Мина, наша служанка, спала, закрыв лицо иллюстрированным журналом. Оглядевшись вокруг, я не увидел поблизости Мицуко и Киюки и обрадовался при мысли о том, что их смыло в море прямо под носом у матери. Я один остался в живых и могу теперь насладиться ее шоком. Однако мои злые надежды разбились, когда я все же заметил малышей у воды.
   – Где Мицуко и Киюки? – резко спросил я дремавшую мать, стараясь подражать грубому обличительному тону Азусы, и это произвело нужный эффект.
   Тело Сидзуэ мгновенно приняло вертикальное положение, она так резко села, что ударилась головой о край зонтика. Ошеломленная, все еще сонно щурясь, мать в отчаянии выкрикнула имена детей. Бедная хромая Мина, пробудившись ото сна, с громкими криками бросилась к морю, неуклюже переваливаясь по песку на своих кривых ногах с толстыми мускулистыми икрами. Я увидел, что к нам приближаются Мицуко и Киюки медленной походкой усталых наигравшихся детей.
   – Не волнуйся, мама, – с улыбкой сказал я. – Я не спускал с них глаз.
   Сидзуэ уловила иронию в моих словах.
   – Прости меня, Кимитакэ, – промолвила она, положив голову на согнутые колени.
   Меня подмывало сделать едкое замечание в духе Азусы, но я промолчал, потому что еще сильнее полюбил ее.

ГЛАВА 7
ПРОДАЖА МЕРТВЫХ

   Может быть, мне приснилось, что я стою между двумя мирами, отображая их словно зеркало?
   Точеное мужественное лицо – не помню уже чье: Барбары Стенвик или Джоан Кроуфорд в «Милдред Пиерс» – на афише кинотеатра, название которого тоже стерлось из моей памяти, не то «Изумруд», не то «Империя»… Сквозь это женское лицо на промокшей афише, как сквозь слой косметики исполняющего женскую роль актера, мужские черты. Искаженные черты Спенсера Трейси, исполнителя роли Хайда в фильме «Доктор Джекил и мистер Хайд».
   Масура остановил свой «паккард» у кинотеатра в разрушенном районе Санья. После того как мы покинули роскошные апартаменты в отеле «Империал», я под руководством Лазара совершил настоящее дантовское путешествие по аду. Неужели в этом ужасном месте он собирался познакомить меня с моей предполагаемой невестой – небесной Беатриче? Этот пролетарский район до того, как был разрушен зажигательными бомбами, представлял собой городские трущобы – аварийные деревянные постройки, опутанные телеграфными проводами. Из открытых коллекторов распространялось зловоние. Теперь этот район даже трущобами трудно назвать. Здесь стояли лачуги, сложенные из ящиков и коробок, скрепленных вместе жестянками. В ларьках продавались товары с черного рынка под пристальным контролем бандитов с обнаженными татуированными торсами. Мелкая сошка, низы якудзы. В кучах мусора рылись неприкасаемые, обитатели социального дна. В этом районе наиболее зримо воплотилась идея большого города, порожденная воображением дикаря. Ад, который притягивает его. Такому месту весна, как всегда, придавала выражение ужасной улыбки идиота.
   В этой разрушенной части Токио стоял страшный шум. Я слышал варварский жаргон: язык отличался от того, на котором говорю я. Слова, доносившиеся до моего слуха, слетали с отвратительных губ, пораженных болезнью и голодом. Кто эти люди? Представители сибирских племен или берберы, экзотические народы чужого незнакомого мира? Сленг или диалект сразу же выдает говорящего, характеризует его. Та речь, которую я слышал, свидетельствовала об особом асоциальном состоянии жителей района. Я спустился в ад, обитатели которого избрали своим идеалом анонимность, которая, впрочем, не делала их невинными. Нет, тяжелое положение не избавляло их от вины. Конформизм заставлял неукоснительно следовать за знаменем, символику которого трудно распознать.
   Масура шел впереди, прокладывая нам путь через толпу бывших военнослужащих, охранявших вход в кинотеатр и похожих на демонов со свирепыми глазами. Публика в зале тоже в основном состояла из ветеранов, среди которых было много инвалидов, людей с многочисленными шрамами и искалеченными конечностями. Я заметил также среди зрителей несколько женщин, детей и пожилых людей. В оркестровой яме располагался алтарь, украшенный весенними полевыми цветами, привезенными сюда из сельской местности. Здесь стояла большая покрашенная золотистой краской фигура Шакьямуни, сострадательного Будды. Присутствовавшие в зале священнослужители скорее походили на приверженцев синтоизма, нежели на буддистов. Облаченные в белые одежды и черные конические головные уборы, они сидели на корточках вокруг алтаря. Некоторые держали в руках гонги и барабаны. Один священнослужитель даже вооружился луком из катальпы, который используют ясновидцы, чтобы вызывать духов.
   Мы с капитаном Лазаром сели с краю одного из рядов шатких деревянных складных стульев. Экрана на сцене не было. На расчищенной от стульев площадке, освещенной полуденным солнцем сквозь открытый в потолке люк, а быть может, дыру в крыше после бомбардировки, сидели друг против друга две команды кэндоистов. Противники различались белыми и красными нашивками на спине.
   – Это незаконно, – прошептал я на ухо капитану Лазару. Он кивнул и усмехнулся с довольным видом.
   – Ты видишь сейчас еще одно маленькое предприятие принца Хигасикуни. Культ ветеранов пытается обрядиться в одежды буддизма.
   Кендо и другие виды традиционных боевых искусств находились под запретом оккупационных властей, впрочем, как и синтоистские обряды, вплоть до содержания в частных домах семейных алтарей камидана. Подобные директивы преследовали цель очистить Японию от фашистских верований, нанеся удар по идеологическому сердцу ультранационализма – синтоизму. Буддизм избежал запрета, поскольку он не был заражен идеей обожествления императора, свойственной синтоизму. Гонения и преследования привели к тому, что синтоизм ушел в подполье, откуда вновь появился, приняв причудливые формы. Синтоизм теперь маскировался под буддизм школы нитирэн или сингон. Я даже слышал о секте денсинкё, названной так по имени ее основателя, электрика из Осаки, который поклонялся электричеству как божественному началу, а Томаса Эдисона считал одним из младших божеств.
   По всей стране возникало множество фундаменталистских культов, создававшихся часто вокруг той или иной харизматической фигуры с задатками шамана, мико или ясновидящего, общающегося с загробным миром. Такая практика коренилась в традициях, сложившихся в среде сельских жителей Японии. Я не удивился, узнав, что за культом ветеранов стоит принц Хигасикуни. Большинство так называемых новых культов фактически вели начало от довоенных популистских сект ультраправого толка. Это антикоммунистическое наследие перешло к современным преемникам власти и получило молчаливое благословение отдела разведки Джи-2.
   Воссоздание старого японского народного духа в упрощенных, замаскированных неосинтоистских формах оказалось столь же важно для общего национального возрождения, как и экономический подъем. И то, и другое было связано с секретными сделками олигархов, бывших владельцев дзайбацу, и сотрудничающих с ними правительственных чиновников. Восстановление религиозного фундаментализма компенсировало потерю имперского господства в Азии, установленного военной диктатурой, которая явилась настоящим бедствием для нации, но поддерживалась низшими слоями общества. Новые секты не предлагали ни буддийского избавления от страданий, ни христианского спасения, но они давали нечто гораздо большее оскорбленной, утратившей цели нации – духовный потенциал, живую кровь, энергию, которую можно использовать для экономического возрождения в мессианском масштабе.
   Нам разрешали смотреть голливудские фильмы с участием Барбары Стенвик, Джоан Кроуфорд и Спенсера Трейси в качестве демократического болеутоляющего средства. Однако поединки милитаристов, вооруженных бамбуковыми палками, на площадке, похожей на сцену театра Но, были под запретом.
   – Подобные представления должны преследоваться как выражение антидемократических настроений, – заявил капитан Лазар. – Так что постарайся получить удовольствие от этого зрелища. Я уверен, что тебе не скоро доведется снова увидеть нечто подобное.
   Я не получил от этого зрелища никакого удовольствия, потому что давно ненавидел кэндо, еще со времен учебы в Школе пэров. Мои однокашники, как настоящие идиоты, увлекались этим видом боевых искусств. Безмозглые аристократы военное мастерство ценили выше, нежели академические науки. Я, как слабый худосочный интеллектуал, терпеть не мог крепких парней, ловко орудовавших деревянными мечами. Меня расстраивали и пугали приглушенные надетой на лицо защитной маской крики, с которыми они бросались в атаку, и раздувающиеся, словно рыбьи жабры, щитки брони на плечах фехтовальщиков. Мне казалось, что это ожили доспехи из комнаты, где бабушка хранила самурайские реликвии. Свирепые крики и треск палок глубоко запали в мое сознание и, всплывая в памяти, словно острая боль, терзали мне душу.
   Я так и не смог понять, почему боевые кличи однокашников причиняли мне такие мучения. Но мне не хотелось вновь бередить старые раны, во всяком случае здесь, в заброшенном кино-театре, где незаконный бой кэндоистов был прелюдией к совершению какого-то сомнительного магического обряда.
   – Посмотри-ка на него, – сказал Лазар, указывая на кэндоиста с красной нашивкой, который уже успел расправиться с двумя соперниками.
   Даже мне, неискушенному в боевых искусствах, этот фехтовальщик показался замечательным. Он больше полагался на эффективность внезапной молниеносной атаки, нежели на навыки маневрирования. Его вопль «кийя!» был столь свирепым и звучным, что приводил соперника в замешательство. То был вдохновенный крик, рвущийся из самых глубин человека, поглощенного действием. Его черные доспехи поблескивали, как панцирь жука-скарабея на солнце. На мгновение, в момент выпада, когда рукав бледно-голубого одеяния соскальзывал, мелькала белая кожа руки. Белые босые ступни фехтовальщика были крепкими и одновременно изящными.
   Что-то неуловимо привлекательное и трогательное было в длинной прядке выбившихся из-под шлема черных волос. Поток воздуха, поднятый вращением бамбукового меча, заставлял эту прядку вздрагивать в такт движениям. Взмах – и меч с удивительной точностью опустился на шлем третьего противника. Состязание закончилось. Фехтовальщик с красной нашивкой победил. Он отстегнул маску, развернул подложенное под нее полотенце, и на его плечи хлынул поток черных волос. Кавалер роз вновь предстал в облике женщины.
   – Это невозможно! – изумленно воскликнул я. Однако никто в зале не разделял моего удивления.
   – Возможно! Для нее все возможно. Она – истинная жрица этого культа. Разве ты не узнаешь ее?
   Даже находясь на значительном расстоянии от площадки, я не мог не узнать эту женщину. Это лицо навсегда врезалось в мою память. Кэндоистом, победившим в состязании, оказалась женщина, которую я впервые увидел в январе. Тогда она лежала на снегу, и я ногами топтал ее мягкий живот. Это была баронесса Омиёке Кейко.
   Я задрожал. Лазар бросил на меня сочувственный взгляд.
   – Забавно, что мы порой встречаем одних и тех же людей в совершенно разных ситуациях.
   – Да, действительно, очень забавно, – согласился я.
   – Хочешь поучаствовать в обряде, который сейчас начнется? Здесь будут вызывать духи тех, кто погиб на войне. Возможно, это будет интересно.
   – Нет, я хочу немедленно уйти.
   – Как?! Разве ты не хочешь засвидетельствовать свое почтение баронессе?
   – Вы серьезно спрашиваете меня об этом? Как я могу показаться ей на глаза после того, что произошло зимой?
   – Нельзя постоянно убегать от действительности. Кроме того, кто тебе сказал, что она тебя помнит?
   – А если все же помнит?
   – Вот и проверим. Если мы сейчас уйдем, то так и не узнаем.
   Взяв меня под руку, Лазар направился к сцене. В зале тем временем поднялся шум, священнослужители били в гонги и барабаны. Звуки флейты сопровождали ритуальное пение, в котором звучала тревога, перекликающаяся с тревогой в моей душе. Подавленность и замешательство, которые я сейчас испытывал, были своеобразной компенсацией за то состояние, в котором пребывал Лазар, когда показывал мне фото с изображением своей обнаженной жены. Это было своеобразное возмездие.
   Мы зашли за кулисы, где располагались гримерные комнаты, оставшиеся еще с тех пор, когда здание служило одновременно кинотеатром и варьете. Напротив них вдоль стены стояли стулья – должно быть, места для посетителей, приходивших на прием к ясновидящим. Сейчас стулья пустовали, лишь два сиденья занимала пожилая супружеская пара. Судя по виду, сельские жители, приехавшие из глубинки.
   Из-за портьеры, закрывающей вход в одну из гримерок, вышел человек, которого я тут же узнал. Принц Хигасикуни Нару-хико, дядя императора. По фотографиям в газетах нам всем хорошо знакома его полная фигура с бычьей шеей, плоское, как блин, лицо и рот с опущенными уголками губ, придающий этому плейбою выражение безразличия. Костюм из легкого серого шелка соперничал своей элегантностью с щегольской одеждой Лазара. Принц тепло пожал руку капитану.
   – Сэм, дорогой, – проговорил принц и закончил фразу по-французски. Протянув Лазару плоский пакет, он продолжал по-английски: – Я хочу подарить вам небольшую книгу, которую вы, как я знаю, давно ищете.
   Дверь в гримерную за спиной принца была распахнута настежь, портьера отодвинута, и я заглянул в комнату. Признаюсь, я надеялся, – хотя это ужасно глупо, – что хозяйка гримерной магическим образом превратится в мужчину, в мужскую копию баронессы Омиёке Кейко, которую я видел на площадке. Я лелеял эту сумасшедшую мечту, воодушевленный звуками, доносившимися из зала, где совершался оккультный синтоистский ритуал. Это эхо Кабуки вносило театральную ирреальность в душную атмосферу всего, что происходило здесь, за кулисами.
   С замиранием сердца ожидая волшебного превращения, которое должно совершиться у меня на глазах, я скользнул взглядом по висевшему костюму кэндоиста и наконец увидел баронессу. Она сидела за туалетным столиком, наклонившись к зеркалу, и пудрила лицо. Распахнутое и спущенное с плеч кимоно коричневатых оттенков оставляло обнаженными плечи и грудь. Служанка, женщина средних лет, мягкими движениями гибких рук втирала одеколон в белоснежную кожу хозяйки. Отражающаяся в зеркале грудь баронессы походила на два сверкающих ледяных конуса. Несмотря на близорукость и ослепительное зрелище, представшее передо мной, мне все же удалось рассмотреть крошечную татуировку в форме пиона на плече баронессы. В центре, среди лепестков, располагалась маленькая родинка, словно пушистая сердцевина цветка. Служанка наклонилась, раздувая ноздри, как будто хотела понюхать пион, и лизнула родинку кончиком языка. Странно, но я инстинктивно тоже наклонился, и мои губы потянулись к этому цветку на снегу. Баронесса улыбнулась служанке, глядя в зеркало, а затем ее глаза встретились с моими, нагло уставившимися на нее. У меня подогнулись колени, и я сел, невзирая на присутствие принца, по отношению к которому поступал неучтиво.
   – Ваш приятель ужасно выглядит, – заметил принц Хигасикуни, обращаясь к Лазару.
   – Причина его бледности в том, что он постоянно сидит в четырех стенах, – объяснил Лазар. – Такова цена литературы. Мой друг – писатель.
   Принц Хигасикуни что-то проворчал, обменялся с Лазаром рукопожатием и ушел.
   Лазар провел меня в гримерную. Я надеялся только на то, что он не отпустит мою руку, поскольку чувствовал, что в противном случае могу рухнуть.
   – Кейко, дорогая, какое великолепное представление! – воскликнул Лазар по-английски и чмокнул баронессу в щеку, которую она подставила для поцелуя.
   Белоснежная грудь теперь была спрятана под кимоно с коричневыми разводами. Баронесса смотрела на меня с тревогой, на ее холодном лице, похожем на лик богини луны, появилась слабая улыбка. Разве могла она не узнать меня?
   – Это тот человек? – спросила она, и ее слова пронзили мне сердце.
   Я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание.
   – Это мой помощник, известный писатель Юкио Мисима, – ответил Лазар.
   Баронесса Омиёке, к моему удивлению, поклонилась:
   – Простите меня, сэнсэй. Вы не похожи на фотопортреты, которые я видела в прессе.
   Меня изумило почтительное обращение «сэнсэй» – мастер.
   – Вы прежде видели мои фотографии? – придя в замешательство, спросил я.
   – Прежде? – Она нахмурилась, истолковав мои неловкие слова как намек, но тут же засмеялась. – Ну хорошо, если вы настаиваете на том, чтобы я была точна, один раз я видела вашу фотографию в журнале.
   – Простите меня за неучтивость. Я просто пытался выразить удивление по поводу того, что вы узнали неизвестного малозначительного писателя.
   – О, но это неправда, Мисима-сан! Я восхищаюсь вашим творчеством с тех пор, как в 1944 году прочитала «Лес в полном цвету» – ваш первый сборник рассказов.
   – Я смущен вашей похвалой. Эта книга – просто безделица, о которой все давно забыли.
   То, что баронесса Омиёке признала меня как писателя, постепенно рассеяло мои опасения. Будучи сильным и прямым человеком, она не стала бы скрывать своего возмущения по поводу моего недостойного поведения в парке, если бы узнала во мне своего обидчика. Баронесса Омиёке была тогда слишком пьяна, и события, произошедшие несколько месяцев назад в парке, не отложились в ее памяти. Я почувствовал облегчение, сердце стало биться ровнее и размереннее.
   – Что значат мои похвалы по сравнению с похвалами вашего учителя, – продолжала баронесса, – достопочтенного Хасуды Дзенмэя. Я помню, что он дал вашему творчеству исключительно высокую оценку в послесловии к вашей первой книге.
   – Вы были знакомы с Хасудой-сан? – удивленно спросил я, бросив подозрительный взгляд на Лазара.
   Может быть, это он подучил баронессу упомянуть в разговоре со мной имя Хасуды? Однако лицо Лазара хранило невинное выражение.
   – Нет, я не была лично знакома с ним, но счастлива, что мы принимали участие в возвращении на родину его останков из Бахуру Йохор в Малайе.
   – Простите, что вы сказали, баронесса? – изумленно переспросил я.
   Она обернулась к Лазару:
   – Разве вы не объяснили Мисиме-сан, чем в основном занимаются члены нашей церкви?
   Лазар пожал плечами, признавая свою оплошность.
   Баронесса внезапно весело рассмеялась, не прикрыв при этом рот рукой, как это в соответствии с обычаями положено делать японским женщинам.
   – Могу поспорить, что он не потрудился даже упомянуть название нашей ассоциации – «Церковь космополитического буддизма»!
   Название не произвело на меня никакого впечатления. Оно не показалось мне более странным или более грандиозным в ряду ставших модными в послевоенные годы сект, таких, как «Церковь мирового мессианизма», «Общество создания ценностей», «Общество совершенной свободы» и многих-многих других.
   – Вы поддерживаете связь с мертвыми? – спросил я.
   – Мы общаемся с духами героически погибших воинов. Это входит в нашу практику и является утешением для членов церкви, понесших тяжелые утраты. Однако непосредственной деятельностью и главной задачей мы считаем установление мест захоронений, обнаружение останков воинов, их идентификация и транспортировка на родину, где прах павших в войне будет со временем помещен в мемориал Ясукуни [12].
   – Долго же вам придется ждать, – заметил Лазар.
   – Да, Сэм, я знаю, что оккупационные власти запретили нам надлежащим образом почтить память павших. Но мы можем позволить себе подождать.
   – Конечно, ведь вы взимаете немалую плату с родственников погибших за хранение праха в ожидании великого дня.
   Баронесса Омиёке залилась беззаботным смехом, что показалось довольно циничным. Я заметил, что на полках в глубине гримерной стояло множество коробок разных размеров. Все они были завернуты в белую хлопчатобумажную ткань, на которой имелись надписи, сделанные от руки черным карандашом, с указанием фамилии и воинского звания. Здесь же была помещена цитата из сутры Лотоса, выведенная каллиграфическим почерком.
   Заметив мое любопытство, баронесса Омиёке сказала:
   – Это останки прославленных воинов, которые нам удалось вернуть за последние шесть месяцев. После церемонии они будут переданы родственникам.
   До меня доходили слухи, что торговля останками павших на войне была доходным делом и процветала. Теперь, увидев своими глазами коробки с прахом, стоявшие на полках, как урны в нишах колумбария, я почувствовал одновременно отвращение и удивление.
   – Это одна из наших недавних и наиболее ценных находок, – пояснила баронесса.
   Взяв с полки коробку размером с обувную, она поставила ее на туалетный столик и развернула хлопчатобумажную ткань. Мы увидели простой ящичек из дерева белой сосны. Баронесса подняла крышку и достала из ящичка череп.
   – Он находится в исключительно хорошем состоянии, – сказала она, поворачивая череп в руках. На теменной и лобной костях была написана цитата из сутры Лотоса. – Данные экспертизы зубов свидетельствуют о том, что это останки подполковника Кимуры Такео, императорского морского пехотинца. Полковника обезглавили охотники за скальпами на Борнео. Вы видели в коридоре пожилую чету? Это его родители, землевладельцы из префектуры Нара. Они хотят посмотреть на останки любимого сына перед обрядом кремации.
   Баронесса поднесла череп к лицу и стала рассматривать его, словно искала свое отражение. Орлиный нос Омиёке как будто восполнял носовую впадину в черепе. На мгновение мне показалось, что она сейчас припадет губами к отвратительным оскаленным зубам и поцелует череп подобно Саломее, поцеловавшей отрубленную голову Иоанна Крестителя.
   Я внимательно смотрел на баронессу, старясь найти в ее совершенных формах признаки несовершенства. Я представлял, как в зрелом возрасте ее стройная фигура расплывется, обрастая складками жира. На одной из скул под завитками волос я, к своей радости, обнаружил на белоснежной коже маленькие пятнышки. Эти веснушки, которые баронесса тщательно маскировала с помощью косметики, как я полагал, выступили на ее лице из-за гормональных изменений в организме в период беременности. Сделанное мной открытие вновь разбудило в памяти мучительные воспоминания об инциденте, произошедшем зимней ночью на автомобильной стоянке. Эти воспоминания придавали пикантность красоте баронессы и против моей воли делали ее более привлекательной.
   – Вы, по-видимому, чем-то обеспокоены, Мисима-сан, – заметила баронесса и, положив череп в миниатюрный гроб, закрыла крышку. – Должно быть, вас расстроил мой неуместный энтузиазм. Эти останки – поистине печальное зрелище.
   – Я думал о тех молодых людях, которые погибли на войне.
   – Грустные мысли.
   Служанка баронессы Омиеке подала нам на подносе виски и – о чудо! – кувшин со льдом. Откуда здесь, в этом разрушенном, похожем на ад районе мог взяться лед? Мне хотелось насыпать кубики льда в обе ладони и потереть ими лицо, чтобы избавиться от чувства подавленности.
   – Прошу простить меня за неучтивость, джентльмены, но мне необходимо покинуть вас. Я должна принять участие в церемонии.
   – Мы понимаем, вы ведь должны руководить действом на сцене, – сказал Лазар.
   – На сцене? Вы говорите о ритуале как о театральном представлении, – заметила баронесса и добавила, обращаясь ко мне: – Прошу вас, обещайте, что навестите меня как-нибудь, Мисима-сан.
   – Обещаю, дорогая баронесса, что он будет в вашем полном распоряжении, – вмешался в разговор Лазар.
   Она встала, и служанка помогла ей облачиться в верхнее кимоно из тафты с рисунком из примул. Поверх этого наряда баронесса надела белый шелковый балахон без рукавов с вышитым красными нитками лотосом – символом секты – на спине. Когда служанка начала расчесывать великолепные, доходившие до пояса волосы баронессы, раздалось потрескивание статического электричества. Одежда Кейко тоже была наэлектризована.
   Направляясь по боковому проходу к выходу из кинотеатра, я оглянулся и увидел, как на сцене под какофонию звуков ритуальных музыкальных инструментов появилась баронесса Омиёке. Она скользила, словно актер театра Кабуки, призрак мести с ореолом черных волос вокруг белого напудренного лица.
   Масура провел нас сквозь толпу угрюмых зевак, нищих и инвалидов, к «паккарду». Люди послушно расступались, слыша его окрики. Крыша автомобиля раскалилась под лучами полуденного солнца, и в салоне было нестерпимо душно, и все же «паккард» показался мне спасительной гаванью, где я мог прийти в себя.
   – Наша дорогая Кейко просто великолепна, не правда ли? – спросил Лазар.
   Я вспомнил татуировку в виде пиона на ее плече.
   – Представление с черепом показалось мне отвратительным, – промолвил я.
   Лазар пропустил мои слова мимо ушей, сосредоточенно вскрывая пакет, который ему вручил принц Хигасикуни. Наконец он разорвал обертку – прекрасную рисовую бумагу ручной выработки, которую в наши дни уже не изготавливают. Должно быть, у принца хранится ее запас. В пакете лежала изящная книга формата ин-кварто в кожаном переплете цвета выгоревшей соломы. На нем не было ни заглавия, ни имени автора, ни каких-либо изображений. Защитные пленки из тончайшей прозрачной бумаги затрепетали, словно крылья голубки, когда Лазар пролистал томик. Перед моими глазами промелькнули драконы, венки из роз, насекомые и птицы, мастерски пигментированные на жестком пергаменте. Я решил, что передо мной – собрание текстильных узоров на мотивы флоры и фауны. Наивность и примитивизм придавали этой книге обаяние, но безвкусица лишала ее художественной ценности.