Страница:
(I, 84)
Печален день, тоскливо плачет ночь,
Как плеск стихов унылого поэта:
Ему весну велели превозмочь
Для утомительного лета…
“Встречали ль вы в пустынной тьме лесной
Певца любви, певца своей печали?”
О, много раз встречались вы со мной,
Но тайных слез не замечали.
Зооморфный язык полемики был предложен самим Ходасевичем. Сдвигологическая шутка Хлебникова о “львах” восходит к статье Ходасевича “Игорь Северянин и футуризм”, опубликованной в московской газете “Русские ведомости” (1914, 29.IV и 1.V), где автор расправлялся с кубофутуристами:
“Возражения, сделанные нами футуризму, крайне просты. Но других и не надо: было бы смешно говорить о динамите, когда одного толчка, одного дуновения свежего ветра достаточно для разрушения этого карточного небоскреба. Кажется, единственным прочным основанием его была мода. Но моде этой пора проходить. Нам пора понять, что не только над Тарасконом, но и над нами сияет магическое тарасконское солнце, в котором так легко принять кролика за льва. Вспомним это – и марево рассеется. Но не будем гордиться тем, что мы “ преодолели” футуризм, не станем радоваться победе над безобидным футуристическим кроликом. Лучше сделаем вид, что мы и не думали принимать его за льва, а только немного поиграли с ним, – и довольно. Иначе все мы рискуем оказаться храбрыми, но немного смешными Тартаренами из Тараскона. Докажем футуризму, что и мы – не наивные провинциалы, принимающие всерьез их невинные, их микроскопические дерзости” (I, 432).
Хлебников парирует выпад Ходасевича воинственным и язвительным стихотворением “Воспоминания”. Ядовитая стрела этого анчара цели не достигла – текст был опубликован лишь в 1924 году после смерти Хлебникова и временной его запал был утрачен, хотя и печатал его журнал “Русский современник”. Приведем его полностью:
(III, 8)
Достойны славы пехотинцы,
Закончив бранную тревогу.
Но есть на свете красотинцы
И часто с ними идут в ногу.
Вы помните, мы брали Перемышль
Пушкинианской красоты.
Не может быть, чтоб вы не слышали
Осады вашей высоты.
Как судорга – пальба Кусманека,
Иль Перемышль старый старится?
От поцелуев нежных странника
Вся современность ниагарится.
Ведь только, только Ниагаре
Воскликну некогда: “Товарищ!”
(Самоотрицание в анчаре,
На землю ласково чинарясь.)
А вы, старейшие из старых,
Старее, нежели Додо,
Идите прочь! Не на анчарах
Вам вить воробушка гнездо.
Для рукоплескания подмышек
Раскрывши свой увядший рот,
Вас много, трепетных зайчишек,
Скакало в мой же огород.
В моем пере на Миссисипи
Обвенчан старый умный Нил.
Его волну в певучем скрипе
Я эхнатэнственно женил.
В адрес противников, и в адрес Ходасевича прежде всего, направлен императив “Идите прочь!”. Они не солдаты, а трепетные зайцы, кролики Доде. Рукоплещущий подмышками поэт может быть лишь автором “мышиного цикла” сборника “Счастливый домик”, не более. Хлебников прежде всего отказывает ему в имени! Имени героя пешего хода – Ходасевича. В избранную пехоту он не годится. Возродятся эти “пехотинцы красоты” в мандельштамовских песнях “ночной пехоты” в “Стихах о неизвестном солдате”. Пастернак в пушкинианском споре также отвергает Ходасевича. В “Охранной грамоте”, проигравший Маяковскому в орел и решку Ходасевич, удаляется в сторону Страстного бульвара – к памятнику Пушкина (а не к живому!) и в эмиграцию.
Имена размещаются в речи, как в великих реках земного шара. Акватопонимы описывают структуру собственно поэтического универсума. Пушкинианская красота и нега подобны Ниагаре. Пушкин, по Хлебникову, – величайший водопад речи. Сам футурист Виктор спешит в будущем стать равным водопаду Виктория, второму в мире по величине. Отсюда имя его alter ego – Зангези. Хлебников соединяет в этом имени африканскую реку Замбези (с водопадом Виктория) и еще одну реку с древнейшей поэтической и пешеходной родословной – Ганг. Из “африканского” стихотворения Гумилева “У камина” (1911): “Древний я отрыл храм из-под песка, / Именем моим названа река”. Точно так же в стихотворении “Воспоминания” поэт воссоединит две другие великие реки – женственную американку мисс Миссисипи он выдаст замуж за африканца, чей исток в центре материка, – за старого умного Нила. Нил же берет начало в озере Виктория. Тени солнечного фараона Эхнатэна, русского арапа Пушкина и победительного “льва речи” Велимира скрепляются единым росчерком пера. На месте погибшего Эхнатэна эхнатэнствует уже сам поэт.
Ходасевич “ответил” с достоинством истинного пушкинианца. Его стихотворение “Обезьяна” – гордое рукопожатие наследника по прямой. Вот оно целиком:
7 июня 1918, 20 февраля 1919 (I, 172-173)
Была жара. Леса горели. Нудно
Тянулось время. На соседней даче
Кричал петух. Я вышел за калитку.
Там, прислонясь к забору, на скамейке
Дремал бродячий серб, худой и черный.
Серебряный тяжелый крест висел
На груди полуголой. Капли пота
По ней катились. Выше, на заборе,
Сидела обезьяна в красной юбке
И пыльные листы сирени
Жевала жадно. Кожаный ошейник,
Оттянутый назад тяжелой цепью,
Давил ей горло. Серб, меня заслышав,
Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я
Воды ему. Но чуть ее пригубив, –
Не холодна ли, – блюдце на скамейку
Поставил он, и тотчас обезьяна,
Макая пальцы в воду, ухватила
Двумя руками блюдце.
Она пила, на четвереньках стоя,
Локтями опираясь на скамью.
Досок почти касался подбородок,
Над теменем лысеющим спина
Высоко выгибалась. Так, должно быть,
Стоял когда-то Дарий, припадая
К дорожной луже, в день, когда бежал он
Пред мощною фалангой Александра.
Всю воду выпив, обезьяна блюдце
Долой смахнула со скамьи, привстала
И – этот миг забуду ли когда? –
Мне черную, мозолистую руку,
Еще прохладную от влаги, протянула…
Я руки жал красавицам, поэтам,
Вождям народа – ни одна рука
Такого благородства очертаний
Не заключала! Ни одна рука
Моей руки так братски не коснулась!
И, видит Бог, никто в мои глаза
Не заглянул так мудро и глубоко,
Воистину – до дна души моей.
Глубокой древности сладчайшие преданья
Тот нищий зверь мне в сердце оживил,
И в этот миг мне жизнь явилась полной,
И мнилось – хор светил и волн морских,
Ветров и сфер мне музыкой органной
Ворвался в уши, загремел, как прежде,
В иные, незапамятные дни.
И серб ушел, постукивая в бубен.
Присев ему на левое плечо,
Покачивалась мерно обезьяна,
Как на слоне индийский магараджа.
Огромное малиновое солнце,
Лишенное лучей,
В опаловом дыму висело. Изливался
Безгромный зной на чахлую пшеницу.
В тот день была объявлена война.
Поначалу – заурядный эпизод из дачной жизни. Жара. Гарь лесных пожаров и крик соседского петуха. Кажется, время остановилось. Ничто не предвещает потрясений. Вдруг появление средь летнего жаркого дня бродячего серба с обезьянкой превращает эпизод в событие вселенского масштаба. Очевидно, что виновницей тому маленькая обезьянка, изнывающая от жажды, но что происходит – остается непонятным.
Итак, прошло четыре года с момента объявления войны России 19 июля 1914 года, чему предшествовали балканские войны и выстрел в Сараево. Россия растерзана войной и громом двух революций, Брестским миром (3 марта 1918) и его последующим аннулированием от 13 ноября 1918 года.
Пока зверек пьет воду, он подобен поверженному Дарию (“спина / Высоко выгибалась”, дугой, горбатым мостом), когда выпрямляется – предстает победоносным и царственным Александром Македонским. Утолив жажду, обезьянка немым и пронзительным рукопожатием вручает поэту дар речи – высший дар утоления жажды бытия. Зверек – безгласый мост через реку времен. Его глаза пронзают душу, изливают хор светил, волн моря, ветров и музыку сфер. Военная тема напрямую выводит нас к мандельштамовскому:
? (III, 125)
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб – от виска до виска,-
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска
Ходасевич в дневнике поведал о том, что М.О.Гершензон разругал это стихотворение, особенно Дария, но за что ругал, – не сказал. Скажем мы: за непочтительность к Пушкину. Гершензон чутко уловил пушкинский исток образа обезьянки. Это было чересчур. И хотя Ходасевич уверял, что описал все, как было на даче в Томилино в 1914 году, мы знаем цену истинным приключениям, происходящим с поэтами на даче. Один в Томилино встречает Обезьяну, другой на Акуловой горе близ ст. Пушкино – Солнце. Сугубую литературность происходящего разоблачает бунинское стихотворение “С обезьяной” (1907):
Ай, тяжела турецкая шарманка!
Бредет худой, согнувшийся хорват
По дачам утром. В юбке обезьянка
Бежит за ним, смешно поднявши зад.
И детское и старческое что-то
В ее глазах печальных. Как цыган,
Сожжен хорват. Пыль, солнце, зной, забота…
Далёко от Одессы на Фонтан!
Ограды дач еще в живом узоре –
В тени акаций. Солнце из-за дач
Глядит в листву. В аллеях блещет море…
День будет долог, светел и горяч.
И будет сонно, сонно. Черепицы
Стеклом светиться будут. Промелькнет
Велосипед бесшумным махом птицы,
Да прогремит в немецкой фуре лед.
Ай, хорошо напиться! Есть копейка,
А вон киоск: большой стакан воды
Даст с томною улыбкою еврейка…
Но путь далек… Сады, сады, сады…
Зверок устал, – взор старичка-ребенка
Томит тоской. Хорват от жажды пьян.
Но пьет зверок: лиловая ладонка
Хватает жадно пенистый стакан.
Поднявши брови, тянет обезьянка,
А он жует засохший белый хлеб
И медленно отходит в тень платана…
Ты далеко, Загреб!
Ходасевич лукавил, речь шла не о реальном событии, а о бунинском сюжете. Но так ли простодушен “антисимволист” Бунин? Похоже, что его стихотворение о дачной встрече с обезьяной произвело столь сильное впечатление на Ходасевича именно своей пушкинской подоплекой. У всех троих действие происходит на даче. У Ходасевича шарманщик – серб, у Бунина – хорват, у Набокова – старый бродяга неизвестно какой национальности, но на его шарманке изображены балканские крестьяне. Таким образом, у всех балканский колорит сцены. И у Бунина, и у Ходасевича – символическое утоление жажды. И у того, и у другого зверек соединяет несоединимое: детство и старость, животное и человеческое, молчание и слово, отчизну и чужбину, царственное и рабски-приниженное, победу и поражение, солнце и черный цвет и т.д. И вообще обезьяна, глядящая с тоской и печальной мудростью, – какой-то страшный подвох, нонсенс, потому что она, обезьяна, – синоним глупой беспечности и игры. “Что такое обезьяна в отношении человека? – вопрошал Ницше – Посмешище или мучительный позор” (II, 8). Оба поэта ломают этот культурный стереотип, давая образ в совершенно ином разрезе. И в первую очередь – благодаря Пушкину. Лицейская и шутливая кличка поэта создает особое измерение самого поэтического дискурса и становится далеко нешуточным кличем для всякого истинного содержания, маской самой поэзии. Это ведомый только посвященным поэтический пароль. “Таково поэтово “ отозваться” ” (Марина Цветаева). В бунинском тексте нет ни слова о Дарии, пьющем из лужи, но появляется он у Ходасевича из римских литературных источников благодаря другому стихотворению Бунина, напрямую посвященному поэзии – “Поэту” (1915):
Поэзия есть утоление жажды, а поэт обладает даром утоления всех ждущих и жаждующих. И если сначала колодец как образ истинного пути противостоит луже как образу ложного, потом оказывается, что это два этапа в обретении единой истины. Колодец и лужа сменяются алмазом, на поиск которого раб отправляется по пыльным дорогам и – в этом Бунин уверен – с обретенным алмазом вернется. Алмаз – синтез света и тьмы, огня и воды, верха и низа.
В глубоких колодцах вода холодна,
И чем холоднее, тем чище она.
Пастух нерадивый напьется из лужи
И в луже напоит отару свою,
Но добрый опустит в колодец бадью,
Веревку к веревке привяжет потуже.
Бесценный алмаз, оброненный в ночи,
Раб ищет при свете грошовой свечи,
Но зорко он смотрит по пыльным дорогам,
Он ковшиком держит сухую ладонь,
От ветра и тьмы ограждая огонь, –
И знай: он с алмазом вернется к чертогам.
Донору творческого вдохновения, бродячей обезьянке Ходасевича в конце концов удается заглянуть “до дна души” поэта. (Лат. “Apollini dono dare” – “дар по обету, жертва”. Пушкин просто “переводит” латинскую фразу, говоря “Пока не требует поэта… к жертве Аполлон”).
Опубликованное в 1914 году в сборнике “Руконог” и никогда более автором не переиздававшееся стихотворение Бориса Пастернака “Цыгане” – может быть самая затейливая вариация пушкинской темы:
(I, 506)
От луча отлынивая смолью,
Не алтыном огруженных кос,
В яровых пруженые удолья
Молдаван сбивается обоз.
Обленились чада град-Загреба,
С молодицей обезроб и смерд:
Твердь обует, обуздает небо,
Твердь стреножит, разнуздает твердь!
Жародею-Жогу, соподвижцу
Твоего девичья младежа,
Дево, дево, растомленной мышцей
Ты отдашься, долони сложа.
Жглом полуд пьяна напропалую,
Запахнешься ль подлою полой,
Коли он в падучей поцелуя
Сбил сорочку солнцевой скулой.
И на версты. Только с пеклой вышки,
Взлокотяся, крошка за крохой,
Кормит солнце хворую мартышку
Бубенца облетной шелухой.
Цыгане предстают в непременном, почти маскарадно-оперном антураже своего странничества – намиста в смоляных косах (“алтыны”), кибитки обоза и версты пути, конская упряжь (“бубенцы”, “узда”, “стреножить”). На всем заметный налет языковой архаики. География обозначена югом – от бунинского Загреба до пушкинской Молдавии. Реализуя самоназывание цыган – “ромэн”, Пастернак пишет на сей раз не “роман небывалый” прозой “осенью в дождь”, а поэтическим языком, под жгучими солнечными лучами, – страстный цыганский романс. Но тут не вольность, ибо цыган – лентяй-обезроб и смерд. Мартышка – символ вороватой и болезнетворной цыганщины. Цыганщина же – модус поэтического бытия. У Хлебникова – единый образ Обезьяны-Солнца; у Бунина и Ходасевича солнце является непременным атрибутом образа обезьянки, но это уже палящее, знойное и немилосердное светило. Пастернак окончательно разделяет эти пушкинские ипостаси, отдавая, в отличие от предшественников, приоритет солнцу. У Маяковского от обезьяны не останется и следа. Поэтический разговор на равных заканчивается победой над Солнцем русской поэзии. Зачин его “Необычайного приключения…” повторяет слова Ходасевича: “Была жара…”. И пристрастным секундантом Пастернак присудит в “Охранной грамоте” победу Маяковскому в этом поэтическом поединке с Ходасевичем под знойным летним полднем Москвы.
В 1929 году Набоков-Сирин написал восторженную рецензию на книгу “Избранных стихов” пушкинского лауреата Ивана Бунина. Здесь чуть ли не впервые явственно зазвучала любимая набоковская тема “цветного слуха”: “Необыкновенное его зрение примечает грань черной тени на освещенной луной улице, особую густоту синевы сквозь листву, пятна солнца, скользящие кружевом по спинам лошадей, – и, уловляя световую гармонию в природе, поэт преображает ее в гармонию звуковую, как бы сохраняя тот же порядок, соблюдая ту же череду. “ Мальчишка негр в турецкой грязной феске висит в бадье, по борту, красит бак, – и от воды на свежий красный лак зеркальные восходят арабески…” ”. Набоков приводит бунинское стихотворение “Огромный, красный, старый пароход…” (1906). “В воде прозрачной” отражается солнечный свет и черное тело мальчишки, а затем свежевыкрашенный борт корабля отражает отражение воды, превращая их в затейливые арабески. Набоков повторяет череду и порядок световой гармонии Бунина, чтобы еще раз подготовить следующую, непроцитированную им строфу – апофеоз преображения нелегкой игры цвета, света и тени в слитный голос:
И лак блестит под черною рукой,
Слепит глаза… И мальчик-обезьяна
Сквозь сон поет…
2.
Мандельштамовский текст “Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…” написан в мае-июле 1931 года и через полтора года опубликован в “Литературной газете” (от 23 ноября 1932 года). Поэт, по его же признанию, только что насильно возвращен из библейской, субботней Армении в буддийскую Москву, возвращен с Юга на Север, из баснословного сияющего прошлого в ночное, закованное в цепи будущее. Буддийственность столицы определяется её строительным размахом (“будувать” означает “строить”, “созидать”). Уже хлебниковское будетлянство включало весь спектр значений: от буддизма до будущности и пробуждения, от строительства до губительности “буддийц”. “Будить” = “губить”, и по Мандельштаму (“будет будить разум и жизнь Сталин”), но таковы свойства конца эпохи, которую он вынужден понимать и принимать, “ловя за хвост” время:
(III, 53)
Я говорю с эпохою, но разве
Душа у ней пеньковая и разве
Она у нас постыдно прижилась,
Как сморщенный зверек в тибетском храме:
Почешется и в цинковую ванну.
– Изобрази еще нам, Марь Иванна.
Пусть это оскорбительно – поймите:
Есть блуд труда и он у нас в крови.
Марь Иваннами, по свидетельству Н.Я.Мандельштам, называли ручных обезьянок уличных гадателей. Зверьки вытаскивали листок с “судьбой” из “кассы”. Современность – обезьянка, она олицетворяет случай, лотерею судеб, в которой человек не властен. Обезьяны, по сути, две: сморщенный зверек тибетского храма – фатальный тотем необходимости и закона; и Марь-Иванна уличного гадания, ввергающая любопытных в область чистой и оскорбительной случайности выбора. Одна распоряжается прошлым, другая – будущим. Человек эпохи Москвошвея преобразует себя из дарвиновской твари в Творца, Homo Faber. Да, но при чем здесь Пушкин? На него ничто не намекает в мандельштамовских стихах. Но еще тринадцатью годами ранее Мандельштам описал вечное погребение Солнца русской поэзии в полуночной Москве:
(I, 136)
Протекает по улицам пышным
Оживленье ночных похорон;
Льются мрачно-веселые толпы
Из каких-то божественных недр.
Это солнце ночное хоронит
Возбужденная играми чернь,
Возвращаясь с полночного пира
Под глухие удары копыт.
Площадная чернь с обезьяньим обликом хоронит (постоянно!) “солнце ночное”. И сама Москва – новый Геркуланум. Противостояние поэта и толпы, Солнца и тьмы сменяется в оксюморонном сочетании какого-то вечного ночного светила. Таков новый статус поэта, его символическое бытие. Время жульничает с ним, толпа играет, но и сам поэт-двурушник не чужд надувательству и веселью (“В Петербурге мы сойдемся снова, / Словно солнце мы похоронили в нем…”).
Находящийся в воронежской ссылке Осип Мандельштам прокладывал свои межвременные мосты, где тени соединяли поэтические души гонимых творцов:
21-22 января 1937 (III, 116)
Слышу, слышу ранний лед,
Шелестящий под мостами,
Вспоминаю, как плывет
Светлый хмель над головами.
С черствых лестниц, с площадей
С угловатыми дворцами
Круг Флоренции своей
Алигьери пел мощней
Утомленными губами.
Так гранит зернистый тот
Тень моя грызет очами,
Видит ночью ряд колод,
Днем казавшихся домами.
Или тень баклуши бьет
И позевывает с вами,
Иль шумит среди людей,
Греясь их вином и небом,
И несладким кормит хлебом
Неотвязных лебедей.
Стихотворение написано к столетию пушкинской дуэли. Круг Алигьери – не круг дантова ада, а “сатурново кольцо эмиграции” – кольцо вечного возвращения к истоку. Именно Пушкин в “Пиковой даме” вторит словам Данте о горечи чужого хлеба: “В самом деле, Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной струхи?” (VI, 328). Пушкин приводит слова из XVII песни “Рая” “Божественной комедии”. Лебяжья Зимняя канавка, в которой утопилась оперная Лиза, собирает на музыкальный “воксал”, как на тризну, все “милые тени” Петербурга. При всей торжественной горечи стиха, Мандельштам не обходится без шутки: “тень грызет очами”, как зубами, черствый хлеб гранита, потому что Дант и есть “Зуб”. Такое веселое, в темпе allegro, понимание итальянского гения как дантиста-старика, развивающего “зверский юношеский аппетит” к гармонии, в открытую предложено Мандельштамом еще в 1933 году в “Разговоре о Данте”: “Уста работают, улыбка движет стих, умно и весело алеют губы, язык доверчиво прижимается к нёбу. ‹…› Кончик языка внезапно оказался в почёте. Звук ринулся к затвору зубов” (III, 218). “Световые формы прорезаются, как зубы” (III, 221). Мандельштамовские черновики показывают, что поверх портрета Данте, не смывая его черт, набросан образ Пушкина: “Великолепен стихотворный голод итальянских стариков, их зверский юношеский аппетит к гармонии, их чувственное вожделение к рифме – il disio! [cтремление, вожделение]. Славные белые зубы Пушкина – мужской жемчуг поэзии русской! Что же роднит Пушкина с итальянцами? Уста работают, улыбка движет стих, умно и весело алеют губы, язык доверчиво прижимается к нёбу. ‹…› Искусство речи именно искажает наше лицо, взрывает его покой, нарушает его маску. ‹…› Один только Пушкин стоял на пороге подлинного, зрелого понимания Данта” (III, 400-401). Эта зрелость заключается в том, что: “В понимании Пушкина, которое он свободно унаследовал от великих итальянцев, поэзия есть роскошь, но роскошь насущно необходимая и подчас горькая, как хлеб. Dа oggi a noi la cotidiana manna… (Purg.. XI, 13)”. Опять горький хлеб, но теперь как насущная роскошь самой поэзии. “Нам союзно лишь то, что избыточно”, – так это будет звучать в “Стихах о неизвестном солдате”. (Из дантовской строки в эти стихи попадет и “безымянная манна”.) “…Я не в состоянии, – признавался пушкинский Германн, – жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее” (VI, 320). Германна и губит его собственная жажда твердого знания, математически выверенного инженерного расчета (как, впрочем, губительными они окажутся и для Сальери). У Мандельштама парадокс на парадоксе: мало того, что излишество объявляется подлинной необходимостью слова, эта излишествующая роскошь – насущна, как горький хлеб, т.е. насущнейшее из насущных!
В невошедшем в окончательную редакцию “Цыган” отрывке есть обращение Алеко к младенцу-сыну, где выбор, сделанный героем поэмы – природа, дар свободы взамен гражданского общества и идолов чести. Выбор этот сделан в дантовских категориях “чужого хлеба” и “чуждых ступеней”. То, что недоступно отцу, он надеется обрести в сыне:
(IV, 501)
Прими привет сердечный мой,
Дитя любви, дитя природы
И с даром жизни дорогой
Неоцененный дар свободы!.. ‹…›
Нет, не преклонит он колен
Пред идолом какой-то чести ‹…›
Не испытает мальчик мой ‹…›
Сколь черств и горек хлеб чужой,
Сколь тяжко медленной ногой
Всходить на чуждые ступени;
От общества, быть может, я
Отъемлю ныне гражданина, –
Что нужды, – я спасаю сына…
Но сыновья неизменно выбирали иной, пушкинский путь чести:
С легкой руки Ахматовой теперь уже общепринято считать мандельштамовское “черное солнце” солярным символом Пушкина. Другой опознавательный символ, который является чаще всего широко понимаемым пушкинским же обозначением Черни, – Зверь, или Волк. Мандельштам просто-напросто производит “Волк” из нем. Volk (народ). Не обходит он и обезьяньей темы. Но Обезьяна сродни Волку, Черни, а не солярному зиянию первообраза. Она не загрызет, а замучит ужимками и кривляниями (“И Александра здесь замучил Зверь…”).
Меня страшатся потому,
что зол я, холоден и весел,
что не служу я никому,
что жизнь и честь мою я взвесил
на пушкинских весах, и честь
осмеливаюсь предпочесть.
Еще один пассаж “Разговора”, где портретирование приводит к “декалькомани” – тени Данте и Пушкина сливаются. Мандельштам говорит о “неловкостях”, сплошных “фо-па” Данте и потому заводит речь о “понятии скандала”, о способности великого флорентийца “нарываться, напарываться на нежелательные и опасные встречи”, “наталкиваться на своих мучителей – в самом неподходящем месте” (III, 223): “Дант – бедняк. Дант – внутренний разночинец старинной римской крови. Для него-то характерна совсем не любезность, а нечто противоположное. Нужно быть слепым кротом для того, чтобы не заметить, что на всем протяжении “Divina Commedia” Дант не умеет себя вести, не знает, как ступить, что сказать, как поклониться. ‹…› Внутреннее беспокойство и тяжелая, смутная неловкость, сопровождающая на каждом шагу неуверенного в себе, как бы недовоспитанного, не умеющего применить свой внутренний опыт и объективировать его в этикет измученного и загнанного человека,- они-то и придают поэме всю прелесть, всю драматичность, они-то и работают над созданием ее фона как психологической загрунтовки. Если бы Данта пустить одного, без “dolce padre”- без Виргилия, скандал неминуемо разразился бы в самом начале и мы имели бы не хождение по мукам и достопримечательностям, а самую гротескную буффонаду. ‹…› То, что для нас безукоризненный капюшон и так называемый орлиный профиль, то изнутри было мучительно преодолеваемой неловкостью, чисто пушкинской камер-юнкерской борьбой за социальное достоинство и общественное положение поэта. Тень, пугающая детей и старух, сама боялась – и Алигьери бросало в жар и холод: от чудных припадков самомнения до сознания полного ничтожества” (III, 224).