Страница:
В восемь вечера он переключил свой служебный номер на мобильник и поехал в Гороховский. Один вид дома вдовы писателя наводил на него уныние. Слава вошел в лифт и нажал на пятую кнопку. У знакомой двери со смотровым глазком молодой человек задержался. Ему очень не хотелось, чтобы она открылась и Маша Баранова опять начала жаловаться на свое одиночество. Слава предполагал, что именно для этого он и вызван. Наконец решился. Дверь распахнулась сразу, и на пороге он увидел Лену без всякой одежды.
— Прибыл утешать вдовушку? — рассмеялась Шмелева и бросилась обнимать друга.
— А где Маша? — растерянно промямлил ошарашенный жених.
— Нет твоей Маши. Она отличная девка, а я дура. У нас с тобой ключи от ее квартиры, полный холодильник жратвы, и я тебя хочу.
Слава не помнил, как оказался в постели писателя Каребина. Ему казалось все происходящие сказочным сном.
— Дурачок, я тебя очень люблю, — шептала Лена, лаская друга.
Слава сжимал ее в объятиях и испытывал невероятное счастье. Не так уж долго и длилась их размолвка, всего каких-то два дня, но он успел сильно соскучиться. Поэтому набросился на Лену так, словно вернулся из долгого плавания.
— Ты больше не уходи, — просил время от времени ее Слава.
— Дурачок, я же тебя люблю, — повторяла она и целовала шов от недавнего ранения на животе Синицына.
За окнами давно стемнело, а они не могли друг от друга оторваться.
— Я хочу есть, — заявила Шмелева после очередного объятья.
— И я тоже, — удивленно сообщил Синицын. Ему было непонятно, как можно, если они опять вместе, заниматься чем-либо иным, но организм требовал еды.
— Чему ты удивляешься? Мы в койке уже четыре часа, — весело проговорила Лена. — Пойдем на кухню, твоя вдовушка приготовила для нас пир.
— Расскажи, как ты тут оказалась? — попросил Слава, сметая ветчину, сыр и соленые огурцы вперемежку с тортом.
— Маша пришла ко мне и рассказала о вашем «романе». Потом привезла меня сюда, позвонила тебе, оставила ключи и уехала к маме. Вот и все… — деловым тоном поведала Шмелева.
— Пойдем еще полежим, — предложил Синицын.
— Пойдем, если не шутишь, — улыбнулась Лена. Слава не шутил, и это было заметно невооруженным глазом. Он поднял девушку и тут же скривился.
— Дурак, тебе же нельзя поднимать тяжести! — закричала Шмелева и, болтая ногами, вырвалась из его рук. — Я сама ходить умею.
Слава кивнул и виновато двинулся за невестой. Глядя ей в спину, он моментально о болите боку забыл.
Под утро, дав друг другу клятву никогда больше не расставаться, молодые уснули.
Проснулся Слава в половине десятого от заунывной мелодии своего мобильника.
— Соболева взяли, — сообщил Лебедев. — Но парень успел выстрелить.
— В кого? — заорал Слава.
— В Абакина, — усмехнулся Лебедев.
— Убил?
— Нет, Конюхов на нем повис и помешал. Абакин ранен в руку. Приезжай в отдел, капитан. У Электрика накрыт для тебя стол.
— Значит, в Абакина… — повторил Слава и отключил мобильник.
— Что случилось? — сонным голосом поинтересовалась Лена.
— Каребин выстрелил в Стерна…
— Что ты несешь? — Шмелева привстала и, моргая, уставилась на жениха. — Твой Стерн давно умер, а писателя застрелили. Как может стрелять покойник?
— Ты права. Покойник стрелять не может. Выстрелил его роман, — ответил Слава и стал быстро одеваться.
Девочка погибла в пятнадцать лет. Шла мировая война, и на его хуторе стоял взвод немецких солдат. Они-то и принесли из окопов тиф.
Верочка напоминала Куну Эву. Но его красавица дочка не обладала душевными качествами русской постоялицы. Она жила как цветок, который ждет, что его заметят, срежут и поставят в красивую хрустальную вазу. Ее и заметил Курт Данховер, немецкий солдат, из тех, что жили на хуторе. Молодые люди почувствовали любовь друг к другу, и Курт нежным поцелуем передал Эве свой тиф.
Он и сам умер в полевом госпитале.
Кун очень страдал от потери близких и лишь этой зимой начал немного отходить. И помогла его возвращению к жизни Вера. Они прожили вместе зиму, встретили весну и теперь грелись в лучах майского солнышка.
Вера освоилась в доме и постепенно взяла на себя обязанности хозяйки.
Рядом с Куном она впервые перестала ощущать себя сиротой.
Иногда девушке даже хотелось, чтобы Юри был ее настоящим отцом.
Расстрелянного родителя Вера любила, но настоящей близости и дружбы между ними не возникло. Федор Савельевич жил в своем мире с шумными пирушками, красивыми женщинами и борзыми собаками. Дочь он воспринимал как маленькое существо, которое должно расти и получать все, что ребенку положено. Иногда отец брал Веру на колени и пристально ее разглядывал. Глаза у него становились грустными, и девочка понимала, что отец в своих мыслях от нее далеко. Федор Саве-льевич, глядя на дочку, вспоминал свою молодую жену, погибшую при родах Веры. Черты ребенка имели удивительное сходство с чертами матери, и это сходство его тревожило.
Юри Кун был совсем другим человеком, и Вера всей душой чувствовала, что ее присутствие доставляет ему радость. Если бы не тоска по Тимуру, она жила бы на хуторе Куна совершенно счастливо. Петербургская барышня здесь многому научилась. Кун держал пасеку, и девушка с удовольствием ухаживала за пчелами.
Раньше она не могла отличить осу от пчелы, и вдруг узнала массу интересного об этих удивительных существах, создающих душистый и целебный мед. Теперь, глядя на цветущие яблони, она не только любовалось их великолепием, но и радовалась за маленьких пчел, у которых была работа. Одетая, как и Юри, в специальный костюм, она научилась доставать из улья соты, наполненные медом, класть пчелам подкормку и начинала понимать, когда рой желал делиться. Раньше всякий мед имел для Веры один вкус. Теперь она различала множество его оттенков и этим очень умиляла Юри.
Но иногда Вера становилась печальной и тогда надолго уходила из дома. Юри знал, что она в очередной раз отправилась на пожарище соседа Матти и бродит там, надеясь, что ее возлюбленный вернулся и ждет ее возле спаленного хутора.
Юри брал ружье и тихонько шел за ней. Он боялся, что с того берега снова нагрянут лихие люди, и незаметно охранял девушку.
Сегодня Вера снова ушла к Матти. Кун, вооружившись охотничьим ружьем и биноклем, отправился следом. Вокруг сгоревшего дома остался прекрасный сад Матти. Сейчас в нем вовсю цвели сливы и распускались яблони, радостное буйство обычно строгой и сдержанной природы северной Балтики не могло не радовать глаз.
Но Вера оставалась печальной. Так долго жить без любимого для юного сердца трудно. Юри видел, как она брела, опустив голову, и всей душой сочувствовал девушке.
Внезапно за пожарищем раздалось конское ржанье. Юри вздрогнул, взвел курок ружья и поспешил на этот звук. Всадник гнал гнедого коня со стороны моря.
Теперь уже отчетливо доносился и стук копыт. Вера тоже услышала ржанье, а за ним конский топот и стала из-под ладони глядеть на приближающегося конника. Юри вскинул бинокль и поймал всадника в оккуляры. В бинокль можно было разглядеть и его лицо. Юри видел молодого темноволосого мужчину. Ни оружия, ничего другого, говорящего о злом умысле верхового, при нем не имелось. Юри опустил ружье, спрятался за вековым вязом и стал ждать, что будет. Он не хотел без нужды открывать Вере своего присутствия, чтобы не стеснять ее излишней опекой.
Девушка вглядывалась в приближающегося путника все напряженнее. Затем, она сделала шаг вперед, замерла, глядя в сторону наездника, а еще через мгновение с криком «Тимур!» бросилась ему навстречу.
Путник тоже увидел ее, взмахнул стеком, и конь понесся вперед отчаянным галопом. Возле Веры всадник резко затормозил, подняв жеребца на дыбы, схватил девушку, усадил ее себе на колени и обнял. Поводья жеребца больше не стесняли, и гнедой, опустив голову, принялся щипать траву. Так продолжалось несколько минут. Молодые люди ласкали друг друга, о чем-то тихо говорили, затем наездник опустил Веру на землю, спешился сам, и они, обнявшись, пошли по саду.
Под старой яблоней молодой человек потянул Веру на траву и опустился рядом. Охранять постоялицу больше нужды не было, и Юри поспешил домой. Он понял, что Вера дождалась любимого, и не хотел мешать молодым. До вечера Юри девушку не видел. На закате молодой человек и Вера появились. Они шли, обнявшись, и друг Веры вел коня под уздцы.
— Юри, это и есть мой муж, Тимур! — закричала Вера, завидев Куна, и бросилась ему на шею. — Я так счастлива, но он опять должен уехать. Тимур вырвался ко мне лишь на один денек.
Они вместе поужинали. Кун выставил на стол все свои праздничные припасы.
Мед, копчености и рыба были великолепны. Мужчины выпили по кружке пива, и Тимур, поблагодарив Куна за Веру, достал кошелек, желая расплатиться с Юри.
— Я за дочку денег не беру.
Тимур понял, что обидел пожилого человека, и убрал кошелек. Подумав немного, он вынул из нагрудного карманчика серебряные часы с толстой крученой цепочкой и с поклоном протянул хозяину хутора.
— Спасибо вам. Это брегет отца. Пусть он останется вам на память и показывает хорошее время. Я надеюсь, что скоро закончу дела и заберу Веру, — сказал Тимур.
— За часы спасибо, а вот это будет самый черный день в моей жизни, — признался эстонец.
— Тогда мы вместе у тебя поселимся, только уж не ропщи, — улыбнулся Тимур, и они с Юри обнялись.
— Я буду рад, сынок. Мне некому оставить мое хозяйство. Если вы будете жить здесь, мне будет легче умиреть, — ответил Юри и смахнул слезу. Плакал сдержанный хозяин хутора второй раз в жизни. JB первый это случилось, когда тиф унес его семью.
На рассвете Тимур ускакал. А через два месяца Вера открылась Юри, что ждет ребенка.
— Неужели я и внука дождусь?! — обрадовался Кун. Затем истопил баню и выпил на радостях семь кружек пива.
— Попробуй теперь не выпить, — встретил подчиненного подполковник. — Лебедев, волоки сюда заветный стакан!
Капитан на минуту вышел и вернулся с подносом, на котором стоял полный стакан водки, на дне которого поблескивала капитанская звездочка. Слава растерянно поглядел на Шмелеву словно в поисках защиты. Выпить стакан водки для него было равносильно тому, что проглотить ядовитую змею.
— Пей, раз положено, улыбнулась невеста. — Ты же сам выбрал профессию, а коль выбрал, исполняй ритуалы, капитан.
— Делать нечего, придется пить, — печально посочувствовал Лебедев, хотя глаза у него смеялись.
Синицын дрожащими руками принял стакан, зажмурился и вылил в себя всю водку, да так, что и звездочка оказалось у него во рту. С трудом выудив изо рта этот капитанский символ, он оглядел всех бессмысленным взглядом и сел.
— Ну, жив, что ли? — поинтересовался Конюхов, трогая Славу за запястье. — Пульс нормальный, значит, жив.
— Вроде жив, недоверчиво подтвердил виновник торжества, чем вызвал гомерический хохот собравшихся коллег.
— Гадость это. И зачем вы ее пьете? — пожаловался он, понемногу приходя в себя.
— Сейчас, капитан, поймешь, — заверил его Грушин и потребовал наполнить стаканы всем.
Лене тоже налили полный стакан водки, но опустошать его не требовали.
— Глотни, сколько сможешь. Здесь найдется кому допить, — успокоил девушку Лебедев. — За своего будущего мужа пьешь.
Через полчаса все, что можно было выпить, выпили и чем можно было закусить — закусили. После чего все разошлись по рабочим местам, словно этот день вовсе не отличался от других будней райотдела.
Слава проводил Лену до метро и нетрезвой походкой вернулся назад. Садясь в патрульную машину, ребята из райотдела подозрительно покосились на повеселевшего прохожего, но признав в нем сослуживца, прыснули.
— Ну и как ты, капитан, себя чувствуешь? — полюбопытствовал Конюхов, завидев Синицына.
— Мутно, но, кажется, весело, — ответил тот и добавил:
—Только веселье дурацкое, дубиной вот как я себя чувствую.
— Работать сможешь или домой? Тебе сегодня положено, — предложил капитан.
— Нет, работать, — упрямо заявил Слава.
— Ну, работать так работать. Можешь поехать в тюремную больницу и допросить директора гимназии. Абакин перевязан, рана у него на руке, язык не затронут, говорить может. Или допроси Соболева, почему он поднял пистолет на «Отца», — перечислял Лебедев.
— Нет, господа товарищи, я поеду в «Издательский дом» искать Гурьевича.
Вот что я буду делать, — заплетающимся языком возразил Синицын.
— Тогда, капитан, бери машину, а то, грешным делом, завалишься где… А Трунин тебя не оставит. Хоть на ногах, хоть на четвереньках, но на место вернет.
— Что вы меня с этой водкой достаете? — огрызнулся Слава и направился в туалет. Там он подставил свой чуб под струю холодной воды и простоял так до тех пор, пока муть не ушла из его сознания. После чего вернулся в комнату, взял кейс и уже вполне твердой походкой молча покинул службу.
Капитан и Конюхов, проводили коллегу восхищенным взглядом.
— Однако мужик, — покачал головой Лебедев.
— Молодец капитан, — поддержал Гена. — Выпить полный стакан водки первый раз в жизни и так держаться надо уметь…
До особняка «Издательского дома» Слава добрался без приключений. Иногда его подташнивало, но и это скоро прекратилось.
Сегодня на вахте никого не было. Синицын поднялся на второй этаж и постучал в бухгалтерию.
— Входите, у меня не заперто. Денег здесь нет, только бумаги, — звонко отозвались за дверью.
Синицын открыл дверь и вошел. Бухгалтер Лида Смирнова сидела с отчетами.
Дело Рачевской шло с молотка, и бухгалтерию в связи с этим надо было приводить в полный порядок.
— Я бы хотел найти адрес и имя-отчество Гурьевича, — попросил Синицын, извинившись, что отрывает женщину от ее работы.
— Отчество вы его знаете, он Гурьевич, звать Семеном. Кажется, в честь Буденного папашка его окрестил. Ведь они в трех поколениях чекисты, а фамилия его Деев.
— Как Деев? — не понял Слава.
— Ну Деев и Деев. Что тут такого? Обычная русская фамилия.
— А при чем тут Гурьевич? — продолжал недоумевать Синицын.
— Как при чем? Отца у него Гурием звали. Он еще при Сталине в органах работал. Отцом Гурьевич очень гордится и детям с внуками эту гордость внушает.
Капитан Гурий Деев, по его рассказам, погиб со знаменем в руках, штурмуя белые бастионы. Сам Дзержинский ему орден на грудь вешал, а Иосиф Виссарионович Сталин ручку жал и за службу лично благодарил.
— Это после гибели, что ли? — решил уточнить Синицын. Он уже вспомнил фамилию Деева. Она возникла один раз в прологе романа Каребина «Спаситель мира».
— Откуда я знаю? У меня и так голова кругом… — не без раздражения заметила Смирнова. — Вы, товарищ следователь, посидите с отчетом издательства недельку, и у вас головка поплывет. Тут головоломки похлеще ваших детективов.
Синицын еще раз извинился и, записав адрес Деева, поспешил оставить Лидию Смирнову в покое. Выйдя на улицу, он внимательно перечитал домашний адрес охранника и поехал в Нагатино. С несколькими пересадками на метро, затем еще на автобусе добрался до новенькой девятиэтажки. Посмотрев на часы, понял, что пенсионера он дома застать может, но работающих членов семьи в шестнадцать часов будничного дня вряд ли. Однако ошибся. Дверь отворил молодой мужчина лет тридцати пяти и, посмотрев документ Синицына, пригласил его в гостиную.
Усадив следователя в кресло, он попросил прощения, сказав, что должен выключить компьютер, и удалился.
Слава остался один и принялся изучать убранство гостиной чекиста. На ковре над диваном висела огромная фотография, явно увеличенная с допотопного снимка.
На ней в полный рост представал чекист в кожанке, с нагловатой улыбочкой и папироской в углу рта.
— Это ваш дедушка? — спросил Слава, когда молодой хозяин вернулся.
— Да, это наш герой дедушка Гурий Иванович Деев, — подтвердил внук героя, усаживаясь в кресло.
— Я бы хотел поговорить с Семеном Гурьевичем, — пояснил цель своего визита Синицын.
— Папы уже три дня нет.
— Как нет? Он уехал? — удивился Слава.
— Я не знаю. Может, он у друзей, может, на даче. Папа никогда не говорит, где он. И не любит, когда мы спрашиваем. Это у него с работы такая привычка к таинственности осталась, — спокойно поведал сын бывшего чекиста.
Слава не очень себе представлял, как может исчезать неизвестно куда из дома пожилой человек и близкие при этом спокойны.
— И часто такое случается?
— Последнее время чаще, — кивнул отпрыск. — Папа вообще стал очень нервным, после того как всю ночь читал какие-то листки.
— А что за листки? — напрягся Слава.
— Да небось очередные разоблачения зверств НКВД, — усмехнулось чадо. — В последние годы этих разоблачений по горло. Только читай. А папе они очень на нервы действовали, но эти последние, видимо, совсем его доконали.
— А вы не знаете автора этих зловредных листков? — спросил Слава.
— Да они у него в столе. Я этой литературы не читаю. Хотите, я вам покажу, если вам это интересно?
— Очень интересно, — подтвердил Слава и, резво вскочив с дивана, отправился за молодым хозяином.
Тот провел его в комнату родителя. На полках красовались классики марксизма, включая полное собрание сочинений Сталина, Ленина и Маркса. На стенах висели фотографии и вырезки из прессы с портретами известных чекистов, а на письменном столе в золоченой рамке стояла та же фотография, что висела в гостиной, только небольшого размера. Слава понял, что этот снимок и есть оригинал.
Молодой хозяин выдвинул ящик письменного стола и подал Синицыну компьютерную распечатку романа Каребина.
— А вы сами случайно не читали это? — на всякий случай спросил следователь.
— Я же говорил, что никогда не читаю подобной литературы, — брезгливо поморщился сын чекиста.
— А можно мне почитать? — словно ребенок, за-видившей интересную игрушку, попросил Слава.
— Да берите, отец же уже прочел, — щедро разрешил сын.
— А если нет?
— Тогда эти листки лежали бы на столе. Отец никогда не убирает в стол то, что еще не дочитал.
Слава поблагодарил и быстренько покинул дом потомственных чекистов.
Выйдя из парадного, он позвонил дежурному в райотдел и попросил объвить Деева в розыск.
Вечером яхта вошла в порт Ревеля и стояла там три дня. Сходить на берег Стерны не могли, в Ревеле им должны были выдать шведские визы, а до этого времени они сидели на яхте и старались не попадаться властям на глаза. Не пускали на берег и команду. Лишь для шофера Шамиля капитан сделал исключение, разрешив парню навестить родственников, но дал ему на это только сутки.
Наконец документы были получены. Их на шлюпке доставил к борту яхты незнакомый Стерну субъект, прикрывший лицо капюшоном. Отдав пакет, он словно растворился в серой дымке северной ночи. И в тот же момент капитан приказал поднимать якорь.
В полночь «Спаситель мира» покинул ревельский порт и взял курс на Стокгольм.
Святослав Альфредович ночью спал мало, волновался: ему предстояло впервые показать себя в качестве Учителя.
— Ты не заболел, дорогой? — Алиса Николасвна приподнялась на постели и, внимательно посмотрев на мужа, потрогала его лоб.
— Нет, не привык к морской качке, — ответил Стерн и, погладив супругу по золотистым локонам, прикрыл глаза. «Как быстро все меняется в моей жизни», — подумал он.
Переехав в ноябре на яхту, он быстро закончил книгу. Первое ее издание выглядело весьма скромно. Но через месяц она уже появилась в твердом переплете и на прекрасной бумаге. К Рождеству тираж книги дошел до ста тысяч, а к январю ее уже перевели на английский и немецкий. В мае ожидалось издание на французском, итальянском и испанском. Бригада переводчиков трудилась днем и ночью.
Всю зиму пресса уделяла Святославу Альфредовичу Стерну усиленное внимание.
Причем если в начале зимы информация о новом Учении мудреца публиковалась на последних страницах, вместе с всевозможной светской и уголовной хроникой, то к весне стала занимать места передовиц. Портреты Святослава Альфредовича и его супруги все чаще мелькали на обложках журналов и полосах газет. На яхту, пока она стояла в финском фиорде, доставляли все издания, в которых упоминалось имя Стерна. Сперва Учитель сам внимательно читал все, что о нем писалось, но когда объем прессы сделался слишком большим, поручил эту работу жене. Алиса Николасвна становилась его пресс-секретарем, в ее обязанности входило выделять из газетных кип главное и это главное передавать супругу.
Перестал Стерн и давать интервью для малоизвестных изданий. Теперь и это делала за него Алиса Николасвна.
Закончив книгу, Святослав Альфредович снова взялся за кисть. На его полотнах варьировалась тема идола и толпы. Для огромных холстов отвели отдельную каюту. Дорогих красок живописец не жалел. Он вообще перестал думать о деньгах. Все счета оплачивались как бы сами собой. Работал художник быстро. За зиму Стерн создал около тридцати полотен. Все они были оправлены в помпезные золоченые рамы и готовы к показу в самых престижных галереях. Ко времени прибытия в Швецию картины уже находились в Стокгольме, и сам маэстро должен был открыть свою выставку.
В иллюминаторе каюты стало светлеть. Стерн пот смотрел на часы, тикающие рядом на тумбочке. Они показывали пять минут десятого. От капитана Стерн знал, что в порт Стокгольма они должны войти в начале двенадцатого. Он оделся и поднялся на палубу. Сыновья уже были там и с восхищением смотрели на бегущие волны.
— Папа, как хорошо плыть! — воскликнул Юлик и бросился отцу на шею.
Ваня кивнул и остался стоять. Старший сын рос гораздо более сдержанным в чувствах, чем его брат.
— Смотри, отец, там город, — крикнул Юлик и указал на проступившие в синем мареве очертания шведской столицы.
— Да, мы подплываем. Спускайтесь в каюту и будьте там, пока вас не позовут. —Стерн хотел, чтобы встречающие видели на палубе только его.
Мальчики нехотя двинули вниз. Оставшись один, Святослав Альфредович направился на капитанский мостик. Грог сам правил яхтой, потому что прекрасно знал здешний фарватер.
— Капитан, как там у нас с ветром? Мне бы не хотелось явиться к шведам с шлейфом дыма от паровой машины. Не могли бы мы поднять паруса?
— Никаких проблем, хозяин. Ветер позволяет, — ответил Грог и велел свистать всех наверх.
Через пятнадцать минут паруса были подняты, а паровая машина остановлена.
К моменту причала дым из трубы яхты поднимался едва заметно. Яхта медленно входила в порт. В лучах утреннего весеннего солнца Стокгольм походил на игрушечный город из детской сказочки. Но пейзаж Стерна не умилил. Маэстро напряженно вглядывался вдаль, пытаясь сосчитать людей на пристани. Святослав Альфредович был уверен, что его популярность уже в зените, но в Стокгольме яхту встречала небольшая толпа, и Стерн был разочарован. Он ожидал большего и, стоя на палубе, снисходительно помахивал встречающим, пряча за улыбкой горечь от их малочисленности.
Королевская академия художеств прислала за именитым гостем автомобиль и секретаря академии Макса Корна с супругой, но Стерн дождался, когда с яхты снимут его лимузин, и только после этого сошел на берег.
Алису Николасвну так завалили цветами, что Шамиль с трудом вместил их в машину. Ехали медленно. Немалая часть из тех, кто прибыл в порт на такси и извозчиках, сопровождала путешественников до отеля. Этот импровизированный кортеж не поднял настроение Стерна. Горечь от разочарования встречей не проходила.
Супруга Макса Корна Берта Корн любезно предложила показать детям город и увела мальчиков за собой. Сам представитель шведской академии художеств рассказал Стернам историю отеля «Адмирал Нельсон», проводил чету до номера и, пожелав им приятного отдыха, удалился. Официальная часть визита Стернов начиналась в час дня на вернисаже. Затем предстоял торжественный обед в городской ратуше, после чего балет в Королевском театре и ужин в их отеле.
— Вот ты и дождался признания, мой дорогой друг, — улыбнулась Алиса Николасвна, выйдя из ванной.
Стерн уже принял ванну и облачился в бархатный халат. Он сидел в мягком обитом шелком кресле и мрачно смотрел на черепичные крыши шведской столицы.
— Нечего сказать — признание! Жалкие пятьдесят встречающих и единственный официальный представитель Макс Корн. Это позор, а не признание. — Стерн мечтал о толпах поклонников и продолжал злиться.
— Прибыл утешать вдовушку? — рассмеялась Шмелева и бросилась обнимать друга.
— А где Маша? — растерянно промямлил ошарашенный жених.
— Нет твоей Маши. Она отличная девка, а я дура. У нас с тобой ключи от ее квартиры, полный холодильник жратвы, и я тебя хочу.
Слава не помнил, как оказался в постели писателя Каребина. Ему казалось все происходящие сказочным сном.
— Дурачок, я тебя очень люблю, — шептала Лена, лаская друга.
Слава сжимал ее в объятиях и испытывал невероятное счастье. Не так уж долго и длилась их размолвка, всего каких-то два дня, но он успел сильно соскучиться. Поэтому набросился на Лену так, словно вернулся из долгого плавания.
— Ты больше не уходи, — просил время от времени ее Слава.
— Дурачок, я же тебя люблю, — повторяла она и целовала шов от недавнего ранения на животе Синицына.
За окнами давно стемнело, а они не могли друг от друга оторваться.
— Я хочу есть, — заявила Шмелева после очередного объятья.
— И я тоже, — удивленно сообщил Синицын. Ему было непонятно, как можно, если они опять вместе, заниматься чем-либо иным, но организм требовал еды.
— Чему ты удивляешься? Мы в койке уже четыре часа, — весело проговорила Лена. — Пойдем на кухню, твоя вдовушка приготовила для нас пир.
— Расскажи, как ты тут оказалась? — попросил Слава, сметая ветчину, сыр и соленые огурцы вперемежку с тортом.
— Маша пришла ко мне и рассказала о вашем «романе». Потом привезла меня сюда, позвонила тебе, оставила ключи и уехала к маме. Вот и все… — деловым тоном поведала Шмелева.
— Пойдем еще полежим, — предложил Синицын.
— Пойдем, если не шутишь, — улыбнулась Лена. Слава не шутил, и это было заметно невооруженным глазом. Он поднял девушку и тут же скривился.
— Дурак, тебе же нельзя поднимать тяжести! — закричала Шмелева и, болтая ногами, вырвалась из его рук. — Я сама ходить умею.
Слава кивнул и виновато двинулся за невестой. Глядя ей в спину, он моментально о болите боку забыл.
Под утро, дав друг другу клятву никогда больше не расставаться, молодые уснули.
Проснулся Слава в половине десятого от заунывной мелодии своего мобильника.
— Соболева взяли, — сообщил Лебедев. — Но парень успел выстрелить.
— В кого? — заорал Слава.
— В Абакина, — усмехнулся Лебедев.
— Убил?
— Нет, Конюхов на нем повис и помешал. Абакин ранен в руку. Приезжай в отдел, капитан. У Электрика накрыт для тебя стол.
— Значит, в Абакина… — повторил Слава и отключил мобильник.
— Что случилось? — сонным голосом поинтересовалась Лена.
— Каребин выстрелил в Стерна…
— Что ты несешь? — Шмелева привстала и, моргая, уставилась на жениха. — Твой Стерн давно умер, а писателя застрелили. Как может стрелять покойник?
— Ты права. Покойник стрелять не может. Выстрелил его роман, — ответил Слава и стал быстро одеваться.
* * *
Юри Кун не просто называл Верочку Филиппову дочкой. Одинокий хуторянин души не чаял в девушке и привязался к ней всем сердцем. Семья Куна несколько лет назад погибла от тифа. Он и сам переболел этой страшной болезнью, но его организм с недугом справился. Тиф унес жену Берту и двух дочерей — красавицу Эву и умницу Каю. Эве минуло семнадцать, а Кая не успела закончить гимназию.Девочка погибла в пятнадцать лет. Шла мировая война, и на его хуторе стоял взвод немецких солдат. Они-то и принесли из окопов тиф.
Верочка напоминала Куну Эву. Но его красавица дочка не обладала душевными качествами русской постоялицы. Она жила как цветок, который ждет, что его заметят, срежут и поставят в красивую хрустальную вазу. Ее и заметил Курт Данховер, немецкий солдат, из тех, что жили на хуторе. Молодые люди почувствовали любовь друг к другу, и Курт нежным поцелуем передал Эве свой тиф.
Он и сам умер в полевом госпитале.
Кун очень страдал от потери близких и лишь этой зимой начал немного отходить. И помогла его возвращению к жизни Вера. Они прожили вместе зиму, встретили весну и теперь грелись в лучах майского солнышка.
Вера освоилась в доме и постепенно взяла на себя обязанности хозяйки.
Рядом с Куном она впервые перестала ощущать себя сиротой.
Иногда девушке даже хотелось, чтобы Юри был ее настоящим отцом.
Расстрелянного родителя Вера любила, но настоящей близости и дружбы между ними не возникло. Федор Савельевич жил в своем мире с шумными пирушками, красивыми женщинами и борзыми собаками. Дочь он воспринимал как маленькое существо, которое должно расти и получать все, что ребенку положено. Иногда отец брал Веру на колени и пристально ее разглядывал. Глаза у него становились грустными, и девочка понимала, что отец в своих мыслях от нее далеко. Федор Саве-льевич, глядя на дочку, вспоминал свою молодую жену, погибшую при родах Веры. Черты ребенка имели удивительное сходство с чертами матери, и это сходство его тревожило.
Юри Кун был совсем другим человеком, и Вера всей душой чувствовала, что ее присутствие доставляет ему радость. Если бы не тоска по Тимуру, она жила бы на хуторе Куна совершенно счастливо. Петербургская барышня здесь многому научилась. Кун держал пасеку, и девушка с удовольствием ухаживала за пчелами.
Раньше она не могла отличить осу от пчелы, и вдруг узнала массу интересного об этих удивительных существах, создающих душистый и целебный мед. Теперь, глядя на цветущие яблони, она не только любовалось их великолепием, но и радовалась за маленьких пчел, у которых была работа. Одетая, как и Юри, в специальный костюм, она научилась доставать из улья соты, наполненные медом, класть пчелам подкормку и начинала понимать, когда рой желал делиться. Раньше всякий мед имел для Веры один вкус. Теперь она различала множество его оттенков и этим очень умиляла Юри.
Но иногда Вера становилась печальной и тогда надолго уходила из дома. Юри знал, что она в очередной раз отправилась на пожарище соседа Матти и бродит там, надеясь, что ее возлюбленный вернулся и ждет ее возле спаленного хутора.
Юри брал ружье и тихонько шел за ней. Он боялся, что с того берега снова нагрянут лихие люди, и незаметно охранял девушку.
Сегодня Вера снова ушла к Матти. Кун, вооружившись охотничьим ружьем и биноклем, отправился следом. Вокруг сгоревшего дома остался прекрасный сад Матти. Сейчас в нем вовсю цвели сливы и распускались яблони, радостное буйство обычно строгой и сдержанной природы северной Балтики не могло не радовать глаз.
Но Вера оставалась печальной. Так долго жить без любимого для юного сердца трудно. Юри видел, как она брела, опустив голову, и всей душой сочувствовал девушке.
Внезапно за пожарищем раздалось конское ржанье. Юри вздрогнул, взвел курок ружья и поспешил на этот звук. Всадник гнал гнедого коня со стороны моря.
Теперь уже отчетливо доносился и стук копыт. Вера тоже услышала ржанье, а за ним конский топот и стала из-под ладони глядеть на приближающегося конника. Юри вскинул бинокль и поймал всадника в оккуляры. В бинокль можно было разглядеть и его лицо. Юри видел молодого темноволосого мужчину. Ни оружия, ничего другого, говорящего о злом умысле верхового, при нем не имелось. Юри опустил ружье, спрятался за вековым вязом и стал ждать, что будет. Он не хотел без нужды открывать Вере своего присутствия, чтобы не стеснять ее излишней опекой.
Девушка вглядывалась в приближающегося путника все напряженнее. Затем, она сделала шаг вперед, замерла, глядя в сторону наездника, а еще через мгновение с криком «Тимур!» бросилась ему навстречу.
Путник тоже увидел ее, взмахнул стеком, и конь понесся вперед отчаянным галопом. Возле Веры всадник резко затормозил, подняв жеребца на дыбы, схватил девушку, усадил ее себе на колени и обнял. Поводья жеребца больше не стесняли, и гнедой, опустив голову, принялся щипать траву. Так продолжалось несколько минут. Молодые люди ласкали друг друга, о чем-то тихо говорили, затем наездник опустил Веру на землю, спешился сам, и они, обнявшись, пошли по саду.
Под старой яблоней молодой человек потянул Веру на траву и опустился рядом. Охранять постоялицу больше нужды не было, и Юри поспешил домой. Он понял, что Вера дождалась любимого, и не хотел мешать молодым. До вечера Юри девушку не видел. На закате молодой человек и Вера появились. Они шли, обнявшись, и друг Веры вел коня под уздцы.
— Юри, это и есть мой муж, Тимур! — закричала Вера, завидев Куна, и бросилась ему на шею. — Я так счастлива, но он опять должен уехать. Тимур вырвался ко мне лишь на один денек.
Они вместе поужинали. Кун выставил на стол все свои праздничные припасы.
Мед, копчености и рыба были великолепны. Мужчины выпили по кружке пива, и Тимур, поблагодарив Куна за Веру, достал кошелек, желая расплатиться с Юри.
— Я за дочку денег не беру.
Тимур понял, что обидел пожилого человека, и убрал кошелек. Подумав немного, он вынул из нагрудного карманчика серебряные часы с толстой крученой цепочкой и с поклоном протянул хозяину хутора.
— Спасибо вам. Это брегет отца. Пусть он останется вам на память и показывает хорошее время. Я надеюсь, что скоро закончу дела и заберу Веру, — сказал Тимур.
— За часы спасибо, а вот это будет самый черный день в моей жизни, — признался эстонец.
— Тогда мы вместе у тебя поселимся, только уж не ропщи, — улыбнулся Тимур, и они с Юри обнялись.
— Я буду рад, сынок. Мне некому оставить мое хозяйство. Если вы будете жить здесь, мне будет легче умиреть, — ответил Юри и смахнул слезу. Плакал сдержанный хозяин хутора второй раз в жизни. JB первый это случилось, когда тиф унес его семью.
На рассвете Тимур ускакал. А через два месяца Вера открылась Юри, что ждет ребенка.
— Неужели я и внука дождусь?! — обрадовался Кун. Затем истопил баню и выпил на радостях семь кружек пива.
* * *
В райотдел Синицын приехал под ручку с Леной. Шмелева настояла проводить жениха, и Слава с удовольствием согласился. Они прощались возле дверей, когда из окна высунулся Лебедев и заорал на всю улицу: «Горько!» Через минуту молодых окружили сослуживцы и затащили обоих в здание. Славе жали руку, беспрестанно поздравляли, и трудно было понять, радуются коллеги его внеочередной звездочке или счастью молодых. В кабинете Грушина Славу, к его большому удивлению, действительно ждал накрытый стол.— Попробуй теперь не выпить, — встретил подчиненного подполковник. — Лебедев, волоки сюда заветный стакан!
Капитан на минуту вышел и вернулся с подносом, на котором стоял полный стакан водки, на дне которого поблескивала капитанская звездочка. Слава растерянно поглядел на Шмелеву словно в поисках защиты. Выпить стакан водки для него было равносильно тому, что проглотить ядовитую змею.
— Пей, раз положено, улыбнулась невеста. — Ты же сам выбрал профессию, а коль выбрал, исполняй ритуалы, капитан.
— Делать нечего, придется пить, — печально посочувствовал Лебедев, хотя глаза у него смеялись.
Синицын дрожащими руками принял стакан, зажмурился и вылил в себя всю водку, да так, что и звездочка оказалось у него во рту. С трудом выудив изо рта этот капитанский символ, он оглядел всех бессмысленным взглядом и сел.
— Ну, жив, что ли? — поинтересовался Конюхов, трогая Славу за запястье. — Пульс нормальный, значит, жив.
— Вроде жив, недоверчиво подтвердил виновник торжества, чем вызвал гомерический хохот собравшихся коллег.
— Гадость это. И зачем вы ее пьете? — пожаловался он, понемногу приходя в себя.
— Сейчас, капитан, поймешь, — заверил его Грушин и потребовал наполнить стаканы всем.
Лене тоже налили полный стакан водки, но опустошать его не требовали.
— Глотни, сколько сможешь. Здесь найдется кому допить, — успокоил девушку Лебедев. — За своего будущего мужа пьешь.
Через полчаса все, что можно было выпить, выпили и чем можно было закусить — закусили. После чего все разошлись по рабочим местам, словно этот день вовсе не отличался от других будней райотдела.
Слава проводил Лену до метро и нетрезвой походкой вернулся назад. Садясь в патрульную машину, ребята из райотдела подозрительно покосились на повеселевшего прохожего, но признав в нем сослуживца, прыснули.
— Ну и как ты, капитан, себя чувствуешь? — полюбопытствовал Конюхов, завидев Синицына.
— Мутно, но, кажется, весело, — ответил тот и добавил:
—Только веселье дурацкое, дубиной вот как я себя чувствую.
— Работать сможешь или домой? Тебе сегодня положено, — предложил капитан.
— Нет, работать, — упрямо заявил Слава.
— Ну, работать так работать. Можешь поехать в тюремную больницу и допросить директора гимназии. Абакин перевязан, рана у него на руке, язык не затронут, говорить может. Или допроси Соболева, почему он поднял пистолет на «Отца», — перечислял Лебедев.
— Нет, господа товарищи, я поеду в «Издательский дом» искать Гурьевича.
Вот что я буду делать, — заплетающимся языком возразил Синицын.
— Тогда, капитан, бери машину, а то, грешным делом, завалишься где… А Трунин тебя не оставит. Хоть на ногах, хоть на четвереньках, но на место вернет.
— Что вы меня с этой водкой достаете? — огрызнулся Слава и направился в туалет. Там он подставил свой чуб под струю холодной воды и простоял так до тех пор, пока муть не ушла из его сознания. После чего вернулся в комнату, взял кейс и уже вполне твердой походкой молча покинул службу.
Капитан и Конюхов, проводили коллегу восхищенным взглядом.
— Однако мужик, — покачал головой Лебедев.
— Молодец капитан, — поддержал Гена. — Выпить полный стакан водки первый раз в жизни и так держаться надо уметь…
До особняка «Издательского дома» Слава добрался без приключений. Иногда его подташнивало, но и это скоро прекратилось.
Сегодня на вахте никого не было. Синицын поднялся на второй этаж и постучал в бухгалтерию.
— Входите, у меня не заперто. Денег здесь нет, только бумаги, — звонко отозвались за дверью.
Синицын открыл дверь и вошел. Бухгалтер Лида Смирнова сидела с отчетами.
Дело Рачевской шло с молотка, и бухгалтерию в связи с этим надо было приводить в полный порядок.
— Я бы хотел найти адрес и имя-отчество Гурьевича, — попросил Синицын, извинившись, что отрывает женщину от ее работы.
— Отчество вы его знаете, он Гурьевич, звать Семеном. Кажется, в честь Буденного папашка его окрестил. Ведь они в трех поколениях чекисты, а фамилия его Деев.
— Как Деев? — не понял Слава.
— Ну Деев и Деев. Что тут такого? Обычная русская фамилия.
— А при чем тут Гурьевич? — продолжал недоумевать Синицын.
— Как при чем? Отца у него Гурием звали. Он еще при Сталине в органах работал. Отцом Гурьевич очень гордится и детям с внуками эту гордость внушает.
Капитан Гурий Деев, по его рассказам, погиб со знаменем в руках, штурмуя белые бастионы. Сам Дзержинский ему орден на грудь вешал, а Иосиф Виссарионович Сталин ручку жал и за службу лично благодарил.
— Это после гибели, что ли? — решил уточнить Синицын. Он уже вспомнил фамилию Деева. Она возникла один раз в прологе романа Каребина «Спаситель мира».
— Откуда я знаю? У меня и так голова кругом… — не без раздражения заметила Смирнова. — Вы, товарищ следователь, посидите с отчетом издательства недельку, и у вас головка поплывет. Тут головоломки похлеще ваших детективов.
Синицын еще раз извинился и, записав адрес Деева, поспешил оставить Лидию Смирнову в покое. Выйдя на улицу, он внимательно перечитал домашний адрес охранника и поехал в Нагатино. С несколькими пересадками на метро, затем еще на автобусе добрался до новенькой девятиэтажки. Посмотрев на часы, понял, что пенсионера он дома застать может, но работающих членов семьи в шестнадцать часов будничного дня вряд ли. Однако ошибся. Дверь отворил молодой мужчина лет тридцати пяти и, посмотрев документ Синицына, пригласил его в гостиную.
Усадив следователя в кресло, он попросил прощения, сказав, что должен выключить компьютер, и удалился.
Слава остался один и принялся изучать убранство гостиной чекиста. На ковре над диваном висела огромная фотография, явно увеличенная с допотопного снимка.
На ней в полный рост представал чекист в кожанке, с нагловатой улыбочкой и папироской в углу рта.
— Это ваш дедушка? — спросил Слава, когда молодой хозяин вернулся.
— Да, это наш герой дедушка Гурий Иванович Деев, — подтвердил внук героя, усаживаясь в кресло.
— Я бы хотел поговорить с Семеном Гурьевичем, — пояснил цель своего визита Синицын.
— Папы уже три дня нет.
— Как нет? Он уехал? — удивился Слава.
— Я не знаю. Может, он у друзей, может, на даче. Папа никогда не говорит, где он. И не любит, когда мы спрашиваем. Это у него с работы такая привычка к таинственности осталась, — спокойно поведал сын бывшего чекиста.
Слава не очень себе представлял, как может исчезать неизвестно куда из дома пожилой человек и близкие при этом спокойны.
— И часто такое случается?
— Последнее время чаще, — кивнул отпрыск. — Папа вообще стал очень нервным, после того как всю ночь читал какие-то листки.
— А что за листки? — напрягся Слава.
— Да небось очередные разоблачения зверств НКВД, — усмехнулось чадо. — В последние годы этих разоблачений по горло. Только читай. А папе они очень на нервы действовали, но эти последние, видимо, совсем его доконали.
— А вы не знаете автора этих зловредных листков? — спросил Слава.
— Да они у него в столе. Я этой литературы не читаю. Хотите, я вам покажу, если вам это интересно?
— Очень интересно, — подтвердил Слава и, резво вскочив с дивана, отправился за молодым хозяином.
Тот провел его в комнату родителя. На полках красовались классики марксизма, включая полное собрание сочинений Сталина, Ленина и Маркса. На стенах висели фотографии и вырезки из прессы с портретами известных чекистов, а на письменном столе в золоченой рамке стояла та же фотография, что висела в гостиной, только небольшого размера. Слава понял, что этот снимок и есть оригинал.
Молодой хозяин выдвинул ящик письменного стола и подал Синицыну компьютерную распечатку романа Каребина.
— А вы сами случайно не читали это? — на всякий случай спросил следователь.
— Я же говорил, что никогда не читаю подобной литературы, — брезгливо поморщился сын чекиста.
— А можно мне почитать? — словно ребенок, за-видившей интересную игрушку, попросил Слава.
— Да берите, отец же уже прочел, — щедро разрешил сын.
— А если нет?
— Тогда эти листки лежали бы на столе. Отец никогда не убирает в стол то, что еще не дочитал.
Слава поблагодарил и быстренько покинул дом потомственных чекистов.
Выйдя из парадного, он позвонил дежурному в райотдел и попросил объвить Деева в розыск.
* * *
Яхта «Спаситель мира Стерн» покинула территориальные финские воды девятого мая. В двадцатые годы этот день еще не нарекли праздником Победы, поскольку о Второй мировой войне тогда не было и речи.Вечером яхта вошла в порт Ревеля и стояла там три дня. Сходить на берег Стерны не могли, в Ревеле им должны были выдать шведские визы, а до этого времени они сидели на яхте и старались не попадаться властям на глаза. Не пускали на берег и команду. Лишь для шофера Шамиля капитан сделал исключение, разрешив парню навестить родственников, но дал ему на это только сутки.
Наконец документы были получены. Их на шлюпке доставил к борту яхты незнакомый Стерну субъект, прикрывший лицо капюшоном. Отдав пакет, он словно растворился в серой дымке северной ночи. И в тот же момент капитан приказал поднимать якорь.
В полночь «Спаситель мира» покинул ревельский порт и взял курс на Стокгольм.
Святослав Альфредович ночью спал мало, волновался: ему предстояло впервые показать себя в качестве Учителя.
— Ты не заболел, дорогой? — Алиса Николасвна приподнялась на постели и, внимательно посмотрев на мужа, потрогала его лоб.
— Нет, не привык к морской качке, — ответил Стерн и, погладив супругу по золотистым локонам, прикрыл глаза. «Как быстро все меняется в моей жизни», — подумал он.
Переехав в ноябре на яхту, он быстро закончил книгу. Первое ее издание выглядело весьма скромно. Но через месяц она уже появилась в твердом переплете и на прекрасной бумаге. К Рождеству тираж книги дошел до ста тысяч, а к январю ее уже перевели на английский и немецкий. В мае ожидалось издание на французском, итальянском и испанском. Бригада переводчиков трудилась днем и ночью.
Всю зиму пресса уделяла Святославу Альфредовичу Стерну усиленное внимание.
Причем если в начале зимы информация о новом Учении мудреца публиковалась на последних страницах, вместе с всевозможной светской и уголовной хроникой, то к весне стала занимать места передовиц. Портреты Святослава Альфредовича и его супруги все чаще мелькали на обложках журналов и полосах газет. На яхту, пока она стояла в финском фиорде, доставляли все издания, в которых упоминалось имя Стерна. Сперва Учитель сам внимательно читал все, что о нем писалось, но когда объем прессы сделался слишком большим, поручил эту работу жене. Алиса Николасвна становилась его пресс-секретарем, в ее обязанности входило выделять из газетных кип главное и это главное передавать супругу.
Перестал Стерн и давать интервью для малоизвестных изданий. Теперь и это делала за него Алиса Николасвна.
Закончив книгу, Святослав Альфредович снова взялся за кисть. На его полотнах варьировалась тема идола и толпы. Для огромных холстов отвели отдельную каюту. Дорогих красок живописец не жалел. Он вообще перестал думать о деньгах. Все счета оплачивались как бы сами собой. Работал художник быстро. За зиму Стерн создал около тридцати полотен. Все они были оправлены в помпезные золоченые рамы и готовы к показу в самых престижных галереях. Ко времени прибытия в Швецию картины уже находились в Стокгольме, и сам маэстро должен был открыть свою выставку.
В иллюминаторе каюты стало светлеть. Стерн пот смотрел на часы, тикающие рядом на тумбочке. Они показывали пять минут десятого. От капитана Стерн знал, что в порт Стокгольма они должны войти в начале двенадцатого. Он оделся и поднялся на палубу. Сыновья уже были там и с восхищением смотрели на бегущие волны.
— Папа, как хорошо плыть! — воскликнул Юлик и бросился отцу на шею.
Ваня кивнул и остался стоять. Старший сын рос гораздо более сдержанным в чувствах, чем его брат.
— Смотри, отец, там город, — крикнул Юлик и указал на проступившие в синем мареве очертания шведской столицы.
— Да, мы подплываем. Спускайтесь в каюту и будьте там, пока вас не позовут. —Стерн хотел, чтобы встречающие видели на палубе только его.
Мальчики нехотя двинули вниз. Оставшись один, Святослав Альфредович направился на капитанский мостик. Грог сам правил яхтой, потому что прекрасно знал здешний фарватер.
— Капитан, как там у нас с ветром? Мне бы не хотелось явиться к шведам с шлейфом дыма от паровой машины. Не могли бы мы поднять паруса?
— Никаких проблем, хозяин. Ветер позволяет, — ответил Грог и велел свистать всех наверх.
Через пятнадцать минут паруса были подняты, а паровая машина остановлена.
К моменту причала дым из трубы яхты поднимался едва заметно. Яхта медленно входила в порт. В лучах утреннего весеннего солнца Стокгольм походил на игрушечный город из детской сказочки. Но пейзаж Стерна не умилил. Маэстро напряженно вглядывался вдаль, пытаясь сосчитать людей на пристани. Святослав Альфредович был уверен, что его популярность уже в зените, но в Стокгольме яхту встречала небольшая толпа, и Стерн был разочарован. Он ожидал большего и, стоя на палубе, снисходительно помахивал встречающим, пряча за улыбкой горечь от их малочисленности.
Королевская академия художеств прислала за именитым гостем автомобиль и секретаря академии Макса Корна с супругой, но Стерн дождался, когда с яхты снимут его лимузин, и только после этого сошел на берег.
Алису Николасвну так завалили цветами, что Шамиль с трудом вместил их в машину. Ехали медленно. Немалая часть из тех, кто прибыл в порт на такси и извозчиках, сопровождала путешественников до отеля. Этот импровизированный кортеж не поднял настроение Стерна. Горечь от разочарования встречей не проходила.
Супруга Макса Корна Берта Корн любезно предложила показать детям город и увела мальчиков за собой. Сам представитель шведской академии художеств рассказал Стернам историю отеля «Адмирал Нельсон», проводил чету до номера и, пожелав им приятного отдыха, удалился. Официальная часть визита Стернов начиналась в час дня на вернисаже. Затем предстоял торжественный обед в городской ратуше, после чего балет в Королевском театре и ужин в их отеле.
— Вот ты и дождался признания, мой дорогой друг, — улыбнулась Алиса Николасвна, выйдя из ванной.
Стерн уже принял ванну и облачился в бархатный халат. Он сидел в мягком обитом шелком кресле и мрачно смотрел на черепичные крыши шведской столицы.
— Нечего сказать — признание! Жалкие пятьдесят встречающих и единственный официальный представитель Макс Корн. Это позор, а не признание. — Стерн мечтал о толпах поклонников и продолжал злиться.