над которой в стене темнела обитая железом дверь. Кое-где в стене, намного выше дверей, чернели маленькие полукруглые оконца.
   В такое оконце едва можно было просунуть руку. Но Ахана вошла в него, когда наступило утро, и оставалась весь день с братом, заточенным в каменном мешке под самой крышей башни.
   Принесли еду: миску вареной фасоли, две плоских лепешки, кувшин воды. Ему уже была знакома такая посуда. Сшитая из толстой, пропитанной маслом кожи, она не билась и не могла дать Ханису острых осколков. Одежду у него отняли, оставив взамен два куска толстого войлока: постелить на пол и укрыться.
   Не прикоснувшись к пище и воде, он расстелил войлок так, чтобы косо спускавшийся из-под потолка луч освещал его, лег и тихим голосом начал свое утреннее обращение к Солнцу.
   Лишь второй свиток открыл Акамие тайну загадочного поведения грозного стража ночной половины.
   Раскачиваясь с полуразвернутым свитком на коленях, Акамие нараспев читал: " Это подобно магниту и железу. Сила вещества магнита, связанная с силой веществ железа, не обладает достаточной самостоятельностью, чтобы устремиться к железу, хотя оно с нею однородно и принадлежит к ее стихии. Но сила железа, так как она велика, устремляется к своему подобию, ибо движение всегда исходит от более сильного, а сила железа свободна по существу и не задержана никаким препятствием, и она ищет то, что с ней сходно, и предается ему, и к нему спешит по природе и необходимости, а не добровольно и преднамеренно..."
   Акамие прикрыл глаза, осмысливая прочитанное. Это было похоже на истину: ведь железо всегда движется к магниту, и никогда не бывает наоборот.
   - Вот царь силен, а я слаб, но я иду к нему и спешу на его зов: против природы, не добровольно, но по необходимости... - Акамие усмехнулся. Выходит, железо - наложница магнита, и никогда не бывает наоборот.
   Акамие прокрутил сандаловые палочки, разматывая свиток, чтобы продолжить чтение. Тут-то между слоями пергамента и показался краешек шелкового лоскута. Акамие торопливо развернул свиток, и лоскут целиком оказался перед его глазами.
   Строчки с уползающими вверх хвостами состояли из угловато выведенных знаков базиликового письма. Под ними не было подписи, но Акамие будто глазами увидел, как брат Эртхиа старательно выводит их, прикусив кончик языка:
   "Возлюбленный мой брат!
   Необъяснимая превратность Судьбы воздвигла преграды между нами. Оплакивая твою участь, ищу способа облегчить ее. Не развеют ли твою печаль эти рукописи, составленные высокоучеными мужами?"
   Акамие прижал лоскут к сердцу, и его губы сложились в дрожащую, мокрую от слез улыбку. Эртхиа так старался порадовать его и угодить, что написал свое послание самым изящным шрифтом, самым утонченным слогом, на какой был способен. Акамие же расслышал слова, какие мог бы прокричать Эртхиа, поднимая на дыбы золотого своего коня:
   - У тебя есть брат и друг, который тебя не оставит!
   Слизывая слезы с губ, Акамие лег животом поперек подоконника, вытянул вниз руку и, зажав в кулак, оторвал от стебля сразу все алые лепестки. Рассыпав их по пергаменту, Акамие свернул свиток и вставил его в футляр. А потом позвал раба и послал его за главным евнухом.
   Евнух явился, когда Акамие уже кусал губы от нетерпения.
   - Забери это. Мне не надо. Отнеси туда, где взял.
   Евнух не принял футляра, скептически оглядев Акамие с головы до ног.
   - Ах, да! - сообразил тот. - Вот, возьми.
   Наклонившись, он схватил с подноса горсть перстней. Весело глянув евнуху в глаза, отсыпал половину и протянул ему.
   Евнух поджал губы, но взял.
   Когда он ушел, унося перстни и свиток, Акамие с хохотом упал на ложе.
   Целого золотого браслета с бирюзой, между прочим, приносящей здоровье, стоило царевичу Эртхиа согласие главного евнуха провести его к Акамие.
   Решили, что царевич придет проведать свою матушку, это дозволялось. Когда же настанет время покинуть ночную половину, евнух встретит его и укажет путь в тайное тайных - в ту часть сада, обнесенную забором, которая принадлежала любимцу повелителя.
   Первая часть плана удалась вполне благополучно. Эртхиа с важным видом восседал на лучших подушках, набитых чистым лебяжьим пухом, выслушивая охи-ахи и восторженные восклицания матушкиных служанок, скупо отвечая на расспросы о тяготах, которые ему пришлось перенести в походе, и о подвигах, которые, несомненно, довелось совершить.
   Ради соблюдения приличий ему пришлось набивать рот халвой, как посыпанной корицей, так и политой медом, огромными пышками, начиненными тремя видами повидла и украшенными сверху горкой взбитых сливок. Подавали ему и хрустящие "пальчики невесты", и мед с сушеным инжиром, а также он уделил внимание "газельим рожкам" из розовой воды и миндаля.
   Матушка, с той поры, как он вырос и покинул ночную половину, ежедневно посылавшая ему лакомства, радовалась редкой возможности своими глазами убедиться, что мальчик здоров и благополучен. Об этом явственно говорил его прекрасный аппетит, блестящие глаза и румяные смуглые щеки, напоминавшие спелые абрикосы в тонком пуху. Впрочем, над верхней губой младшего сыночка уже зачернело...
   Мудро улыбаясь, царица Хатнам-Дерие завела речь о том, что, став воином, пора Эртхиа стать и мужем. Служанки и рабыни захихикали, перемигиваясь. В старшие жены царевичу они не метили, но любая не отказалась бы быть подаренной в наложницы красивому и легкому характером Эртхиа. Все ведомые им признаки говорили о том, что он будет господином нестрогим, щедрым на ласку и поощряющим веселье и забавы.
   Эртхиа зарделся, будто сам был невестой, отговорился поздним часом и пообещал матушке на днях же зайти обсудить этот вопрос. Если, конечно, матушка и повелитель придут к согласию относительно своевременности такого шага, и выбора невесты, и сроков...
   Едва выпутавшись из беспомощно затянутого обещания, Эртхиа наконец покинул матушкины покои, сопровождаемый игривыми взглядами и перешептыванием матушкиных служанок, которых царица не сочла нужным приструнить.
   Евнух, увидев Эртхиа, задул фонарь, который держал в руке. В темноте, держась за конец шарфа, царевич крался следом за евнухом по ночной половине отцовского дворца, чувствуя себя вором и осквернителем.
   Но выбора не было. Акамие, брат, которого он сам учил держаться в седле и стрелять из лука, воин, рядом с Эртхиа сидевший у походного костра и на пиру в честь победы, теперь, словно раб, был заключен на ночной половине.
   Восторженная любовь к отцу боролась с возмущением, похожим порой на ненависть.
   Эртхиа не знал покоя с того утра во дворце поверженных владык Аттана, когда Акамие убежал от него, закутанный в покрывало, убежал, чтобы Эртхиа отчаянным поступком не погубил себя.
   Как мускус не спрячешь в платке, так покрывалом не скроешь ни красоты, ни позора.
   Тогда Акамие спас его - и Эртхиа, опомнившись, сам испугался того, что могло последовать за его выходкой. Он дорого заплатил бы за свой порыв, но Акамие - еще дороже.
   Теперь Эртхиа шел к брату, не зная, чем может помочь, не надеясь утешить, но желая хотя бы разделить его боль.
   Ночная половина представляла собой настоящий лабиринт, и Эртхиа знал, почему так высока цена сговорчивости главного евнуха: без его помощи постороннему ни за что не достичь цели, плутая на ощупь в кромешной тьме, нарушаемой лишь полосами света, пробивавшегося из-под завес на дверях в покои царских жен и комнаты наложниц. Вместе с тусклыми лучами оттуда просачивались ароматы амбры и мускуса, сандала, ладана и розового масла, и долетал то звонкий зевок, то приглушенный звук дарны, то сварливый, то нежный голосок. Эртхиа вспомнил деликатные, но настойчивые намеки матушки и оживление среди ее служанок - щекам стало жарко, и жар охватил все тело.
   Но мысль о том, что где-то поблизости находится опочивальня отца, заставила его почувствовать озноб.
   Пару раз ему показалось, что он слышал голос Акамие, и он останавливался, весь обращаясь в слух. Но евнух торопил его:
   - Это другие - здесь их немало. Но тот, что тебе нужен, почтенный, он не здесь. Идем же, если ты не передумал.
   - Долго еще?
   Но евнух все тянул и тянул за свой конец шарфа, и Эртхиа ничего не оставалось, как следовать за ним, если он не хотел до конца ночи плутать по запретным закоулкам. Да, он рос здесь, но всей ночной половины он не знал и в темноте не нашел бы дороги туда, где никогда не бывал.
   Наконец перед ними, не скрипнув, приоткрылась решетчатая дверца, и евнух подтолкнул Эртхиа в квадратный дворик, над которым обильными гроздьями сверкали звезды.
   При их свете легко можно было разглядеть скорчившиеся под стеной кусты роз и беседку, деревья с плоскими кронами и белые дорожки.
   - Прямо и направо не ходи, почтенный, - шептал в ухо евнух. - Слева стена - ничто для воина, как ты. За стеной его сад, дверь между окон. Рабов я отослал, повелитель его не позовет. Но если вдруг... - то ты, почтенный, не выходи из его покоев, иначе погубишь и меня и себя. Я приду за тобой.
   Эртхиа решительно выдохнул и выпустил из пальцев шелковый шарф.
   - Слева?
   - Да-да, поторопись...
   - За такую плату мог бы показать дорогу и поудобнее, -ворчливо заметил Эртхиа, оценивающе глядя на розовые кусты под стеной. Он-то с малолетства запомнил их коварный и злокозненный характер. Они не выпускали пленника без дани. Ведь не только украшением служили они в саду ночной половины, но и стражами.
   - Только мимо опочивальни самого повелителя, - с готовностью пояснил евнух. - А там стража, почтенный, с фонарями и секирами...
   - Смотри, - пригрозил Эртхиа, - браслет у меня с собой. Если меня поймают...
   - Если тебя поймают, - вздохнул евнух, почесывая пальцем макушку под узлом волос, - если тебя поймают, почтенный, мне будет не до браслета.
   Шипя от злости, Эртхиа продрался сквозь колючие кусты и тогда, прикинув высоту стены, оглянулся. Евнух все еще стоял у незакрытой двери.
   - Ну и?.. - спросил Эртхиа.
   - Ну и раз ты, почтенный, не можешь справится с этой жалкой оградой, придется предложить тебе веревку с крюком.
   - Так давай же ее! И почему не дал мне ее сразу? - посетовал Эртхиа, догадываясь, что евнух не полезет в кусты, чтобы подать ему веревку.
   - Видишь ли, почтенный, за веревку надо платить отдельно... и сразу! твердо закончил евнух.
   Эртхиа сорвал с пальца перстень.
   - Давай веревку!
   Евнух на минуту скрылся за дверью и появился, уже неся в руках моток веревки с трехлапым крюком.
   - Возьми же ее, почтенный...
   Эртхиа взвыл и с треском ринулся через кусты. Евнух испуганно зашипел, Эртхиа вырвал у него из рук веревку и пару мгновений спустя был уже на стене.
   - А перстень, почтенный, ты же обещал?
   - На, - протянул Эртхиа перстень на ладони и как бы невзначай наклонил ее чуть сильнее, чем следовало. Перстень сорвался, туско блеснул в полете и упал в самую гущу розовых кустов.
   По другую сторону стены Эртхиа ждали точно такие же заросли, но слыша шорох веток и сдавленное оханье за стеной, он чувствовал себя отмщенным.
   Одно из окон было слабо освещено изнутри, Эртхиа подкрался к нему.
   Заглянув, испугался, не обманул ли его евнух.
   Перед двумя большими аттанскими фонарями на подушках вполоборота к окну сидел мальчик, из тех, что под покрывалом. Его волосы были заплетены в тонкие косички и искусно уложены на спине в узор, скрепленный не одним десятком заколок с головками из драгоценных камней. В ушах висели тяжелые гроздья рубинов. На обнаженных плечах и груди драгоценные камни в ожерельях и бусах теснились гуще, чем в оплечье царского наряда. Руки были унизаны браслетами от запястья до плеча. Алый шелковый шнурок, несколько раз обвитый вокруг талии, поддерживал белые шальвары из ткани тонкой, как паутинка.
   Между фонарями на подставке стояло большое свеженачищенное серебряное зеркало, бросая свет на лицо невольника. Мальчик сидел, закрыв обведенные черным и золотым глаза. Губы его были искривлены сдерживаемым плачем - он боялся повредить искусно наложенную краску.
   С болью, какой не помнил за всю свою жизнь, Эртхиа поверил в то, что уже увидели его глаза: волосы золотисто-белы, пальцы намного смуглее, чем все тело, - это мог быть только брат Акамие.
   Нет, нельзя было приходить сюда, понял Эртхиа. Разве обрадуется Акамие тому, что брат увидел его - таким?
   И Эртхиа решил, что не станет звать брата, а неслышно уйдет и вернется обратно на свой страх и риск. И все стоял, прижавшись ртом к резной раме, и все не мог уйти.
   Акамие встрепенулся, обвел комнату тревожным взглядом. Эртхиа присел, отодвигаясь от окна - и как раз угодил в розовый куст. Резко выпрямившись, он услышал треск рвущейся ткани и понял, что кафтан стал добычей хищных шипов. Затаив дыхание, он поднял глаза.
   Надежда его не оправдалась: Акамие, высунувшись из окна, вглядывался в нарушителя ночного покоя. Испуг на его лице сменился удивлением, а удивление - еще большим испугом.
   - Брат Эртхиа...
   - Прости меня, брат, - Эртхиа смущенно отвел взгляд. Провалиться бы на этом месте - так стыдно было ему.
   Лучше бы стража поймала его по дороге сюда, чем видеть, как дрожат губы Акамие и как он прижимает к груди руки, будто хочет спрятать покрывающие ее украшения.
   - Хочешь, я уйду?
   - Ты не найдешь дороги.
   - Хочешь, я буду сидеть в беседке, пока евнух не придет за мной?
   Акамие покачал головой.
   - Войди.
   Акамие надел поверх украшений парчовый халат с большими кистями.
   - До рассвета я не должен снимать это, - объяснил он, проведя пальцами по ожерельям и подвесками.
   Эртхиа дергал и мял бахрому из шелковых шнурков, которой была обшита подушка, предложенная ему в качестве сиденья.