Страница:
Люди принимают разные решения – бросить курить, сесть на диету, сделать пластическую операцию. Все эти тривиальные решения не следует презирать, они продиктованы человеческой волей. Это попытки заставить зеркало отразить желаемый образ. Однако чуждому сентиментальности физиологу все эти проявления воли могут показаться свидетельствами слабости.
Первое время, занимаясь культуризмом в спортивном зале Коракуэн, я с отвращением и иронией поднимал штангу и гантели. Я работал с невиданным упорством, изумляя тренеров и вызывая у них жалость к себе. Я мучил и истязал себя изо дня в день. В конце концов я начал понимать, что в тяжелых стальных гирях заключена сущность моего умственного отвращения, сконцентрирована квинтэссенция отравленных, разъедающих внутренности ночей, в течение которых я занимался литературным творчеством. Сами по себе эти гири ничего не значили, только мое эго придавало им важность и значение.
Уже через год упорных тренировок я добился заметных результатов. У меня прошли желудочные боли, но что-то мешало продвигаться дальше и добиваться новых успехов. Наступило лето 1956 года, и мне представилась возможность проверить на практике приобретенные способности и силы. Приближалось 19 августа, праздник, во время которого молодые люди должны были взять на плечи переносное святилище и пройти с ним в праздничной процессии по улицам города. Более сорока крепких парней требовалось для того, чтобы поднять святилище, весившее две тонны. И я мечтал оказаться среди этих избранных. Признаюсь, мной двигало ребяческое желание продемонстрировать свою силу. Председателем комитета по организации праздничного шествия был отец Юики, Сиката Икиро. Он пошел навстречу мне, поскольку все еще чувствовал себя в долгу передо мной.
В тот день с утра прошла гроза, гремел гром, лил дождь, а потом небо прояснилось. Полоски бумаги, привязанные к палочкам, которыми размахивала толпа, были влажными от ливня. На мне был костюм Ассоциации торговцев: куртка с надписью «хакама», лента на лбу, набедренная повязка, пояс из небеленой хлопчатобумажной ткани и узкие брюки по колено. Меня поставили в начале левой колонны, и я приготовился взяться за один из двух деревянных брусков, которые мы должны были положить себе на плечи. Взглянув еще раз на огромное, великолепное, увенчанное изображением золотого фазана сооружение, которое нам предстояло нести по улицам города, я устыдился своего безрассудного хвастовства.
Среди демонических масок тенгу, которые надели помощники синтоистского священнослужителя, одна мне особенно понравилась – маска златоглазой лисы, которая сопровождала бога риса Инари. Эта лиса считалась божеством богатства. Священнослужитель поднял свой жезл, издавший мелодичный звон, и это послужило нам сигналом. С громким криком «кикти!» мы подняли святилище на плечи.
Мне показалось, что вся тяжесть голубого небесного свода вдруг легла мне на плечи. Святилище покачнулось и опасно накренилось, потому что носильщики дрогнули под его тяжестью. В этот момент у каждого из нас возникло такое чувство, словно он один, в полной изоляции, и должен нести в одиночку это тяжелое бремя. У меня подкашивались колени, и я сомневался в том, что смогу выдержать эту пытку в течение нескольких часов, пока будет длиться шествие.
Мы постарались скоординировать движения. Чувствуя, как на лбу и спине выступил холодный пот от охватившей меня паники, а мышцы ног напряглись и окаменели, я закричал что было сил вместе со всеми. Наш крик был своего рода боевым кличем, он рвался из груди помимо нашей воли. Руководитель процессии бегал вокруг нас, подбадривал и давал наставления, словно рулевой шлюпки. Вокруг стоял страшный шум, священнослужители пели молитвы, звонили в колокольчики и били в барабаны. Перед нами дети несли миниатюрную копию святилища.
На лицах моих товарищей по процессии застыло выражение дионисийского безумия – дикая маска, стиравшая все индивидуальные различия. Наши тела были слиты в одно, которое пошатывалось, словно пьяное, и походило на черно-золотую гусеницу.
И что же за священную вещь держали мы на своих плечах, делая неимоверные усилия? Что за драгоценная святыня таилась в запертом святилище? Там не было ничего. Лишь темнота и пустота. Это был пустой куб ночи. Ценность святилища заключалась лишь в его весе.
Очевидная пустота и никчемность нашей тяжелой работы неожиданно навели меня на мысль о значении бодибилдинга. Я спросил себя: какова цель тяжелой атлетики? Не состоит ли она в том, чтобы сделать вещи невесомыми? Да, это было действительно так. И я тоже должен стремится стать невесомым, невесомым и лишенным тени, словно существо, стоящее под полуденным солнцем.
Я начал смутно понимать, что накачанные мышцы являлись своего рода подготовительной ступенью к более высокому уровню чувственного восприятия. Тренированные мышцы давали возможность добровольно принимать боль – боль, которая не являлась следствием простой дисфункции органов и воспринималась с эстетической объективностью. Лишь человек с телом, готовым убивать или быть убитым, может отыскать истинную культуру, которой является самурайский Путь Смерти.
Когда мы плелись в темпе улитки по улицам Джиюгаоки, страдая от боли в мышцах и от жаркого солнца, обливаясь потом, я начал понимать, что в действительности заключалось в святилище, которое мы несли на плечах. Наш пустой куб ночи заключал в себе тайну невесомости. Только объединив свои усилия, только собрав все свое мужество, мы, грязные и зловонные от пота, слившиеся в одну массу, могли проникнуть в Пустоту, хранящуюся в святилище, и стать невесомыми. Я сам превратился в невесомость, которую я нес. Такова была открывшаяся мне в тот день тайна.
Я говорю об интенсивности и стертых границах времени. Я говорю об интенсивности удовольствия, далеко превосходящего гомосексуальное наслаждение, которое разум всегда навязывал мне, отделяя меня от самой сути удовольствия. Я говорю о простом и трагическом ощущении счастья.
Шагавший рядом со мной Юики, должно быть, заметил выражение необычного экстаза на моем лице.
– Ты можешь радоваться, сколько тебе будет угодно, – прошипел он мне на ухо. – Но ты никогда не станешь одним из нас. Никогда.
Никогда… Это слово, сорвавшееся с уст Юики, открыло мне глаза на мою исключительность и изолированность моей жизни от жизни других людей.
ГЛАВА 7
Первое время, занимаясь культуризмом в спортивном зале Коракуэн, я с отвращением и иронией поднимал штангу и гантели. Я работал с невиданным упорством, изумляя тренеров и вызывая у них жалость к себе. Я мучил и истязал себя изо дня в день. В конце концов я начал понимать, что в тяжелых стальных гирях заключена сущность моего умственного отвращения, сконцентрирована квинтэссенция отравленных, разъедающих внутренности ночей, в течение которых я занимался литературным творчеством. Сами по себе эти гири ничего не значили, только мое эго придавало им важность и значение.
Уже через год упорных тренировок я добился заметных результатов. У меня прошли желудочные боли, но что-то мешало продвигаться дальше и добиваться новых успехов. Наступило лето 1956 года, и мне представилась возможность проверить на практике приобретенные способности и силы. Приближалось 19 августа, праздник, во время которого молодые люди должны были взять на плечи переносное святилище и пройти с ним в праздничной процессии по улицам города. Более сорока крепких парней требовалось для того, чтобы поднять святилище, весившее две тонны. И я мечтал оказаться среди этих избранных. Признаюсь, мной двигало ребяческое желание продемонстрировать свою силу. Председателем комитета по организации праздничного шествия был отец Юики, Сиката Икиро. Он пошел навстречу мне, поскольку все еще чувствовал себя в долгу передо мной.
В тот день с утра прошла гроза, гремел гром, лил дождь, а потом небо прояснилось. Полоски бумаги, привязанные к палочкам, которыми размахивала толпа, были влажными от ливня. На мне был костюм Ассоциации торговцев: куртка с надписью «хакама», лента на лбу, набедренная повязка, пояс из небеленой хлопчатобумажной ткани и узкие брюки по колено. Меня поставили в начале левой колонны, и я приготовился взяться за один из двух деревянных брусков, которые мы должны были положить себе на плечи. Взглянув еще раз на огромное, великолепное, увенчанное изображением золотого фазана сооружение, которое нам предстояло нести по улицам города, я устыдился своего безрассудного хвастовства.
Среди демонических масок тенгу, которые надели помощники синтоистского священнослужителя, одна мне особенно понравилась – маска златоглазой лисы, которая сопровождала бога риса Инари. Эта лиса считалась божеством богатства. Священнослужитель поднял свой жезл, издавший мелодичный звон, и это послужило нам сигналом. С громким криком «кикти!» мы подняли святилище на плечи.
Мне показалось, что вся тяжесть голубого небесного свода вдруг легла мне на плечи. Святилище покачнулось и опасно накренилось, потому что носильщики дрогнули под его тяжестью. В этот момент у каждого из нас возникло такое чувство, словно он один, в полной изоляции, и должен нести в одиночку это тяжелое бремя. У меня подкашивались колени, и я сомневался в том, что смогу выдержать эту пытку в течение нескольких часов, пока будет длиться шествие.
Мы постарались скоординировать движения. Чувствуя, как на лбу и спине выступил холодный пот от охватившей меня паники, а мышцы ног напряглись и окаменели, я закричал что было сил вместе со всеми. Наш крик был своего рода боевым кличем, он рвался из груди помимо нашей воли. Руководитель процессии бегал вокруг нас, подбадривал и давал наставления, словно рулевой шлюпки. Вокруг стоял страшный шум, священнослужители пели молитвы, звонили в колокольчики и били в барабаны. Перед нами дети несли миниатюрную копию святилища.
На лицах моих товарищей по процессии застыло выражение дионисийского безумия – дикая маска, стиравшая все индивидуальные различия. Наши тела были слиты в одно, которое пошатывалось, словно пьяное, и походило на черно-золотую гусеницу.
И что же за священную вещь держали мы на своих плечах, делая неимоверные усилия? Что за драгоценная святыня таилась в запертом святилище? Там не было ничего. Лишь темнота и пустота. Это был пустой куб ночи. Ценность святилища заключалась лишь в его весе.
Очевидная пустота и никчемность нашей тяжелой работы неожиданно навели меня на мысль о значении бодибилдинга. Я спросил себя: какова цель тяжелой атлетики? Не состоит ли она в том, чтобы сделать вещи невесомыми? Да, это было действительно так. И я тоже должен стремится стать невесомым, невесомым и лишенным тени, словно существо, стоящее под полуденным солнцем.
Я начал смутно понимать, что накачанные мышцы являлись своего рода подготовительной ступенью к более высокому уровню чувственного восприятия. Тренированные мышцы давали возможность добровольно принимать боль – боль, которая не являлась следствием простой дисфункции органов и воспринималась с эстетической объективностью. Лишь человек с телом, готовым убивать или быть убитым, может отыскать истинную культуру, которой является самурайский Путь Смерти.
Когда мы плелись в темпе улитки по улицам Джиюгаоки, страдая от боли в мышцах и от жаркого солнца, обливаясь потом, я начал понимать, что в действительности заключалось в святилище, которое мы несли на плечах. Наш пустой куб ночи заключал в себе тайну невесомости. Только объединив свои усилия, только собрав все свое мужество, мы, грязные и зловонные от пота, слившиеся в одну массу, могли проникнуть в Пустоту, хранящуюся в святилище, и стать невесомыми. Я сам превратился в невесомость, которую я нес. Такова была открывшаяся мне в тот день тайна.
Я говорю об интенсивности и стертых границах времени. Я говорю об интенсивности удовольствия, далеко превосходящего гомосексуальное наслаждение, которое разум всегда навязывал мне, отделяя меня от самой сути удовольствия. Я говорю о простом и трагическом ощущении счастья.
Шагавший рядом со мной Юики, должно быть, заметил выражение необычного экстаза на моем лице.
– Ты можешь радоваться, сколько тебе будет угодно, – прошипел он мне на ухо. – Но ты никогда не станешь одним из нас. Никогда.
Никогда… Это слово, сорвавшееся с уст Юики, открыло мне глаза на мою исключительность и изолированность моей жизни от жизни других людей.
ГЛАВА 7
КРУТОЙ ПАРЕНЬ
Я закрываю дверь затененной комнаты. Я больше не хочу вспоминать прошлое. Пусть воспоминания испарятся, словно налет с поверхности зеркала. Я хочу войти в будущее, этот пустой куб ночи, который станет наконец ясным, незамутненным зеркалом.
Но пока еще я не могу этого сделать. На зеркале остаются еще мутные пятна прошлого, июньских дней 1960 года. Я хорошо помню этот летний призрак, этого крутого парня по прозвищу Каракадзе Яро. Это был ветреный парень, в том смысле, что его кличка происходит от названия осеннего ветра каракадзе, который уносит смог Токио далеко на юг и предвещает зиму. А еще слово «каракадзе» означает пустые угрозы, и поэтому так обычно называют молодого члена якудзы низшего ранга. Итак, история о хвастливом крутом парне. Влажная от дождя афиша в бедном северо-восточном квартале Токио рекламировала фильм «Каракадзе Яро». С афиши хмурился хулиган с бритой головой, в черной кожаной куртке, надетой на мускулистое тело, накачанное во время тренировок в тюремном дворе. На фоне его фигуры был изображен меч, и казалось, что гангстер прокладывает себе путь, прорывая бумагу афиши. Афиша была разорвана в клочья. Четыре месяца назад я снялся в фильме о якудзе производства студии «Даней». К производству фильма «Каракадзе Яро» приступили в конце марта 1960 года, а в мае начались народные бунты и волнения, более масштабные, чем это было в 1952 году. Поводом для беспорядков послужило продление Договора о безопасности с Соединенными Штатами. Премьер-министр Киси Нобусукэ приказал полиции силой вывести из здания парламента депутатов-социалистов, которые организовали в коридорах сидячую забастовку.
На улицах Токио вновь возникли беспорядки. Снова пролилась кровь, как в эпоху средневековья во время восстаний фанатиков. Тогда в обществе царило религиозное нетерпение, монахи-воины, приверженцы эзотерического буддизма, часто устраивали стычки друг с другом и с властями. Монахи Тендаи спустились вниз с горы Хиэй в Киото и принесли с собой изображение синтоистского бога Санно. Они хотели в открытом бою сразиться со своими конкурентами из секты Хоссо, которые несли священное синтоистское дерево из святилища Касуги. В коммунистических лозунгах мятежников наших дней, в их пении и скандировании, в их призывах предать смерти изменника, премьер-министра Киси, мне слышались боевые кличи экстремистов средневекового движения «Чистая Земля»: «Милость Будды должна восторжествовать, даже если плоть разорвется в клочья! Долг перед Буддой должен быть исполнен, даже если кости будут раздроблены на мелкие части!»
Тем летом я почувствовал, что старый мятежный дух Японии вновь вырвался на свободу. Жарким июньским днем я бежал в расстегнутой кожаной куртке по улицам города. На левой руке у меня была повязка репортера газеты «Майники», на голову я надел защитный шлем, оберегавший голову от камней и бутылок, которые бросали мятежники, и от дубинок полиции. Надвигалась гроза, и западный край неба уже затянули свинцовые тучи.
С раннего утра я находился среди демонстрантов. Сначала они собрались у министерских зданий перед императорским дворцом. Из бедняцкого окраинного района Канда к ним подтянулась толпа, люди приходили и уходили, и колонны демонстрантов походили на реку Гераклита, в которой постоянно менялась вода. Я плавал в ней, словно жалкий обломок в бурном потоке.
Толпа имеет свой собственный странный запах, от которого перехватывает горло. Она то сжимается, то вновь вытягивается во всю длину улицы, словно гусеница. Внезапно над толпой возникло невыносимо удушливое вонючее облако. В воздухе распространился запах аммиака. Люди с отчаянием пинали жестяные коробки со слезоточивым газом на тротуары, но тяжелые пары уже стояли над улицей. Гусеница распалась на части под натиском ре-тивых коричневых муравьев. Полицейские в шлемах и противогазах, прикрываясь щитами, нещадно били демонстрантов дубинками. Я слышал треск костей, стоны раненых, упавших на землю с пробитой головой или отбитыми почками.
Я побежал вместе с группой демонстрантов в сторону кинотеатра и нырнул в переулок. Но тут передо мной как из-под земли вырос полицейский с поднятой дубинкой. Он был похож на приготовившегося к атаке кэндоиста. Я инстинктивно встал в защитную стойку каратиста. Но полицейский, заметив мою нарукавную повязку журналиста, опустил дубинку и снял противогаз. Я увидел некрытое потом лицо молодого парня.
– Проваливай отсюда! – заорал он.
Оглядевшись, я увидел, что улица безлюдна. Я давно уже подметил странное свойство толпы рассеиваться мгновенно, не оставив следа. Завтра в «Майники» будут опубликованы мои размышления по поводу беспорядков в городе. По указке властей газеты, конечно, занизят цифру участников беспорядков.
На моей куртке поблескивали капли дождя. Я даже не заметил, когда он начался. Я находился в глухом переулке чужого квартала, в котором меня никто не знал. Здесь стоял смог и воняло канализацией. Здания напоминали нищенские провинциальные трущобы. Эта бедная униженная Япония существовала одновременно с той, которая семимильными шагами шла по пути процветания и успеха.
Солнце прорвало пелену туч, и его луч упал в лужу под моими ногами. Я увидел отражение опалового призрака полной луны, и мое сердце наполнилось горечью. Грязная лужа превратилась в зеркало, в котором я разглядел отражение раскаяния, предательства и неразделенной любви. В моей памяти всплыли слова Нитирэна: «То, что похоже на луну, отражающуюся в грязной луже, на золото, завернутое в грязную мешковину».
Небо прояснилось, но солнце уже клонилось к закату. Его косые лучи играли в лужах и витринах магазинов. До войны люди выходили из своих домов, чтобы вознести молитвы и поблагодарить богов за то, что солнце вновь появилось после грозы. Но сейчас уже никто не придерживается этого обычая. Божественное солнце потеряло для людей всякое значение. В луже, этом упавшем с неба зеркале, отражалось мое лицо, казавшееся лицом незнакомца.
Я вдруг вспомнил, как, замирая от страха, входил в детстве в комнату, где бабушка хранила самурайские доспехи. Это помещение таило в себе ужас и очарование для меня. Там лежали причудливые одеяния, ветхие, изъеденные молью, но связанные с воспоминаниями о чудесных восходах яркого солнца, солнца, свет которого теперь кажется слабым и нелепым.
Двадцать шесть столетий назад, 11 февраля 660 года до н. э., богиня солнца Аматерасу подарила Божественное Зеркало нашему первому императору Дзимму. Так было положено начало японской императорской династии. Наши древние хроники называют этот легендарный Восход Императорского солнца «небесной солнечной преемственностью». В этих словах заключена мысль о непрерывности правления императора.
Но где теперь это Божественное Зеркало? Вот оно, лежит у моих ног. Превратилось в лужу, окрашенную лучами закатного солнца в розоватые тона и похожую на рыбьи внутренности. Зеркало упало с неба, яркое божественное солнце закатилось, и небо почернело от земного урана, взрыва атомной бомбы, вспышка которой была «ярче тысячи солнц».
Что происходит с теми, кто существует в условиях вечного затмения, после того, как навсегда закатилось солнце? Они живут в непроглядной тьме, для них всегда царит глубокая полночь, как для обитателей Гакидзимы в эпоху императрицы Джингу, когда богиня солнца Аматерасу спрятала свое зеркало.
Сегодня, 15 июня 1960 года, я нашел маленькую частичку солнечного императорского зеркала, которое разбилось на миллионы осколков; их хватило бы на каждого японца, лишенного божественного света.
Я снова вышел на улицу, на которой полиция недавно разгоняла демонстрантов. В сгущающихся сумерках мое внимание привлек валявшийся на асфальте предмет. Это был черный женский бюстгальтер. Несколько мгновений я рассматривал его, не отваживаясь прикоснуться, а затем с опаской поднял за бретельку. Я не удивился бы, если бы увидел пятна крови на нем или обнаружил окровавленную отрезанную женскую грудь в одной из чашечек. Размер чашечек свидетельствовал о том, что хозяйка этого бюстгальтера была полногрудой женщиной, но, судя по длине боковых бретелек, у нее был миниатюрный торс. Больше всего меня удивило то, что бюстгальтер был застегнут. Как же он мог соскользнуть с тела хозяйки?
Я внимательно осмотрел бюстгальтер. Он был сшит из плотного черного шелка, в чашечки вставлены пластины из китового уса. Я понюхал его и снова почувствовал слабый запах аммиака.
Я огляделся вокруг. Может быть, за мной подсматривают? Я походил на неверного супруга, который покупает белье для любовницы. Или па трансвестита, утром приобретающего предметы дамского белья, чтобы, надев их, повеситься вечером. Может быть, мне следует бросить эту тряпку в грязную лужу и уйти? Но я все же решил сохранить тот бюстгальтер. Возможно, в глубине души я надеялся найти женщину, которой он принадлежал. Я спрятал находку в рюкзаке вместе с нарукавной повязкой репортера «Майники», шлемом и блокнотом.
Тем временем на улице стемнело и зажглись фонари. Я бесцельно побрел по направлению к центру города, стараясь ни о чем не думать. Я отгонял мысли о жизни, которая проходит мимо нас, не оставив отчетливого впечатления, словно мелькающие кадры кинопленки, пущенной с большой скоростью. Эти мысли могли утомить меня больше, чем многочасовая прогулка по городу. От ощущения тщетности жизни комок подкатил к горлу.
В таком мрачном настроении я добрался до Гинзы. Здесь ярко горели неоновые огни увеселительных заведений. Я понял, что попал в ад, в котором человеческие пороки наказываются пресыщением. Горевшие неоновым огнем улицы Гинзы разбудили в моей памяти воспоминания о другом огне и пожарах. В мае 1945 года я стал очевидцем воздушного налета на Токио. Зажигательные бомбы тогда почти до основания разрушили столицу. Но сегодня было не 24 мая 1945 года, а 15 июня 1960-го. В ярком свете реклам я видел улыбающиеся лица прогуливавшихся по улицам Гинзы людей. Они улыбались, некоторые даже смеялись и сплетничали. Мне были глубоко неприятны все эти люди. Я услышал, как один прохожий обсуждал со своим приятелем смерть девушки, которая погибла сегодня днем во время неудачного штурма здания парламента, предпринятого студентами-коммунистами.
Через несколько минут я оказался в стриптиз-клубе Гинзы. Я не помнил, как вошел сюда и заказал джин, который терпеть не могу. Тем не менее передо мной на столе стоял именно стакан с джином. В клубе было темно, но я различал очертания его посетителей. В этом ночном увеселительном заведении проводили время служащие крупных предприятий. После рабочего дня они развлекались и напивались у стойки бара. Это была их ночная жизнь, не похожая на жизнь дневную. Я видел исполнительного директора компании «Мицуи», как будто впавшего в детство. Он горько плакал на груди у хозяйки клуба. Оглядевшись еще раз, я убедился, что на самом деле нахожусь в пещере, в которую удалилась богиня солнца Аматерасу, погрузив землю в вечную тьму.
Что все эти люди ищут здесь? Неужели они пробрались в пещеру Аматерасу в надежде выманить ее отсюда? На сцене клуба шло представление, выступавшие девушки изображали восход светила. Встав в круг, они наклонились назад, широко раскинув ноги и выставив напоказ свои влагалища. Завсегдатаи, как завороженные, рассматривали эти мясистые пунцовые пещеры, расположенные в нескольких дюймах от их немигающих глаз. Какой-то человек в кепке для гольфа поднес к влагалищу одной из девушек лупу и стал, потея и хмыкая, разглядывать его с таким видом, словно это была лунка на зеленом поле для игры в гольф и он примеривался, как лучше загнать в нее мячик.
Несмотря на все усилия мужчин, устроивших этот гинекологический осмотр, им не удалось выманить Аматерасу из пещеры. Смех был притворным, представление провалилось. Мы были обречены проводить свои дни во тьме.
Я вышел из клуба и стал бесцельно блуждать по улицам Гинзы. Наконец усталость заставила меня завернуть в один из тихих баров. Я надеялся, что здесь мне удастся немного успокоиться и унять свое разыгравшееся воображение. Но едва я успел заказать виски и закурить, как понял, что и здесь мне не обрести покоя. Я вновь оказался в аду. Среди танцевавших на небольшой эстраде под звуки румбы посетителей не было ни одной женщины. Мой инстинкт безошибочно привел меня в бар для геев. Я решил, что уйду отсюда, как только допью виски. Но усталость сковывала все мое тело.
Все в этом баре вызывало у меня раздражение – смазливые пустоголовые официанты, посетители, осторожно целующиеся, словно экзотические рыбки в полутьме аквариума. Но особенно неприятны мне были танцоры. Почему они так жеманничали? Зачем делали все эти ужимки, зачем так притворно улыбались, зачем вели себя так неестественно, как будто хотели подчеркнуть противоестественность своих сексуальных влечений, в которых, на мой взгляд, нет ничего противоестественного? Почему у мужчин, которые любят друг друга, исчезает чувство собственного достоинства? Почему они выглядят столь нелепо?
– Мисима-сан! – внезапно раздался чей-то голос.
В нем слышалось удивление. Так обычно окликают друг друга в переполненном зале во время людной вечеринки. Мне не хотелось, чтобы знакомые видели меня здесь, в заведении для геев, но я не мог сделать вид, что не слышу окликнувшего меня человека. Странно, но это был голос женщины, и доносился он откуда-то с потолка. Я поднял глаза и увидел сидевшую на небольшом балконе баронессу Омиёке Кейко. Мы не виделись восемь лет. Изящно одетая в костюм цвета морской волны, она сбежала по ступеням деревянной лестницы, ведущей с балкона в бар. Стук каблучков отдавался в моем воспаленном мозгу.
Заметив, как почтительно кланяются ей официанты, я понял, что Кейко – хозяйка этого бара.
– Вы прекрасно выглядите, мадам Кейко, – промолвил я с поклоном.
– А вы больше похожи на спортивного тренера, чем на писателя.
– Да, я сильно изменился за эти восемь лет, а вы остались прежней.
– Мы совершенно случайно встретились сегодня, – сказала Кейко. – Я невзначай зашла в этот бар, чтобы посмотреть, как тут идут дела.
– Значит, вашего внимания требует не только это заведение?
– Да, таких заведений несколько.
– И все они принадлежат вам? Или, может быть, графу Ито? Кейко засмеялась, услышав, что я снова назвал титул Ито.
– У меня такое чувство, как будто мы возобновили беседу, не законченную восемь лет назад.
– «Окончательно незаконченную», как сказал художник Марсель Дюшам о своем шедевре.
– Что вы здесь делаете?
– Я, как и вы, зашел сюда совершенно случайно, захотелось пропустить стаканчик.
Мои слова звучали неубедительно, и по лукавой улыбке Кейко я понял, что она не поверила мне.
– Какой меч [24] привел вас сегодня вечером сюда, сэнсэй?
– Никакой.
– Значит, оба меча вы оставили дома у жены?
– Вы слышали о моем браке?
– Конечно, слышала. О вашей свадьбе писали все японские газеты. Вы умудрились жениться в один день с принцем Акихито.
– Все это чистая случайность. Кстати, принц Акихито женился на девушке, с которой я одно время встречался. Странно, но я мог бы жениться на той, кто однажды станет нашей императрицей.
– Если бы Сода Микико вышла за вас замуж, она не стала бы женой принца. Где ваша логика?
– Воображение не нуждается в логике.
Официант принес шампанское в ведерке со льдом, и Кейко предложила мне бокал.
– Спасибо, но я предпочел бы выпить еще виски.
– Вы счастливы в браке, Мисима-сан?
– Я доволен своей семейной жизнью.
– Простите, но в это трудно поверить. Когда вы отвечали на мой вопрос, то нахмурились. Точно так же, помнится, хмурился капитан Лазар, когда ему начинал досаждать геморрой. Неужели вы забыли о странных советах, которые давал вам капитан? Он хотел связать нас узами брака, помните?
– Помню, и мне его советы ничуть не кажутся странными. Я иногда сожалею о том, что мы с вами не вступили в брак.
– Да что вы говорите! – Кейко расхохоталась. – Но ведь вы все же женились на другой женщине. Ваша лесть не введет меня в заблуждение. Я хорошо вижу, что вам неприятно разговаривать о вашем браке.
– Да, я предпочел бы поговорить о чем-нибудь другом.
– О чем именно?
Кейко, как всегда, разговаривала громко, надменным тоном, выдававшим в ней аристократку. Ее не волновало то, что нас могут подслушать. В этом заведении, как и в любом другом, могли оказаться вымогатели и шантажисты. Бары для геев были печально известны тем, что их часто посещали преступные элементы. Я огляделся кругом. Казалось, что все здесь – от пола до потолка – принадлежит графу Ито. Я не сомневался, что уже завтра утром ему станет известно о нашей беседе.
Кейко была навеселе и вела себя довольно задиристо. Я тоже после четвертой порции виски вышел из задумчивости и, чувствуя, что в моей душе нарастает агрессия, стал рассматривать публику.
Музыкальный автомат заиграл популярную мелодию Ксавье Кугата «Ночь должна спуститься».
– Давайте потанцуем, – предложил я Кейко, снимая кожаную куртку, – ведь мы уже не раз танцевали под эту музыку.
Я помог Кейко снять пиджак. Под ним оказалась прозрачная шифоновая блузка, сквозь которую просвечивал черный лифчик.
Я стал внимательно рассматривать правое плечо Кейко, на котором когда-то заметил родинку и татуировку в виде пиона, но под зеленым шифоном мне ничего не удалось разглядеть.
Наше появление на танцевальной площадке заставило другие пары вернуться за свои столики. Я и Кейко оказались в центре всеобщего внимания. Нам аплодировали и в наш адрес говорили комплименты так, словно мы были новобрачными. Однако в этих похвалах таилась ирония. Геи смотрели на нас, как на своих родителей, вдруг вышедших на сцену. Музыкальный автомат играл одну мелодию за другой, и мы продолжали танцевать, чувствуя на себе внимательные оценивающие взгляды. Мои пальцы искали родинку на плече Кейко, но не находили ее. Может быть, маленький пион являлся плодом моего воображения?
– Наши зрители могут неправильно истолковать ваши поглаживания, сэнсэй, – промолвила Кейко и дернула за волоски, видневшиеся в вороте моей расстегнутой рубашки. – У вас чрезвычайно густая волосяная поросль на груди, это необычно для японцев.
– В детстве я усердно молил богов даровать мне подобный волосяной покров.
– И об этом вы тоже молили их? – спросила Кейко, поглаживая мои бицепсы, которых восемь лет назад еще не было. – Вы накачали внушительные мускулы. Тем не менее они выглядят слишком театрально. Мне больше нравился прежний Мисима, физически слабый, но обладавший внутренней красотой.
– Герой-мученик, прикованный к письменному столу?
Но пока еще я не могу этого сделать. На зеркале остаются еще мутные пятна прошлого, июньских дней 1960 года. Я хорошо помню этот летний призрак, этого крутого парня по прозвищу Каракадзе Яро. Это был ветреный парень, в том смысле, что его кличка происходит от названия осеннего ветра каракадзе, который уносит смог Токио далеко на юг и предвещает зиму. А еще слово «каракадзе» означает пустые угрозы, и поэтому так обычно называют молодого члена якудзы низшего ранга. Итак, история о хвастливом крутом парне. Влажная от дождя афиша в бедном северо-восточном квартале Токио рекламировала фильм «Каракадзе Яро». С афиши хмурился хулиган с бритой головой, в черной кожаной куртке, надетой на мускулистое тело, накачанное во время тренировок в тюремном дворе. На фоне его фигуры был изображен меч, и казалось, что гангстер прокладывает себе путь, прорывая бумагу афиши. Афиша была разорвана в клочья. Четыре месяца назад я снялся в фильме о якудзе производства студии «Даней». К производству фильма «Каракадзе Яро» приступили в конце марта 1960 года, а в мае начались народные бунты и волнения, более масштабные, чем это было в 1952 году. Поводом для беспорядков послужило продление Договора о безопасности с Соединенными Штатами. Премьер-министр Киси Нобусукэ приказал полиции силой вывести из здания парламента депутатов-социалистов, которые организовали в коридорах сидячую забастовку.
На улицах Токио вновь возникли беспорядки. Снова пролилась кровь, как в эпоху средневековья во время восстаний фанатиков. Тогда в обществе царило религиозное нетерпение, монахи-воины, приверженцы эзотерического буддизма, часто устраивали стычки друг с другом и с властями. Монахи Тендаи спустились вниз с горы Хиэй в Киото и принесли с собой изображение синтоистского бога Санно. Они хотели в открытом бою сразиться со своими конкурентами из секты Хоссо, которые несли священное синтоистское дерево из святилища Касуги. В коммунистических лозунгах мятежников наших дней, в их пении и скандировании, в их призывах предать смерти изменника, премьер-министра Киси, мне слышались боевые кличи экстремистов средневекового движения «Чистая Земля»: «Милость Будды должна восторжествовать, даже если плоть разорвется в клочья! Долг перед Буддой должен быть исполнен, даже если кости будут раздроблены на мелкие части!»
Тем летом я почувствовал, что старый мятежный дух Японии вновь вырвался на свободу. Жарким июньским днем я бежал в расстегнутой кожаной куртке по улицам города. На левой руке у меня была повязка репортера газеты «Майники», на голову я надел защитный шлем, оберегавший голову от камней и бутылок, которые бросали мятежники, и от дубинок полиции. Надвигалась гроза, и западный край неба уже затянули свинцовые тучи.
С раннего утра я находился среди демонстрантов. Сначала они собрались у министерских зданий перед императорским дворцом. Из бедняцкого окраинного района Канда к ним подтянулась толпа, люди приходили и уходили, и колонны демонстрантов походили на реку Гераклита, в которой постоянно менялась вода. Я плавал в ней, словно жалкий обломок в бурном потоке.
Толпа имеет свой собственный странный запах, от которого перехватывает горло. Она то сжимается, то вновь вытягивается во всю длину улицы, словно гусеница. Внезапно над толпой возникло невыносимо удушливое вонючее облако. В воздухе распространился запах аммиака. Люди с отчаянием пинали жестяные коробки со слезоточивым газом на тротуары, но тяжелые пары уже стояли над улицей. Гусеница распалась на части под натиском ре-тивых коричневых муравьев. Полицейские в шлемах и противогазах, прикрываясь щитами, нещадно били демонстрантов дубинками. Я слышал треск костей, стоны раненых, упавших на землю с пробитой головой или отбитыми почками.
Я побежал вместе с группой демонстрантов в сторону кинотеатра и нырнул в переулок. Но тут передо мной как из-под земли вырос полицейский с поднятой дубинкой. Он был похож на приготовившегося к атаке кэндоиста. Я инстинктивно встал в защитную стойку каратиста. Но полицейский, заметив мою нарукавную повязку журналиста, опустил дубинку и снял противогаз. Я увидел некрытое потом лицо молодого парня.
– Проваливай отсюда! – заорал он.
Оглядевшись, я увидел, что улица безлюдна. Я давно уже подметил странное свойство толпы рассеиваться мгновенно, не оставив следа. Завтра в «Майники» будут опубликованы мои размышления по поводу беспорядков в городе. По указке властей газеты, конечно, занизят цифру участников беспорядков.
На моей куртке поблескивали капли дождя. Я даже не заметил, когда он начался. Я находился в глухом переулке чужого квартала, в котором меня никто не знал. Здесь стоял смог и воняло канализацией. Здания напоминали нищенские провинциальные трущобы. Эта бедная униженная Япония существовала одновременно с той, которая семимильными шагами шла по пути процветания и успеха.
Солнце прорвало пелену туч, и его луч упал в лужу под моими ногами. Я увидел отражение опалового призрака полной луны, и мое сердце наполнилось горечью. Грязная лужа превратилась в зеркало, в котором я разглядел отражение раскаяния, предательства и неразделенной любви. В моей памяти всплыли слова Нитирэна: «То, что похоже на луну, отражающуюся в грязной луже, на золото, завернутое в грязную мешковину».
Небо прояснилось, но солнце уже клонилось к закату. Его косые лучи играли в лужах и витринах магазинов. До войны люди выходили из своих домов, чтобы вознести молитвы и поблагодарить богов за то, что солнце вновь появилось после грозы. Но сейчас уже никто не придерживается этого обычая. Божественное солнце потеряло для людей всякое значение. В луже, этом упавшем с неба зеркале, отражалось мое лицо, казавшееся лицом незнакомца.
Я вдруг вспомнил, как, замирая от страха, входил в детстве в комнату, где бабушка хранила самурайские доспехи. Это помещение таило в себе ужас и очарование для меня. Там лежали причудливые одеяния, ветхие, изъеденные молью, но связанные с воспоминаниями о чудесных восходах яркого солнца, солнца, свет которого теперь кажется слабым и нелепым.
Двадцать шесть столетий назад, 11 февраля 660 года до н. э., богиня солнца Аматерасу подарила Божественное Зеркало нашему первому императору Дзимму. Так было положено начало японской императорской династии. Наши древние хроники называют этот легендарный Восход Императорского солнца «небесной солнечной преемственностью». В этих словах заключена мысль о непрерывности правления императора.
Но где теперь это Божественное Зеркало? Вот оно, лежит у моих ног. Превратилось в лужу, окрашенную лучами закатного солнца в розоватые тона и похожую на рыбьи внутренности. Зеркало упало с неба, яркое божественное солнце закатилось, и небо почернело от земного урана, взрыва атомной бомбы, вспышка которой была «ярче тысячи солнц».
Что происходит с теми, кто существует в условиях вечного затмения, после того, как навсегда закатилось солнце? Они живут в непроглядной тьме, для них всегда царит глубокая полночь, как для обитателей Гакидзимы в эпоху императрицы Джингу, когда богиня солнца Аматерасу спрятала свое зеркало.
Сегодня, 15 июня 1960 года, я нашел маленькую частичку солнечного императорского зеркала, которое разбилось на миллионы осколков; их хватило бы на каждого японца, лишенного божественного света.
Я снова вышел на улицу, на которой полиция недавно разгоняла демонстрантов. В сгущающихся сумерках мое внимание привлек валявшийся на асфальте предмет. Это был черный женский бюстгальтер. Несколько мгновений я рассматривал его, не отваживаясь прикоснуться, а затем с опаской поднял за бретельку. Я не удивился бы, если бы увидел пятна крови на нем или обнаружил окровавленную отрезанную женскую грудь в одной из чашечек. Размер чашечек свидетельствовал о том, что хозяйка этого бюстгальтера была полногрудой женщиной, но, судя по длине боковых бретелек, у нее был миниатюрный торс. Больше всего меня удивило то, что бюстгальтер был застегнут. Как же он мог соскользнуть с тела хозяйки?
Я внимательно осмотрел бюстгальтер. Он был сшит из плотного черного шелка, в чашечки вставлены пластины из китового уса. Я понюхал его и снова почувствовал слабый запах аммиака.
Я огляделся вокруг. Может быть, за мной подсматривают? Я походил на неверного супруга, который покупает белье для любовницы. Или па трансвестита, утром приобретающего предметы дамского белья, чтобы, надев их, повеситься вечером. Может быть, мне следует бросить эту тряпку в грязную лужу и уйти? Но я все же решил сохранить тот бюстгальтер. Возможно, в глубине души я надеялся найти женщину, которой он принадлежал. Я спрятал находку в рюкзаке вместе с нарукавной повязкой репортера «Майники», шлемом и блокнотом.
Тем временем на улице стемнело и зажглись фонари. Я бесцельно побрел по направлению к центру города, стараясь ни о чем не думать. Я отгонял мысли о жизни, которая проходит мимо нас, не оставив отчетливого впечатления, словно мелькающие кадры кинопленки, пущенной с большой скоростью. Эти мысли могли утомить меня больше, чем многочасовая прогулка по городу. От ощущения тщетности жизни комок подкатил к горлу.
В таком мрачном настроении я добрался до Гинзы. Здесь ярко горели неоновые огни увеселительных заведений. Я понял, что попал в ад, в котором человеческие пороки наказываются пресыщением. Горевшие неоновым огнем улицы Гинзы разбудили в моей памяти воспоминания о другом огне и пожарах. В мае 1945 года я стал очевидцем воздушного налета на Токио. Зажигательные бомбы тогда почти до основания разрушили столицу. Но сегодня было не 24 мая 1945 года, а 15 июня 1960-го. В ярком свете реклам я видел улыбающиеся лица прогуливавшихся по улицам Гинзы людей. Они улыбались, некоторые даже смеялись и сплетничали. Мне были глубоко неприятны все эти люди. Я услышал, как один прохожий обсуждал со своим приятелем смерть девушки, которая погибла сегодня днем во время неудачного штурма здания парламента, предпринятого студентами-коммунистами.
Через несколько минут я оказался в стриптиз-клубе Гинзы. Я не помнил, как вошел сюда и заказал джин, который терпеть не могу. Тем не менее передо мной на столе стоял именно стакан с джином. В клубе было темно, но я различал очертания его посетителей. В этом ночном увеселительном заведении проводили время служащие крупных предприятий. После рабочего дня они развлекались и напивались у стойки бара. Это была их ночная жизнь, не похожая на жизнь дневную. Я видел исполнительного директора компании «Мицуи», как будто впавшего в детство. Он горько плакал на груди у хозяйки клуба. Оглядевшись еще раз, я убедился, что на самом деле нахожусь в пещере, в которую удалилась богиня солнца Аматерасу, погрузив землю в вечную тьму.
Что все эти люди ищут здесь? Неужели они пробрались в пещеру Аматерасу в надежде выманить ее отсюда? На сцене клуба шло представление, выступавшие девушки изображали восход светила. Встав в круг, они наклонились назад, широко раскинув ноги и выставив напоказ свои влагалища. Завсегдатаи, как завороженные, рассматривали эти мясистые пунцовые пещеры, расположенные в нескольких дюймах от их немигающих глаз. Какой-то человек в кепке для гольфа поднес к влагалищу одной из девушек лупу и стал, потея и хмыкая, разглядывать его с таким видом, словно это была лунка на зеленом поле для игры в гольф и он примеривался, как лучше загнать в нее мячик.
Несмотря на все усилия мужчин, устроивших этот гинекологический осмотр, им не удалось выманить Аматерасу из пещеры. Смех был притворным, представление провалилось. Мы были обречены проводить свои дни во тьме.
Я вышел из клуба и стал бесцельно блуждать по улицам Гинзы. Наконец усталость заставила меня завернуть в один из тихих баров. Я надеялся, что здесь мне удастся немного успокоиться и унять свое разыгравшееся воображение. Но едва я успел заказать виски и закурить, как понял, что и здесь мне не обрести покоя. Я вновь оказался в аду. Среди танцевавших на небольшой эстраде под звуки румбы посетителей не было ни одной женщины. Мой инстинкт безошибочно привел меня в бар для геев. Я решил, что уйду отсюда, как только допью виски. Но усталость сковывала все мое тело.
Все в этом баре вызывало у меня раздражение – смазливые пустоголовые официанты, посетители, осторожно целующиеся, словно экзотические рыбки в полутьме аквариума. Но особенно неприятны мне были танцоры. Почему они так жеманничали? Зачем делали все эти ужимки, зачем так притворно улыбались, зачем вели себя так неестественно, как будто хотели подчеркнуть противоестественность своих сексуальных влечений, в которых, на мой взгляд, нет ничего противоестественного? Почему у мужчин, которые любят друг друга, исчезает чувство собственного достоинства? Почему они выглядят столь нелепо?
– Мисима-сан! – внезапно раздался чей-то голос.
В нем слышалось удивление. Так обычно окликают друг друга в переполненном зале во время людной вечеринки. Мне не хотелось, чтобы знакомые видели меня здесь, в заведении для геев, но я не мог сделать вид, что не слышу окликнувшего меня человека. Странно, но это был голос женщины, и доносился он откуда-то с потолка. Я поднял глаза и увидел сидевшую на небольшом балконе баронессу Омиёке Кейко. Мы не виделись восемь лет. Изящно одетая в костюм цвета морской волны, она сбежала по ступеням деревянной лестницы, ведущей с балкона в бар. Стук каблучков отдавался в моем воспаленном мозгу.
Заметив, как почтительно кланяются ей официанты, я понял, что Кейко – хозяйка этого бара.
– Вы прекрасно выглядите, мадам Кейко, – промолвил я с поклоном.
– А вы больше похожи на спортивного тренера, чем на писателя.
– Да, я сильно изменился за эти восемь лет, а вы остались прежней.
– Мы совершенно случайно встретились сегодня, – сказала Кейко. – Я невзначай зашла в этот бар, чтобы посмотреть, как тут идут дела.
– Значит, вашего внимания требует не только это заведение?
– Да, таких заведений несколько.
– И все они принадлежат вам? Или, может быть, графу Ито? Кейко засмеялась, услышав, что я снова назвал титул Ито.
– У меня такое чувство, как будто мы возобновили беседу, не законченную восемь лет назад.
– «Окончательно незаконченную», как сказал художник Марсель Дюшам о своем шедевре.
– Что вы здесь делаете?
– Я, как и вы, зашел сюда совершенно случайно, захотелось пропустить стаканчик.
Мои слова звучали неубедительно, и по лукавой улыбке Кейко я понял, что она не поверила мне.
– Какой меч [24] привел вас сегодня вечером сюда, сэнсэй?
– Никакой.
– Значит, оба меча вы оставили дома у жены?
– Вы слышали о моем браке?
– Конечно, слышала. О вашей свадьбе писали все японские газеты. Вы умудрились жениться в один день с принцем Акихито.
– Все это чистая случайность. Кстати, принц Акихито женился на девушке, с которой я одно время встречался. Странно, но я мог бы жениться на той, кто однажды станет нашей императрицей.
– Если бы Сода Микико вышла за вас замуж, она не стала бы женой принца. Где ваша логика?
– Воображение не нуждается в логике.
Официант принес шампанское в ведерке со льдом, и Кейко предложила мне бокал.
– Спасибо, но я предпочел бы выпить еще виски.
– Вы счастливы в браке, Мисима-сан?
– Я доволен своей семейной жизнью.
– Простите, но в это трудно поверить. Когда вы отвечали на мой вопрос, то нахмурились. Точно так же, помнится, хмурился капитан Лазар, когда ему начинал досаждать геморрой. Неужели вы забыли о странных советах, которые давал вам капитан? Он хотел связать нас узами брака, помните?
– Помню, и мне его советы ничуть не кажутся странными. Я иногда сожалею о том, что мы с вами не вступили в брак.
– Да что вы говорите! – Кейко расхохоталась. – Но ведь вы все же женились на другой женщине. Ваша лесть не введет меня в заблуждение. Я хорошо вижу, что вам неприятно разговаривать о вашем браке.
– Да, я предпочел бы поговорить о чем-нибудь другом.
– О чем именно?
Кейко, как всегда, разговаривала громко, надменным тоном, выдававшим в ней аристократку. Ее не волновало то, что нас могут подслушать. В этом заведении, как и в любом другом, могли оказаться вымогатели и шантажисты. Бары для геев были печально известны тем, что их часто посещали преступные элементы. Я огляделся кругом. Казалось, что все здесь – от пола до потолка – принадлежит графу Ито. Я не сомневался, что уже завтра утром ему станет известно о нашей беседе.
Кейко была навеселе и вела себя довольно задиристо. Я тоже после четвертой порции виски вышел из задумчивости и, чувствуя, что в моей душе нарастает агрессия, стал рассматривать публику.
Музыкальный автомат заиграл популярную мелодию Ксавье Кугата «Ночь должна спуститься».
– Давайте потанцуем, – предложил я Кейко, снимая кожаную куртку, – ведь мы уже не раз танцевали под эту музыку.
Я помог Кейко снять пиджак. Под ним оказалась прозрачная шифоновая блузка, сквозь которую просвечивал черный лифчик.
Я стал внимательно рассматривать правое плечо Кейко, на котором когда-то заметил родинку и татуировку в виде пиона, но под зеленым шифоном мне ничего не удалось разглядеть.
Наше появление на танцевальной площадке заставило другие пары вернуться за свои столики. Я и Кейко оказались в центре всеобщего внимания. Нам аплодировали и в наш адрес говорили комплименты так, словно мы были новобрачными. Однако в этих похвалах таилась ирония. Геи смотрели на нас, как на своих родителей, вдруг вышедших на сцену. Музыкальный автомат играл одну мелодию за другой, и мы продолжали танцевать, чувствуя на себе внимательные оценивающие взгляды. Мои пальцы искали родинку на плече Кейко, но не находили ее. Может быть, маленький пион являлся плодом моего воображения?
– Наши зрители могут неправильно истолковать ваши поглаживания, сэнсэй, – промолвила Кейко и дернула за волоски, видневшиеся в вороте моей расстегнутой рубашки. – У вас чрезвычайно густая волосяная поросль на груди, это необычно для японцев.
– В детстве я усердно молил богов даровать мне подобный волосяной покров.
– И об этом вы тоже молили их? – спросила Кейко, поглаживая мои бицепсы, которых восемь лет назад еще не было. – Вы накачали внушительные мускулы. Тем не менее они выглядят слишком театрально. Мне больше нравился прежний Мисима, физически слабый, но обладавший внутренней красотой.
– Герой-мученик, прикованный к письменному столу?