Страница:
– Куда же вы направляетесь сейчас? – спросил я.
– В ресторан «Кораку». Я буду скрываться, пока меня не арестуют.
– Что я должен сказать Нонаке?
– Правду, если хотите, или, если она кажется вам слишком ужасной, соврите ему что-нибудь правдоподобное.
Я проводил его взглядом. Мне очень хотелось выстрелить ему в затылок.
Этим утром единственной кровью, которая пролилась на моих глазах, была кровь из ягодиц злодея-консерватора. Однако другим жертвам мятежников повезло намного меньше. Министр финансов Такахаси Корекийо, лорд-хранитель Малой Печати виконт Саито Макото и инспектор военных училищ Ватанабе Ётаро были зверски убиты. Премьер-министр Окада Кеисуке остался в живых, потому что его убийцы по ошибке застрелили его зятя, полковника Мацуо Дендзо. А граф Макино и принц Саиондзи счастливо избежали гибели, скрывшись из Токио.
Обо всех этих убийствах я узнал позже, вернувшись в штаб мятежа, расположенный в гостинице «Санно». Я думал, что все покушения закончатся фарсом, подобным тому, свидетелем которого я явился в доме барона Сузуки. Услышав же о гибели высокопоставленных чиновников и государственных деятелей, я пришел в недоумение. Как такое могло случиться? Если списки будущих жертв были уже давно известны придворным сановникам, то почему мятежники заставали их врасплох? Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Жертвы были убаюканы уверениями в том, что им нечего опасаться, что мятежники будут нейтрализованы прежде, чем смогут осуществить свои кровавые замыслы. Имперские власти уже продемонстрировали свою эффективность во время подобных заговоров в прошлом, им удавалось заранее арестовывать потенциальных убийц и не допускать кровопролития. Но на сей раз властям, по-видимому, зачем-то понадобился настоящий мятеж с настоящими жертвами. Вот в чем было дело. Им было мало той крови, которая пролилась из простреленных ягодиц старого гофмейстера Сузуки. Но кому именно был выгоден этот мятеж?
27 февраля, явившись вместе с принцем Коноэ в императорский дворец, я ощутил царившую там атмосферу растерянности. Двери во все комнаты, расположенные по коридору, ведущему в кабинет императора и императорскую библиотеку, были распахнуты настежь. Кругом суетились или пили чай, пристроившись в уголке, придворные, пожилые члены кабинета министров, генералы с покрасневшими от бессонницы глазами. Большинство из них укрывались здесь от грозившей им опасности. Казалось, никто не понимал, что происходит. Я слышал, как секретарь малой государственной печати, маркиз Кидо в беседе с бароном Харадой сказал:
– Его величество потребовал этим вечером собрать совет принцев-синно [23]. Принц Чичибу не сможет проигнорировать это приглашение.
– Говорят, что мятежники хотят похитить принца Чичибу, когда он прибудет на станцию Уэно, – промолвил барон Харада.
Как только из кабинета вышел Его величество в сопровождении принца Коноэ, своего адъютанта Хондзо Сигеру и генерала Араки Садао, сторонника политики «Удара по Северу», в коридоре воцарилась полная тишина. Его величество был одет в несколько измятую военную форму и говорил тихо, но отчетливо произнося слова. Тот, кто хоть однажды слышал вблизи звуки Драгоценного голоса, никогда не забудет его интонации. Они похожи на звуки кото, у которого оборвалась одна струна.
– Я не желаю ничего слышать о мотивах и психологии мятежников, генерал Араки, – сказал Его величество. – Они убили моих верных вассалов. Я не могу смириться с тем, что мерзкие бунтовщики все еще разгуливают на свободе.
– Ваше величество, мятежники окружены и изолированы от армии, они не смогут заразить своими безумными идеями других офицеров, – сказал адъютант Хондзо.
– Как вы смеете говорить мне о полном окружении мятежников, когда эти мерзкие предатели установили свои посты прямо у стен нашего дворца!
Бледный от волнения генерал Араки все же нашел в себе мужество сказать императору правду:
– Ваше величество, хотя мы могли бы силой подавить сопротивление этих мерзавцев, думаю, этого не следует делать. Я опасаюсь, что моральный дух в армии Вашего величества находится не на должной высоте. Мне кажется, надо дать мятежникам время успокоиться или истечь постепенно кровью и погибнуть.
– Вы действительно так считаете, генерал Араки? Но могу ли я спать спокойно, зная, что мои верные подданные уже истекли кровью и погибли?
Взглянув на меня, принц Коноэ загадочно улыбнулся и поклонился императору.
– Кто это? – спросил Его величество, мельком посмотрев на меня.
– Мой агент в стане мятежников, Ваше величество.
Худой, долговязый, чем-то похожий на верблюда, принц Коноэ с небольшими, как у Гиммлера, усиками выглядел подтянутым и щеголеватым, несмотря на бессонную ночь.
– Прекрасно. Надеюсь, он оправдает наши ожидания. Когда император удалился, принц Коноэ отвел меня в сторону.
– Его величество хочет лично возглавить императорскую гвардию и сокрушить сопротивление повстанцев.
– Вряд ли ему это удастся, – сказал я. – Мне показалось, что Его величество упивается сложившейся ситуацией.
– И на то есть причины, – смеясь, заметил принц Коноэ. – Его величество, подписывая документы, называет теперь себя не верховным правителем, а Небесным.
– Армия заняла выжидательную позицию, она не хочет участвовать в подавлении мятежа, и это идет на пользу Небесному, как вы считаете?
– Без сомнения, дорогой родственник. Не прикладывая никаких усилий, Его величество пожинает плоды мятежа, бунтовщики играют ему на руку. Теперь он может требовать немедленных решительных действий, прекрасно понимая, что Штаб не рискнет развязать кровопролитие. Лично меня сейчас беспокоит другое. Боюсь, что когда с мятежом будет покончено и начнутся чистки, меня назначат военным министром. Но мне очень не хочется возглавлять военное ведомство в тот период, когда на военных будут объявлены гонения. Однако мой родственник, принц Санондзи, не простит мне покушения мятежников на свою жизнь и, конечно, будет рекомендовать Его величеству это назначение, чтобы отомстить мне.
– И что же вы намерены предпринять, ваше превосходительство?
– Притвориться больным, что же еще? Вы же знаете, что у меня хрупкое здоровье.
– Да, конечно, и оно может неожиданно пошатнуться.
– Принц Чичибу, как ожидается, прибудет сегодня во дворец, чтобы присутствовать на совещании синно, – продолжал принц Коноэ. – Он напишет записку своему другу, капитану. Нонаке, с требованием сдаться. Вы должны будете передать записку лично капитану Нонаке завтра утром.
Это было неприятное поручение, которое могло закончиться для меня самым печальным образом. Я опасался, что капитан Нонака, получив подобную записку, прикажет расстрелять меня. Заместитель начальника Генерального штаба Сугияма Хадзиме дал мне инструкции и приказал доставить записку принца Чичибу по назначению еще до полудня. В Штабе тем временем должны были принять решение о начале подавления мятежа.
Утром 28 февраля, когда я подошел к штабу мятежников, мне показалось, что идет снегопад. С неба аэропланы разбрасывали листовки с призывами к мятежникам сдаваться. Подобные призывы можно было прочитать и на огромных воздушных шарах, парящих в вышине. Кроме того, на них были написаны обращения жен и детей восставших и обещания простить заблудших. Из стоявших на грузовиках громкоговорителей и по радио день и ночь неслось одно и то же: «Сдавайтесь, или вы погибнете!»
Капитан Нонака, казалось, не был удивлен, получив записку принца Чичибу.
– А что, если я не готов сейчас сдаться? – спросил он.
– Вы знаете настроения верноподданного Его величества полковника Исивары Кандзи, начальника штаба по ликвидации мятежа. Он считает вас предателями, поскольку вы являетесь солдатами Трона, поднявшими против Трона вооруженный мятеж.
– Ему следовало бы знать, что мы беззаветно преданы Трону.
– Он так не считает. Полковник Исивара приказал Первой дивизии, гвардейцам Коноэ и артиллерии готовиться к штурму ваших позиций.
– Но ведь это преданные нам подразделения! Нет, невозможно! Я уверен, что негодяи во дворце держат Его величество в неведении относительно истинного характера нашего протеста. Кита Икки сообщил, что вчера ночью его жена, эта ясновидящая женщина, видела пророческий сон. Ей приснилось, что Небесный прислушается к нам только в том случае, если мы устраним окружающих его лживых советников.
– Жена Киты ошибается. Что же касается самого Киты, то он опасается за свою жизнь и поэтому не хочет, чтобы вы сдавались. К вашему сведению Небесный намерен лично возглавить гвардию, когда начнется операция по подавлению мятежа.
– Откуда вы это знаете? – растерянно спросил капитан Нонака.
– Вчера я был во дворце, где встречался с принцем Коноэ, и слышал из уст самого Небесного о его намерениях встать во главе гвардии.
– Вы можете передать от меня записку принцу Чичибу?
– Его величество не позволит, чтобы вы входили в контакт с принцем.
– Мое послание будет очень простым. Мы, офицеры движения нинироку, просим у Его величества разрешения совершить сеппуку в доказательство нашей беззаветной преданности Небесному Трону.
– Я постараюсь передать ваши слова заместителю начальника штаба по ликвидации мятежа Сугияме.
В этот же день генерал-майор Ямасита лично явился на баррикады, чтобы обсудить условия сеппуку с младшими офицерами Нонаки. Однако это были напрасные хлопоты. Его величество категорически отказался принять предложение младших офицеров и прислать императорского свидетеля, который, по просьбе мятежников, должен был присутствовать во время совершения акта сеппуку. Заместитель начальника Штаба Сугияма напрасно целый час умолял императора принять предложение мятежников, А он даже валялся у него в ногах и ложился на порог, чтобы не дать Его величеству выйти из кабинета.
Я был свидетелем заключительной сцены этого фарса, который в конце концов перерос в трагедию, когда отряды мятежников начали сдаваться. Это произошло в 10 часов утра 28 февраля. Около полудня я прибыл в отель «Сапно» вместе с группой гвардейских офицеров, чтобы арестовать капитана Нонаку.
– Одну минуту, господа, – сказал капитан и, вынув из ножен свой меч до половины, попытался переломить его, но клинок не поддался, несмотря на все его усилия. – Вот видите? Его воля оказалась тверже моей.
С этими словами капитан Нонака достал из кобуры револьвер и, сунув дуло себе в рот, застрелился.
Я сообщил своему родственнику принцу Коноэ об этом самоубийстве, не скрывая печали. Однако это известие оставило принца Коноэ совершенно равнодушным.
– Так и должно было случиться, – промолвил он.
– Не понимаю, почему Его величество не желает принять предложение офицеров совершить сеппуку и умереть, доказав свою преданность Трону.
– Лейтенант, вы ведете себя как Алиса в Стране Чудес, выдавая желаемое за действительное. Признав акт сеппуку, император тем самым узаконил бы действия мятежных офицеров и возвел их в ранг героев.
– Я это прекрасно понимаю, но все же мне жаль, что император не проявил сострадания к потерпевшим поражение мятежникам. Я слышал, что в глубине души Его величество сочувствует реформаторам и модернизаторам, он не одобряет традицию сеппуку, и для него безжизненные технологии важнее зова сердца.
– Что заставляет вас беспокоиться по поводу бессердечия Его величества – судьба мятежных офицеров или ваша собственная участь, мой дорогой Ито? Что вы надеетесь услышать от меня? Что наш Божественный государь действительно бессердечен, но что он все лее убежденный традиционалист, знающий цену акту сеппуку? Вы именно об этом спрашиваете?
– Именно об этом, ваше превосходительство.
– Героизм – опасная и очень соблазнительная болезнь, лейтенант, остерегайтесь ее, она может заставить человека встать на путь предательства.
После поражения восстания мне довелось пережить еще несколько неприятных часов. Начальник штаба Исивара Кандзи приказал мне присутствовать во время казни мятежных офицеров, среди которых был и подполковник Аизава. Его судили и зачитали приговор прямо в камере, не дав, таким образом, возможности обратиться во время открытого процесса к нации. Я спрашивал себя, почему меня заставили быть свидетелем казни мятежников через шесть месяцев после восстания, когда в стране уже никто и не помнил о нем? И я нашел ответ на этот вопрос. То было своеобразное наказание за участие в февральских событиях.
Я увидел Киту Икки в камере за несколько минут до расстрела. Охранники обращались с ним без лишней грубости и относились к узнику довольно сдержанно. Он только что закончил бриться и теперь пытался застегнуть воротничок, но у него не получалось. Я вызвался помочь ему, но он вежливо отказался. Он не надел ритуальное кимоно, которое прислала ему жена, решив умереть в штатской одежде европейского покроя. Кита не был ни солдатом, ни стопроцентным японцем. У него сильно дрожали руки, когда он прикуривал сигарету. Однако причиной дрожи был не страх, а холод и сырость тюремной камеры. Кита мерз, хотя на дворе стояла августовская жара.
– Во дворе мне станет намного теплее, – пошутил он. Мне стало жаль его, я знал, что Кита очень любит тепло. – Вы видели, как умерли другие?
– Они держались мужественно.
– Да, конечно. Они посылали проклятия в адрес имперской армии, но, как верноподданные Его величества, кричали «банзай» в адрес императора. В этой стране не может произойти настоящей революции ни левого, ни правого толка. Потому что все революционно настроенные граждане в конце концов пожертвуют собой во имя императора.
– Вас нельзя упрекнуть в подобной слабости, Кита-сан.
– Можно. Я мог бы последовать примеру капитана Нонаки, и мне следовало бы это сделать. Но я не застрелился. Я наивно полагал, что мое дело будет слушаться в суде. Все мы – настоящие дураки, лишенные даже последней возможности увидеть Небесного.
– Кем лишенные, Кита-сан?
– Нашей верой в принцип императорской власти, который превратил нас всех в трупы.
Когда Киту Икки вывели во двор и поставили перед командой, назначенной для производства расстрела, он потребовал, чтобы ему разрешили умереть стоя, а не на корточках, «как в сортире» (так он выразился). Тем не менее его заставили присесть на корточки, и тогда он выкрикнул:
– Значит, вам отвратительна память об Иисусе Христе и наших мучениках-патриотах, которые погибали, выпрямившись во весь рост!
Мое собственное наказание на этом не закончилось. После казни Киты меня перевели из Императорской гвардии в Корею. Эта же участь постигла генерал-майора Ямаситу, которого к тому же понизили до должности командира бригады. Нам обоим оставалось только гадать о причинах опалы. Мы не знали, заслуженно или нет понесли наказание. Может быть, мы неправильно толковали приказы, которые получали из дворца? Бесконечно долгими вечерами мы с генерал-майором Ямаситой сидели за саке и говорили о нашей злосчастной судьбе. Нас одолевали мысли о самоубийстве. Однако в конце концов Ямасита был прощен и получил письмо от самого императора. А меня, восстановив во всех правах, перевели в действующую армию в Китай. В декабре 1937 года правительство Коноэ объявило войну Гоминьдану Чан Кай-ши и красному Китаю Мао.
Я снова встретил Ямаситу в Малайе, в то время он был уже известен как Тигр, завоеватель Юга Восточно-Азиатского полуострова. В 1946 году его повесили в Маниле как военного преступника. Это был неблагородный поступок со стороны Макартура, который так и не простил Тигру своего унижения на Филиппинах.
Генерал Ямасита отправил меня служить в Пятую дивизию под командованием полковника Цудзи Масанобу, которая быстро продвигалась из Бангкока в Сингапур. Мы атаковали линию Джитра, последний рубеж британской обороны. Мне хотелось проявить самурайскую отвагу, и в конце концов я был ранен и потерял два ребра и коленную чашечку. Нынешний член парламента Цудзи, мой боевой командир, на себе вынес меня с поля боя. Это был, без сомнения, хорошо продуманный поступок. Тем самым полковник Цудзи хотел завоевать любовь и уважение своих солдат.
К середине жизни я стал циником. Может быть, я слишком несправедливо сужу о бывшем полковнике Цудзи, который отличается импульсивным, чуждым расчета характером.
Вот так я, пережив мятеж нинироку, оказался на линии Джитра, а теперь, как и все остальные японцы, живу в условиях экономического возрождения страны.
ГЛАВА 5
– В ресторан «Кораку». Я буду скрываться, пока меня не арестуют.
– Что я должен сказать Нонаке?
– Правду, если хотите, или, если она кажется вам слишком ужасной, соврите ему что-нибудь правдоподобное.
Я проводил его взглядом. Мне очень хотелось выстрелить ему в затылок.
Этим утром единственной кровью, которая пролилась на моих глазах, была кровь из ягодиц злодея-консерватора. Однако другим жертвам мятежников повезло намного меньше. Министр финансов Такахаси Корекийо, лорд-хранитель Малой Печати виконт Саито Макото и инспектор военных училищ Ватанабе Ётаро были зверски убиты. Премьер-министр Окада Кеисуке остался в живых, потому что его убийцы по ошибке застрелили его зятя, полковника Мацуо Дендзо. А граф Макино и принц Саиондзи счастливо избежали гибели, скрывшись из Токио.
Обо всех этих убийствах я узнал позже, вернувшись в штаб мятежа, расположенный в гостинице «Санно». Я думал, что все покушения закончатся фарсом, подобным тому, свидетелем которого я явился в доме барона Сузуки. Услышав же о гибели высокопоставленных чиновников и государственных деятелей, я пришел в недоумение. Как такое могло случиться? Если списки будущих жертв были уже давно известны придворным сановникам, то почему мятежники заставали их врасплох? Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Жертвы были убаюканы уверениями в том, что им нечего опасаться, что мятежники будут нейтрализованы прежде, чем смогут осуществить свои кровавые замыслы. Имперские власти уже продемонстрировали свою эффективность во время подобных заговоров в прошлом, им удавалось заранее арестовывать потенциальных убийц и не допускать кровопролития. Но на сей раз властям, по-видимому, зачем-то понадобился настоящий мятеж с настоящими жертвами. Вот в чем было дело. Им было мало той крови, которая пролилась из простреленных ягодиц старого гофмейстера Сузуки. Но кому именно был выгоден этот мятеж?
27 февраля, явившись вместе с принцем Коноэ в императорский дворец, я ощутил царившую там атмосферу растерянности. Двери во все комнаты, расположенные по коридору, ведущему в кабинет императора и императорскую библиотеку, были распахнуты настежь. Кругом суетились или пили чай, пристроившись в уголке, придворные, пожилые члены кабинета министров, генералы с покрасневшими от бессонницы глазами. Большинство из них укрывались здесь от грозившей им опасности. Казалось, никто не понимал, что происходит. Я слышал, как секретарь малой государственной печати, маркиз Кидо в беседе с бароном Харадой сказал:
– Его величество потребовал этим вечером собрать совет принцев-синно [23]. Принц Чичибу не сможет проигнорировать это приглашение.
– Говорят, что мятежники хотят похитить принца Чичибу, когда он прибудет на станцию Уэно, – промолвил барон Харада.
Как только из кабинета вышел Его величество в сопровождении принца Коноэ, своего адъютанта Хондзо Сигеру и генерала Араки Садао, сторонника политики «Удара по Северу», в коридоре воцарилась полная тишина. Его величество был одет в несколько измятую военную форму и говорил тихо, но отчетливо произнося слова. Тот, кто хоть однажды слышал вблизи звуки Драгоценного голоса, никогда не забудет его интонации. Они похожи на звуки кото, у которого оборвалась одна струна.
– Я не желаю ничего слышать о мотивах и психологии мятежников, генерал Араки, – сказал Его величество. – Они убили моих верных вассалов. Я не могу смириться с тем, что мерзкие бунтовщики все еще разгуливают на свободе.
– Ваше величество, мятежники окружены и изолированы от армии, они не смогут заразить своими безумными идеями других офицеров, – сказал адъютант Хондзо.
– Как вы смеете говорить мне о полном окружении мятежников, когда эти мерзкие предатели установили свои посты прямо у стен нашего дворца!
Бледный от волнения генерал Араки все же нашел в себе мужество сказать императору правду:
– Ваше величество, хотя мы могли бы силой подавить сопротивление этих мерзавцев, думаю, этого не следует делать. Я опасаюсь, что моральный дух в армии Вашего величества находится не на должной высоте. Мне кажется, надо дать мятежникам время успокоиться или истечь постепенно кровью и погибнуть.
– Вы действительно так считаете, генерал Араки? Но могу ли я спать спокойно, зная, что мои верные подданные уже истекли кровью и погибли?
Взглянув на меня, принц Коноэ загадочно улыбнулся и поклонился императору.
– Кто это? – спросил Его величество, мельком посмотрев на меня.
– Мой агент в стане мятежников, Ваше величество.
Худой, долговязый, чем-то похожий на верблюда, принц Коноэ с небольшими, как у Гиммлера, усиками выглядел подтянутым и щеголеватым, несмотря на бессонную ночь.
– Прекрасно. Надеюсь, он оправдает наши ожидания. Когда император удалился, принц Коноэ отвел меня в сторону.
– Его величество хочет лично возглавить императорскую гвардию и сокрушить сопротивление повстанцев.
– Вряд ли ему это удастся, – сказал я. – Мне показалось, что Его величество упивается сложившейся ситуацией.
– И на то есть причины, – смеясь, заметил принц Коноэ. – Его величество, подписывая документы, называет теперь себя не верховным правителем, а Небесным.
– Армия заняла выжидательную позицию, она не хочет участвовать в подавлении мятежа, и это идет на пользу Небесному, как вы считаете?
– Без сомнения, дорогой родственник. Не прикладывая никаких усилий, Его величество пожинает плоды мятежа, бунтовщики играют ему на руку. Теперь он может требовать немедленных решительных действий, прекрасно понимая, что Штаб не рискнет развязать кровопролитие. Лично меня сейчас беспокоит другое. Боюсь, что когда с мятежом будет покончено и начнутся чистки, меня назначат военным министром. Но мне очень не хочется возглавлять военное ведомство в тот период, когда на военных будут объявлены гонения. Однако мой родственник, принц Санондзи, не простит мне покушения мятежников на свою жизнь и, конечно, будет рекомендовать Его величеству это назначение, чтобы отомстить мне.
– И что же вы намерены предпринять, ваше превосходительство?
– Притвориться больным, что же еще? Вы же знаете, что у меня хрупкое здоровье.
– Да, конечно, и оно может неожиданно пошатнуться.
– Принц Чичибу, как ожидается, прибудет сегодня во дворец, чтобы присутствовать на совещании синно, – продолжал принц Коноэ. – Он напишет записку своему другу, капитану. Нонаке, с требованием сдаться. Вы должны будете передать записку лично капитану Нонаке завтра утром.
Это было неприятное поручение, которое могло закончиться для меня самым печальным образом. Я опасался, что капитан Нонака, получив подобную записку, прикажет расстрелять меня. Заместитель начальника Генерального штаба Сугияма Хадзиме дал мне инструкции и приказал доставить записку принца Чичибу по назначению еще до полудня. В Штабе тем временем должны были принять решение о начале подавления мятежа.
Утром 28 февраля, когда я подошел к штабу мятежников, мне показалось, что идет снегопад. С неба аэропланы разбрасывали листовки с призывами к мятежникам сдаваться. Подобные призывы можно было прочитать и на огромных воздушных шарах, парящих в вышине. Кроме того, на них были написаны обращения жен и детей восставших и обещания простить заблудших. Из стоявших на грузовиках громкоговорителей и по радио день и ночь неслось одно и то же: «Сдавайтесь, или вы погибнете!»
Капитан Нонака, казалось, не был удивлен, получив записку принца Чичибу.
– А что, если я не готов сейчас сдаться? – спросил он.
– Вы знаете настроения верноподданного Его величества полковника Исивары Кандзи, начальника штаба по ликвидации мятежа. Он считает вас предателями, поскольку вы являетесь солдатами Трона, поднявшими против Трона вооруженный мятеж.
– Ему следовало бы знать, что мы беззаветно преданы Трону.
– Он так не считает. Полковник Исивара приказал Первой дивизии, гвардейцам Коноэ и артиллерии готовиться к штурму ваших позиций.
– Но ведь это преданные нам подразделения! Нет, невозможно! Я уверен, что негодяи во дворце держат Его величество в неведении относительно истинного характера нашего протеста. Кита Икки сообщил, что вчера ночью его жена, эта ясновидящая женщина, видела пророческий сон. Ей приснилось, что Небесный прислушается к нам только в том случае, если мы устраним окружающих его лживых советников.
– Жена Киты ошибается. Что же касается самого Киты, то он опасается за свою жизнь и поэтому не хочет, чтобы вы сдавались. К вашему сведению Небесный намерен лично возглавить гвардию, когда начнется операция по подавлению мятежа.
– Откуда вы это знаете? – растерянно спросил капитан Нонака.
– Вчера я был во дворце, где встречался с принцем Коноэ, и слышал из уст самого Небесного о его намерениях встать во главе гвардии.
– Вы можете передать от меня записку принцу Чичибу?
– Его величество не позволит, чтобы вы входили в контакт с принцем.
– Мое послание будет очень простым. Мы, офицеры движения нинироку, просим у Его величества разрешения совершить сеппуку в доказательство нашей беззаветной преданности Небесному Трону.
– Я постараюсь передать ваши слова заместителю начальника штаба по ликвидации мятежа Сугияме.
В этот же день генерал-майор Ямасита лично явился на баррикады, чтобы обсудить условия сеппуку с младшими офицерами Нонаки. Однако это были напрасные хлопоты. Его величество категорически отказался принять предложение младших офицеров и прислать императорского свидетеля, который, по просьбе мятежников, должен был присутствовать во время совершения акта сеппуку. Заместитель начальника Штаба Сугияма напрасно целый час умолял императора принять предложение мятежников, А он даже валялся у него в ногах и ложился на порог, чтобы не дать Его величеству выйти из кабинета.
Я был свидетелем заключительной сцены этого фарса, который в конце концов перерос в трагедию, когда отряды мятежников начали сдаваться. Это произошло в 10 часов утра 28 февраля. Около полудня я прибыл в отель «Сапно» вместе с группой гвардейских офицеров, чтобы арестовать капитана Нонаку.
– Одну минуту, господа, – сказал капитан и, вынув из ножен свой меч до половины, попытался переломить его, но клинок не поддался, несмотря на все его усилия. – Вот видите? Его воля оказалась тверже моей.
С этими словами капитан Нонака достал из кобуры револьвер и, сунув дуло себе в рот, застрелился.
Я сообщил своему родственнику принцу Коноэ об этом самоубийстве, не скрывая печали. Однако это известие оставило принца Коноэ совершенно равнодушным.
– Так и должно было случиться, – промолвил он.
– Не понимаю, почему Его величество не желает принять предложение офицеров совершить сеппуку и умереть, доказав свою преданность Трону.
– Лейтенант, вы ведете себя как Алиса в Стране Чудес, выдавая желаемое за действительное. Признав акт сеппуку, император тем самым узаконил бы действия мятежных офицеров и возвел их в ранг героев.
– Я это прекрасно понимаю, но все же мне жаль, что император не проявил сострадания к потерпевшим поражение мятежникам. Я слышал, что в глубине души Его величество сочувствует реформаторам и модернизаторам, он не одобряет традицию сеппуку, и для него безжизненные технологии важнее зова сердца.
– Что заставляет вас беспокоиться по поводу бессердечия Его величества – судьба мятежных офицеров или ваша собственная участь, мой дорогой Ито? Что вы надеетесь услышать от меня? Что наш Божественный государь действительно бессердечен, но что он все лее убежденный традиционалист, знающий цену акту сеппуку? Вы именно об этом спрашиваете?
– Именно об этом, ваше превосходительство.
– Героизм – опасная и очень соблазнительная болезнь, лейтенант, остерегайтесь ее, она может заставить человека встать на путь предательства.
После поражения восстания мне довелось пережить еще несколько неприятных часов. Начальник штаба Исивара Кандзи приказал мне присутствовать во время казни мятежных офицеров, среди которых был и подполковник Аизава. Его судили и зачитали приговор прямо в камере, не дав, таким образом, возможности обратиться во время открытого процесса к нации. Я спрашивал себя, почему меня заставили быть свидетелем казни мятежников через шесть месяцев после восстания, когда в стране уже никто и не помнил о нем? И я нашел ответ на этот вопрос. То было своеобразное наказание за участие в февральских событиях.
Я увидел Киту Икки в камере за несколько минут до расстрела. Охранники обращались с ним без лишней грубости и относились к узнику довольно сдержанно. Он только что закончил бриться и теперь пытался застегнуть воротничок, но у него не получалось. Я вызвался помочь ему, но он вежливо отказался. Он не надел ритуальное кимоно, которое прислала ему жена, решив умереть в штатской одежде европейского покроя. Кита не был ни солдатом, ни стопроцентным японцем. У него сильно дрожали руки, когда он прикуривал сигарету. Однако причиной дрожи был не страх, а холод и сырость тюремной камеры. Кита мерз, хотя на дворе стояла августовская жара.
– Во дворе мне станет намного теплее, – пошутил он. Мне стало жаль его, я знал, что Кита очень любит тепло. – Вы видели, как умерли другие?
– Они держались мужественно.
– Да, конечно. Они посылали проклятия в адрес имперской армии, но, как верноподданные Его величества, кричали «банзай» в адрес императора. В этой стране не может произойти настоящей революции ни левого, ни правого толка. Потому что все революционно настроенные граждане в конце концов пожертвуют собой во имя императора.
– Вас нельзя упрекнуть в подобной слабости, Кита-сан.
– Можно. Я мог бы последовать примеру капитана Нонаки, и мне следовало бы это сделать. Но я не застрелился. Я наивно полагал, что мое дело будет слушаться в суде. Все мы – настоящие дураки, лишенные даже последней возможности увидеть Небесного.
– Кем лишенные, Кита-сан?
– Нашей верой в принцип императорской власти, который превратил нас всех в трупы.
Когда Киту Икки вывели во двор и поставили перед командой, назначенной для производства расстрела, он потребовал, чтобы ему разрешили умереть стоя, а не на корточках, «как в сортире» (так он выразился). Тем не менее его заставили присесть на корточки, и тогда он выкрикнул:
– Значит, вам отвратительна память об Иисусе Христе и наших мучениках-патриотах, которые погибали, выпрямившись во весь рост!
Мое собственное наказание на этом не закончилось. После казни Киты меня перевели из Императорской гвардии в Корею. Эта же участь постигла генерал-майора Ямаситу, которого к тому же понизили до должности командира бригады. Нам обоим оставалось только гадать о причинах опалы. Мы не знали, заслуженно или нет понесли наказание. Может быть, мы неправильно толковали приказы, которые получали из дворца? Бесконечно долгими вечерами мы с генерал-майором Ямаситой сидели за саке и говорили о нашей злосчастной судьбе. Нас одолевали мысли о самоубийстве. Однако в конце концов Ямасита был прощен и получил письмо от самого императора. А меня, восстановив во всех правах, перевели в действующую армию в Китай. В декабре 1937 года правительство Коноэ объявило войну Гоминьдану Чан Кай-ши и красному Китаю Мао.
Я снова встретил Ямаситу в Малайе, в то время он был уже известен как Тигр, завоеватель Юга Восточно-Азиатского полуострова. В 1946 году его повесили в Маниле как военного преступника. Это был неблагородный поступок со стороны Макартура, который так и не простил Тигру своего унижения на Филиппинах.
Генерал Ямасита отправил меня служить в Пятую дивизию под командованием полковника Цудзи Масанобу, которая быстро продвигалась из Бангкока в Сингапур. Мы атаковали линию Джитра, последний рубеж британской обороны. Мне хотелось проявить самурайскую отвагу, и в конце концов я был ранен и потерял два ребра и коленную чашечку. Нынешний член парламента Цудзи, мой боевой командир, на себе вынес меня с поля боя. Это был, без сомнения, хорошо продуманный поступок. Тем самым полковник Цудзи хотел завоевать любовь и уважение своих солдат.
К середине жизни я стал циником. Может быть, я слишком несправедливо сужу о бывшем полковнике Цудзи, который отличается импульсивным, чуждым расчета характером.
Вот так я, пережив мятеж нинироку, оказался на линии Джитра, а теперь, как и все остальные японцы, живу в условиях экономического возрождения страны.
ГЛАВА 5
ПОГРЕБЕННЫЕ НА ГАКИДЗИМЕ ЛЮБОВНИКИ
Говорят, любовь может снова зажечь солнце. Событие подобного рода произошло в эпоху правления императрицы Джингу. Джингу ехала на восток по равнине Ярмато, а затем пересекла пролив и прибыла на остров, где жил ее родственник Ки. На этом острове царила тьма, как будто вечная ночь опустилась над ним и длилась в течение долгого времени.
– Почему здесь так темно? – спросила императрица своего родственника. – Что явилось причиной столь странного явления?
– Не такое уж оно и странное, – ответил старый Ки. – По преданию, в давние времена, когда наш мир только зарождался, богиня солнца Аматерасу скрылась в пещере, придя в ярость от бесчинств своего брата Сусаноо, бога подземного мира, и земля погрузилась во тьму.
– Да, действительно, наш мир однажды пережил страшный гнев Аматерасу, – сказала Джингу. – По почему на этот раз наказан только твой остров?
И тогда Ки рассказал Джингу такую историю:
– Говорят, что два священнослужителя, которые совершают обряды в местном храме, вступили в противозаконную связь. Они предались греху и изменили богине Аматерасу, которой служили. Когда один из них слег, серьезно заболев, другой, потрясенный несчастьем, сказал: «В этой жизни мы с тобой делили и печали, и радости. Так почему бы нам не разделить одну могилу?» Решив умереть вместе, они связали себя поясами от своих одежд и бросились в море с высокой скалы. Так они перешли в подземное царство беспощадного бога Сусаноо. Когда их нашли, то увидели, что мертвые сжимают друг друга в объятиях. Так их и похоронили. С того дня солнце закатилось и перестало вставать над горизонтом.
Джингу распорядилась разрыть могилу влюбленных. И когда это сделали, она убедилась, что история была правдивой. Тогда она приказала, чтобы тела влюбленных разъединили, положили в отдельные гробы и захоронили в разных местах. Как только этот приказ императрицы был исполнен, над островом снова засияло солнце.
Эту легенду Гакидзимы, острова духов, мне рассказал Икеда Сигеру, смотритель местного маяка.
– В детстве я читал нечто подобное в древних японских хрониках восьмого века, – сказал я, выслушав рассказ Икеды.
– У этой истории много вариантов, – промолвил Икеда, – столько, сколько жителей на Гакидзиме. А их, по данным последней переписи, двенадцать сотен.
Бывший лейтенант военно-морского флота Икеда Сигеру, истинный сын Кюсю, был ветераном. Ему было далеко за тридцать. Уже десять лет Икеда жил на Гакидзиме и работал смотрителем маяка. Икеда был настоящим отшельником, добровольно удалившимся от мира, и я завидовал ему, но знал, что не смог бы решиться на такой шаг.
Я приехал на Гакидзиму весной 1953 года. Мой отец, бывший директор Управления рыбного надзора, использовав свои связи в министерстве, снабдил меня рекомендациями, которые делали меня привилегированным гостем на Гакидзиме. Я проделал это путешествие, чтобы собрать материал для нового романа о жизни островитян. Отец посоветовал мне прежде всего навестить смотрителя маяка Икеду.
– Довольно эксцентричный малый, – сказал Азуса. – Говорят, что он принес обеты и стал монахом секты нитирэн. Но, несмотря на это, Икеда остался общительным парнем.
Маяк Икеды на мысе Девы, северо-западной точке Гакидзимы, стоял на высокой скале естественного происхождения. С запада у берегов Гакидзимы множество подводных рифов. Икеда нес свою бессменную вахту, чтобы помочь судам обойти это опасное место. Монотонную жизнь Икеды скрашивали лишь хороший табак и дорогое импортное виски. Я подозревал, что эти товары смотрителю маяка поставляли рыбаки, занимавшиеся контрабандой.
– Бедность нуждается в приправе, чтобы быть удобоваримой, – заметил Икеда, имея в виду свое пристрастие к хорошему табаку и спиртному.
Другой слабостью Икеды были книги. Он собрал довольно большую библиотеку, которую разместил в своем скудно обставленном жилище – башне маяка. Я полюбил проводить время в обществе Икеды. Мы пили его превосходное виски и беседовали о литературе – японской классической, немецкой и особенно французской, которую Икеда отлично знал и высоко ценил. Однажды, обмениваясь мнениями о книге Камю «Посторонний», мы заговорили о послевоенном нигилизме, модном течении в культуре.
– Не кажется ли вам странным, Мисима-сан, – промолвил Икеда, – что экономическое возрождение нашло свое выражение в эстетике пессимизма праздности? Мне очень интересно, какой диагноз вы поставите этим проникнутым нигилистическими настроениями нуворишам, отвергающим наши традиции?
Икеда имел в виду золотую молодежь, которую в народе называли «тайозоку», то есть «солнечным племенем». Эти молодые люди проводили время в праздности, предаваясь наслаждениям.
– Я не судья этим людям, – ответил я. – Меня самого обвиняют в тех грехах, которые приписывают им.
– Но ваши книги свидетельствуют о том, что вы не разделяете их взгляды.
Интересно, знал ли Икеда о той шумихе, которая поднялась в прессе четыре года назад после выхода в свет моего первого имевшего широкий успех романа? Было ли Икеде известно, что у Юкио Мисимы сомнительная репутация? Моя общественная жизнь стала частью меня, хотя и не принадлежала мне. Я больше не владел ситуацией. Моя жизнь стала темой для иллюстрированных журналов, в которых отражался мой болезненный облик. Мне вдруг захотелось исповедаться перед Икедой.
– Успех самым ужасным образом воздействует на нравственность человека и его эмоциональную жизнь. Именно поэтому я не могу осуждать «солнечное племя», ведь талант сделал меня нравственно еще более уродливым, чем любой из них.
Впрочем, я понимал, что Икеда прекрасно разбирается в людях и видит меня насквозь.
– Вы давно уже живете вдали от больших городов, – заметил я.
– Если вы хотите сказать, что годы оккупации обошли меня стороной, то вы совершенно правы. В здешних местах не ощущался оккупационный режим, принесший вам богатый опыт.
– Поражение – ужасная вещь, – промолвил я и тут же пожалел о том, что сказал банальность.
– Я не подписывал Акт о капитуляции, – заявил Икеда, и я сразу понял, с каким человеком имею дело.
– Вас никогда не тянуло вернуться на материк? – спросил я. Икеда оставил мой вопрос без ответа.
– Что произошло с вашей семьей в Кюсю? Икеда снова промолчал.
Я слышал немолчный ропот морских волн. Каждый час, несмотря на количество выпитого спиртного, Икеда поднимался по лестнице башни на маяк, словно монах в храм на службу, и освещал морскую гладь.
– Мое начальство хочет, чтобы я взял помощника, – наконец снова заговорил Икеда, – но я никого не хочу брать. Я знаю, что говорят обо мне на острове. Икеда завладел мысом Девы и распоряжается здесь, как хозяин, он – буддийский аскет. Какую только чушь несут люди! – Он засмеялся. – Некоторые утверждают, что я – сумасшедший. А что ваш отец говорит обо мне?
– Не надо обижаться на людей, Икеда-сан.
Икеда молча вновь наполнил стаканы и набил свою трубку, вырезанную из древесины павловнии.
Я привязался к этому странному человеку, и мне хотелось произвести на него хорошее впечатление. Я как будто обрел отца, но одновременно в глубине души я относился к нему снисходительно и покровительственно. В двадцать восемь лет я был плохо приспособлен к жизни и чувствовал себя в полной изоляции.
Время бежало незаметно, вскоре наступила полночь, а перед рассветом мы неожиданно для себя очутились на верхней площадке башни. Стоя на нетвердых ногах у парапета, мы пили виски. Я не мог вспомнить, как оказался здесь. Может быть, поднялся сюда, чтобы помочь Икеде? Да, наверное, именно так и было. Я вскарабкался вслед за Икедой на верхнюю площадку, чтобы помочь ему выключить маяк, так как близился рассвет.
С башни был хорошо виден мыс со скалой, с которой в море бросились двое влюбленных монахов. Он порос густыми мрачными криптомериями. В этой роще на гребне мыса стояло святилище Сотни Зеркал, возведенное в честь богини Аматерасу. Одновременно его возведение должно было искупить двойное преступление монаха – самоубийство и оскорбление богини солнца.
– Довольно жуткое место, – заметил Икеда, как будто прочитав мои мысли. – «Гаки» – это голодные призраки, они дали название острову. Погибшие влюбленные превратились в гаки. Люди не сумели умиротворить их дух. Гакидзима – маленький остров, его береговая линия составляет три мили. Не знаю почему, но климат вокруг святилища отличается от того, который характерен для остальных частей острова. Там всегда холодно, несмотря на время года и погоду.
– Может быть, этот феномен объясняется особыми воздушными потоками или ветрами, дующими над мысом?
– Почему здесь так темно? – спросила императрица своего родственника. – Что явилось причиной столь странного явления?
– Не такое уж оно и странное, – ответил старый Ки. – По преданию, в давние времена, когда наш мир только зарождался, богиня солнца Аматерасу скрылась в пещере, придя в ярость от бесчинств своего брата Сусаноо, бога подземного мира, и земля погрузилась во тьму.
– Да, действительно, наш мир однажды пережил страшный гнев Аматерасу, – сказала Джингу. – По почему на этот раз наказан только твой остров?
И тогда Ки рассказал Джингу такую историю:
– Говорят, что два священнослужителя, которые совершают обряды в местном храме, вступили в противозаконную связь. Они предались греху и изменили богине Аматерасу, которой служили. Когда один из них слег, серьезно заболев, другой, потрясенный несчастьем, сказал: «В этой жизни мы с тобой делили и печали, и радости. Так почему бы нам не разделить одну могилу?» Решив умереть вместе, они связали себя поясами от своих одежд и бросились в море с высокой скалы. Так они перешли в подземное царство беспощадного бога Сусаноо. Когда их нашли, то увидели, что мертвые сжимают друг друга в объятиях. Так их и похоронили. С того дня солнце закатилось и перестало вставать над горизонтом.
Джингу распорядилась разрыть могилу влюбленных. И когда это сделали, она убедилась, что история была правдивой. Тогда она приказала, чтобы тела влюбленных разъединили, положили в отдельные гробы и захоронили в разных местах. Как только этот приказ императрицы был исполнен, над островом снова засияло солнце.
Эту легенду Гакидзимы, острова духов, мне рассказал Икеда Сигеру, смотритель местного маяка.
– В детстве я читал нечто подобное в древних японских хрониках восьмого века, – сказал я, выслушав рассказ Икеды.
– У этой истории много вариантов, – промолвил Икеда, – столько, сколько жителей на Гакидзиме. А их, по данным последней переписи, двенадцать сотен.
Бывший лейтенант военно-морского флота Икеда Сигеру, истинный сын Кюсю, был ветераном. Ему было далеко за тридцать. Уже десять лет Икеда жил на Гакидзиме и работал смотрителем маяка. Икеда был настоящим отшельником, добровольно удалившимся от мира, и я завидовал ему, но знал, что не смог бы решиться на такой шаг.
Я приехал на Гакидзиму весной 1953 года. Мой отец, бывший директор Управления рыбного надзора, использовав свои связи в министерстве, снабдил меня рекомендациями, которые делали меня привилегированным гостем на Гакидзиме. Я проделал это путешествие, чтобы собрать материал для нового романа о жизни островитян. Отец посоветовал мне прежде всего навестить смотрителя маяка Икеду.
– Довольно эксцентричный малый, – сказал Азуса. – Говорят, что он принес обеты и стал монахом секты нитирэн. Но, несмотря на это, Икеда остался общительным парнем.
Маяк Икеды на мысе Девы, северо-западной точке Гакидзимы, стоял на высокой скале естественного происхождения. С запада у берегов Гакидзимы множество подводных рифов. Икеда нес свою бессменную вахту, чтобы помочь судам обойти это опасное место. Монотонную жизнь Икеды скрашивали лишь хороший табак и дорогое импортное виски. Я подозревал, что эти товары смотрителю маяка поставляли рыбаки, занимавшиеся контрабандой.
– Бедность нуждается в приправе, чтобы быть удобоваримой, – заметил Икеда, имея в виду свое пристрастие к хорошему табаку и спиртному.
Другой слабостью Икеды были книги. Он собрал довольно большую библиотеку, которую разместил в своем скудно обставленном жилище – башне маяка. Я полюбил проводить время в обществе Икеды. Мы пили его превосходное виски и беседовали о литературе – японской классической, немецкой и особенно французской, которую Икеда отлично знал и высоко ценил. Однажды, обмениваясь мнениями о книге Камю «Посторонний», мы заговорили о послевоенном нигилизме, модном течении в культуре.
– Не кажется ли вам странным, Мисима-сан, – промолвил Икеда, – что экономическое возрождение нашло свое выражение в эстетике пессимизма праздности? Мне очень интересно, какой диагноз вы поставите этим проникнутым нигилистическими настроениями нуворишам, отвергающим наши традиции?
Икеда имел в виду золотую молодежь, которую в народе называли «тайозоку», то есть «солнечным племенем». Эти молодые люди проводили время в праздности, предаваясь наслаждениям.
– Я не судья этим людям, – ответил я. – Меня самого обвиняют в тех грехах, которые приписывают им.
– Но ваши книги свидетельствуют о том, что вы не разделяете их взгляды.
Интересно, знал ли Икеда о той шумихе, которая поднялась в прессе четыре года назад после выхода в свет моего первого имевшего широкий успех романа? Было ли Икеде известно, что у Юкио Мисимы сомнительная репутация? Моя общественная жизнь стала частью меня, хотя и не принадлежала мне. Я больше не владел ситуацией. Моя жизнь стала темой для иллюстрированных журналов, в которых отражался мой болезненный облик. Мне вдруг захотелось исповедаться перед Икедой.
– Успех самым ужасным образом воздействует на нравственность человека и его эмоциональную жизнь. Именно поэтому я не могу осуждать «солнечное племя», ведь талант сделал меня нравственно еще более уродливым, чем любой из них.
Впрочем, я понимал, что Икеда прекрасно разбирается в людях и видит меня насквозь.
– Вы давно уже живете вдали от больших городов, – заметил я.
– Если вы хотите сказать, что годы оккупации обошли меня стороной, то вы совершенно правы. В здешних местах не ощущался оккупационный режим, принесший вам богатый опыт.
– Поражение – ужасная вещь, – промолвил я и тут же пожалел о том, что сказал банальность.
– Я не подписывал Акт о капитуляции, – заявил Икеда, и я сразу понял, с каким человеком имею дело.
– Вас никогда не тянуло вернуться на материк? – спросил я. Икеда оставил мой вопрос без ответа.
– Что произошло с вашей семьей в Кюсю? Икеда снова промолчал.
Я слышал немолчный ропот морских волн. Каждый час, несмотря на количество выпитого спиртного, Икеда поднимался по лестнице башни на маяк, словно монах в храм на службу, и освещал морскую гладь.
– Мое начальство хочет, чтобы я взял помощника, – наконец снова заговорил Икеда, – но я никого не хочу брать. Я знаю, что говорят обо мне на острове. Икеда завладел мысом Девы и распоряжается здесь, как хозяин, он – буддийский аскет. Какую только чушь несут люди! – Он засмеялся. – Некоторые утверждают, что я – сумасшедший. А что ваш отец говорит обо мне?
– Не надо обижаться на людей, Икеда-сан.
Икеда молча вновь наполнил стаканы и набил свою трубку, вырезанную из древесины павловнии.
Я привязался к этому странному человеку, и мне хотелось произвести на него хорошее впечатление. Я как будто обрел отца, но одновременно в глубине души я относился к нему снисходительно и покровительственно. В двадцать восемь лет я был плохо приспособлен к жизни и чувствовал себя в полной изоляции.
Время бежало незаметно, вскоре наступила полночь, а перед рассветом мы неожиданно для себя очутились на верхней площадке башни. Стоя на нетвердых ногах у парапета, мы пили виски. Я не мог вспомнить, как оказался здесь. Может быть, поднялся сюда, чтобы помочь Икеде? Да, наверное, именно так и было. Я вскарабкался вслед за Икедой на верхнюю площадку, чтобы помочь ему выключить маяк, так как близился рассвет.
С башни был хорошо виден мыс со скалой, с которой в море бросились двое влюбленных монахов. Он порос густыми мрачными криптомериями. В этой роще на гребне мыса стояло святилище Сотни Зеркал, возведенное в честь богини Аматерасу. Одновременно его возведение должно было искупить двойное преступление монаха – самоубийство и оскорбление богини солнца.
– Довольно жуткое место, – заметил Икеда, как будто прочитав мои мысли. – «Гаки» – это голодные призраки, они дали название острову. Погибшие влюбленные превратились в гаки. Люди не сумели умиротворить их дух. Гакидзима – маленький остров, его береговая линия составляет три мили. Не знаю почему, но климат вокруг святилища отличается от того, который характерен для остальных частей острова. Там всегда холодно, несмотря на время года и погоду.
– Может быть, этот феномен объясняется особыми воздушными потоками или ветрами, дующими над мысом?