Олег АНДРЕЕВ
ОТЕЛЬ
Глава 1
Россия. Москва
22 марта 1998 года
11 часов вечера
Весна в Москве все не начиналась. Мороз, слякоть, простуда и – запах. Этот запах… К нему никак нельзя было привыкнуть.
Сколько Джимми Донсон ни опрыскивал себя и свою машину дезодорантами, запах преследовал его, словно наваждение.
Уже два года Донсон работал менеджером отеля «Калифорния», а в России жил целых пять лет, но привыкнуть к запаху не мог.
В своем родном американском штате Мичиган Джимми жил в маленьком городке с гордым названием Афины. На табличке при въезде значилось – 682 жителя. По российским масштабам деревня. Джимми уже довелось побывать в русских деревнях, и пахло там ужасно. А в его родных Афинах, штат Мичиган, притом что основное население занималось сельским хозяйством – коровами, курами, свиньями, индюками, – запах в городке был цветочный. Даже немного приторно цветочный. Улицы мыли с шампунем, машины благоухали розами, в любом туалете пахло оранжереей.
А здесь, в России…
Нет, Джимми никак не мог к этому привыкнуть.
Вообще, Россию он не любил и при первой же возможности собирался уехать на родину. Джимми был менеджером по снабжению отеля, платили ему очень прилично, причем основную сумму наличными, которые не были отмечены ни в каких бухгалтерских бумагах. Этих денег он никогда бы не увидел у себя дома. Так что в России ему еще придется пожить. Он должен собрать хотя бы стартовый капитал для давно задуманного бизнеса – страусиной фермы у себя в штате Мичиган.
Донсон уже провел кое-какие исследования в этой области – дело сулило хорошие прибыли.
В этот день Джимми остался без машины, и потому настроение его было мрачным. Ему предстояло пройти по зловонным московским улицам метров двести до метро, потом ехать в душном вагоне до своего дома на Кутузовском проспекте. И это заранее удручало Донсона.
Он просидел до одиннадцати над калькуляциями, а когда поднял голову, увидел, что за окном уже ночь, глубокая, промозглая, ранневесенняя московская ночь, в которую добрый хозяин и собаку гулять не выгонит.
Донсон спустился вниз, сунул руки поглубже в карманы плаща и, сжавшись от холода, двинулся к подземному переходу.
Джимми старался дышать пореже. Если бы это было возможно, он носил бы противогаз. Ветер, налетевший от Киевского вокзала, заставил Джимми затаить дыхание.
Ну почему на его родине вокзалы не пахнут мочой и потом, креозотом и жженым железом?!
«Позитив, позитив… думай о позитивном», – учили его в колледже.
Джимми тихонько выдохнул и постарался сосредоточиться на том, что ему нравится в России.
Разве что молоко. Вот странность: он жил в сельскохозяйственном городке, знал, что такое натуральный продукт, но такого вкусного, густого, жирного молока, как в Москве, не пил никогда. Вот это в России действительно хорошо. Ему предлагали выписывать для отеля родное, американское молоко, но он предпочел лианозовское.
Какая-то старуха шла впереди, волоча за собой сумку на колесах.
Джимми приостановился – пусть она отойдет подальше. От старух в этой стране особенно неприятный запах.
Женщина спустилась в подземный переход, в плохо освещенном туннеле отозвались эхом ее шаркающие шаги.
Джимми подождал, пока они стихнут, и, вдохнув побольше свежего воздуха, тоже двинулся вниз.
Подземные переходы в России – отдельное испытание.
Ему казалось, что здесь по ночам, да что там – сутками напролет, люди испражняются, блюют, потеют и вообще всячески гадят. Джимми попытался ускорить шаг, но наткнулся взглядом на группу черноволосых смуглых людей, которые сосредоточенно молчали, не глядя в его сторону.
Когда до группы мужчин оставалось уже метров пять, тот, что стоял спиной, повернулся.
Вот теперь Джимми его узнал.
Джимми бросился бежать, но не от боли в руке, а от этого удушающего запаха.
Как будто горячее железо било его по ногам, по спине, попало и в шею, но Джимми все бежал. Железо это ничего, это не страшно, страшна вонь, которая уже душит, не дает вытолкнуть из легких воздух. Джимми напрягся и изо всей силы втянул живот – изо рта вместе с воздухом вылетел сгусток крови.
Он обернулся на мужчин и увидел в их руках пистолеты, которые все щелкали и щелкали, посылая в его тело свинец.
Ах вот оно что! В него стреляют!
И тут он увидел выход – ступеньки (совсем немного) вели наверх, в ночь, к спасению. А там, на самом верху, стояла женщина. Она просто стояла, отвернувшись от Джимми, и склоняла голову то направо, то налево,
И тут Джимми упал, ткнувшись головой в каменные плиты.
Вонючий пол стал красным, когда Джимми вздохнул. Теперь не было на свете милее запаха, чем тот, который он так ненавидел; другой – неуловимый, стерильный и холодный – запах был страшнее. А его Джимми почувствовал в самом сердце – это был запах смерти.
Мужчины подошли к мертвому телу, и один из них дважды выстрелил Донсону в затылок.
Женщина, которая действительно стояла на верху лестницы, ничего этого не видела и не слышала. Женщину звали Мария. Она была влюблена.
22 марта 1998 года
11 часов вечера
Весна в Москве все не начиналась. Мороз, слякоть, простуда и – запах. Этот запах… К нему никак нельзя было привыкнуть.
Сколько Джимми Донсон ни опрыскивал себя и свою машину дезодорантами, запах преследовал его, словно наваждение.
Уже два года Донсон работал менеджером отеля «Калифорния», а в России жил целых пять лет, но привыкнуть к запаху не мог.
В своем родном американском штате Мичиган Джимми жил в маленьком городке с гордым названием Афины. На табличке при въезде значилось – 682 жителя. По российским масштабам деревня. Джимми уже довелось побывать в русских деревнях, и пахло там ужасно. А в его родных Афинах, штат Мичиган, притом что основное население занималось сельским хозяйством – коровами, курами, свиньями, индюками, – запах в городке был цветочный. Даже немного приторно цветочный. Улицы мыли с шампунем, машины благоухали розами, в любом туалете пахло оранжереей.
А здесь, в России…
Нет, Джимми никак не мог к этому привыкнуть.
Вообще, Россию он не любил и при первой же возможности собирался уехать на родину. Джимми был менеджером по снабжению отеля, платили ему очень прилично, причем основную сумму наличными, которые не были отмечены ни в каких бухгалтерских бумагах. Этих денег он никогда бы не увидел у себя дома. Так что в России ему еще придется пожить. Он должен собрать хотя бы стартовый капитал для давно задуманного бизнеса – страусиной фермы у себя в штате Мичиган.
Донсон уже провел кое-какие исследования в этой области – дело сулило хорошие прибыли.
В этот день Джимми остался без машины, и потому настроение его было мрачным. Ему предстояло пройти по зловонным московским улицам метров двести до метро, потом ехать в душном вагоне до своего дома на Кутузовском проспекте. И это заранее удручало Донсона.
* * *
Когда он был в отеле, ему казалось, что никакой России вокруг нет. Отель был островком родины, здесь тоже все – от холла до туалета – благоухало чистотой и свежестью.Он просидел до одиннадцати над калькуляциями, а когда поднял голову, увидел, что за окном уже ночь, глубокая, промозглая, ранневесенняя московская ночь, в которую добрый хозяин и собаку гулять не выгонит.
Донсон спустился вниз, сунул руки поглубже в карманы плаща и, сжавшись от холода, двинулся к подземному переходу.
Джимми старался дышать пореже. Если бы это было возможно, он носил бы противогаз. Ветер, налетевший от Киевского вокзала, заставил Джимми затаить дыхание.
Ну почему на его родине вокзалы не пахнут мочой и потом, креозотом и жженым железом?!
«Позитив, позитив… думай о позитивном», – учили его в колледже.
Джимми тихонько выдохнул и постарался сосредоточиться на том, что ему нравится в России.
Разве что молоко. Вот странность: он жил в сельскохозяйственном городке, знал, что такое натуральный продукт, но такого вкусного, густого, жирного молока, как в Москве, не пил никогда. Вот это в России действительно хорошо. Ему предлагали выписывать для отеля родное, американское молоко, но он предпочел лианозовское.
Какая-то старуха шла впереди, волоча за собой сумку на колесах.
Джимми приостановился – пусть она отойдет подальше. От старух в этой стране особенно неприятный запах.
Женщина спустилась в подземный переход, в плохо освещенном туннеле отозвались эхом ее шаркающие шаги.
Джимми подождал, пока они стихнут, и, вдохнув побольше свежего воздуха, тоже двинулся вниз.
Подземные переходы в России – отдельное испытание.
Ему казалось, что здесь по ночам, да что там – сутками напролет, люди испражняются, блюют, потеют и вообще всячески гадят. Джимми попытался ускорить шаг, но наткнулся взглядом на группу черноволосых смуглых людей, которые сосредоточенно молчали, не глядя в его сторону.
* * *
Донсон и у себя в Штатах не особенно жаловал мексиканцев, афро-американцев и прочих индейцев. Но здесь темноволосые люди были особенно опасны.* * *
Донсон старался не смотреть в их сторону, ему показалось, что он их видел раньше. И не раз.Когда до группы мужчин оставалось уже метров пять, тот, что стоял спиной, повернулся.
Вот теперь Джимми его узнал.
* * *
Сначала что-то ударило в руку, а потом опять навалились какие-то дикие запахи.Джимми бросился бежать, но не от боли в руке, а от этого удушающего запаха.
Как будто горячее железо било его по ногам, по спине, попало и в шею, но Джимми все бежал. Железо это ничего, это не страшно, страшна вонь, которая уже душит, не дает вытолкнуть из легких воздух. Джимми напрягся и изо всей силы втянул живот – изо рта вместе с воздухом вылетел сгусток крови.
Он обернулся на мужчин и увидел в их руках пистолеты, которые все щелкали и щелкали, посылая в его тело свинец.
Ах вот оно что! В него стреляют!
* * *
Джимми не мог понять за что?! Почему?! Он никому не сделал зла. Он просто хочет жить, пусть даже в этой вонючей стране.И тут он увидел выход – ступеньки (совсем немного) вели наверх, в ночь, к спасению. А там, на самом верху, стояла женщина. Она просто стояла, отвернувшись от Джимми, и склоняла голову то направо, то налево,
И тут Джимми упал, ткнувшись головой в каменные плиты.
Вонючий пол стал красным, когда Джимми вздохнул. Теперь не было на свете милее запаха, чем тот, который он так ненавидел; другой – неуловимый, стерильный и холодный – запах был страшнее. А его Джимми почувствовал в самом сердце – это был запах смерти.
Мужчины подошли к мертвому телу, и один из них дважды выстрелил Донсону в затылок.
Женщина, которая действительно стояла на верху лестницы, ничего этого не видела и не слышала. Женщину звали Мария. Она была влюблена.
Глава 2
Соединенные Штаты Америки. Лос Анджелес
12 апреля 1999 года
10 часов вечера
Влюбленный бизнесмен – что может быть смешнее? В свои тридцать с лишним лет Айвен спал со многими женщинами, с некоторыми даже по нескольку раз, что растягивало эти связи на год-другой. Но даже такие длительные знакомства не оставляли ни в его сердце, ни в уме заметных следов, не говоря уж о разовых встречах, которые пролетали легким незаметным ветерком. Да, собственно, вообще ни одной из прежних любовниц он не помнил. Расставался легко, как с поношенной рубашкой, – просто приобретал новую. Он помнил каждую цифру, каждую запятую в контрактах, которые заключались и пять, и десять лет назад, а вот женщин, с которыми спал, не помнил.
Айвен вернулся из России уже больше года назад. Пробыл там всего две недели, заключил очень выгодную сделку, провернул массу дел, но и контракт и дела были как в тумане, а помнил он от мельчайших черточек до самых незначительных жестов одну женщину. Русскую женщину по имени Мария.
Айвену она, конечно, нравилась, он вообще спал только с теми женщинами, которые ему нравились, даже если физиология уже кричала: поимей хоть кого-нибудь! Нет, он умел справляться со своими желаниями, он выжидал, пока не найдет подходящую. Ведь не стал бы он покупать рубашку на ближайшем развале. Нет, он бы дошел до приличного магазина и выбрал бы что-то стоящее.
Так вот на этом все сравнение с рубашками (которыми он втайне гордился) кончалось. Уже через неделю после знакомства с Марией Айвен понял, что ему как-то необычно с ней.
Она не поглядывала то и дело на часы, не отвлекалась постоянно на телефонные разговоры, не торопилась на работу, не спешила побыстрее улечься в постель, а могла часами смотреть на него и говорить русские непонятные слова, которые странным образом будоражили его. Она совсем не была похожа на американку.
Но даже не это было главное. Мария гладила его по голове – он терпеть этого не мог еще с детства, – и ему было почему-то приятно. Перед поцелуем она не брызнула ни себе, ни ему в рот освежителем, а просто приоткрыла губы. Он потом с удивлением вспоминал, что она ничего не сказала ему в первый раз про безопасный секс, а он, всегда такой осторожный, тоже забыл про кондом и опомнился, когда все было уже закончено. Так они потом и не предохранялись.
Все это поначалу слегка тревожило Айвена, нормальный ход вещей нарушался. Дошло до того, что недельную командировку он продлил еще на шесть дней. Сам на себя злился, но ничего поделать не мог. Но потом он привык. И вдруг понял, что именно такой ход вещей – нормальный. Что все его предыдущие встречи были неправильными, механистичными, даже больше – циничными. По принципу – я тебе подарок, ты мне – любовь.
Он даже к слову «любовь» стал относиться иначе. Мария очень смеялась, когда он говорил «make love».
– Любовь нельзя делать! Любовь можно только принимать или не принимать. Второе – страшный грех.
И то, что раньше было для него понятным и лишенным тайны, обретало какой-то будоражащий надмирный смысл. «Любовь» становилась не просто удовлетворением физиологических потребностей, но чем-то куда большим, неизмеримо большим, необъятным.
Впрочем, когда пришло время уезжать, он трезво рассудил, что этот морок быстро пройдет, стоит ему окунуться в деловую американскую жизнь.
И вот он уже больше года в Америке, все так же занимается своим бизнесом, но партнеры говорят ему, что он как-то потух. Айвен пытался встречаться с прежними своими любовницами, но встречи кончались ничем. И он безобразно напивался, чтобы утихомирить какой-то непривычный стыд внутри себя.
Получилось что-то несусветное – весь этот год он не смог переспать ни с одной женщиной.
Марии он не звонил и не писал. Сам хотел избавиться от этой зависимости.
Но сейчас Айвен мчался из офиса домой, чтобы уже в который раз вставить в видеомагнитофон кассету и увидеть Марию.
Она стояла, как всегда, на светлом фоне входа в подземный переход, слегка склонив голову набок, и смотрела ему прямо в глаза.
Айвен потихоньку потягивал виски прямо из бутылки – тоже появившаяся после той поездки в Россию привычка – и разговаривал с Марией:
– Что ты со мной сделала, чертова женщина? Нет ничего смешнее влюбленного бизнесмена. Вчера, скажем, я простил три процента подрядчику. А позавчера не уволил бездарную менеджершу по рекламе. И только потому, что у нее глаза твоего цвета. Я стал каким-то размазней и хлюпиком. Оставь меня, я тебя очень прошу. Я не могу так больше жить.
Мария, конечно, не ответила, только склонила голову на другое плечо.
Айвен остановил изображение. Получилась застывшая фотография. Он подошел к огромному экрану и прислонился лбом к рукам Марии. Холодное стекло обожгло. Но Айвену стало лучше, легче.
Он рассматривал ее руки, тонкие пальцы, изгиб локтя…
Надо было снять Марию на фоне голой стены. Чтобы только она, и больше никого. А то вот какие-то люди сзади. Какие-то мужчины. Что за мужчины? Что им здесь нужно?
Он стал смотреть на мужчин, фигурки которых были четко видны в светлом пространстве подземного перехода. Никогда он не рассматривал этих случайных прохожих. Их четверо. Один впереди – кажется, бежит, держась за бок, а трое сзади…
Айвен застыл.
У троих были подняты правые руки. А в этих руках – Айвен приблизил глаза – что это?! Пистолеты?!
Он моментально протрезвел.
Отмотал изображение назад. Пустил снова.
Так и есть. Бандиты напали на человека.
Вот так и все в России – любовь и преступление рядом.
В этот вечер он решил, что при первой же возможности позвонит Марии.
12 апреля 1999 года
10 часов вечера
Влюбленный бизнесмен – что может быть смешнее? В свои тридцать с лишним лет Айвен спал со многими женщинами, с некоторыми даже по нескольку раз, что растягивало эти связи на год-другой. Но даже такие длительные знакомства не оставляли ни в его сердце, ни в уме заметных следов, не говоря уж о разовых встречах, которые пролетали легким незаметным ветерком. Да, собственно, вообще ни одной из прежних любовниц он не помнил. Расставался легко, как с поношенной рубашкой, – просто приобретал новую. Он помнил каждую цифру, каждую запятую в контрактах, которые заключались и пять, и десять лет назад, а вот женщин, с которыми спал, не помнил.
Айвен вернулся из России уже больше года назад. Пробыл там всего две недели, заключил очень выгодную сделку, провернул массу дел, но и контракт и дела были как в тумане, а помнил он от мельчайших черточек до самых незначительных жестов одну женщину. Русскую женщину по имени Мария.
* * *
Она так настояла, чтобы он называл ее Мария, не Мэри. А его, прочитав в паспорте написанное латинскими буквами имя «Ivan», стала звать Ваней.Айвену она, конечно, нравилась, он вообще спал только с теми женщинами, которые ему нравились, даже если физиология уже кричала: поимей хоть кого-нибудь! Нет, он умел справляться со своими желаниями, он выжидал, пока не найдет подходящую. Ведь не стал бы он покупать рубашку на ближайшем развале. Нет, он бы дошел до приличного магазина и выбрал бы что-то стоящее.
Так вот на этом все сравнение с рубашками (которыми он втайне гордился) кончалось. Уже через неделю после знакомства с Марией Айвен понял, что ему как-то необычно с ней.
Она не поглядывала то и дело на часы, не отвлекалась постоянно на телефонные разговоры, не торопилась на работу, не спешила побыстрее улечься в постель, а могла часами смотреть на него и говорить русские непонятные слова, которые странным образом будоражили его. Она совсем не была похожа на американку.
Но даже не это было главное. Мария гладила его по голове – он терпеть этого не мог еще с детства, – и ему было почему-то приятно. Перед поцелуем она не брызнула ни себе, ни ему в рот освежителем, а просто приоткрыла губы. Он потом с удивлением вспоминал, что она ничего не сказала ему в первый раз про безопасный секс, а он, всегда такой осторожный, тоже забыл про кондом и опомнился, когда все было уже закончено. Так они потом и не предохранялись.
* * *
И все-таки не это было главное, хотя и этого было более чем достаточно. Было еще что-то, куда более важное. Ее глаза, ее руки, ее дыхание, ее безоглядность. Конечно, Айвен делал ей подарки, щедрые подарки, но она принимала их как ребенок – да, спасибо, чудно, как мило, – без глубинной благодарности, от подарков ее отношение к нему вовсе не улучшалось. Даже как будто наоборот. Они ее слегка раздражали.Все это поначалу слегка тревожило Айвена, нормальный ход вещей нарушался. Дошло до того, что недельную командировку он продлил еще на шесть дней. Сам на себя злился, но ничего поделать не мог. Но потом он привык. И вдруг понял, что именно такой ход вещей – нормальный. Что все его предыдущие встречи были неправильными, механистичными, даже больше – циничными. По принципу – я тебе подарок, ты мне – любовь.
Он даже к слову «любовь» стал относиться иначе. Мария очень смеялась, когда он говорил «make love».
– Любовь нельзя делать! Любовь можно только принимать или не принимать. Второе – страшный грех.
И то, что раньше было для него понятным и лишенным тайны, обретало какой-то будоражащий надмирный смысл. «Любовь» становилась не просто удовлетворением физиологических потребностей, но чем-то куда большим, неизмеримо большим, необъятным.
Впрочем, когда пришло время уезжать, он трезво рассудил, что этот морок быстро пройдет, стоит ему окунуться в деловую американскую жизнь.
И вот он уже больше года в Америке, все так же занимается своим бизнесом, но партнеры говорят ему, что он как-то потух. Айвен пытался встречаться с прежними своими любовницами, но встречи кончались ничем. И он безобразно напивался, чтобы утихомирить какой-то непривычный стыд внутри себя.
Получилось что-то несусветное – весь этот год он не смог переспать ни с одной женщиной.
Марии он не звонил и не писал. Сам хотел избавиться от этой зависимости.
Но сейчас Айвен мчался из офиса домой, чтобы уже в который раз вставить в видеомагнитофон кассету и увидеть Марию.
Она стояла, как всегда, на светлом фоне входа в подземный переход, слегка склонив голову набок, и смотрела ему прямо в глаза.
Айвен потихоньку потягивал виски прямо из бутылки – тоже появившаяся после той поездки в Россию привычка – и разговаривал с Марией:
– Что ты со мной сделала, чертова женщина? Нет ничего смешнее влюбленного бизнесмена. Вчера, скажем, я простил три процента подрядчику. А позавчера не уволил бездарную менеджершу по рекламе. И только потому, что у нее глаза твоего цвета. Я стал каким-то размазней и хлюпиком. Оставь меня, я тебя очень прошу. Я не могу так больше жить.
Мария, конечно, не ответила, только склонила голову на другое плечо.
Айвен остановил изображение. Получилась застывшая фотография. Он подошел к огромному экрану и прислонился лбом к рукам Марии. Холодное стекло обожгло. Но Айвену стало лучше, легче.
Он рассматривал ее руки, тонкие пальцы, изгиб локтя…
Надо было снять Марию на фоне голой стены. Чтобы только она, и больше никого. А то вот какие-то люди сзади. Какие-то мужчины. Что за мужчины? Что им здесь нужно?
Он стал смотреть на мужчин, фигурки которых были четко видны в светлом пространстве подземного перехода. Никогда он не рассматривал этих случайных прохожих. Их четверо. Один впереди – кажется, бежит, держась за бок, а трое сзади…
Айвен застыл.
У троих были подняты правые руки. А в этих руках – Айвен приблизил глаза – что это?! Пистолеты?!
Он моментально протрезвел.
Отмотал изображение назад. Пустил снова.
Так и есть. Бандиты напали на человека.
Вот так и все в России – любовь и преступление рядом.
В этот вечер он решил, что при первой же возможности позвонит Марии.
Глава 3
Россия. Москва
14 апреля 1999 года
С 5 до 6 часов утра
Это смахивало на скрытую боевую операцию. Но не настоящую, о которых вообще мало кто знает, а на киношную, помпезную, поэтому вовсе не скрытую, но красивую, напряженную, как и положено в американских хайбаджет-боевиках.
Именно это Рэбиджу и нравилось.
В аэропорту его под одеялом провели к лимузину, чтобы, не дай бог, ни один фотограф не увидел татуированное лицо лидера группы «Treasure».
Потом никелированные гробы джипов черной стрелой промчались по городу и рассосались у многочисленных подъездов гостиницы «Рамчуг-Рессовски».
Здесь Рэбиджа погрузили в ящик с дырочками и покатили на третий этаж.
Равнодушные обитатели гостиницы тут же были заинтригованы. Любопытные толпой последовали за ящиком и увидели, как тот вкатили в номер люкс.
– Кто там? – спрашивали они.
– Не ваше дело, – грубовато ответили ребята с малюсенькими наушниками и малюсенькими головами на широких плечах.
– Рэбидж, – высказал кто-то верную догадку.
И тогда толпа снова стала равнодушной и разошлась.
Рэбиджу номер понравился. Три ванные, два туалета, семь комнат, четыре телефона с разными номерами, две кровати и четырнадцать кресел.
Вот только занавески. Они были благородного темно-зеленого цвета.
– Слушаю вас, – с почтением склонился портье, угадав недовольство дорогого клиента.
– Поменяйте занавески. Я люблю бордо.
– Еще будут распоряжения?
– Потом. Свободны.
И он подал портье заранее подписанный свой собственный портрет.
– О, благодарю, – снова почтительно склонился портье. – У нас уже целая коллекция портретов знаменитостей. Если вы обратили внимание – они как раз все висят в коридоре… Ах да, – портье вспомнил, что как раз по коридору Рэбиджа везли в ящике. – Ну, надеюсь, вам будет любопытно ознакомиться. Кстати, в этом номере останавливался сам Элтон Джон, когда гастролировал в Москве, – похвастал портье.
Лучше бы он этого не делал.
Рэбидж, уже развалившийся на кровати прямо в ботинках и мирно посасывающий пиво из банки, вдруг вскинулся:
– Кто?!
– Элтон Джон, – повторил портье.
– В каком номере Эрл?
– Эрл Грэй? – уточнил портье. – Триста восьмой.
– Номер телефона?
– Ноль восемь по зеленому аппарату.
– Алло, Эрл, это я. Мы съезжаем сию секунду.
Портье открыл рот.
– Ты что, сдурел, мать твою?! – заорал в трубку Эрл. – Ты знаешь, сколько «зеленых» мы отвалили за наши номера? Ты знаешь, что в Нью-Йорке или Париже за такие бабки мы могли бы снять два дворца!
– Пусть вернут деньги.
– Они? Они не вернут! Здесь денег не возвращают. Что случилось?
– Я не хочу жить в гостинице, где ночевал этот «голубой».
– Какой «голубой»?
– Не важно. Мне здесь не нравится.
– Я тебя ненавижу, Рэб.
– Ты помолчи лучше, козел долбаный! А то уволю! – Рэбидж зашелся в крике, который так хорошо был известен поклонникам трэш-метал-рока. – Я сказал – съезжаем, значит – съезжаем.
– Куда?!
– Это не мое дело! Ты понял?!
– Понял, – уже потухшим голосом ответил Эрл.
Через полчаса Рэбиджа снова погрузили в ящик с дырочками и повезли по коридору уже в обратном направлении Теперь он специально смотрел на стены и видел сквозь дырочки портреты знаменитостей.
Ну конечно, разве он мог здесь остаться? Разве мог он позволить, чтобы и его портрет стал в ряд с этими ублюдками?!
Только в лимузине он спросил:
– Куда мы едем?
– В «Калифорнию».
– Русский отель? – испугался Рэбидж, наслышанный о местном сервисе.
– Успокойся. Американский. Пять звезд.
– В каком номере я буду жить?
– В люксе.
– История?
– В нем жил Клинтон. Надеюсь, это тебя не смущает? Ведь ты участвовал в его предвыборной кампании.
Это Рэбиджа действительно не смущало.
А Эрл, генеральный менеджер группы «Treasure», умолчал, что в этом же номере останавливался Паваротти, которого Рэбидж ненавидел за итальянское происхождение и причастность к классике.
Служащим «Калифорнии» тоже было строго-настрого наказано: ни слова о прежних обитателях номера люкс.
Когда подъехали, Рэбидж решил, что здесь оперативные меры не понадобятся: никто не знает, что культовая группа из Британии пожарным порядком перебралась из «Рамчуг-Рессовски».
Журналисты и фанаты остались с носом.
«Ох и повеселимся», – задорно подумал Рэбидж. После такого стресса ему обязательно надо было расслабиться.
Он позвонил менеджеру и приказал собираться на Красную площадь. Сначала он хочет поклониться Ленину.
В гостинице «Калифорния» пока еще не знали, какого беспокойного жильца поселили в президентский номер.
14 апреля 1999 года
С 5 до 6 часов утра
Это смахивало на скрытую боевую операцию. Но не настоящую, о которых вообще мало кто знает, а на киношную, помпезную, поэтому вовсе не скрытую, но красивую, напряженную, как и положено в американских хайбаджет-боевиках.
Именно это Рэбиджу и нравилось.
В аэропорту его под одеялом провели к лимузину, чтобы, не дай бог, ни один фотограф не увидел татуированное лицо лидера группы «Treasure».
Потом никелированные гробы джипов черной стрелой промчались по городу и рассосались у многочисленных подъездов гостиницы «Рамчуг-Рессовски».
Здесь Рэбиджа погрузили в ящик с дырочками и покатили на третий этаж.
Равнодушные обитатели гостиницы тут же были заинтригованы. Любопытные толпой последовали за ящиком и увидели, как тот вкатили в номер люкс.
– Кто там? – спрашивали они.
– Не ваше дело, – грубовато ответили ребята с малюсенькими наушниками и малюсенькими головами на широких плечах.
– Рэбидж, – высказал кто-то верную догадку.
И тогда толпа снова стала равнодушной и разошлась.
Рэбиджу номер понравился. Три ванные, два туалета, семь комнат, четыре телефона с разными номерами, две кровати и четырнадцать кресел.
Вот только занавески. Они были благородного темно-зеленого цвета.
– Слушаю вас, – с почтением склонился портье, угадав недовольство дорогого клиента.
– Поменяйте занавески. Я люблю бордо.
– Еще будут распоряжения?
– Потом. Свободны.
И он подал портье заранее подписанный свой собственный портрет.
– О, благодарю, – снова почтительно склонился портье. – У нас уже целая коллекция портретов знаменитостей. Если вы обратили внимание – они как раз все висят в коридоре… Ах да, – портье вспомнил, что как раз по коридору Рэбиджа везли в ящике. – Ну, надеюсь, вам будет любопытно ознакомиться. Кстати, в этом номере останавливался сам Элтон Джон, когда гастролировал в Москве, – похвастал портье.
Лучше бы он этого не делал.
Рэбидж, уже развалившийся на кровати прямо в ботинках и мирно посасывающий пиво из банки, вдруг вскинулся:
– Кто?!
– Элтон Джон, – повторил портье.
– В каком номере Эрл?
– Эрл Грэй? – уточнил портье. – Триста восьмой.
– Номер телефона?
– Ноль восемь по зеленому аппарату.
– Алло, Эрл, это я. Мы съезжаем сию секунду.
Портье открыл рот.
– Ты что, сдурел, мать твою?! – заорал в трубку Эрл. – Ты знаешь, сколько «зеленых» мы отвалили за наши номера? Ты знаешь, что в Нью-Йорке или Париже за такие бабки мы могли бы снять два дворца!
– Пусть вернут деньги.
– Они? Они не вернут! Здесь денег не возвращают. Что случилось?
– Я не хочу жить в гостинице, где ночевал этот «голубой».
– Какой «голубой»?
– Не важно. Мне здесь не нравится.
– Я тебя ненавижу, Рэб.
– Ты помолчи лучше, козел долбаный! А то уволю! – Рэбидж зашелся в крике, который так хорошо был известен поклонникам трэш-метал-рока. – Я сказал – съезжаем, значит – съезжаем.
– Куда?!
– Это не мое дело! Ты понял?!
– Понял, – уже потухшим голосом ответил Эрл.
Через полчаса Рэбиджа снова погрузили в ящик с дырочками и повезли по коридору уже в обратном направлении Теперь он специально смотрел на стены и видел сквозь дырочки портреты знаменитостей.
Ну конечно, разве он мог здесь остаться? Разве мог он позволить, чтобы и его портрет стал в ряд с этими ублюдками?!
Только в лимузине он спросил:
– Куда мы едем?
– В «Калифорнию».
– Русский отель? – испугался Рэбидж, наслышанный о местном сервисе.
– Успокойся. Американский. Пять звезд.
– В каком номере я буду жить?
– В люксе.
– История?
– В нем жил Клинтон. Надеюсь, это тебя не смущает? Ведь ты участвовал в его предвыборной кампании.
Это Рэбиджа действительно не смущало.
А Эрл, генеральный менеджер группы «Treasure», умолчал, что в этом же номере останавливался Паваротти, которого Рэбидж ненавидел за итальянское происхождение и причастность к классике.
Служащим «Калифорнии» тоже было строго-настрого наказано: ни слова о прежних обитателях номера люкс.
Когда подъехали, Рэбидж решил, что здесь оперативные меры не понадобятся: никто не знает, что культовая группа из Британии пожарным порядком перебралась из «Рамчуг-Рессовски».
Журналисты и фанаты остались с носом.
«Ох и повеселимся», – задорно подумал Рэбидж. После такого стресса ему обязательно надо было расслабиться.
Он позвонил менеджеру и приказал собираться на Красную площадь. Сначала он хочет поклониться Ленину.
В гостинице «Калифорния» пока еще не знали, какого беспокойного жильца поселили в президентский номер.
Глава 4
Вера Михайловна Лученок провела бессонную ночь. Одинокие женщины вообще спят чутко. Не то чтобы кошмары или волнующие воспоминания прошлой жизни, мигрень и подобные напасти – ничего подобного Веру Михайловну не мучило. Причина была другая. То ли природа так распорядилась, то ли сама Вера Михайловна просчиталась, но Афанасий так и не окотился. Ее элементарно обманули в тот не по-весеннему промозглый вечер в подземном переходе.
В тот день сослуживцы вручили ей памятный адрес и электронный будильник, проводив на нежеланный, но вынужденный отдых. Так бальзаковского возраста начальник БНТИ со знанием трех европейских языков и латыни прибавила к своему статусу приставку «экс» и под жидкие аплодисменты, с тортом и цветами, сдала свой пропуск в одном из ведущих отраслевых институтов страны.
Со временем Вера Михайловна утратила иллюзии и похоронила надежды на занимательную жизнь после ухода с работы: поездки в туристические Мекки Европы, селекционную работу на шести сотках. Она была разорена. Нет, деньги как бы не пропали/ Их можно было даже получить, но создать хотя бы первичный признак нормального существования эти цветные бумажки уже не могли.
В тот вечер шел дождь. Котенок в руках подвыпившей пожилой бабы был жалкий и дрожащий. А на сердце у Веры Михайловны прочно утвердились печаль и сожаление.
– Бери, не то я его в Муму превращу, – пригрозила баба, почуяв в красивой, слегка склонной к полноте даме потенциального клиента.
– А как его зовут? – спросила бывшая научная сотрудница, смутно понимая, что сейчас ей придется открыть кошелек.
– Афанасий, – не моргнув глазом выпалила баба. От бабы разило.
И Афанасий перекочевал из грязных рук торговки сначала в руки, а потом под жакет Веры Михайловны, где свернулся на упругой, державшей форму груди. Это потом, робко раздувая пушистую шерстку на животе Афанасия, Вера Михайловна будет безуспешно искать половые признаки мужчины, но, найдя только мелкие прыщики сосков, тем не менее успокоится. Когда же пришедшая в гости подруга определила пол Афанасия как однозначно женский, было уже поздно, оба – и женщина и животное – привыкли к мужской кличке.
Так вот, Афанасий должен был окотиться. Всю ночь он бродил по двухкомнатной малогабаритке, тяжело волоча по паркету отвисший живот, и искал себе укромное место.
Иногда подходил к кровати хозяйки и пристально наблюдал за ней. От этого взгляда Вера Михайловна просыпалась. Ей становилось неуютно. Она смотрела на фотографию сына, которого потеряла в чеченскую авантюру родного государства, пристраивала Афанасия обратно в корзинку, из которой он почему-то сбегал через несколько минут. Вера Михайловна наконец решилась и выпила снотворного: бывшей начальнице необходимо было выспаться. Утром надо на работу, и проспать никак нельзя.
Она очень дорожила местом гардеробщицы в отеле, куда устроила ее подруга, снабдив самыми лестными рекомендациями. Сыграло тут роль и знание языков, и лоск интеллигентной дамы, и чувство такта, а также полное отсутствие гонора, когда она была на собеседовании.
Отель ей понравился. А когда она, отработав в нем без малого два года, подружилась кое с кем из персонала и все обустроилось, в мыслях тем более стала называть место своей немудреной службы с большой буквы – Отель.
Все в нем нравилось Вере Михайловне. Иногда даже удавалось переброситься парой фраз о погоде на одном из языков, которыми она владела в совершенстве. За этим следили, и не всем могло понравиться подобное поведение, потому гардеробщица тщательно выбирала собеседников. Этому она научилась быстро. Наверное, профессия заставляет стать физиономистом.
А на прошлой неделе у нее даже возник мини-спор с приехавшим из Америки адвентистом по поводу употребления легкого виноградного вина. Он потом дважды подходил к ней, и они коротко поспорили о неприятии адвентистами православных обрядов и одежд священнослужителей, осудили католическое духовенство за разрешение не только пить, но и курить, а главное – за обет безбрачия.
Адвентист предложил Вере Михайловне пойти в свободное от работы время в Третьяковку или Рублевский музей, но Вера Михайловна вспыхнула, словно девочка, и решительно отказала. Отель никогда бы не простил измены.
В тот день сослуживцы вручили ей памятный адрес и электронный будильник, проводив на нежеланный, но вынужденный отдых. Так бальзаковского возраста начальник БНТИ со знанием трех европейских языков и латыни прибавила к своему статусу приставку «экс» и под жидкие аплодисменты, с тортом и цветами, сдала свой пропуск в одном из ведущих отраслевых институтов страны.
Со временем Вера Михайловна утратила иллюзии и похоронила надежды на занимательную жизнь после ухода с работы: поездки в туристические Мекки Европы, селекционную работу на шести сотках. Она была разорена. Нет, деньги как бы не пропали/ Их можно было даже получить, но создать хотя бы первичный признак нормального существования эти цветные бумажки уже не могли.
В тот вечер шел дождь. Котенок в руках подвыпившей пожилой бабы был жалкий и дрожащий. А на сердце у Веры Михайловны прочно утвердились печаль и сожаление.
– Бери, не то я его в Муму превращу, – пригрозила баба, почуяв в красивой, слегка склонной к полноте даме потенциального клиента.
– А как его зовут? – спросила бывшая научная сотрудница, смутно понимая, что сейчас ей придется открыть кошелек.
– Афанасий, – не моргнув глазом выпалила баба. От бабы разило.
И Афанасий перекочевал из грязных рук торговки сначала в руки, а потом под жакет Веры Михайловны, где свернулся на упругой, державшей форму груди. Это потом, робко раздувая пушистую шерстку на животе Афанасия, Вера Михайловна будет безуспешно искать половые признаки мужчины, но, найдя только мелкие прыщики сосков, тем не менее успокоится. Когда же пришедшая в гости подруга определила пол Афанасия как однозначно женский, было уже поздно, оба – и женщина и животное – привыкли к мужской кличке.
Так вот, Афанасий должен был окотиться. Всю ночь он бродил по двухкомнатной малогабаритке, тяжело волоча по паркету отвисший живот, и искал себе укромное место.
Иногда подходил к кровати хозяйки и пристально наблюдал за ней. От этого взгляда Вера Михайловна просыпалась. Ей становилось неуютно. Она смотрела на фотографию сына, которого потеряла в чеченскую авантюру родного государства, пристраивала Афанасия обратно в корзинку, из которой он почему-то сбегал через несколько минут. Вера Михайловна наконец решилась и выпила снотворного: бывшей начальнице необходимо было выспаться. Утром надо на работу, и проспать никак нельзя.
Она очень дорожила местом гардеробщицы в отеле, куда устроила ее подруга, снабдив самыми лестными рекомендациями. Сыграло тут роль и знание языков, и лоск интеллигентной дамы, и чувство такта, а также полное отсутствие гонора, когда она была на собеседовании.
Отель ей понравился. А когда она, отработав в нем без малого два года, подружилась кое с кем из персонала и все обустроилось, в мыслях тем более стала называть место своей немудреной службы с большой буквы – Отель.
Все в нем нравилось Вере Михайловне. Иногда даже удавалось переброситься парой фраз о погоде на одном из языков, которыми она владела в совершенстве. За этим следили, и не всем могло понравиться подобное поведение, потому гардеробщица тщательно выбирала собеседников. Этому она научилась быстро. Наверное, профессия заставляет стать физиономистом.
А на прошлой неделе у нее даже возник мини-спор с приехавшим из Америки адвентистом по поводу употребления легкого виноградного вина. Он потом дважды подходил к ней, и они коротко поспорили о неприятии адвентистами православных обрядов и одежд священнослужителей, осудили католическое духовенство за разрешение не только пить, но и курить, а главное – за обет безбрачия.
Адвентист предложил Вере Михайловне пойти в свободное от работы время в Третьяковку или Рублевский музей, но Вера Михайловна вспыхнула, словно девочка, и решительно отказала. Отель никогда бы не простил измены.
Глава 5
Так они смотрели друг на друга каждое утро, если, конечно, ночью были вместе.
В глазах обоих стоял ясный, но довольно глупый вопрос: что я здесь делаю? Почему я оказался (оказалась) в постели с этим человеком?
Если бы эту пару мог наблюдать кто-то посторонний, то он бы тоже задался тем же самым вопросом: как в одной кровати очутились американка и чеченец?
Более странную пару и представить было трудно.
Она, естественно, белокурая, с голубыми, даже какими-то неестественно голубыми, электрическими глазами, чувственным ртом и тонкими руками. В повадках угадывался самый крайний представитель эмансипированного женского сословия Соединенных Штатов Америки. Из тех, кто подает в суд на мужчину, если тот уступает женщине дорогу или целует ей руку при встрече. В России таких называют грубовато – конь в юбке. Мисс Чарли Пайпс, конечно, совсем не напоминала коня. Она была тонка, изящна и грациозна.
А ее партнер был черноволос и смуглокож, как и положено чеченцу, глаза – два угля, руки сильные и властные, волевой подбородок и манера восточного хана, у которого женщина вместе с мужчинами за стол не сядет.
Все понятия о равноправии полов у такого рода мужчин сводятся к тому, что они иногда позволяют жене не пить воду из тазика, в котором она только что вымыла его ноги.
На Западе таких называют – мачо. У нас – муж-жик. Хотя это определение явно слабовато.
Ахмат Калтоев – так звали чеченца, – конечно, не заставлял Чарли пить воду из тазика, но все равно каждое утро после бурной ночи удивлялся: почему она с ним, а главное – он с ней?
Любовниками они стали два года назад. Деловая жизнь – отличный стимул для сексуальных отношений, и наоборот. Чарли и Ахмат работали вместе добрых семь лет. Но поначалу даже смотрели друг на друга с трудом.
Чарли все в России казалось диким и грязным. А мужчины – тем более. Что уж говорить о кавказцах, о которых она наслышана была еще в Штатах и которых своими глазами увидела в Москве.
Ахмату Чарли тоже сначала была, мягко говоря, неприятна. Что уж говорить – была у него манерка такая, которая укладывалась в простую формулу: когда джигит говорит, говно молчит. А рядом с Чарли он себя часто чувствовал далеко не джигитом, а как раз тем самым, что должно молчать. Не успевал Ахмат, закончивший экономический факультет МГУ, открыть рот, как Чарли тут же перебивала его излюбленным словом «нонсенс».
Это у нас в России это слово звучит изысканно, а там у них оно значит не более чем фигня на постном масле.
Горячая кровь Ахмата кипела, угольные глаза начинали раскаляться жаром, а ровные белые зубы отчетливо скрипели. С работы он возвращался разбитым и злым, «как сто чеченцев», а когда наталкивался на покорный взгляд жены (действительно готовой пить воду из тазика), почему-то злился еще больше.
Конечно, Ахмат уже давно не был диким кавказцем. С четырнадцати лет он жил в Москве, куда переехал вместе с родителями. Покойный отец был отличным инженером-текстильщиком, вот его и пригласили на ткацкую фабрику имени Розы Люксембург. В те времена ненависть между нациями была куда глуше, почти незаметна, среди пацанов, своих сверстников, а потом в университете Ахмат ее даже не замечал. Только в армии она проявлялась наличием разнообразных национальных братств. Но и там Ахмат почему-то попал к грузинам. Тогда это тоже не имело особого значения. Кстати, у русских никаких братств не было, поэтому их били поодиночке.
Все разбухло и лопнуло кровавым, мерзким извержением после перестройки.
На улице Ахмата стали останавливать милиционеры, которые и по-русски-то говорили хуже его:
– Стой, чурка, документы покажь.
И теперь уже братства стали более разборчивыми. Очень скоро к Ахмату стали наведываться какие-то родственники, о которых он в жизни ничего не слышал. Отец и мать умерли, поэтому спросить у них, действительно ли какой-нибудь Арслан троюродный племянник брата жены двоюродного дяди племянника тети, он не мог.
Если сперва «родственники» только задушевно говорили о чести рода, о многострадальной чеченской земле, о памяти предков, о святом долге каждого из маленького народа помогать соплеменникам, то скоро разговоры пошли о кровной мести, о смертных обидах, и Ахмат понял, что увяз. Его давно пугало в соплеменниках то, что на современном языке называется – двойная мораль. Одна мораль для своих и полное отсутствие оной для «иноверцев». А он для них, как ни лез вон из кожи, уже не был своим. Поэтому как-то раз ему просто сказали:
В глазах обоих стоял ясный, но довольно глупый вопрос: что я здесь делаю? Почему я оказался (оказалась) в постели с этим человеком?
Если бы эту пару мог наблюдать кто-то посторонний, то он бы тоже задался тем же самым вопросом: как в одной кровати очутились американка и чеченец?
Более странную пару и представить было трудно.
Она, естественно, белокурая, с голубыми, даже какими-то неестественно голубыми, электрическими глазами, чувственным ртом и тонкими руками. В повадках угадывался самый крайний представитель эмансипированного женского сословия Соединенных Штатов Америки. Из тех, кто подает в суд на мужчину, если тот уступает женщине дорогу или целует ей руку при встрече. В России таких называют грубовато – конь в юбке. Мисс Чарли Пайпс, конечно, совсем не напоминала коня. Она была тонка, изящна и грациозна.
А ее партнер был черноволос и смуглокож, как и положено чеченцу, глаза – два угля, руки сильные и властные, волевой подбородок и манера восточного хана, у которого женщина вместе с мужчинами за стол не сядет.
Все понятия о равноправии полов у такого рода мужчин сводятся к тому, что они иногда позволяют жене не пить воду из тазика, в котором она только что вымыла его ноги.
На Западе таких называют – мачо. У нас – муж-жик. Хотя это определение явно слабовато.
Ахмат Калтоев – так звали чеченца, – конечно, не заставлял Чарли пить воду из тазика, но все равно каждое утро после бурной ночи удивлялся: почему она с ним, а главное – он с ней?
Любовниками они стали два года назад. Деловая жизнь – отличный стимул для сексуальных отношений, и наоборот. Чарли и Ахмат работали вместе добрых семь лет. Но поначалу даже смотрели друг на друга с трудом.
Чарли все в России казалось диким и грязным. А мужчины – тем более. Что уж говорить о кавказцах, о которых она наслышана была еще в Штатах и которых своими глазами увидела в Москве.
Ахмату Чарли тоже сначала была, мягко говоря, неприятна. Что уж говорить – была у него манерка такая, которая укладывалась в простую формулу: когда джигит говорит, говно молчит. А рядом с Чарли он себя часто чувствовал далеко не джигитом, а как раз тем самым, что должно молчать. Не успевал Ахмат, закончивший экономический факультет МГУ, открыть рот, как Чарли тут же перебивала его излюбленным словом «нонсенс».
Это у нас в России это слово звучит изысканно, а там у них оно значит не более чем фигня на постном масле.
Горячая кровь Ахмата кипела, угольные глаза начинали раскаляться жаром, а ровные белые зубы отчетливо скрипели. С работы он возвращался разбитым и злым, «как сто чеченцев», а когда наталкивался на покорный взгляд жены (действительно готовой пить воду из тазика), почему-то злился еще больше.
Конечно, Ахмат уже давно не был диким кавказцем. С четырнадцати лет он жил в Москве, куда переехал вместе с родителями. Покойный отец был отличным инженером-текстильщиком, вот его и пригласили на ткацкую фабрику имени Розы Люксембург. В те времена ненависть между нациями была куда глуше, почти незаметна, среди пацанов, своих сверстников, а потом в университете Ахмат ее даже не замечал. Только в армии она проявлялась наличием разнообразных национальных братств. Но и там Ахмат почему-то попал к грузинам. Тогда это тоже не имело особого значения. Кстати, у русских никаких братств не было, поэтому их били поодиночке.
Все разбухло и лопнуло кровавым, мерзким извержением после перестройки.
На улице Ахмата стали останавливать милиционеры, которые и по-русски-то говорили хуже его:
– Стой, чурка, документы покажь.
И теперь уже братства стали более разборчивыми. Очень скоро к Ахмату стали наведываться какие-то родственники, о которых он в жизни ничего не слышал. Отец и мать умерли, поэтому спросить у них, действительно ли какой-нибудь Арслан троюродный племянник брата жены двоюродного дяди племянника тети, он не мог.
Если сперва «родственники» только задушевно говорили о чести рода, о многострадальной чеченской земле, о памяти предков, о святом долге каждого из маленького народа помогать соплеменникам, то скоро разговоры пошли о кровной мести, о смертных обидах, и Ахмат понял, что увяз. Его давно пугало в соплеменниках то, что на современном языке называется – двойная мораль. Одна мораль для своих и полное отсутствие оной для «иноверцев». А он для них, как ни лез вон из кожи, уже не был своим. Поэтому как-то раз ему просто сказали: