Алексеев Александр. Пришельцы

- А то и имела, - не сразу сказала она. - Придется приспосабливаться
жить под одной крышей, изображать семейную пару, разыгрывать то любовь и
согласие, то ревность и ссоры. Если, конечно, после этой ночи вы от меня
не откажетесь.
Георгий и тогда не поверил в искренность, зная по опыту, как самые
опытные шлюхи умеют разыгрывать неприступных девочек-дюймовочек. Он сделал
вид, что вполне удовлетворен ответом, попросил извинения и ушел спать в
зал, на диван. И всю ночь не мог уснуть от одной лишь мысли, что он, Жора
Поспелов, никогда не знавший отказа, вынужден спать сейчас в одной
квартире с молодой, приятной женщиной, которая пусть и не возбуждает такую
дикую страсть, как бывшая жена, однако притягивает воображение новизной
ощущений; вынужден ворочаться с боку на бок, без конца думать о ней,
представлять, как бы это все восхитительно у них произошло. И тихо злиться
от собственного бессилия, и вспоминать, как он с блеском выхватил из
грязных рук не какого-нибудь старшего лейтенанта спецслужбы, а саму "Мисс
Очарование". Взял одной смелостью и напором, будто крепость на шпагу!
Правда, и первая их ночь тоже походила на насилие, только вместо истерики,
обиды и стрельбы родилось совершенно обратное: Нина покорилась ему и сама
назвала мужем, отныне и навеки...
Под утро он окончательно накрутил себя, взвел и разозлился на
Татьяну, решив отказаться от ее участия в разведоперации. С этой мыслью он
и уснул, сжав кулаки и стиснув зубы, ругая ее про себя так же, как вчера
Нину - шлюха, тварь, дрянь...
Тогда и в голову не пришло, что Татьяна за стенкой тоже не спала,
тоже думала, вспоминала... И тоже уснула под утро, всего на пару часов,
потому что в семь разбудила его тем, что готовила на кухне завтрак и, не
зная "секретов" старой поспеловской мебели, уронила дверцу настенного
шкафа, оторванную во время переезда, так и не отремонтированную.
Он лежал и делал вид, что не проснулся. Ее инициативу он сначала
расценил как желание угодить, подлизаться, искупить как-то издержки
собственных принципов.
Потом Татьяна осторожно вошла в комнату, постояла возле "спящего",
сделала движение, чтобы тронуть за плечо, но вместо этого как-то бережно
прикоснулась к сжатому кулаку на подушке, погладила и осторожно, один по
одному, распрямила пальцы. И второй кулак отчего-то разжался сам...
- Не притворяйся, - сказала с улыбкой. - Вставай, я приготовила
завтрак. Начнем есть наш пуд соли. В этот момент Георгию вспомнилось, что
у Татьяны есть сын, живущий с бабушкой где-то в Новгородской области. От
мысли об этом ребенке эта строптивая, дразнящая, своенравная женщина
предстала перед ним с неуловимой печатью иного качества - материнства,
которое служило некой защитой от всякого на нее посягательства. За ее
плотью стояла еще одна плоть, еще одна живая душа, и всякое оскорбление,
нанесенное ей, немедленно отзывалось в ребенке. Что бы он, Жора Поспелов,
чувствовал, если бы кто-то чужой посмел оскорбить его мать?
Посмел говорить с ней развязно, предлагать "приспособиться"?
А сын Татьяны еще маленький и не способен отомстить за мать.
Неожиданным образом увязанные эти мысли в один момент развеяли все
ночные мысли и страсти. Только осталась одна мстительная в отношении
бывшей жены, за насилие над которой никогда никто не отомстит, потому что
некому мстить: Нина о детях и слышать не хотела! И он когда-то не хотел,
но к тридцати, и еще чуть раньше, окончательно созрел, потому что начал
матереть, ощущать опасность своей работы, страх, уровень риска и
эфемерность жизни. Словишь пулю - и ничего после тебя не останется!
Никого! Жена? Так жена, как поется в старой казачьей песне, погорюет и
забудет про меня...
- Вставай, - Татьяна положила руку ему на лоб. - Остыла твоя горячая
голова, утро вечера мудренее, вставай. Георгий осторожно убрал ее
дразнящую ладонь: эти игрушки в утреннюю ласку после ночного "динамо" были
известны и означали единственное - Татьяна не хотела портить с ним
отношения и выбрала неприемлемую для него тактику постоянно подогревать
чувства и воображение, но всякий раз ускользать из рук под самыми разными
предлогами. Эдакая кошечка с мышью.
Только Георгий сам привык быть котом.
- Отлично, - холодно проговорил он и встал. - Ты сделала выбор в
наших отношениях. Я тоже. Люблю, когда у меня развязаны руки. Когда с
товарищем по службе связывают только служебные, а не постельные дела.
Вероятно, тогда она приняла это за шутку или за некую месть
уязвленного мужского самолюбия и серьезно к его словам не отнеслась. На
деле же теперь получалось точно так, как он сказал: Георгий разъезжал по
"треугольнику", заводил знакомства с женщинами, любезничал с очумевшими от
тоски одинокой жизни в глухих местах агентами Ромулом и Ремом - одним
словом, был все время на людях, а Татьяна как опостылевшая нелюбимая жена
сидела на хуторе и ждала у окошка блудливого "мужа". Мало того, скоро
хозяйство резко прибавилось: бродячая свинья, прибившись на ферму, привела
с собой девять полосатых поросят - признак того, что огулялась с диким
кабаном, - и хочешь не хочешь, забот у хозяйки прибавилось.
Когда же в конце мая Поспелов наконец купил пасеку, "жена" не то
чтобы затосковала, но почувствовала себя обманутой: дачная жизнь на ферме,
как корабль, обрастала ракушками и тянула ко дну.
А пасека была необходима как прикрытие: часть ульев выставлена на
ферме, а большая часть превращена в кочующую пасеку, которая позволяла в
любое время появляться в той части "бермудского треугольника", где было
необходимо. Георгий сразу же начал готовиться к выезду на несколько ночей,
и заметил, что строптивая, несостоявшаяся любовница ждет этого часа, как
муки, ибо выяснилось, что боится оставаться на ферме одна, несмотря на
электронную охранную сигнализацию и автоматическую связь.
- Ты жесткий парень, Поспелов, - сказала она накануне отъезда его с
пасекой в недра загадочного "треугольника"- Знаешь ведь, что мне будет
страшно, и даже душа не дрогнет... Ты всегда так с женщинами?
Он не хотел ни завоевывать ее таким образом, ни тем более пугать, а
сказал, в общем-то, правду.
- Не жесткий, а жестокий, - поправил. - Представляешь, в последнюю
встречу с женой я изнасиловал ее. Да, а она в меня стреляла. Ничего
отношения? А знаешь, кто моя бывшая? "Мисс Очарование" восемьдесят
восьмого года, Нина Соломина, помнишь?
Она пожала плечами.
- Нет, не помню... Роковая женщина?
- Они все у меня роковые, - признался Георгий. - Потому что надо мной
рок висит. Так спецпрокурор определил. Хорошо, что нас судьба повязала
только... легендарными супружескими отношениями.
Татьяна смотрела хоть и недоверчиво, но в глазах таился испуг.
Поспелов рассмеялся и похлопал ее по щеке.
- Ладно, не бойся, я скоро собаку куплю. Даже двух, кавказских
овчарок. Будешь дама с собачками!
На утро же стало ясно, что заезд с пасекой в Долину Смерти придется
отложить на неопределенный срок, поскольку Татьяна приняла шифровку,
ключом к которой владел только он сам. Это означало особую важность
информации...
Заремба сообщал, что в Петрозаводске внезапно объявились два
охотника-медвежатника, исчезнувшие вместе с вертолетом МИ-2 пять месяцев
назад.
Требовалось немедленно установить, вернулся ли из небытия егерь,
продавший им медведя в берлоге, и срочно выезжать в столицу Карелии, чтобы
через местную спецслужбу выяснить, в каком параллельном мире побывали
новые и все-таки земные русские люди...


"Новые русские" до этой самой злополучной охоты были людьми
малознакомыми, хотя жили в одном городе давно и бизнесом занимались лет по
восемь. Надо сказать, что и по роду занятий они были близки: оба когда-то
относились к интеллигенции.
Хардиков начинал жизненный путь в милиции, когда еще существовал
ОБХСС, дослужился до капитана, а потом его свел с ума один известный
художник, заразил тягой к прекрасному, к живописи и поэзии, и он уехал
учиться на журналистский факультет. Парень он был симпатичный -
светловолосый, слегка скуластый, с острым, пронзительным взглядом, что
нравилось женщинам и не нравилось преступникам. Эдакий "истинный ариец",
баловень судьбы, белокурая бестия.
Журналистом он поработать не успел, началась перестройка, некоторое
время занимался издательской деятельностью, в которой наварил
первоначальный капитал, и ушел в область прозаическую: стал торговать
обувью, организовав частную фирму "Стивал-Карел". К началу памятной охоты
Хардиков имел до сорока магазинов в самом Петрозаводске и многих городах
России, включая Питер, мечтал открыть свой банк и уже достраивал для него
здание в центре карельской столицы. Бандиты его никогда не доставали и
своими налогами не обкладывали, поскольку бывший капитан сидел под
"крышей" МВД и обувал в итальянские ботинки половину милиции.
Человеком он был смелым, богатым, способным на поступок и никакими
комплексами не страдал. Кроме бизнеса с такой же страстью любил охоту, а
когда хорошо выпивал, в душе просыпалась зараза, внесенная художником:
тянуло к поэзии, причем исконно русской - к стихам Есенина, Клюева,
Рубцова.
Благодаря ей они и сошлись со Скарлыгиным, когда встретились на
юбилее общего знакомого. Выпивший Скарлыгин встал и, вместо тоста, начал
читать стихи Рубцова:

Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы.

Читал со страстью, с душевной болью, до слез, пытаясь пробить силой
слова галдящую толщу застолья. Не пробил...
Скарлыгин обликом своим напоминал народовольцев прошлого века -
борода, очечки, а за ними глаза, полные любви и сострадания к своему
народу. По образованию он был геолог-геофизик, но работал корреспондентом
в газете долгое время, и направление в бизнесе избрал как бы по третьему
пути - образовал фирму "Сантехмонтаж", строил канализации, водопроводы,
ставил раковины и унитазы. В отличие от Хардикова, едва сводил концы с
концами, выкручивался, искал ссуды и страдал от рэкета. Поэтому сошлись
они не на бизнесе, а на страсти к поэзии и охоте. На юбилее они
уединились, до утра пили водку и читали стихи, пели и плакали, умилялись и
покрывались ознобом от повышенной чувствительности и силы поэтического
слова. Тут же поклялись: немедленно, как только придут на работу
собственные бухгалтера, перевести крупные суммы на памятник Николаю
Рубцову в Вологду, - и заодно договорились поехать на медведя. Хардиков
накануне купил берлогу.
Проспавшись к обеду, про перевод денег на памятник они мгновенно
забыли, но отлично помнили об охоте, поскольку любили ее во всяком
состоянии. Хардиков зафрахтовал вертолет МИ-2, посадил нового друга и
полетели они в неизвестность.
И вот, спустя пять месяцев, объявились в городе внезапно - причем не
только для своих домочадцев, работников предприятий, но и для себя лично.
Пришли в себя и обнаружили, что находятся на складе труб, чугунной
фасонины и фаянса, принадлежащем Скарлыгину, запертые снаружи на замок и
опечатанные печатью банка; за долги фирма полностью перешла в
собственность кредитора.
Скарлыгин разорился, пока был на этой странной, длительной охоте.
Даже некоторую мебель из квартиры продали с молотка... Пустить в трубу
фирму "Стивал-Карел" за такой срок было не так-то просто, хотя и Хардиков
понес крупные убытки за время отсутствия. Об исчезнувшем вертолете, двух
пилотах и егере у него, разумеется, спросили сразу же, но по-свойски. И он
так же по-свойски рассказал, что благополучно подхватили на борт егеря в
Нижних Сволочах, взлетели по направлению к Горячему Урочищу, и тут
началась болтанка, так что выпить в воздухе было невозможно. Из горлышка
же "новым русским" пить не пристало, и они дважды приземлялись на голые
вершины сопок, минут на пять: пилоты двигатели не глушили.
И вот когда пришло время приземлиться в третий раз, командир экипажа
забеспокоился - что-то непонятное творилось с приборами, будто зашкаливало
или вовсе не работало. Бывший геофизик успокоил, дескать, это магнитная
буря, а Хардиков приказал все-таки сесть и, пока выпивают и закусывают,
посмотреть машину. Приземлились на лысой сопке, от винтов поднялся высокий
столб сухого рыхлого снега, и когда он осел, - двигатель на сей раз
выключили, - то все увидели, что со всех сторон к вертолету идут какие-то
люди в скафандрах, а, может, и в заиндевевших, обросших куржаком капюшонах
- тут мнения расходились.
Снег был глубокий, поэтому людишки казались маленькими, тонули по
пояс. Водки на борту было целых полтора ящика - есть чем попотчевать
нежданных гостей, так что "новые русские", уже читавшие стихи, компании
обрадовались, сами открыли дверь и еще зазывать стали.
А это оказались вовсе не люди - уроды какие-то! Зеленые, похожие на
чертей! Они чем-то брызнули в салон вертолета, как из газового баллона, и
все враз полегли, потеряли сознание...
Дальше "новые русские" несли вообще полную чушь, бредятину про
летающую тарелку, в которой они потом очутились, про полет на планету
Гомос, находящуюся в другой солнечной системе, про открытие внеземной
цивилизации и про то, как там устроен мир. Работники прокуратуры и
милиции, отлично знавшие Хардикова, не могли поступить с ним грубо и сразу
же определять в местную психлечебницу. Его отпустили домой, а
разорившегося Скарлыгина с помощью специальной бригады "скорой помощи"
отвезли в наркологическое отделение: диагноз был поставлен соответствующий
- алкогольный психоз, шизофрения крайней степени, сумеречное состояние.
Владелец фирмы "Стивал-Карел" хоть и был по-товарищески предупрежден
молчать, что с ним произошло, не послушал советов и созвал
пресс-конференцию, где сделал сенсационное заявление. Инцидент получил
широчайшую огласку, Хардикова показывали по телевидению, о нем писала вся
свободная пресса, начался нездоровый ажиотаж. Но и плевать бы на него: чем
бы народ ни тешился, лишь бы не плакал, не ныл, что вовремя не дают
зарплаты. Бывший капитан милиции пошел дальше, совершая безумные действия
- все свободные деньги в сумме сто пятнадцать тысяч долларов перевел на
строительство памятника поэту Рубцову, в магазинах убрал кассовые аппараты
и приказал раздавать обувь бесплатно. Стало ясно, что оставлять его на
свободе больше нельзя, а уговорить, подействовать невозможно.
Хардикова снова пригласили в прокуратуру, спровоцировали буйство и
увезли в наркологию.


Тимоха не умер, хотя испытал полное ощущение смерти - так, как ее
себе и представлял. Очнувшись, он увидел перед собой стерильно чистый,
матово-блестящий потолок, набранный из металлических плиток, почувствовал,
что руки вытянуты вдоль тела и чем-то привязаны. Сразу же подумал, что это
операционная: значит, "сломался" на прыжке, скорее всего, повредил
позвоночник. Голову вроде бы ничего не сдавливает, шея работает - значит,
черепно-мозговой нет. И слава Богу! А то бы ходил потом по деревне,
улыбался и фиги показывал, как покровский дурачок Мотя.
Он чуть приподнял голову, еще тяжелую, пьяную после наркоза, - перед
глазами закружились какие-то приборы, блестящий металл, мониторы. Похоже,
не операционная, а реанимация, где он бывал несколько раз, когда кто-то из
десантуры неудачно приземлялся. На душе полегчало - кризис прошел, если
очнулся, жить буду! Попробовал шевельнуть позвоночником, двинуть ногой -
все двигается, пальцы шевелятся. И писать охота - просто смерть!
Мочиться в штаны десантнику, даже прикованному к постели, было "за
падло".
Паршивый какой-то, нудно режущий свет быстро утомлял зрение, Тимоха
прикрыл глаза и позвал:
- Сестра? Эй, сестрица!
Вокруг была полная тишина, если не считать урчащего звука где-то за
головой - видимо, работал холодильник. Конечно, на дворе ночь, и эти
сестрицы-сучки либо спят, либо собрались и пьют чай. А ты лежи тут и жди,
когда мочевой пузырь лопнет. И ведь еще привязали, курвы!
Он пошевелил запястьем - поддалось, что-то затрещало. Вмиг догадался:
распяли липучей лентой. Ну, это тебе не ремень с пряжкой-самозахватом!
Через несколько секунд он высвободил правую руку, с левой же просто
сдернул завязку и, забыв о позвоночнике, сел...
Сначала, обнаружил, что не голый вовсе, как обычно лежат в
реанимации, а обряженный в какой-то тоненький, глухой комбинезон из ткани,
похожей на серебристый металл. И нет ни гипса, ни повязок! На ногах же -
высокие ботинки, очень похожие на десантные, только сшитые из какой-то
ерунды в виде фольги от сигаретной пачки.
И кровать под ним - вовсе не кровать, а кресло с мягкой откинутой
горизонтально спинкой. Подивиться и осмыслить все увиденное еще не хватало
времени да и эмоциональных сил, которые сейчас были прикованы к мочевому
пузырю. Мать их так, где тут у них туалет? Хоть бы утку поставили... Он
спустился с кресла, и спинка вдруг сама встала вертикально. Пьяно шатаясь,
он сделал несколько шагов и на секунду забыл о туалете...
По правую руку от него, точно в таких же креслах, выстроенных вдоль
стены, как в "боинге", дрыхла вся группа, все пятеро! Нет лишь пилота Леши
и летнаба Дитятева. И помещение реанимационной какое-то вытянутое,
округлое, без углов, без окон и дверей, как в сумасшедшем доме. Тимоха
потоптался, держась за стеночку, прошел назад, вперед: хрен знает, где
этот туалет!
Пока все спят, можно куда-нибудь в угол почирикать, а потом
отпереться. И пусть сестрицы промокают тряпками!
Он так и сделал, зайдя за пластиковую тумбу с приборами. Лужа потекла
вдоль стены по серебристому рифленому полу в сторону кресел со спящими
мужиками - уклон туда был. Испытав облегчение, Тимоха в тот час же
вытаращил глаза, предаваясь изумлению. Кипит-твое-молоко! Ну и палата! Не
иначе как все побились, может, самолет гробанулся? И всех в Москву
привезли, к Склифосовскому. Возили же туда якутскую десантуру после
вынужденной посадки, когда мужики и парашюты надеть не успели,
переломались. Значит, и их в столицу приперли. Сколько же это без
памяти-то был? Дня два?...
Тимоха подобрался к соседнему креслу, где лежал Лобан, одетый точно в
такой же комбинезон, потолкал его, оторвал липучки, связывающие руки.
Старшой спал и от него все еще воняло перегаром... Но такого и быть не
может! К вечеру всяко бы продышался, перегнал бы сивуху из крови в мочу...
- Стоп! - сказал он, осененный внезапной догадкой.
Их же еще только везли в Москву! На самолете! На санитарном! Вон и
гул какой-то за стенкой. А самолет - импортный, не советский, пригнали
откуда-нибудь в качестве гуманитарной помощи. И комбинезоны эти, видимо,
входят в комплект для перевозки раненых... Но кто же ранен-то здесь?
Изломанные парашютисты обычно что утюги - так закатают в гипс, будто живой
памятник.
Все лежат красавцами, ни одной повязки, ни шины, ничего! И сон у всех
странный, как под наркозом. Иначе бы ворочались, храпели, сопели и
чмокали.
В следующий миг Тимохе стало нехорошо, заболело под ложечкой от
тоски: вспомнил, что перед тем, как потерял сознание, видел каких-то
мужичков в скафандрах под деревом, коротеньких и зеленых. Чего-то они
суетились, бегали, как муравьи...
Значит, крыша поехала! Причем у всех сразу. Вся группа накрылась, и
везут в какую-нибудь психбольницу. А пристегнули всех, чтоб не буянили,
снотворным накачали...
Он сел в свое кресло и чуть не заплакал от жалости к себе. Руки
увидел, по-прежнему черные, измазанные родной печной сажей, глубоко
въевшейся в кожу.
Дома печь развалена, Ольга матерится, ребятишки в грязи ползают...
Куда везут? В какой город? И письма не дадут написать. Говорят, дуракам не
разрешают, чтобы домашних с ума не сводили... У Тимохи началась вдруг
такая смертная тоска - лучше бы не приходил в сознание. Лежал бы себе, как
вся гвардия лежит, и сопел в две норки. И не думал бы... Домашняя сажа на
руках показалась ему такой дорогой, милой сердцу, что он руки к губам
поднес и чуть ли не поцеловал. Не надо смывать! - подумал, - пусть хоть
эта частичка родимого крова всегда будет с ним.
А то ведь все свое содрали, трусов не оставили, в какую-то униформу
обрядили, паскуды. Грязь же от домашней печи - это не грязь!
- Погоди-ка, Тимофей! - вслух сказал он и слегка оживился. - Если ты
думаешь...
Да так складно думаешь, значит, не все потеряно! Дураки-то вовсе не
соображают...
Он замолк и огляделся: услышат - скажут, сам с собой базарит. Это
первый признак душевного заболевания. Мотя покровский ходит вон и
бухтит-бухтит себе под нос.
И руки надо бы отмыть! Отпарить, вытравить всю сажу. Потому что когда
ее бережешь, тоже ненормально. Разве умный человек ходит с грязными
руками? Разве трясется от умиления над неопрятностью?
Эх, и отмыть нечем! Ни крана, ни раковины. Надо было, когда писал,
хоть мочой, что ли... Тимоха поплевал на ладони, потер о комбез - ничуть
не посветлело.
Да и чиститься сейчас сидеть, когда летишь хрен знает куда и зачем -
признак нездоровый. Вроде, слышал, мания такая есть - мания
чистоплотности...
- Тьфу! Мать ее так... Не знаешь, что хорошо, что плохо, - забывшись,
выругался он. - Ну ты и влип, Тимоха! Удружил тебе шеф!..
Он снова осекся и огляделся - спят. А чего это он говорит сам о себе,
будто со стороны видит? Надо контролировать себя, в руках держать,
бороться, если в самом деле небольшой завих случился. Поди, пройдет. Вот
же, все вижу, все понимаю правильно, осознаю себя, ориентируюсь в
пространстве, по полу хожу - не по стенам. Правда, написал за тумбу, так
от нужды! Гады, хоть бы сортир сделали в этой труповозке, буржуи
проклятые...
Вообще-то разобраться - почти здоров. Наполеоном себе не кажусь,
твердо знаю, что я - Тимофей Трофимович Алейский, парашютист из
авиалесоохраны, живу в селе Покровском, имею жену Ольгу и двух девок,
Наташку и Олеську. Одной пять, другой четыре года... Сам родился в
семидесятом году, третьего декабря, кончил десятилетку, отслужил в
рязанской воздушно-десантной дивизии, пятьдесят семь прыжков сделал...
Да с мозгами-то все в порядке! Никаких сдвигов! "Мороз и солнце, день
чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись!.." Это
Пушкин.
Семью девять - шестьдесят три. Площадь круга - два пи эр в квадрате.
Брат Колька - тракторист, пьет, паразит. Сестра на Украину уехала с мужем
и теперь за рубежом оказалась, за границей - ни слуху, ни духу. Живая
ли?..
Однако в следующий момент взлетевшая было душа снова оборвалась в
пропасть, будто при первом прыжке с аэростата: мужичков-то зеленых видел!
В скафандрах бегали... Это труба! Как живые перед глазами стоят.
Маленькие, с метр, передвигаются странно, как инвалиды, с раскачкой. Не
приснилось же! Видел. А если пришельцев начал видеть - кранты, затягивай
кильванты, приехали. Был приступ...
Неожиданно темный большой квадрат на стене вспыхнул голубым и
засветился - да телевизор же! Вот пошли титры... Да это же фильм "Белое
солнце пустыни"! Ничего сервис. Должно быть, чтоб больные нервы
успокаивали.
Федор Сухов шел с чайником по пескам, с бархана на бархан. Сейчас
Абдуллу найдет, закопанного по горло, водой нацоит... Все помни)!
- Тим? Тимошка? - вдруг послышался за спиной слабый голос,
заставивший вздрогнуть. Спина заледенела - будто с того света говорят. Не
оборачиваться! Не реагировать! Пусть хоть черти лохматые выползут!
- Тимофей, мы где вчера так надрались? Что-то забыл... Кто
раскошелился-то?
Фу, блин! Да это же Лобан очнулся! Тимоха резко обернулся - старшой
боялся тряхнуть головой, лишь глазами хлопал, как кукла.
- Дай водички, Тима...
- Где я возьму? - проворчал Тимофей. - Водички ему...
- Сходи на колодец... Холодненькой...
- Разбежался!.. Башку-то свою подыми, посмотри, где мы.
- А где мы? В вытрезвителе, что ли?
- Ага! - зловредно протянул он. - В вытрезвителе! Хмелеуборочная
подобрала!
- Тебя-то за что?
- Балда, в самолете мы! Летим!
Лобан помолчал, помыслил, предположил:
- Не помню... Меня что, пьяного погрузили? И Дитятев согласился?..
Придется фуфырь поставить...
- Поставишь. Вставай, погляди кругом. Самолет-то не наш. Санборт
пригнали, импортный. С телевизором вон.
- А я думаю, что там горит на стене... Куда это нас?
- В дурдом, куда, - слегка взвинченный тон в общении среди десантуры
считался хорошим тоном, ребятишки-то все крутоватые...
Тимоха чувствовал себя уже хозяином положения, эдаким "старожилом" в
брюхе урчащего, как холодильник, аппарата. Успел кое-что обдумать,
понять...
- Слышь, Тим, - Лобан с трудом сел. - В самом деле, куда летим-то?
- Сказал же, в психбольницу. Куда еще нас?
- Кончай балдеть... Почему?
- Потому что ты - дурак. Напился до чертиков.
Старшой только простонал, попробовал собраться с мыслями - не вышло.
Матюгнулся обреченно.
- Тебя сопровождать послали?
- Ну! До Москвы!
- Теперь из летной книжки талоны выстригут, - отчаянно проговорил
Лобан. - А мне до пенсии - три года...
- Жрать меньше надо было! - подзадорил Тимоха.
- Слышь, Тимоха, - воющим какимто, волчьим голосом протянул старшой.
- Я ведь и правда чертиков видел. Будто повесился на сосну, а подо мной
бегают. Зеленые...
Тимофей незаметно и облегченно перевел дух: значит, не один видел!
Вдвоем уже легче, можно биться спиной к спине...
- Рожки-то были? Хвосты?
- Не-а... На них одежа... Как у нас защита. И будто вместо касок -
гермошлемы.
Рожи мерзкие, зеленые...
- Во-во! Белая горячка! - определил Тимоха.