Страница:
Высокий, плотный мужчина, одетый пышнее остальных, оставил на время созерцание божественного семени и обратился к принесенному камню, разговаривая с ним как хозяин с приказчиком, который утаил изрядную сумму денег и не желает ни признаваться в преступлении, ни отдавать присвоенное добро.
— Время добрых речей прошло. Я в последний раз прошу тебя, о солнечный луч, плененный священной смолою, поделиться с великим Калима своей животворной силой. Если ты по-прежнему будешь упорствовать, мы погасим твой свет, и оставим тебя во тьме наслаждаться собственным упрямством.
Янтарь ничем не ответил, но жрец все-таки попятился назад, прикрывая изрытое свежими ожогами лицо. В этот момент один из молящихся, судя по всему допущенный сюда из особой милости, тощий старик в расшитой набедренной повязке, спросил:
— Велика сила Калима и служителей его, но как же возможно погасить свет, заключенный в камне? — спрашивая, он не переставал кланяться.
— Воззри на троих, рожденных в день затмения солнца, отмеченных знаком тьмы, пожирающей солнечный лик. — и жрец указал на троих юношей. — Один из них — сын древнего рода, отмеченного многими злодействами, и достойный сын своих предков. Другой — жестокий пират, еще месяц назад мутивший воды моря Покоя. Третий же… взгляни на него, его темная кровь вопиет о злобности и нечестивости его породы! — жрец высокомерно поджал губы и продолжил, словно урок читал. — Храм вырвет их сердца, мы знаем, как попросить его об этом. Сначала у орка, и на место черного сердца ляжет слиток солнца… и если он не погаснет целиком, то еще две кровавых купели ждут его.
А ты не дурак, подумал Сыч. Устроишь слитку солнца солнечное затмение… так вот зачем я вам понадобился. Не осрамиться бы теперь.
Хватка лиан стала еще прочней, орк, распластанный как потрошеная рыба, не мог даже пошевелиться; вскоре он увидел, что в ответ на заклинания жрецов из пола вырастает побег нутана и, наклонясь, нацеливается ему в грудь. Копьевидное навершие побега при первом соприкосновении с кожей оказалось твердым, что твоя сталь, а затем, подчиняясь размеренному пению жрецов, трава начала раскачиваться, вычерчивая на груди орка длинную алеющую полосу. Капли крови, стекающие веселыми струйками, тут же оказались добычей прожорливых маленьких орхидей, похожих на крохотные ротики; невесть откуда взявшиеся, они облепили левый бок сычова тела, радуясь нежданному угощению. За последние два года Сыч привык к безнадежности своего положения, разучился жаловаться и привык просто жить — сколько осталось. Сейчас он решил, что уйдет с достоинством, не омраченным поросячьим визгом и мольбами о пощаде; но темная кровь вечно выкидывает какие-нибудь коленца, ну не может она течь спокойно. И Сыч, неожиданно сам для себя, вместо того, чтобы поосновательнее проклясть мучителей, запел. Эту песню он сложил сам, незадолго до солнечного предупреждения.
Орк не сразу понял, что методично вскрывающее его растение бессильно лежит на полу, срезанное под корень. А священное зерно, на которое только что молились, катится куда-то в дальний угол святилища, как детский мячик, получивший хорошего пинка. Еще через секунду он понял, что нильгайцев в зале прибавилось — появились трое новеньких, которые вели себя совершенно возмутительно.
… Кровожадную травку Хэлдар срезал эльфийским кинжалом, метнув его низехонько над полом, секундой после того, как Гай святотатственно сшиб главную святыню храма с алтаря тяжелой рукоятью ножа-мачете. Теперь главным было верно использовать полученные крохи времени.
Пока Хэлдар забирал оставшийся без присмотра янтарь и снимал со стены окровавленного орка, а Мазруван делал то же самое с другими жертвами, Гай, оказавшийся быстрее жрецов, держал в руках темно-красное зерно весьма недвусмысленным образом: так, будто собирается размозжить его об пол вдребезги. Жрецы попятились, сбились в кучку, вопия о бесчинстве и возмездии. И мольбы их были услышаны.
Эльфы из последних сил удерживали лианы, соткавшие пол и стены зала, уговаривая их поспать еще немного, но одновременно сделать их сплетение непроницаемым они не могли. Через несколько минут зеленые стены зашевелились и стали понемногу расступаться, и Мазруван, вскрикнув, указал на проникающие внутрь святилища руки — это пришли статуи храма. Совсем недавно мирно дремавшие в объятиях друг друга, привыкшие вкушать или дарить самые изысканные ласки, гибкие девы и прекрасные юноши жаждали сейчас только одного — разорвать в клочья тех, кто посягнул на их бога. Освобожденные жертвы (не исключая и зажимающего рукой ужасную рану орка) не стали ждать, пока чудо-орхидеи задушат их, и схватив ножи спасителей — Сыч не побрезговал поднять с пола побег нутана, залитый его собственной кровью — принялись расправляться с ними, забрызгивая пол цветочным соком. Жрецы по-прежнему стояли в углу зала, не двигаясь и не издавая не звука.
— Это бессмысленно! — обливаясь потом, крикнул эльфам нильгаец, обрубая лилейные руки, сомкнувшиеся у него на ноге, — их там целая армия!
— Не рассуждай! — суртонец Шой Де размахивал ножом как заведенный, проявляя немалое умение в деле нанесения непоправимых увечий; глаза его горели, ноздри сладострастно трепетали, в один миг он успевал раздавить ногой шарящие по полу такие нежные на вид смуглые пальцы, размозжить тесаком пару рук… он готов был рвать их зубами.
Словно пожалев сладкие цветочные тела, храм решил прислать им помощь. Даже слабый ребенок легко разрубит цветочный стебель, но чтобы перерубить древесный ствол, понадобится не один силач. Затрещали, застонали держащие храм секвойи, пальмы… содрогнулось все тело храма, его словно трясло от гнева; и понемногу стены святилища стали сжиматься, грозя раздавить святотатцев… потолочные же балки постепенно принимали форму гигантской руки, ее многочисленные пальцы — толстенные, узловатые ветки зашевелились, зашарили в воздухе… еще немного — и они потянутся вниз, готовые сгрести возомнивших о себе букашек и раздавить их слабые, хрусткие тельца. Уже несколько минут стоявшие неподвижно эльфы (Гай небрежно бросил зерно на пол, оно так и осталось лежать у его ног… Хэлдар оставил попытки усмирить лианы и они тотчас же принялись выбрасывать ищущие липкие петли, несколько таких уже обвили их колени) кивнули друг другу и старший властным, звенящим страстью голосом начал выпевать заклинание, призывающее на помощь силы родной стихии. Младший вторил ему, закрепляя произнесенные формулы; они вели заклятие легко, на одном дыхании; эльфы дарили воздуху часть своей жизни, дарили щедро, не раздумывая, останется ли еще хоть что-то даже от долгого эльфьего века.
Ветер весны, щедро унизанный ледяными брызгами… Ветры июля, на крыльях несущие дождевые тучи… Ветерки, от зноя уставшие, в цветах заплутавшие… Вихри, грозы гремящие в ладонях держащие… Розги ветров осенних, от летней истомы спасение…
Они призывали их всех — от малых и еле ощутимых, до могучих обитателей крепости грома, а напоследок — впервые в жизни — они пропели имя проклятого симхана, ветра, который мореплаватели называли «пожиратель кораблей», ветра, держащего за надутыми щеками шквалы, громы и молнии, ветра, одетого в мантию, подбитую грозовыми тучами.
На секунду в святилище стало тихо и темно. Сыч, отпихивая назойливые руки орхидей, перевел дыхание… и тут спертый воздух растительной утробы разорвал оглушительный треск и между эльфами сверкнул раскаленно-белый взвизг молнии. Она опалила лианы, мгновенно опавшие к их ногам хлопьями пепла. Где-то высоко над храмом, в угольно-черном ночном небе Нильгау раздались гулкие, перекатывающиеся звуки — это разворачивая мантию смеялся симхан, готовясь разомкнуть губы. Со стороны северного фронтона храма раздался страдальческий стон — изнеженные влажным теплом орхидеи сжимались и увядали под хлещущими наотмашь крыльями ледяного ноябрьского ветра; а вокруг эльфов и стоящих рядом с ними людей и орка взвихрился прохладный, серебряный воздушный поток.
— Ха-а-а-га!!! — им показалось, что небо раскололось под ударом гигантского молота. Симхан решил посмеяться во всю глотку.
Храм сотрясался, словно дерево под топором, и очень скоро сквозь бесконечную путаницу ветвей и листьев просочились, пробились капли дождя. Череда резких порывов ветра, нанесенных подобно пощечинам — и стены стали рушиться; симхан ломал деревья как тростинки или, забавляясь, скручивал их и гнул в разные стороны. Потолка над святилищем почти уже не было и дождь вошел в храм, и даже нильгайскому ливню он был не чета. Сычу казалось, что ему на голову выливают одно бездонное нескончаемое ведро воды, шаммахиту представилось, что он утонул и теперь стоит на дне морском; бесполезно было протирать глаза или смаргивать капли с ресниц, — надо было учиться смотреть сквозь воду, угадывать в волнистых, невнятных контурах знакомые прежде черты.
Но даже и в этом развороченном, похожем на разломанный плод или растрепанный букет зале ветрам было тесно. Пометавшись взад-вперед, взвыв пару раз, разбив водяные струи на мириады светящихся брызг, они запросились на волю. Разумеется, тех, кто одарил их возможностью так славно повеселиться, они собирались прихватить с собой. Те стояли, тесно прижавшись друг к другу, кровь Сыча пачкала змеиную кожу плаща Хэлдара, суртонец, нехорошо хрипя — пират еле успел освободить его горло от нескольких петель, усеянных мелкими колючками, — опирался на плечо нильгайца. Оглушенные, захлебывающиеся, они почти не почувствовали того мига, когда ноги их перестали попирать пол храма; ветер поднял их легко, как вызревшие одуванчики, и понес на север.
Запоздавший апрельский ветерок, бездельник и обманщик, влетел в грозовые хоромы симхана, поежился под уже затихающим ливнем, присвистнул при виде того, во что превратился храм Калима и решил удалиться, раз основная потеха уже закончилась. Прошвырнувшись по округе напоследок, он споткнулся обо что-то круглое, приятно-теплое; подкинул это еще раз, покатил, да так заигрался, что опомнился уже неподалеку от границы Леса, там, где отчетливо слышался рокот океанских волн. Апрельский негодник испугался, что его могут уличить в привязанности к симпатичной игрушке и поспешил бросить ее, как-будто невзначай обронив в заросли. Послужившее мячиком зерно гранатового цвета откатилось поглубже в тень, устраиваясь поудобнее на мягкой, жирной земле и предвкушая долгий, очень долгий отдых. Ему предстояло пролежать здесь не одну сотню лет, пока оно не очистится от чужих сил и не соберется с собственными; у того, кем должно было стать это зерно, не было ни малейшего желания возвращаться к людям — глупым, нетерпеливым, жестоким… он решил, что после пробуждения останется здесь, а чтобы его не искали и не беспокоили — пошлет кого-нибудь из своих бесчисленных слуг, способных вырастать в любой форме, оказаться поблизости храма…
Небо прояснилось; далеко позади в глухом ворчании утихала гроза, а здесь, в северных лесах Нильгау, листья на верхушках деревьев уже спешили поймать первые солнечные лучи. Силы ветра, несущего беглецов из храма, иссякли разом, то ли он не рассчитал их, то ли ему что-то помешало. Серебряный поток, окружавший и поддерживавший унесенных, стремительно начал таять, и они понеслись к земле — слишком быстро, на взгляд Мазрувана, о чем он еще успел крикнуть… Их встретили все те же обитатели Нильгау: листья, сучья, ветки; после нескольких секунд треска, ударов и стонов наступила тишина.
Хэлдар с минуту лежал, прислушиваясь к голосам тела и пытаясь понять смысл их возмущенного хора; когда стало ясно, что кроме ушибов, порезов и ссадин, причин для негодования у этого хора нет, эльф приподнялся, встал и огляделся. Неподалеку лежал орк — беднягу, по видимому, хорошенько тряхнуло, но, судя по мелкой дрожи, пробегавшей по его окровавленной груди, он был жив; Мазруван уже вставал, отплевываясь кровью из прокушенной губы, и помогал приподняться пирату. Суртонец сидел, с недоумением глядя на свою неестественно вывернутую руку и что-то тихо шептал, с трудом переводя дыхание. Эльф вздрогнул и снова огляделся — отца нигде не было.
Хэлдар, не ощущая ни боли, ни слабости — вообще ничего — шагнул в сторону, еще раз, еще, — и увидел того, кого искал. Гай, лорд Лотломиэль, лежал неподалеку от зарослей нутана, и один из побегов этой травы, нарушивший границы и забежавший вперед собратьев, торчал из его живота. Копьевидный лист казался покрытым темно-красным лаком. Хэлдар подошел к отцу, опустился рядом на колени; он совершенно не понимал, что и зачем делает, не слышал шагов Мазрувана… преследовавшее эльфа ощущение чужого страшного сна внезапно оставило его и он с безысходностью понял, что это — его сон. Он прикоснулся к отцовскому плечу, оно было теплым и влажным от росы; Гай вздрогнул и открыл глаза.
— Сын… осталось немного слов… Позаботься об этом… клыкастом певце, — Гай сумел улыбнуться из смертной тени, перевел дыхание… тут изо рта его потекла кровь, но эльф успел улыбнуться еще раз:
— Миора, радость моя… — и нахлынувший невесть откуда звенящий весенний ветер подхватил последний его вздох, и понес прочь из душных бесформенных лесов, выше самых высоких облаков и дальше самых дальних путей — туда, куда приводят звездные дороги и несбыточные надежды, где под легкой эльфийской поступью подрагивает радужный мост…
Прошло около часа, а Хэлдар все сидел, сжимая похолодевшую отцовскую руку, не двигаясь. Первым не выдержал Мазруван. Он подошел поближе, тронул эльфа за плечо.
— Ты… подожди еще немного, я сейчас, — и, прихрамывая, пошел вглубь леса. Когда он вернулся, пират заканчивал устраивать поудобнее сломанную, судя по всему, в трех местах левую руку суртонца: он примотал ее полосками коры к двум прямым веткам и подвесил на перевязи из лиан.
— Возьми другие лианы, вон те, темные… эти быстро осклизнут. Хэлдар, ты мне поможешь?
Эльф поднял глаза на нильгайца — тот уселся рядом, разложил перед собою принесенные корешки и веточки и принялся за работу. Вскоре под его умелыми пальцами они превратились в оберег, очень похожий на тот, что охранял их хижину во время дороги к храму Калима — небольшой, но внушающий уважение клубок змей. Мазруван протянул его эльфу:
— Подержи его, надо дать ему силы. Здесь я могу сделать это только самым грубым способом… уж не побрезгуй.
— Зачем? — в голосе эльфа было непонимание, недоумение; и нильгайца ли он спрашивал?..
— Ты же не хочешь, чтобы могилу твоего отца уже этой ночью раскопали звери? ведь нет? Мои змеи остановят любого, никто не посмеет подойти — и хоть этим ты не будешь себя мучить. Так что держи.
Хэлдар машинально взял отвратительный клубок, а Мазруван лезвием ножа провел несколько линий на правой ладони и, сжимая и разжимая руку, ронял капли крови на оберег и выпевал слова, не так давно заученные под надзором отца. Сплетение веток и корешков постепенно краснело; наконец, эльф ощутил, как оно шевельнулось. Он глянул на змеепоклонника — тот умолк, по его бледному лицу катился пот. Мазруван взял оберег и положил на грудь Гая.
— Благодарю… — Хэлдар смотрел на лежащего перед ним: смуглый, черноволосый, бронзовые губы улыбаются так легко и даже засохшая струйка крови не портит этой улыбки… он не мог узнать в этом чужаке своего отца. Это не мой отец, хотелось закричать ему, разве это может быть мой отец?!
— Оставь его, — пират остановил суртонца, раскрывшего было рот. — Одной рукой сможешь? — и протянул ему нож.
Втроем они сначала расчистили место, затем принялись копать могилу; земля была влажная и легко поддавалась широким лезвиям. Но все же это были не лопаты, и поэтому им пришлось потрудиться. Закончив копать, они выстлали могилу листьями, Мазруван принес целую охапку цветов — пурпурных, царственных орхидей.
— Послушай, парень… надо, что тут поделаешь… — пират явно не знал, что говорить. Но ему неожиданно помогли.
Хэлдар встал, расправил ссутуленные плечи и оглядел спутников.
— Где орк?
От такого более чем неожиданного вопроса они даже вздрогнули. Не повредился ли бедняга в уме? Мазруван же, присмотревшись повнимательнее, чуть не ахнул: так изменилось лицо его мнимого брата. У вышедшего из храма Бирюзовых Змей юноши не было таких жестких, колюче-синих глаз, и рот не был таким горестным и властным. Возможно, это был тот редчайший случай, когда об эльфе можно было сказать, что он постарел.
— Где орк? — Хэлдар повторил вопрос все так же ровно и спокойно.
— Да кто его знает… — растерянно ответил пират, — помер, наверно, еще в храме.
— Нет. Надо найти его. — и они послушались. С этой минуты эльф стал старшим среди них, ему не противоречили — даже чванный суртонец; его главенство никого не унижало и не раздражало.
Сыч нашелся очень скоро и так же скоро стало понятно, что если он и жив, то ненадолго.
— Ребра помяты. Не знаю, цел ли позвоночник. А уж сколько он крови потерял… в чем только жизнь держится? — пират, которому не впервой было оценивать состояние раненых, покачал головой — придется, видно еще одну могилу рыть, не хоронить же, в самом деле, орка и эльфа бок о бок?!
— Мазруван, помоги сделать носилки. И подскажи, чем перевязать… — эльф проигнорировал слова пирата. — Мы не оставим его здесь.
И только когда были связаны носилки, а орк уложен в них, Хэлдар попросил спутников помочь ему перенести тело отца. Они уложили его на ворох пурпурных цветов, завернув в плащ змеиной кожи, на груди мертвого эльфа покоился змеиный оберег, Мазруван хотел было вложить в руки Гая подаренный кинжал, однако Хэлдар остановил его… помолчав немного, они укрыли его — сначала теми же цветами, потом листьями, и уже потом — жирной, животворящей нильгайской землей. Не было смысла как-то выделять могилу: лес все сровняет, все поглотит, всему даст приют.
— Надо идти. — Хэлдар не торопил, просто напоминал.
— Куда? — почти одновременно спросили пират и нильгаец.
— Сейчас решим. Ветер был северный, значит, мы ближе к Шакти, чем к Шаммаху. Идем к реке. Мазруван, лес проведет тебя к ней?
— Проведет. Но северные леса я знаю хуже.
— Хуже — лучше, чем никак. — и эльф обратился к новообретенным спутникам:
— Я — Хэлдар, лорд Лотломиэль.
— Шакка Шой Де, — даже с переломанной рукой суртонец оказался способен на церемонный поклон, — вечный должник ваш. Если достигнем мы вод Шакти, и доберемся до земель моего клана — сделаю для вас все, клянусь честью Шой Де!
— Меня зовут ар-Раби, и на меня вы можете рассчитывать… слово пережившего симхан! — и пират поклонился.
— Идемте же. Веди нас, Мазруван.
Они шли уже вторую неделю. Медленно, надрываясь, но не теряя надежды, что за следующим срубленным стеблем им блеснут сонные воды Шакти. Они попеременно то несли носилки с упорно цепляющимся за жизнь Сычом, то расчищали дорогу; порой у них даже не оставалось сил смастерить хотя бы навес для ночлега и они валились прямо на траву, вокруг воткнутого в землю шеста, на который Мазруван привязывал еще один оживленный кровью оберег. Все лекарства, все припасенные отцом снадобья нильгаец оставил в паломнической хижине, поэтому ничем не мог помочь своим спутникам, когда те, мучаясь, в кровь раздирали плечи и шеи, покрытые мелкими пузырьками потницы. На тех местах, где толстый стебель нутана, на котором крепились носилки-гамак Сыча, натирал их плечи, кожа угрожающе багровела, а у ар-Раби начала гноиться. А поскольку Мазруван северные леса знал хуже, то и с едой дела у путников обстояли неважно: проводник зачастую боялся ошибиться, подолгу искал знакомые плоды. На десятый день пути Сыч решил лично поблагодарить Гая за спасение.
— Хэлдар, орк умирает. — Мазруван разбудил эльфа уже на рассвете. Тот встал, ни слова не говоря подошел к Сычу, сел рядом и положил его голову себе на колени. Опустив ладонь на грудь Сыча, рядом с незаживающей раной, он пытался передать ему часть своих сил — как учил отец; странно, но эльф не чувствовал ни неприязни, ни брезгливости к темному собрату — только жалость, к которой почему-то примешивалось совершенно неуместное желание дослушать до конца ту гордую песню. Неизвестно, что было тому виной: то ли враждебность леса, то ли предельная усталость пополам со скрученным в душе горестным воплем, но ничего у Хэлдара не получалось. Ладонь даже не потеплела.
— Ты не можешь уйти. Я обещал. — эльф говорил тихо, почти шептал, но сердце его кричало во весь голос, захлебывалось криком, молило о помощи… а орк дышал все реже, и каждый его вздох готов был стать последним.
В лесу было тихо; в нем всегда было тихо, а перед рассветом — ну прямо как под землей, словно все, что могло издавать хоть какие-то звуки, умерло, не оставив наследников.
— Я здесь. — Хэлдар поднял голову и увидел его. — Тебе дорога эта жизнь?
Эльф смог только кивнуть.
— Да будет так. Не убирай руку. — Белоснежный хобот приблизился к лицу Хэлдара и слон осторожно подул на него; от этого легкого дуновения разлетелись длинные черные волосы, а из глаз брызнули слезы. Холодная каменная рука, сжимавшая сердце эльфа, разжалась, и ему, наконец, было позволено заплакать. Белый великан поглаживал едва вздрагивавшее плечо осиротевшего сына, и в этой ласке не было снисходительности или смущения. Удивительно, но слезы не обессилили, но напротив, открыли источник новых, небывалых прежде сил, и Хэлдар почувствовал, как теплеет, оживает его ладонь, как струится сквозь нее обжигающий поток и отступает перед ним смертный холод.
Сыч вздрогнул и открыл глаза.
— Зачем?.. — он, конечно, уже успел хлебнуть горя, но еще не разучился удивляться.
— Хочу дослушать песню. — Хэлдар не счел нужным врать и утирать слезы.
— У вас будет общая песня, и не одна, — белый хобот провел по лицу Сыча, стирая остатки мертвенной бледности. — Я должен покинуть вас. Не печальтесь. Скоро поредеют ряды пальм и вы услышите сонное дыхание Шакти. Прощайте… — и он исчез так же незаметно, как и появился.
Сыч и Хэлдар избегали смотреть друг на друга, совершенно не представляя, как себя вести. Разбудивший остальных Мазруван сказал:
— Если бы я не знал, что тебе это не понравится, то уже давно валялся бы у тебя в ногах, умоляя о благословении. Это надо же — призвать Белого Слона!.. Видно, не так уж враждебны тебе наши леса.
— При чем тут ваши леса! — покачал головой Шакка — Истинное величие духа являет себя свободно…
Через два дня пути пальмы стали расступаться все шире и шире; к полудню тринадцатого дня пути они вышли к Шакти. Собрав последние силы, построили плот, погрузили на него невеликий запас еды и нарезанного уже в темноте тростника и предоставили реке нести их, куда ей вздумается. Конечно, уже утром им пришлось взяться за шесты и помогать ленивице Шакти, но зато вознаграждение за их усердие не замедлило явиться. Явилось оно в виде небольшой пристани для суртонских кораблей, отправляющихся в большое плавание — например, с грузом оружия на остров Мизоан; хозяином пристани был один из многочисленных вассалов клана Шой Де.
Они прогостили в доме Шакка почти три месяца. За это время врачи вылечили страшную язву на ладони Мазрувана (он всю дорогу скрывал от спутников, что кровавые купели для оберегов не прошли ему даром), а Шакка уже подумывал об уроках фехтования для восстановления гибкости зажившей руки; он очень подружился с нильгайцем и уговорил его остаться пожить у себя на неопределенное время. Ар-Раби познакомился в доме Шой Де с одним из его родственников, ходившим в Арр-Мурра, и, наслушавшись его рассказов, всерьез собрался оставить пиратское ремесло и попробовать поплавать в песчаных волнах. Что касается эльфа, то он в первые недели почти не отходил от медленно, но упорно выздоравливающего орка; и самому себе он не мог бы ответить на вопрос: во имя чего? Возможно, выполняя странную предсмертную просьбу отца, Хэлдар пытался превозмочь горечь утраты? или, вытолкав смерть взашей — и это когда она уже готовилась занять Сыча как свой дом — хоть чем-то отплатить ей за ту безымянную, затерявшуюся в лесах могилу? или эльфа по прихоти случая действительно заинтересовало незаурядное поэтическое мастерство орка?
На глазах у нового лорда Цветущих Сумерек (с помощью Мазрувана он снова стал эльфом, сняв с себя надоевшую личину) суртонские врачи-чародеи меняли жесткие лубки на легкие повязки, сильнейшие снотворные настои уступали место укрепляющим отварам… Через два месяца после прибытия в дом Шой Де орк впервые встал и, опираясь на руку Хэлдара, вышел на открытую террасу, опоясывающую всю постройку.
— Время добрых речей прошло. Я в последний раз прошу тебя, о солнечный луч, плененный священной смолою, поделиться с великим Калима своей животворной силой. Если ты по-прежнему будешь упорствовать, мы погасим твой свет, и оставим тебя во тьме наслаждаться собственным упрямством.
Янтарь ничем не ответил, но жрец все-таки попятился назад, прикрывая изрытое свежими ожогами лицо. В этот момент один из молящихся, судя по всему допущенный сюда из особой милости, тощий старик в расшитой набедренной повязке, спросил:
— Велика сила Калима и служителей его, но как же возможно погасить свет, заключенный в камне? — спрашивая, он не переставал кланяться.
— Воззри на троих, рожденных в день затмения солнца, отмеченных знаком тьмы, пожирающей солнечный лик. — и жрец указал на троих юношей. — Один из них — сын древнего рода, отмеченного многими злодействами, и достойный сын своих предков. Другой — жестокий пират, еще месяц назад мутивший воды моря Покоя. Третий же… взгляни на него, его темная кровь вопиет о злобности и нечестивости его породы! — жрец высокомерно поджал губы и продолжил, словно урок читал. — Храм вырвет их сердца, мы знаем, как попросить его об этом. Сначала у орка, и на место черного сердца ляжет слиток солнца… и если он не погаснет целиком, то еще две кровавых купели ждут его.
А ты не дурак, подумал Сыч. Устроишь слитку солнца солнечное затмение… так вот зачем я вам понадобился. Не осрамиться бы теперь.
Хватка лиан стала еще прочней, орк, распластанный как потрошеная рыба, не мог даже пошевелиться; вскоре он увидел, что в ответ на заклинания жрецов из пола вырастает побег нутана и, наклонясь, нацеливается ему в грудь. Копьевидное навершие побега при первом соприкосновении с кожей оказалось твердым, что твоя сталь, а затем, подчиняясь размеренному пению жрецов, трава начала раскачиваться, вычерчивая на груди орка длинную алеющую полосу. Капли крови, стекающие веселыми струйками, тут же оказались добычей прожорливых маленьких орхидей, похожих на крохотные ротики; невесть откуда взявшиеся, они облепили левый бок сычова тела, радуясь нежданному угощению. За последние два года Сыч привык к безнадежности своего положения, разучился жаловаться и привык просто жить — сколько осталось. Сейчас он решил, что уйдет с достоинством, не омраченным поросячьим визгом и мольбами о пощаде; но темная кровь вечно выкидывает какие-нибудь коленца, ну не может она течь спокойно. И Сыч, неожиданно сам для себя, вместо того, чтобы поосновательнее проклясть мучителей, запел. Эту песню он сложил сам, незадолго до солнечного предупреждения.
Допеть эту песню до конца Сычу пришлось значительно позднее и в совсем другом месте. В храме же Калима стало в этот момент чересчур шумно и суетливо.
… Черна моя кровь, как пьяная ночь,
Как выдох чумного квартала,
Как сердце отца, возжелавшего дочь,
Как дочь, что отца пожелала.
Черна моя кровь, как грай воронья,
Как сны ожидающих плахи,
Как трижды клейменая честность ворья,
Как губы распутной девахи.
Черна моя кровь, как мама-земля…
Орк не сразу понял, что методично вскрывающее его растение бессильно лежит на полу, срезанное под корень. А священное зерно, на которое только что молились, катится куда-то в дальний угол святилища, как детский мячик, получивший хорошего пинка. Еще через секунду он понял, что нильгайцев в зале прибавилось — появились трое новеньких, которые вели себя совершенно возмутительно.
… Кровожадную травку Хэлдар срезал эльфийским кинжалом, метнув его низехонько над полом, секундой после того, как Гай святотатственно сшиб главную святыню храма с алтаря тяжелой рукоятью ножа-мачете. Теперь главным было верно использовать полученные крохи времени.
Пока Хэлдар забирал оставшийся без присмотра янтарь и снимал со стены окровавленного орка, а Мазруван делал то же самое с другими жертвами, Гай, оказавшийся быстрее жрецов, держал в руках темно-красное зерно весьма недвусмысленным образом: так, будто собирается размозжить его об пол вдребезги. Жрецы попятились, сбились в кучку, вопия о бесчинстве и возмездии. И мольбы их были услышаны.
Эльфы из последних сил удерживали лианы, соткавшие пол и стены зала, уговаривая их поспать еще немного, но одновременно сделать их сплетение непроницаемым они не могли. Через несколько минут зеленые стены зашевелились и стали понемногу расступаться, и Мазруван, вскрикнув, указал на проникающие внутрь святилища руки — это пришли статуи храма. Совсем недавно мирно дремавшие в объятиях друг друга, привыкшие вкушать или дарить самые изысканные ласки, гибкие девы и прекрасные юноши жаждали сейчас только одного — разорвать в клочья тех, кто посягнул на их бога. Освобожденные жертвы (не исключая и зажимающего рукой ужасную рану орка) не стали ждать, пока чудо-орхидеи задушат их, и схватив ножи спасителей — Сыч не побрезговал поднять с пола побег нутана, залитый его собственной кровью — принялись расправляться с ними, забрызгивая пол цветочным соком. Жрецы по-прежнему стояли в углу зала, не двигаясь и не издавая не звука.
— Это бессмысленно! — обливаясь потом, крикнул эльфам нильгаец, обрубая лилейные руки, сомкнувшиеся у него на ноге, — их там целая армия!
— Не рассуждай! — суртонец Шой Де размахивал ножом как заведенный, проявляя немалое умение в деле нанесения непоправимых увечий; глаза его горели, ноздри сладострастно трепетали, в один миг он успевал раздавить ногой шарящие по полу такие нежные на вид смуглые пальцы, размозжить тесаком пару рук… он готов был рвать их зубами.
Словно пожалев сладкие цветочные тела, храм решил прислать им помощь. Даже слабый ребенок легко разрубит цветочный стебель, но чтобы перерубить древесный ствол, понадобится не один силач. Затрещали, застонали держащие храм секвойи, пальмы… содрогнулось все тело храма, его словно трясло от гнева; и понемногу стены святилища стали сжиматься, грозя раздавить святотатцев… потолочные же балки постепенно принимали форму гигантской руки, ее многочисленные пальцы — толстенные, узловатые ветки зашевелились, зашарили в воздухе… еще немного — и они потянутся вниз, готовые сгрести возомнивших о себе букашек и раздавить их слабые, хрусткие тельца. Уже несколько минут стоявшие неподвижно эльфы (Гай небрежно бросил зерно на пол, оно так и осталось лежать у его ног… Хэлдар оставил попытки усмирить лианы и они тотчас же принялись выбрасывать ищущие липкие петли, несколько таких уже обвили их колени) кивнули друг другу и старший властным, звенящим страстью голосом начал выпевать заклинание, призывающее на помощь силы родной стихии. Младший вторил ему, закрепляя произнесенные формулы; они вели заклятие легко, на одном дыхании; эльфы дарили воздуху часть своей жизни, дарили щедро, не раздумывая, останется ли еще хоть что-то даже от долгого эльфьего века.
Ветер весны, щедро унизанный ледяными брызгами… Ветры июля, на крыльях несущие дождевые тучи… Ветерки, от зноя уставшие, в цветах заплутавшие… Вихри, грозы гремящие в ладонях держащие… Розги ветров осенних, от летней истомы спасение…
Они призывали их всех — от малых и еле ощутимых, до могучих обитателей крепости грома, а напоследок — впервые в жизни — они пропели имя проклятого симхана, ветра, который мореплаватели называли «пожиратель кораблей», ветра, держащего за надутыми щеками шквалы, громы и молнии, ветра, одетого в мантию, подбитую грозовыми тучами.
На секунду в святилище стало тихо и темно. Сыч, отпихивая назойливые руки орхидей, перевел дыхание… и тут спертый воздух растительной утробы разорвал оглушительный треск и между эльфами сверкнул раскаленно-белый взвизг молнии. Она опалила лианы, мгновенно опавшие к их ногам хлопьями пепла. Где-то высоко над храмом, в угольно-черном ночном небе Нильгау раздались гулкие, перекатывающиеся звуки — это разворачивая мантию смеялся симхан, готовясь разомкнуть губы. Со стороны северного фронтона храма раздался страдальческий стон — изнеженные влажным теплом орхидеи сжимались и увядали под хлещущими наотмашь крыльями ледяного ноябрьского ветра; а вокруг эльфов и стоящих рядом с ними людей и орка взвихрился прохладный, серебряный воздушный поток.
— Ха-а-а-га!!! — им показалось, что небо раскололось под ударом гигантского молота. Симхан решил посмеяться во всю глотку.
Храм сотрясался, словно дерево под топором, и очень скоро сквозь бесконечную путаницу ветвей и листьев просочились, пробились капли дождя. Череда резких порывов ветра, нанесенных подобно пощечинам — и стены стали рушиться; симхан ломал деревья как тростинки или, забавляясь, скручивал их и гнул в разные стороны. Потолка над святилищем почти уже не было и дождь вошел в храм, и даже нильгайскому ливню он был не чета. Сычу казалось, что ему на голову выливают одно бездонное нескончаемое ведро воды, шаммахиту представилось, что он утонул и теперь стоит на дне морском; бесполезно было протирать глаза или смаргивать капли с ресниц, — надо было учиться смотреть сквозь воду, угадывать в волнистых, невнятных контурах знакомые прежде черты.
Но даже и в этом развороченном, похожем на разломанный плод или растрепанный букет зале ветрам было тесно. Пометавшись взад-вперед, взвыв пару раз, разбив водяные струи на мириады светящихся брызг, они запросились на волю. Разумеется, тех, кто одарил их возможностью так славно повеселиться, они собирались прихватить с собой. Те стояли, тесно прижавшись друг к другу, кровь Сыча пачкала змеиную кожу плаща Хэлдара, суртонец, нехорошо хрипя — пират еле успел освободить его горло от нескольких петель, усеянных мелкими колючками, — опирался на плечо нильгайца. Оглушенные, захлебывающиеся, они почти не почувствовали того мига, когда ноги их перестали попирать пол храма; ветер поднял их легко, как вызревшие одуванчики, и понес на север.
Запоздавший апрельский ветерок, бездельник и обманщик, влетел в грозовые хоромы симхана, поежился под уже затихающим ливнем, присвистнул при виде того, во что превратился храм Калима и решил удалиться, раз основная потеха уже закончилась. Прошвырнувшись по округе напоследок, он споткнулся обо что-то круглое, приятно-теплое; подкинул это еще раз, покатил, да так заигрался, что опомнился уже неподалеку от границы Леса, там, где отчетливо слышался рокот океанских волн. Апрельский негодник испугался, что его могут уличить в привязанности к симпатичной игрушке и поспешил бросить ее, как-будто невзначай обронив в заросли. Послужившее мячиком зерно гранатового цвета откатилось поглубже в тень, устраиваясь поудобнее на мягкой, жирной земле и предвкушая долгий, очень долгий отдых. Ему предстояло пролежать здесь не одну сотню лет, пока оно не очистится от чужих сил и не соберется с собственными; у того, кем должно было стать это зерно, не было ни малейшего желания возвращаться к людям — глупым, нетерпеливым, жестоким… он решил, что после пробуждения останется здесь, а чтобы его не искали и не беспокоили — пошлет кого-нибудь из своих бесчисленных слуг, способных вырастать в любой форме, оказаться поблизости храма…
Небо прояснилось; далеко позади в глухом ворчании утихала гроза, а здесь, в северных лесах Нильгау, листья на верхушках деревьев уже спешили поймать первые солнечные лучи. Силы ветра, несущего беглецов из храма, иссякли разом, то ли он не рассчитал их, то ли ему что-то помешало. Серебряный поток, окружавший и поддерживавший унесенных, стремительно начал таять, и они понеслись к земле — слишком быстро, на взгляд Мазрувана, о чем он еще успел крикнуть… Их встретили все те же обитатели Нильгау: листья, сучья, ветки; после нескольких секунд треска, ударов и стонов наступила тишина.
Хэлдар с минуту лежал, прислушиваясь к голосам тела и пытаясь понять смысл их возмущенного хора; когда стало ясно, что кроме ушибов, порезов и ссадин, причин для негодования у этого хора нет, эльф приподнялся, встал и огляделся. Неподалеку лежал орк — беднягу, по видимому, хорошенько тряхнуло, но, судя по мелкой дрожи, пробегавшей по его окровавленной груди, он был жив; Мазруван уже вставал, отплевываясь кровью из прокушенной губы, и помогал приподняться пирату. Суртонец сидел, с недоумением глядя на свою неестественно вывернутую руку и что-то тихо шептал, с трудом переводя дыхание. Эльф вздрогнул и снова огляделся — отца нигде не было.
Хэлдар, не ощущая ни боли, ни слабости — вообще ничего — шагнул в сторону, еще раз, еще, — и увидел того, кого искал. Гай, лорд Лотломиэль, лежал неподалеку от зарослей нутана, и один из побегов этой травы, нарушивший границы и забежавший вперед собратьев, торчал из его живота. Копьевидный лист казался покрытым темно-красным лаком. Хэлдар подошел к отцу, опустился рядом на колени; он совершенно не понимал, что и зачем делает, не слышал шагов Мазрувана… преследовавшее эльфа ощущение чужого страшного сна внезапно оставило его и он с безысходностью понял, что это — его сон. Он прикоснулся к отцовскому плечу, оно было теплым и влажным от росы; Гай вздрогнул и открыл глаза.
— Сын… осталось немного слов… Позаботься об этом… клыкастом певце, — Гай сумел улыбнуться из смертной тени, перевел дыхание… тут изо рта его потекла кровь, но эльф успел улыбнуться еще раз:
— Миора, радость моя… — и нахлынувший невесть откуда звенящий весенний ветер подхватил последний его вздох, и понес прочь из душных бесформенных лесов, выше самых высоких облаков и дальше самых дальних путей — туда, куда приводят звездные дороги и несбыточные надежды, где под легкой эльфийской поступью подрагивает радужный мост…
Прошло около часа, а Хэлдар все сидел, сжимая похолодевшую отцовскую руку, не двигаясь. Первым не выдержал Мазруван. Он подошел поближе, тронул эльфа за плечо.
— Ты… подожди еще немного, я сейчас, — и, прихрамывая, пошел вглубь леса. Когда он вернулся, пират заканчивал устраивать поудобнее сломанную, судя по всему, в трех местах левую руку суртонца: он примотал ее полосками коры к двум прямым веткам и подвесил на перевязи из лиан.
— Возьми другие лианы, вон те, темные… эти быстро осклизнут. Хэлдар, ты мне поможешь?
Эльф поднял глаза на нильгайца — тот уселся рядом, разложил перед собою принесенные корешки и веточки и принялся за работу. Вскоре под его умелыми пальцами они превратились в оберег, очень похожий на тот, что охранял их хижину во время дороги к храму Калима — небольшой, но внушающий уважение клубок змей. Мазруван протянул его эльфу:
— Подержи его, надо дать ему силы. Здесь я могу сделать это только самым грубым способом… уж не побрезгуй.
— Зачем? — в голосе эльфа было непонимание, недоумение; и нильгайца ли он спрашивал?..
— Ты же не хочешь, чтобы могилу твоего отца уже этой ночью раскопали звери? ведь нет? Мои змеи остановят любого, никто не посмеет подойти — и хоть этим ты не будешь себя мучить. Так что держи.
Хэлдар машинально взял отвратительный клубок, а Мазруван лезвием ножа провел несколько линий на правой ладони и, сжимая и разжимая руку, ронял капли крови на оберег и выпевал слова, не так давно заученные под надзором отца. Сплетение веток и корешков постепенно краснело; наконец, эльф ощутил, как оно шевельнулось. Он глянул на змеепоклонника — тот умолк, по его бледному лицу катился пот. Мазруван взял оберег и положил на грудь Гая.
— Благодарю… — Хэлдар смотрел на лежащего перед ним: смуглый, черноволосый, бронзовые губы улыбаются так легко и даже засохшая струйка крови не портит этой улыбки… он не мог узнать в этом чужаке своего отца. Это не мой отец, хотелось закричать ему, разве это может быть мой отец?!
— Оставь его, — пират остановил суртонца, раскрывшего было рот. — Одной рукой сможешь? — и протянул ему нож.
Втроем они сначала расчистили место, затем принялись копать могилу; земля была влажная и легко поддавалась широким лезвиям. Но все же это были не лопаты, и поэтому им пришлось потрудиться. Закончив копать, они выстлали могилу листьями, Мазруван принес целую охапку цветов — пурпурных, царственных орхидей.
— Послушай, парень… надо, что тут поделаешь… — пират явно не знал, что говорить. Но ему неожиданно помогли.
Хэлдар встал, расправил ссутуленные плечи и оглядел спутников.
— Где орк?
От такого более чем неожиданного вопроса они даже вздрогнули. Не повредился ли бедняга в уме? Мазруван же, присмотревшись повнимательнее, чуть не ахнул: так изменилось лицо его мнимого брата. У вышедшего из храма Бирюзовых Змей юноши не было таких жестких, колюче-синих глаз, и рот не был таким горестным и властным. Возможно, это был тот редчайший случай, когда об эльфе можно было сказать, что он постарел.
— Где орк? — Хэлдар повторил вопрос все так же ровно и спокойно.
— Да кто его знает… — растерянно ответил пират, — помер, наверно, еще в храме.
— Нет. Надо найти его. — и они послушались. С этой минуты эльф стал старшим среди них, ему не противоречили — даже чванный суртонец; его главенство никого не унижало и не раздражало.
Сыч нашелся очень скоро и так же скоро стало понятно, что если он и жив, то ненадолго.
— Ребра помяты. Не знаю, цел ли позвоночник. А уж сколько он крови потерял… в чем только жизнь держится? — пират, которому не впервой было оценивать состояние раненых, покачал головой — придется, видно еще одну могилу рыть, не хоронить же, в самом деле, орка и эльфа бок о бок?!
— Мазруван, помоги сделать носилки. И подскажи, чем перевязать… — эльф проигнорировал слова пирата. — Мы не оставим его здесь.
И только когда были связаны носилки, а орк уложен в них, Хэлдар попросил спутников помочь ему перенести тело отца. Они уложили его на ворох пурпурных цветов, завернув в плащ змеиной кожи, на груди мертвого эльфа покоился змеиный оберег, Мазруван хотел было вложить в руки Гая подаренный кинжал, однако Хэлдар остановил его… помолчав немного, они укрыли его — сначала теми же цветами, потом листьями, и уже потом — жирной, животворящей нильгайской землей. Не было смысла как-то выделять могилу: лес все сровняет, все поглотит, всему даст приют.
— Надо идти. — Хэлдар не торопил, просто напоминал.
— Куда? — почти одновременно спросили пират и нильгаец.
— Сейчас решим. Ветер был северный, значит, мы ближе к Шакти, чем к Шаммаху. Идем к реке. Мазруван, лес проведет тебя к ней?
— Проведет. Но северные леса я знаю хуже.
— Хуже — лучше, чем никак. — и эльф обратился к новообретенным спутникам:
— Я — Хэлдар, лорд Лотломиэль.
— Шакка Шой Де, — даже с переломанной рукой суртонец оказался способен на церемонный поклон, — вечный должник ваш. Если достигнем мы вод Шакти, и доберемся до земель моего клана — сделаю для вас все, клянусь честью Шой Де!
— Меня зовут ар-Раби, и на меня вы можете рассчитывать… слово пережившего симхан! — и пират поклонился.
— Идемте же. Веди нас, Мазруван.
Они шли уже вторую неделю. Медленно, надрываясь, но не теряя надежды, что за следующим срубленным стеблем им блеснут сонные воды Шакти. Они попеременно то несли носилки с упорно цепляющимся за жизнь Сычом, то расчищали дорогу; порой у них даже не оставалось сил смастерить хотя бы навес для ночлега и они валились прямо на траву, вокруг воткнутого в землю шеста, на который Мазруван привязывал еще один оживленный кровью оберег. Все лекарства, все припасенные отцом снадобья нильгаец оставил в паломнической хижине, поэтому ничем не мог помочь своим спутникам, когда те, мучаясь, в кровь раздирали плечи и шеи, покрытые мелкими пузырьками потницы. На тех местах, где толстый стебель нутана, на котором крепились носилки-гамак Сыча, натирал их плечи, кожа угрожающе багровела, а у ар-Раби начала гноиться. А поскольку Мазруван северные леса знал хуже, то и с едой дела у путников обстояли неважно: проводник зачастую боялся ошибиться, подолгу искал знакомые плоды. На десятый день пути Сыч решил лично поблагодарить Гая за спасение.
— Хэлдар, орк умирает. — Мазруван разбудил эльфа уже на рассвете. Тот встал, ни слова не говоря подошел к Сычу, сел рядом и положил его голову себе на колени. Опустив ладонь на грудь Сыча, рядом с незаживающей раной, он пытался передать ему часть своих сил — как учил отец; странно, но эльф не чувствовал ни неприязни, ни брезгливости к темному собрату — только жалость, к которой почему-то примешивалось совершенно неуместное желание дослушать до конца ту гордую песню. Неизвестно, что было тому виной: то ли враждебность леса, то ли предельная усталость пополам со скрученным в душе горестным воплем, но ничего у Хэлдара не получалось. Ладонь даже не потеплела.
— Ты не можешь уйти. Я обещал. — эльф говорил тихо, почти шептал, но сердце его кричало во весь голос, захлебывалось криком, молило о помощи… а орк дышал все реже, и каждый его вздох готов был стать последним.
В лесу было тихо; в нем всегда было тихо, а перед рассветом — ну прямо как под землей, словно все, что могло издавать хоть какие-то звуки, умерло, не оставив наследников.
— Я здесь. — Хэлдар поднял голову и увидел его. — Тебе дорога эта жизнь?
Эльф смог только кивнуть.
— Да будет так. Не убирай руку. — Белоснежный хобот приблизился к лицу Хэлдара и слон осторожно подул на него; от этого легкого дуновения разлетелись длинные черные волосы, а из глаз брызнули слезы. Холодная каменная рука, сжимавшая сердце эльфа, разжалась, и ему, наконец, было позволено заплакать. Белый великан поглаживал едва вздрагивавшее плечо осиротевшего сына, и в этой ласке не было снисходительности или смущения. Удивительно, но слезы не обессилили, но напротив, открыли источник новых, небывалых прежде сил, и Хэлдар почувствовал, как теплеет, оживает его ладонь, как струится сквозь нее обжигающий поток и отступает перед ним смертный холод.
Сыч вздрогнул и открыл глаза.
— Зачем?.. — он, конечно, уже успел хлебнуть горя, но еще не разучился удивляться.
— Хочу дослушать песню. — Хэлдар не счел нужным врать и утирать слезы.
— У вас будет общая песня, и не одна, — белый хобот провел по лицу Сыча, стирая остатки мертвенной бледности. — Я должен покинуть вас. Не печальтесь. Скоро поредеют ряды пальм и вы услышите сонное дыхание Шакти. Прощайте… — и он исчез так же незаметно, как и появился.
Сыч и Хэлдар избегали смотреть друг на друга, совершенно не представляя, как себя вести. Разбудивший остальных Мазруван сказал:
— Если бы я не знал, что тебе это не понравится, то уже давно валялся бы у тебя в ногах, умоляя о благословении. Это надо же — призвать Белого Слона!.. Видно, не так уж враждебны тебе наши леса.
— При чем тут ваши леса! — покачал головой Шакка — Истинное величие духа являет себя свободно…
Через два дня пути пальмы стали расступаться все шире и шире; к полудню тринадцатого дня пути они вышли к Шакти. Собрав последние силы, построили плот, погрузили на него невеликий запас еды и нарезанного уже в темноте тростника и предоставили реке нести их, куда ей вздумается. Конечно, уже утром им пришлось взяться за шесты и помогать ленивице Шакти, но зато вознаграждение за их усердие не замедлило явиться. Явилось оно в виде небольшой пристани для суртонских кораблей, отправляющихся в большое плавание — например, с грузом оружия на остров Мизоан; хозяином пристани был один из многочисленных вассалов клана Шой Де.
Они прогостили в доме Шакка почти три месяца. За это время врачи вылечили страшную язву на ладони Мазрувана (он всю дорогу скрывал от спутников, что кровавые купели для оберегов не прошли ему даром), а Шакка уже подумывал об уроках фехтования для восстановления гибкости зажившей руки; он очень подружился с нильгайцем и уговорил его остаться пожить у себя на неопределенное время. Ар-Раби познакомился в доме Шой Де с одним из его родственников, ходившим в Арр-Мурра, и, наслушавшись его рассказов, всерьез собрался оставить пиратское ремесло и попробовать поплавать в песчаных волнах. Что касается эльфа, то он в первые недели почти не отходил от медленно, но упорно выздоравливающего орка; и самому себе он не мог бы ответить на вопрос: во имя чего? Возможно, выполняя странную предсмертную просьбу отца, Хэлдар пытался превозмочь горечь утраты? или, вытолкав смерть взашей — и это когда она уже готовилась занять Сыча как свой дом — хоть чем-то отплатить ей за ту безымянную, затерявшуюся в лесах могилу? или эльфа по прихоти случая действительно заинтересовало незаурядное поэтическое мастерство орка?
На глазах у нового лорда Цветущих Сумерек (с помощью Мазрувана он снова стал эльфом, сняв с себя надоевшую личину) суртонские врачи-чародеи меняли жесткие лубки на легкие повязки, сильнейшие снотворные настои уступали место укрепляющим отварам… Через два месяца после прибытия в дом Шой Де орк впервые встал и, опираясь на руку Хэлдара, вышел на открытую террасу, опоясывающую всю постройку.