Страница:
Ранним июньским утром Сова проснулась, потревоженная резким стуком. Вглядевшись попристальней в сумрак спальни, она увидела Сыча, поспешно ставившего на место прикаминное кресло. Он был совершенно одет, и, судя по сбитому ковру, уже немало времени расхаживал по комнате.
— Что стряслось? — спросила Сова, вставая.
— Пока не знаю. — Сыч подошел к постели, сел на край одеяла. — Ты ложись пока, рано еще. Да не смотри на меня так, никуда я не собираюсь… без спроса. Что-то не по себе мне.
Сова сидела молча, прислушиваясь к теням звуков, доступным ее тонкому слуху; затем встала и потянулась к лежащему на комоде платью:
— Ты прав. Кто-то спешит.
— Кто-кто… пойду-ка я вниз, открою ворота.
Не более чем через полчаса у дома остановился заметно уставший конь, с него, пошатываясь, спустился эльф и, крепко прижимая к себе кого-то, закутанного в плащ, поднялся на крыльцо. Сыч, не задав ни единого вопроса, распахнул перед ним дверь. Эльф вошел в комнату, опустил свою ношу на широкую лавку, стоявшую вдоль стены, отвернул край плаща, из-под которого показалось совершенно белое лицо девушки лет двадцати, и тихо сказал:
— Она должна жить. Брат, помоги… — он пошатнулся и упал бы, не подхвати его крепкая рука орка.
Сова подошла к скамье, распахнула плащ, оглядела девушку, потом бросила всего один взгляд, полный жалости, на эльфа. Но, взяв себя в руки, подозвала топтавшихся у порога встревоженных брауни, велела им побыстрее разжечь огонь в очаге, нагреть воды и принести побольше чистых простыней. Потом обратилась к мужу:
— Сыч, усади Хэлдара к огню. И принеси сюда весь свой запас пчелиного молочка… и мои травы.
— Что, все?
— Да. Хватило бы.
Через несколько минут Амариллис лежала на столе, накрытом чистой простынью и придвинутом поближе к камину, в котором трещал щедрый огонь. Сова чуткими, длинными пальцами ощупывала живот девушки, хмурясь все больше и больше. Она повернулась к сидевшим поодаль мужчинам:
— Судя по всему, во время родов ей дали отраву. Поэтому она почти не кровит и это очень плохо. Уходите. Вам нельзя на это смотреть. Сыч, уведи его подальше, она скоро придет в себя… от боли. Уходите!..
Сова напрасно опасалась. Действительно, от ее травяного уксуса и от живительного тепла Амариллис вскоре очнулась и смогла даже выпить целую чашку пчелиного молока, разведенного горячим медом. Но закричала она всего один раз, да и то, когда Сова приказала ей кричать, боясь, что девушка потеряет сознание под ее руками и из этого забытья уже не вернется… Но когда брауни с трясущейся бородой выносил таз, полный кровавых тряпок и черно-красных сгустков, а Сова мыла по локоть окровавленные руки, Амариллис, уже вымытая, одетая в чистую рубашку, приподняла голову и спросила:
— Где мой ребенок?
Сова молчала, не зная, что ответить. Амариллис закрыла глаза, замолчала; потом послушно выпила приготовленный Совой настой и уснула, прямо на столе, так что в постель Сыч пренес ее уже спящую.
Уложив Амариллис в одной из спален и приставив к ней в качестве сиделки маленькую брауни, орки спустились к эльфу, сидевшему у камина.
— Она поправится? — спросил он, не поворачивая головы и по-прежнему пристально глядя в огонь.
— Не знаю, — честно ответила Сова, останавливаясь рядом.
— Почему? Она жива…
— Да, но надолго ли… Хэлдар, я не хочу обманывать, тем более, если эта девушка дорога тебе. Первые роды и сами по себе испытание не из легких, а тут еще столько всего… Отраву я обезвредила, она, к счастью, оказалась не из опасных: так, сок непентеса, даже не концентрированный… то ли не старались особо, то ли не успели. Но холод… она пробыла в болоте несколько часов, лихорадки теперь не миновать. И пиявки… ума не приложу, как ты смог привезти ее живой, в ней крови осталось… — Сова заметила, как вздрогнули плечи эльфа и осеклась.
— Как ее зовут, брат? — спросил Сыч, неловким вопросом прерывая тягостное молчание.
— Зачем это тебе? чтобы знать, какое имя выбить на могильной плите? — Хэлдар сидел сгорбившись, бессильно опустив руки; длинные светлые волосы, намокшие в предутреннем тумане, свисали как седые нити лишайников.
— Она молода и в ней есть наша кровь. — Сыч тряхнул эльфа за плечо. — Если она захочет жить — силы найдутся. Или тебе будет спокойней, если она умрет?
Хэлдар встал, повернулся к Сычу.
— Ты умеешь утешить… Ее зовут Амариллис. Совушка, не плачь… дай мне умыться с дороги.
Серые предрассветные часы уступили место раннему, звонкому от птичьих голосов утру; в приоткрытое окно комнаты Амариллис врывался прохладный, бодрящий ветерок, несущий запахи просыпающейся земли. Хэлдар неслышно вошел, молча кивнул брауни, укрывающей девушку вторым одеялом, придвинул к постели небольшое кресло и сел. Осторожно, словно опасаясь обжечься, взял руку Амариллис; ее пальцы вскоре согрелись в его ладони, это немного успокоило и утешило его.
Такая… маленькая, почти не видная под одеялами, беззащитная, глупая фириэль… Подарившая счастье и укравшая его, бессердечная, легконогая плясунья, что мне сделать, чтобы ты жила? Как позвать, чтобы ты услышала и захотела вернуться — сюда, где тебе причинили боль, где тебя предали и оклеветали… и где я жду тебя…
Он сидел, сжимая ее руку, неотрывно глядя на нее, и не замечая, как наливается силой день, как накидывает на него свой сумеречный плащ вечер, как спускается на землю ночь. Трижды приходила Сова с мужем, но он не замечал и их; Сова меняла Амариллис повязку, растирала ей живот какой-то мазью, поздним же вечером Сыч развел огонь в камине, зажег свечи и они ушли, оставив их вдвоем (вернее, втроем, поскольку брауни тоже наотрез отказалась покинуть девушку).
Возвращайся, Амариллис… Этот мир потускнеет без тебя, опустеет… как моя душа, потерявшая тебя. Я виноват, я оставил тебя без защиты и помощи… что с того, что ты не просила о них, ты в них нуждалась — и этого довольно. Я виноват. Потому что слишком привык видеть мир только своими глазами. И забыл о том, что для тебя год — это так много… «мастер ельф» не успел даже как следует поразмыслить, что же это за напасть такая с ним приключилась и как ему должно себя вести, а ты успела и струсить, и обидеться, и и забыть… Фириэль… я видел тебя, в начале зимы. Ты играла в снегу с какими-то мальчишками, а старик все унимал тебя, отряхивал, закутывал; ты показалась мне такой веселой, даже счастливой. Арколь ничего не говорил о тебе, видно, считал себя не вправе вмешиваться, и когда я узнал, что старый паук Мираваль взял тебя в семью… — тут Хэлдар оборвал свои мысли, потому что Амариллис, не просыпаясь, тихо заплакала. Эльф присел на край кровати, по-прежнему держа девушку за руку, приложил ладонь ко лбу — он пылал, вся голова была охвачена сухим, нездоровым жаром. Маленькой брауни было достаточно одного его взгляда и она поспешила за Совой. Та пришла, вернее, прибежала, встревоженная и растроенная; трудно было сказать, кого она жалеет больше — умирающую девушку или эльфа. Им удалось напоить Амариллис болеутоляющим отваром, рецепт которого Сова получила от своего отца, с добавлением черного меда, изгоняющего лихорадку; это помогло, жар унялся… надолго ли?..
Девушка спала; она не просыпалась после того вопроса о ребенке, словно отгородившись сном от возможного ответа. Хэлдар только под утро забылся коротким, тревожным сном, который был прерван приходом Совы, решительно потребовавшей, чтобы он отправился отдыхать. В ответ эльф только покачал головой. Три дня и три ночи он не отходил от Амариллис, застывшей между сном и явью, между жизнью и смертью, и ей, уставшей и измученной, было так сложно выбрать — куда идти, где остаться. Мир, оставшийся за спиной, был опасен и неблагодарен, а где-то совсем рядом были мама с отцом, братья… и хотя они ее к себе не звали, — видно, не ждали так скоро, — она их чувствовала… И только чей-то настойчивый голос мешал ей, отказавшись от всего, спокойно пойти им навстречу. Несколько раз она пыталась повернуться спиной к утомившей ее боли и направиться туда, где ей уже ничто не будет угрожать, но всякий раз ее словно брали за плечо — мягко, но настойчиво, — и разворачивали обратно. На четвертый день Амариллис пришла в себя.
Она открыла глаза, глядя перед собой с вполне понятным недоумением, потом перевела взгляд на эльфа — он сидел рядом с кроватью, держал ее за руку и, похоже, не сразу понял, что она проснулась.
— Где я?
— Амариллис? Ты проснулась… — он провел свободной рукой по лицу, стирая усталость и страх, попытался улыбнуться. — Ты в доме моего друга, Сыча. Его жена вылечит тебя… нет, прошу тебя, лежи спокойно.
— А у тебя глаза действительно в темноте светятся, или мне показалось? — от этого неожиданого вопроса, заданного к тому же с неподдельным любопытством, эльф опешил.
— Что? Глаза?… нет, не всегда, все зависит от темноты. Прошу тебя, не двигайся, — и он придержал привставшую было Амариллис за плечо. Она послушно опустила голову на подушку и, протянув тонкую руку, несмело прикоснулась к плечу эльфа.
— Надо же… ты все-таки поквитался со мной… — и, видя его недоумение, девушка пояснила — ну как же, тогда ты в воду свалился, а я над этим и посмеялась… над чем, спрашивается?.. А вот пришел и мой черед свалиться, и надо мной потешились… а ты опять подставил плечо.
В эту минуту в комнату вошла Сова. Увидев разговаривающую Амариллис, она растерянно остановилась, потом немедленно прогнала Хэлдара, чтобы осмотреть и обо всем расспросить девушку. В эту ночь обитатели дома впервые уснули спокойно, ибо Сова с удивлением и радостью убедилась, что хотя за жизнь ее подопечной еще придется поспорить с незваной гостьей, но теперь в этом споре будет звучать голос самой Амариллис.
Спор продлился еще четыре долгих недели. Трижды к девушке возвращалась лихорадка, трепля ее тело своими сухими, обжигающе горячими пальцами, щипая ее за щеки и оставляя на них воспаленные красные пятна; Сове долго не удавалось остановить ставшее опасным кровотечение — в конце концов, на свой страх и риск она отважилась использовать сильное кровоостанавливающее средство, созданное эльфийскими медикусами, и, как оказалось, вполне успешно; иногда давали о себе знать последствия отравления: Амариллис засыпала более чем на сутки, а во сне плакала, кричала, разговаривала с кем-то… разбудить ее мог только Хэлдар. Однако незваная гостья всегда с уважением относилась к достойным противникам и поэтому на исходе июня она покинула дом Сыча.
День, когда Сова впервые разрешила своей подопечной покинуть постель и выйти в сад, был безветрен и тих; начавшийся июль спешил наверстать упущенное холодной весной и скупым июнем, работал, не покладая рук и не отвлекаясь на развлечения. Амариллис, уже одевшись — пока не без помощи брауни — попросила у жены Сыча зеркало, она долго смотрела на себя, потом усмехнулась и сказала:
— Надо же… как с гуся вода. Я-то думала, что по крайней мере поседею, или в лице что-нибудь этакое появится. А тут на тебе — все та же бесстыжая девчонка… хоть завтра снова в пляс пускайся.
Она опустила лицо в ладони и заплакала. Сова молча присела рядом, обняла ее вздрагивающие плечи и, дав слезам выплакаться, попыталась утешить девушку:
— Не надо, Ами, не укоряй себя. В произошедшем твоей вины нет… за что ты казнишь себя? за то, что чудом осталась жива?
— За что? Я скажу тебе, за что. Сова, мой ребенок умер. — Губы Амариллис искривились, она с трудом подавила рыдание. — Он был… так долго был во мне… я знала, какие он любит песни, и что жареную рыбу терпеть не может, и он ворочался, и толкался… А теперь я ничего не чувствую, Сова… ничего. Мой ребенок мертв, а я так и не поняла, чего же мне жаль — его ли? или умершей во мне матери? — Амариллис прижала ладонь к груди. — Так пусто здесь… так пусто. Даже не больно.
— Послушай меня, — Сова говорила медленно, обдумывая каждое слово, — я не знаю, правильно ли делаю, что рассказываю тебе от этом… но и смолчать не могу. Твой ребенок жив. Выслушай сперва. Я такими словами не бросаюсь. Довольно и того, что мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы перехитрить твое тело; твоя грудь знала, что ребенок жив, и голоден — и старалась вовсю. И еще. Сыч неделю назад вернулся из Эригона, помнишь, он привез тебе илори и целую гроздь зирэ — ума не приложу, где он ухитрился их добыть, после тихого-то ветра… Так вот, в городе только и разговоров о счастье дома Миравалей — говорят, жена ратманова сына благополучно переждала отраву у манорской родни, там и разрешилась от бремени долгожданным сыном. Эригон всегда отличался вольными нравами, но не настолько же, чтобы второй женой обзаводиться — при беременной первой; все-таки не Шаммах.
Амариллис выслушала Сову молча, покусывая губы; потом она рассеянно потянула тесемку, стягивающую ворот легкого платья, распустила ее и подошла к кровати, уже застеленной хлопотливой брауни. Все так же молча девушка улеглась поверх покрывала, отвернувшись от окна; она поджала колени к животу и сказала глухим, как будто не своим голосом:
— Я не пойду гулять. Можно, я побуду одна? — и, когда Сова уже выходила из ее комнаты, Амариллис прибавила:
— И я никого не хочу видеть, кроме тебя. Никого. Никого. Никого… — и потянула на голову покрывало.
Она не выходила из комнаты еще неделю. И ни с кем, кроме Совы, не встречалась. Когда же та упомянула имя эльфа, откладывавшего свой отъезд, не решающегося уехать, не повидавшись с Амариллис, то она отчаянно замотала головой, отвернулась от Совы и беззвучно заплакала.
— Да что с ней такое?! — в сердцах спросил Сыч, видя растроенное лицо жены, спускавшейся из комнаты Амариллис. — Что, передумала жить?!
— Не горячись. — Хэлдар подошел к другу; оседланный Искрень уже ждал эльфа у крыльца. — Совушка, что скажешь?
— Скажу, что она почти здорова… телесно. Еще месяц, и хоть снова на сцену. Но что у нее в душе творится… ох, и подумать страшно. Ты прав, Сыч, жить она не хочет. Но вовсе не из-за того, что неблагодарна. Она не может простить — ни себя, ни тех… ни нас. Хэлдар, мне жаль, но пока ты здесь, она не поправится. Она боится тебя.
Хэлдар ничего не ответил, только согласно кивнул головой; на прощание он расцеловал Сову, крепко стиснул руку Сыча… тот, в свой черед, сжал друга в своих медвежьих объятиях; и они расстались.
Глава семнадцатая. Линьяж
— Что стряслось? — спросила Сова, вставая.
— Пока не знаю. — Сыч подошел к постели, сел на край одеяла. — Ты ложись пока, рано еще. Да не смотри на меня так, никуда я не собираюсь… без спроса. Что-то не по себе мне.
Сова сидела молча, прислушиваясь к теням звуков, доступным ее тонкому слуху; затем встала и потянулась к лежащему на комоде платью:
— Ты прав. Кто-то спешит.
— Кто-кто… пойду-ка я вниз, открою ворота.
Не более чем через полчаса у дома остановился заметно уставший конь, с него, пошатываясь, спустился эльф и, крепко прижимая к себе кого-то, закутанного в плащ, поднялся на крыльцо. Сыч, не задав ни единого вопроса, распахнул перед ним дверь. Эльф вошел в комнату, опустил свою ношу на широкую лавку, стоявшую вдоль стены, отвернул край плаща, из-под которого показалось совершенно белое лицо девушки лет двадцати, и тихо сказал:
— Она должна жить. Брат, помоги… — он пошатнулся и упал бы, не подхвати его крепкая рука орка.
Сова подошла к скамье, распахнула плащ, оглядела девушку, потом бросила всего один взгляд, полный жалости, на эльфа. Но, взяв себя в руки, подозвала топтавшихся у порога встревоженных брауни, велела им побыстрее разжечь огонь в очаге, нагреть воды и принести побольше чистых простыней. Потом обратилась к мужу:
— Сыч, усади Хэлдара к огню. И принеси сюда весь свой запас пчелиного молочка… и мои травы.
— Что, все?
— Да. Хватило бы.
Через несколько минут Амариллис лежала на столе, накрытом чистой простынью и придвинутом поближе к камину, в котором трещал щедрый огонь. Сова чуткими, длинными пальцами ощупывала живот девушки, хмурясь все больше и больше. Она повернулась к сидевшим поодаль мужчинам:
— Судя по всему, во время родов ей дали отраву. Поэтому она почти не кровит и это очень плохо. Уходите. Вам нельзя на это смотреть. Сыч, уведи его подальше, она скоро придет в себя… от боли. Уходите!..
Сова напрасно опасалась. Действительно, от ее травяного уксуса и от живительного тепла Амариллис вскоре очнулась и смогла даже выпить целую чашку пчелиного молока, разведенного горячим медом. Но закричала она всего один раз, да и то, когда Сова приказала ей кричать, боясь, что девушка потеряет сознание под ее руками и из этого забытья уже не вернется… Но когда брауни с трясущейся бородой выносил таз, полный кровавых тряпок и черно-красных сгустков, а Сова мыла по локоть окровавленные руки, Амариллис, уже вымытая, одетая в чистую рубашку, приподняла голову и спросила:
— Где мой ребенок?
Сова молчала, не зная, что ответить. Амариллис закрыла глаза, замолчала; потом послушно выпила приготовленный Совой настой и уснула, прямо на столе, так что в постель Сыч пренес ее уже спящую.
Уложив Амариллис в одной из спален и приставив к ней в качестве сиделки маленькую брауни, орки спустились к эльфу, сидевшему у камина.
— Она поправится? — спросил он, не поворачивая головы и по-прежнему пристально глядя в огонь.
— Не знаю, — честно ответила Сова, останавливаясь рядом.
— Почему? Она жива…
— Да, но надолго ли… Хэлдар, я не хочу обманывать, тем более, если эта девушка дорога тебе. Первые роды и сами по себе испытание не из легких, а тут еще столько всего… Отраву я обезвредила, она, к счастью, оказалась не из опасных: так, сок непентеса, даже не концентрированный… то ли не старались особо, то ли не успели. Но холод… она пробыла в болоте несколько часов, лихорадки теперь не миновать. И пиявки… ума не приложу, как ты смог привезти ее живой, в ней крови осталось… — Сова заметила, как вздрогнули плечи эльфа и осеклась.
— Как ее зовут, брат? — спросил Сыч, неловким вопросом прерывая тягостное молчание.
— Зачем это тебе? чтобы знать, какое имя выбить на могильной плите? — Хэлдар сидел сгорбившись, бессильно опустив руки; длинные светлые волосы, намокшие в предутреннем тумане, свисали как седые нити лишайников.
— Она молода и в ней есть наша кровь. — Сыч тряхнул эльфа за плечо. — Если она захочет жить — силы найдутся. Или тебе будет спокойней, если она умрет?
Хэлдар встал, повернулся к Сычу.
— Ты умеешь утешить… Ее зовут Амариллис. Совушка, не плачь… дай мне умыться с дороги.
Серые предрассветные часы уступили место раннему, звонкому от птичьих голосов утру; в приоткрытое окно комнаты Амариллис врывался прохладный, бодрящий ветерок, несущий запахи просыпающейся земли. Хэлдар неслышно вошел, молча кивнул брауни, укрывающей девушку вторым одеялом, придвинул к постели небольшое кресло и сел. Осторожно, словно опасаясь обжечься, взял руку Амариллис; ее пальцы вскоре согрелись в его ладони, это немного успокоило и утешило его.
Такая… маленькая, почти не видная под одеялами, беззащитная, глупая фириэль… Подарившая счастье и укравшая его, бессердечная, легконогая плясунья, что мне сделать, чтобы ты жила? Как позвать, чтобы ты услышала и захотела вернуться — сюда, где тебе причинили боль, где тебя предали и оклеветали… и где я жду тебя…
Он сидел, сжимая ее руку, неотрывно глядя на нее, и не замечая, как наливается силой день, как накидывает на него свой сумеречный плащ вечер, как спускается на землю ночь. Трижды приходила Сова с мужем, но он не замечал и их; Сова меняла Амариллис повязку, растирала ей живот какой-то мазью, поздним же вечером Сыч развел огонь в камине, зажег свечи и они ушли, оставив их вдвоем (вернее, втроем, поскольку брауни тоже наотрез отказалась покинуть девушку).
Возвращайся, Амариллис… Этот мир потускнеет без тебя, опустеет… как моя душа, потерявшая тебя. Я виноват, я оставил тебя без защиты и помощи… что с того, что ты не просила о них, ты в них нуждалась — и этого довольно. Я виноват. Потому что слишком привык видеть мир только своими глазами. И забыл о том, что для тебя год — это так много… «мастер ельф» не успел даже как следует поразмыслить, что же это за напасть такая с ним приключилась и как ему должно себя вести, а ты успела и струсить, и обидеться, и и забыть… Фириэль… я видел тебя, в начале зимы. Ты играла в снегу с какими-то мальчишками, а старик все унимал тебя, отряхивал, закутывал; ты показалась мне такой веселой, даже счастливой. Арколь ничего не говорил о тебе, видно, считал себя не вправе вмешиваться, и когда я узнал, что старый паук Мираваль взял тебя в семью… — тут Хэлдар оборвал свои мысли, потому что Амариллис, не просыпаясь, тихо заплакала. Эльф присел на край кровати, по-прежнему держа девушку за руку, приложил ладонь ко лбу — он пылал, вся голова была охвачена сухим, нездоровым жаром. Маленькой брауни было достаточно одного его взгляда и она поспешила за Совой. Та пришла, вернее, прибежала, встревоженная и растроенная; трудно было сказать, кого она жалеет больше — умирающую девушку или эльфа. Им удалось напоить Амариллис болеутоляющим отваром, рецепт которого Сова получила от своего отца, с добавлением черного меда, изгоняющего лихорадку; это помогло, жар унялся… надолго ли?..
Девушка спала; она не просыпалась после того вопроса о ребенке, словно отгородившись сном от возможного ответа. Хэлдар только под утро забылся коротким, тревожным сном, который был прерван приходом Совы, решительно потребовавшей, чтобы он отправился отдыхать. В ответ эльф только покачал головой. Три дня и три ночи он не отходил от Амариллис, застывшей между сном и явью, между жизнью и смертью, и ей, уставшей и измученной, было так сложно выбрать — куда идти, где остаться. Мир, оставшийся за спиной, был опасен и неблагодарен, а где-то совсем рядом были мама с отцом, братья… и хотя они ее к себе не звали, — видно, не ждали так скоро, — она их чувствовала… И только чей-то настойчивый голос мешал ей, отказавшись от всего, спокойно пойти им навстречу. Несколько раз она пыталась повернуться спиной к утомившей ее боли и направиться туда, где ей уже ничто не будет угрожать, но всякий раз ее словно брали за плечо — мягко, но настойчиво, — и разворачивали обратно. На четвертый день Амариллис пришла в себя.
Она открыла глаза, глядя перед собой с вполне понятным недоумением, потом перевела взгляд на эльфа — он сидел рядом с кроватью, держал ее за руку и, похоже, не сразу понял, что она проснулась.
— Где я?
— Амариллис? Ты проснулась… — он провел свободной рукой по лицу, стирая усталость и страх, попытался улыбнуться. — Ты в доме моего друга, Сыча. Его жена вылечит тебя… нет, прошу тебя, лежи спокойно.
— А у тебя глаза действительно в темноте светятся, или мне показалось? — от этого неожиданого вопроса, заданного к тому же с неподдельным любопытством, эльф опешил.
— Что? Глаза?… нет, не всегда, все зависит от темноты. Прошу тебя, не двигайся, — и он придержал привставшую было Амариллис за плечо. Она послушно опустила голову на подушку и, протянув тонкую руку, несмело прикоснулась к плечу эльфа.
— Надо же… ты все-таки поквитался со мной… — и, видя его недоумение, девушка пояснила — ну как же, тогда ты в воду свалился, а я над этим и посмеялась… над чем, спрашивается?.. А вот пришел и мой черед свалиться, и надо мной потешились… а ты опять подставил плечо.
В эту минуту в комнату вошла Сова. Увидев разговаривающую Амариллис, она растерянно остановилась, потом немедленно прогнала Хэлдара, чтобы осмотреть и обо всем расспросить девушку. В эту ночь обитатели дома впервые уснули спокойно, ибо Сова с удивлением и радостью убедилась, что хотя за жизнь ее подопечной еще придется поспорить с незваной гостьей, но теперь в этом споре будет звучать голос самой Амариллис.
Спор продлился еще четыре долгих недели. Трижды к девушке возвращалась лихорадка, трепля ее тело своими сухими, обжигающе горячими пальцами, щипая ее за щеки и оставляя на них воспаленные красные пятна; Сове долго не удавалось остановить ставшее опасным кровотечение — в конце концов, на свой страх и риск она отважилась использовать сильное кровоостанавливающее средство, созданное эльфийскими медикусами, и, как оказалось, вполне успешно; иногда давали о себе знать последствия отравления: Амариллис засыпала более чем на сутки, а во сне плакала, кричала, разговаривала с кем-то… разбудить ее мог только Хэлдар. Однако незваная гостья всегда с уважением относилась к достойным противникам и поэтому на исходе июня она покинула дом Сыча.
День, когда Сова впервые разрешила своей подопечной покинуть постель и выйти в сад, был безветрен и тих; начавшийся июль спешил наверстать упущенное холодной весной и скупым июнем, работал, не покладая рук и не отвлекаясь на развлечения. Амариллис, уже одевшись — пока не без помощи брауни — попросила у жены Сыча зеркало, она долго смотрела на себя, потом усмехнулась и сказала:
— Надо же… как с гуся вода. Я-то думала, что по крайней мере поседею, или в лице что-нибудь этакое появится. А тут на тебе — все та же бесстыжая девчонка… хоть завтра снова в пляс пускайся.
Она опустила лицо в ладони и заплакала. Сова молча присела рядом, обняла ее вздрагивающие плечи и, дав слезам выплакаться, попыталась утешить девушку:
— Не надо, Ами, не укоряй себя. В произошедшем твоей вины нет… за что ты казнишь себя? за то, что чудом осталась жива?
— За что? Я скажу тебе, за что. Сова, мой ребенок умер. — Губы Амариллис искривились, она с трудом подавила рыдание. — Он был… так долго был во мне… я знала, какие он любит песни, и что жареную рыбу терпеть не может, и он ворочался, и толкался… А теперь я ничего не чувствую, Сова… ничего. Мой ребенок мертв, а я так и не поняла, чего же мне жаль — его ли? или умершей во мне матери? — Амариллис прижала ладонь к груди. — Так пусто здесь… так пусто. Даже не больно.
— Послушай меня, — Сова говорила медленно, обдумывая каждое слово, — я не знаю, правильно ли делаю, что рассказываю тебе от этом… но и смолчать не могу. Твой ребенок жив. Выслушай сперва. Я такими словами не бросаюсь. Довольно и того, что мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы перехитрить твое тело; твоя грудь знала, что ребенок жив, и голоден — и старалась вовсю. И еще. Сыч неделю назад вернулся из Эригона, помнишь, он привез тебе илори и целую гроздь зирэ — ума не приложу, где он ухитрился их добыть, после тихого-то ветра… Так вот, в городе только и разговоров о счастье дома Миравалей — говорят, жена ратманова сына благополучно переждала отраву у манорской родни, там и разрешилась от бремени долгожданным сыном. Эригон всегда отличался вольными нравами, но не настолько же, чтобы второй женой обзаводиться — при беременной первой; все-таки не Шаммах.
Амариллис выслушала Сову молча, покусывая губы; потом она рассеянно потянула тесемку, стягивающую ворот легкого платья, распустила ее и подошла к кровати, уже застеленной хлопотливой брауни. Все так же молча девушка улеглась поверх покрывала, отвернувшись от окна; она поджала колени к животу и сказала глухим, как будто не своим голосом:
— Я не пойду гулять. Можно, я побуду одна? — и, когда Сова уже выходила из ее комнаты, Амариллис прибавила:
— И я никого не хочу видеть, кроме тебя. Никого. Никого. Никого… — и потянула на голову покрывало.
Она не выходила из комнаты еще неделю. И ни с кем, кроме Совы, не встречалась. Когда же та упомянула имя эльфа, откладывавшего свой отъезд, не решающегося уехать, не повидавшись с Амариллис, то она отчаянно замотала головой, отвернулась от Совы и беззвучно заплакала.
— Да что с ней такое?! — в сердцах спросил Сыч, видя растроенное лицо жены, спускавшейся из комнаты Амариллис. — Что, передумала жить?!
— Не горячись. — Хэлдар подошел к другу; оседланный Искрень уже ждал эльфа у крыльца. — Совушка, что скажешь?
— Скажу, что она почти здорова… телесно. Еще месяц, и хоть снова на сцену. Но что у нее в душе творится… ох, и подумать страшно. Ты прав, Сыч, жить она не хочет. Но вовсе не из-за того, что неблагодарна. Она не может простить — ни себя, ни тех… ни нас. Хэлдар, мне жаль, но пока ты здесь, она не поправится. Она боится тебя.
Хэлдар ничего не ответил, только согласно кивнул головой; на прощание он расцеловал Сову, крепко стиснул руку Сыча… тот, в свой черед, сжал друга в своих медвежьих объятиях; и они расстались.
Глава семнадцатая. Линьяж
— Господин Арчеш, право, не стоит так волноваться… — вдова умильно улыбалась, заглядывая в глаза всерьез обеспокоенного старика. — Девочка она сильная, выносливая. Другие криком кричат, слезами заливаются, а она знай ходит себе да пританцовывает. Она справится… а если вы будете так переживать, я заставлю вас выпить успокоительного! — и она шутливо погрозила пальцем. Шутка ее, впрочем, не имела даже тени успеха; Арчеш мрачно посмотрел на нее и продолжил мерять шагами гостиную.
— Сильная, говоришь… — наконец, старик прервал молчание. — может быть, и так. Но я все же предпочел бы видеть рядом с нею хорошего врача. Или хотя бы знающую повивальную бабку. Клеми, — обратился он к экономке, — помнится, ты говорила, что в Озерках есть такая?
— Как же… — заторопилась с ответом женщина — есть. Сестра моя старшая, она еще в школе обучалась… Господин Арчеш, позовите ее!
— М-да… а ну их, обычаи эти! — старик решительно повернулся к экономке. — Вели повозку запрячь. Я сам за ней поеду… так вернее будет, — добавил он, покосившись на вдову.
Когда Арчеш Мираваль уже защелкивал под подбородком резную фибулу теплого плаща, к нему подбежала вдовица, держа в руках бокал подогретого вина с пряностями, которое она делала действительно мастерски (только за это Арчеш и терпел ее в своем доме) и протянула его старику.
— Подкрепитесь перед дорогой, холодно-то как! — ароматный парок вился над бокалом, приятно щекоча ноздри. В открытую слугой дверь ворвался ветер — холодный, пронизывающий до костей, вдохновляющий разве что на выпивку, но уж никак не на прогулку. Арчеш машинально протянул руку, хлебнул разок, другой… закашлялся и выпил все до дна.
— Благодарствую… — и он решительно вышел из теплого дома в сизый вечер; вскоре послышался удаляющийся перестук копыт.
В доме было тихо. В отсутствие Арчеша никто не смел и близко подойти к покоям роженицы, слуги перешептывались по углам, домочадцы разбрелись кто куда. Потрескивали в камине дрова, за окнами сгущалась тьма. От внезапно раздавшегося треска все вздрогнули — это раскололось в огне полено, и вдруг в ночи вновь раздалось цоканье подков о мерзлую землю. Через несколько минут в дом вошел слуга.
— Что случилось? — ахнув, экономка бросилась ему навстречу. Слуга осторожно уложил в кресло Арчеша, которого он на руках внес в гостиную, и повернулся к ней.
— А? Не знаю… плохо господину стало в дороге. Закашлялся сперва, потом чуть наземь не упал. В себя так и не пришел… — и слуга опечаленно покачал головой.
— А ведь я говорила господину Арчешу, что ему необходимо поберечься! — вдова озабоченно поджала губы и приказала: — Отнесите господина в его покои и не тревожьте его! Я присмотрю за ним.
Пока Арчеша Мираваля укладывали в постель, пока вдова прикладывала ему на лоб какие-то примочки, пока снаряжали гонца в Эригон, — ночь перевалила за половину.
…Арчеш Мираваль с тудом, кряхтя и морщась, встал, скинул на пол одеяло, сунул босые ноги в меховые туфли и закашлялся — сильно, чуть не до рвоты. Потянул на плечи теплый плащ, лежавший на сундуке близ постели, и попытался встать. Но как только он оказался на ногах, глаза его заволокла мутная пелена, рот наполнился горькой слюной, а голова закружилась так сильно, что старику показалось, будто стены комнаты крутятся вокруг него. Как ярмарочная карусель. Он едва удержался, чтобы не упасть… сделал шаг… второй… Пошатываясь, добрел он до стены, держась за нее, дошел до дверей, открыл их. И все так же медленно, время от времени сгибаясь от мучительного кашля, спустился вниз. «Где же слуги?» — мелькнуло у него в голове… но тратить силы на призывание нерадивых служанок Арчеш не хотел, куда важнее было сейчас добраться до комнаты, в которую, словно прокаженную, заперли Амариллис. Старику было плохо; он почти не различал пальцев вытянутой руки, все плыло и качалось перед глазами, в голове шумело. Вот и дверь. Он толкнул ее, даже не успев удивиться, что она открылась, заскрипев как щипцы зубодера, вошел, шатаясь, почти падая.
— Амариллис!
Сидевшая на краю кровати девушка обернулась на его голос. Она была одета в белую рубаху, слишком просторную для такой худышки, потускневшие волосы висели бесформенными прядями вдоль бледных щек, а глаза казались двумя темными провалами. Старик неловко присел рядом, на край кровати, стараясь не раскашляться снова.
— Как ты? Плохо, видать, раз молчишь… Ну ничего, все обойдется. Ты не бойся, я за доктором послал, — тут он почувствовал, как его руку сжали холодные, влажные пальцы девушки.
— Ну что ты? Никуда я не уйду… не бойся, я тебя не оставлю. Не бойся…
…Клеми, прослужившая экономкой в Серебряных Ключах уже больше десяти лет, никого не подпускала к господину Арчешу. Она самолично выхаживала его, пораженного какой-то непонятной хворью — так и не успев выехать за пределы поместья, старик вот уже вторые сутки лежал в горячке, не приходя в себя и бредя. На дом Миравалей обрушилось столько событий, что почтенная экономка, рассудив, что со всеми ей не совладать, оставила за пределами своего внимания и страшную смерть новорожденного и бесславный уход его матери, и обретение линьяжем наследника, и визит господина ратмана. Она осталась рядом с тем, кого искренне почитала и любила, кому служила не за страх, а за совесть; Клеми неотлучно сидела у постели старика Арчеша. Старик все время спал, неспокойным, неглубоким сном, в котором он — судя по отрывистым словам, срывавшимся с его губ, — разговаривал с Амариллис, утешал ее, успокаивал. А на следующий день после того, как ратман уехал в город, к Арчешу вернулось сознание.
Обложенный подушками, переодетый и умытый, выпивший невесть сколько укрепляющего отвара, Арчеш Мираваль наблюдал, как экономка хлопочет у камина, разводя огонь пожарче.
— Рассказывай, что произошло. — Клеми вздрогнула и замерла.
— Рассказывай. — тон был таков, что ослушаться не посмел бы никто. Запинаясь, не умея соврать и боясь сказать правду, экономка путанно объяснила, что произошло в доме во время болезни хозяина. Арчеш выслушал ее, не прерывая. Помолчал немного, потом спросил:
— Кто первым вошел в покои роженицы?
— Племянница ваша, вдовая… я с вами была, господин, да она меня и не подпустила бы.
— Хорошо. Мой сын уже уехал? Уехал… Где он распорядился похоронить… ее?
— Да не хоронили ее, господин… — экономка не выдержала и всхлипнула. — Братья Брейс ее Поганому болоту отдали.
Арчеш, не отрываясь, смотрел на огонь. Он не то, чтобы постарел, просто погрустнел, сник; он, всегда глядевший задиристым петухом, сейчас больше всего напоминал раскисшего в подушках голубя. Клеми никогда не видела его таким… да и сейчас насмотреться не пришлось. Потому что в глазах старика сверкнула — нет не искра, а, пожалуй, настоящая молния, — он весь подобрался, сел, так что одеяло вздыбилось на коленях острым углом, и повелительно махнул рукой.
— Одеваться. И позови-ка ко мне племянницу.
Спустя несколько минут в комнату Арчеша вплыла вдовица, умильно и снисходительно улыбаясь.
— Как, вы уже встаете? Господин Арчеш, я так рада вашему выздоровлению… и мне совсем не хочется, чтобы вы снова слегли! А это случится, случится непременно, если вы вот так сразу вскочите… ну куда, скажите на милость, вам спешить?
— Не твоего ума дело. — Арчеш не счел нужным соблюдать приличия, и натягивал штаны на тощие ноги прямо под носом вдовы. Он встал, затянул тесемки на поясе и протянул руку за теплой рубахой.
— Сядь. — И старик мотнул подбородком на стул возле окна. Вдовица, видимо, решив быть снисходительной к старческим немощам, прошла и, все так же улыбаясь, села на указанное место.
— Выйди. — Экономка, подав хозяину подшитое мехом сюрко, вышла, закрыв за собою дверь.
Арчеш подошел к окну, сел на деревянный ларь, так, что свет резко обозначил черты его лица — запавшие глаза, острый нос, тонкие ядовитые губы. Вдовица, сама не зная, отчего, поежилась.
— Что это было? Непентес или сон-трава? Непентес сам по себе не дает таких отчетливых видений, но в сочетании с горячим вином… А сон-трава слишком резко пахнет… но, опять-таки винные пары…
— О чем вы, господин Арчеш? — вдова хлопала подведенными глазами.
— Ну, да это не важно. — Старик даже не слушал ее. — Не важно. Хотя, скорее всего, именно непентес. Значит, так. Я отпущу тебя подобру-поздорову, и даже разрешу забрать с собой то, чем с тобой расплатился мой сын. Но за это ты расскажешь мне все, что знаешь сама. Нет? А ты еще глупее, чем я думал. Ну, посуди сама: любой слуга в доме подтвердит, что после поднесенного тобою питья я, Арчеш Мираваль, свалился в жестокой горячке и выжил по чистой случайности. А тем временем экономка найдет в твоих сундуках немало пропавших во время оно вещиц, а в одной из шкатулок обнаружится кое-что из фамильных драгоценностей дома Миравалей. Смекаешь?! Тогда по моему распоряжению братья Брейс отвезут тебя вместе с сыночком в Эригон. А нынешний судья — что уж скромничать — очень многим мне обязан и вряд ли подвергнет сомнению предложенные мною методы дознания. Кстати, хочу тебя заверить, что отравительниц в нашем городе почему-то особенно недолюбливают.
— Но… — глаза вдовы бегали, пальцы суетливо перебирали кружево на манжетах, — но господин ратман, мой брат, не допустит подобного варварского обращения, — она даже попыталась выпрямиться.
— Сириан? — старик чуть ли не засмеялся. — Да, плохи дела дома Миравалей, раз столь щекотливые дела поручаются в нем таким непроходимым дурам… Да мой сын будет не просто рад — а прямо-таки счастлив, узнав, что вы угодили в камеру смертников. Тому, что ты выложишь под каленым железом, никто не поверит, там и не такое рассказывают, лишь бы ублажить дознавателя. А вместе с вами исчезнут единственные свидетели этой темной истории… так что я даже облегчу ему жизнь.
— Ка-каленое железо? — трясущимися губами пролепетала вдова.
— А ты как думала? Придется же выяснять, где ты раздобыла потребное зелье, и кто был твоим сообщником… а ты будешь упрямиться, не так ли? Или сразу скажешь, что непентес добыл твой вороватый сынок?
Арчеш говорил спокойно, только губы у него совсем побелели. И тут вдовицу словно прорвало. Захлебываясь, брызгая слюной, она спешила все рассказать господину судье.
— Я… меня вынудили, заставили! господин Сириан настаивал, говорил, это необходимо для блага линьяжа, а если я откажусь, он выкинет нас на улицу, нищенствовать! Велел присмотреть за девицей, чтобы была довольна и здорова. Потом, когда… дать вам снотворное, чтобы… — она осеклась, не зная, можно ли повторить слова, услышанные от ратмана.
— Не путался под ногами? — старик мрачно усмехнулся. — Ясно. Дальше?
— Дальше… да, так вот. Девицу… — взгляд Арчеша хлестнул по ее лицу, как свежая розга, и она сорвалась на визг — Да, он велел отравить ее! Чтобы никто не смог обвинить господина Риго в двоеженстве и чтобы у линьяжа появился законный наследник!
— Сильная, говоришь… — наконец, старик прервал молчание. — может быть, и так. Но я все же предпочел бы видеть рядом с нею хорошего врача. Или хотя бы знающую повивальную бабку. Клеми, — обратился он к экономке, — помнится, ты говорила, что в Озерках есть такая?
— Как же… — заторопилась с ответом женщина — есть. Сестра моя старшая, она еще в школе обучалась… Господин Арчеш, позовите ее!
— М-да… а ну их, обычаи эти! — старик решительно повернулся к экономке. — Вели повозку запрячь. Я сам за ней поеду… так вернее будет, — добавил он, покосившись на вдову.
Когда Арчеш Мираваль уже защелкивал под подбородком резную фибулу теплого плаща, к нему подбежала вдовица, держа в руках бокал подогретого вина с пряностями, которое она делала действительно мастерски (только за это Арчеш и терпел ее в своем доме) и протянула его старику.
— Подкрепитесь перед дорогой, холодно-то как! — ароматный парок вился над бокалом, приятно щекоча ноздри. В открытую слугой дверь ворвался ветер — холодный, пронизывающий до костей, вдохновляющий разве что на выпивку, но уж никак не на прогулку. Арчеш машинально протянул руку, хлебнул разок, другой… закашлялся и выпил все до дна.
— Благодарствую… — и он решительно вышел из теплого дома в сизый вечер; вскоре послышался удаляющийся перестук копыт.
В доме было тихо. В отсутствие Арчеша никто не смел и близко подойти к покоям роженицы, слуги перешептывались по углам, домочадцы разбрелись кто куда. Потрескивали в камине дрова, за окнами сгущалась тьма. От внезапно раздавшегося треска все вздрогнули — это раскололось в огне полено, и вдруг в ночи вновь раздалось цоканье подков о мерзлую землю. Через несколько минут в дом вошел слуга.
— Что случилось? — ахнув, экономка бросилась ему навстречу. Слуга осторожно уложил в кресло Арчеша, которого он на руках внес в гостиную, и повернулся к ней.
— А? Не знаю… плохо господину стало в дороге. Закашлялся сперва, потом чуть наземь не упал. В себя так и не пришел… — и слуга опечаленно покачал головой.
— А ведь я говорила господину Арчешу, что ему необходимо поберечься! — вдова озабоченно поджала губы и приказала: — Отнесите господина в его покои и не тревожьте его! Я присмотрю за ним.
Пока Арчеша Мираваля укладывали в постель, пока вдова прикладывала ему на лоб какие-то примочки, пока снаряжали гонца в Эригон, — ночь перевалила за половину.
…Арчеш Мираваль с тудом, кряхтя и морщась, встал, скинул на пол одеяло, сунул босые ноги в меховые туфли и закашлялся — сильно, чуть не до рвоты. Потянул на плечи теплый плащ, лежавший на сундуке близ постели, и попытался встать. Но как только он оказался на ногах, глаза его заволокла мутная пелена, рот наполнился горькой слюной, а голова закружилась так сильно, что старику показалось, будто стены комнаты крутятся вокруг него. Как ярмарочная карусель. Он едва удержался, чтобы не упасть… сделал шаг… второй… Пошатываясь, добрел он до стены, держась за нее, дошел до дверей, открыл их. И все так же медленно, время от времени сгибаясь от мучительного кашля, спустился вниз. «Где же слуги?» — мелькнуло у него в голове… но тратить силы на призывание нерадивых служанок Арчеш не хотел, куда важнее было сейчас добраться до комнаты, в которую, словно прокаженную, заперли Амариллис. Старику было плохо; он почти не различал пальцев вытянутой руки, все плыло и качалось перед глазами, в голове шумело. Вот и дверь. Он толкнул ее, даже не успев удивиться, что она открылась, заскрипев как щипцы зубодера, вошел, шатаясь, почти падая.
— Амариллис!
Сидевшая на краю кровати девушка обернулась на его голос. Она была одета в белую рубаху, слишком просторную для такой худышки, потускневшие волосы висели бесформенными прядями вдоль бледных щек, а глаза казались двумя темными провалами. Старик неловко присел рядом, на край кровати, стараясь не раскашляться снова.
— Как ты? Плохо, видать, раз молчишь… Ну ничего, все обойдется. Ты не бойся, я за доктором послал, — тут он почувствовал, как его руку сжали холодные, влажные пальцы девушки.
— Ну что ты? Никуда я не уйду… не бойся, я тебя не оставлю. Не бойся…
…Клеми, прослужившая экономкой в Серебряных Ключах уже больше десяти лет, никого не подпускала к господину Арчешу. Она самолично выхаживала его, пораженного какой-то непонятной хворью — так и не успев выехать за пределы поместья, старик вот уже вторые сутки лежал в горячке, не приходя в себя и бредя. На дом Миравалей обрушилось столько событий, что почтенная экономка, рассудив, что со всеми ей не совладать, оставила за пределами своего внимания и страшную смерть новорожденного и бесславный уход его матери, и обретение линьяжем наследника, и визит господина ратмана. Она осталась рядом с тем, кого искренне почитала и любила, кому служила не за страх, а за совесть; Клеми неотлучно сидела у постели старика Арчеша. Старик все время спал, неспокойным, неглубоким сном, в котором он — судя по отрывистым словам, срывавшимся с его губ, — разговаривал с Амариллис, утешал ее, успокаивал. А на следующий день после того, как ратман уехал в город, к Арчешу вернулось сознание.
Обложенный подушками, переодетый и умытый, выпивший невесть сколько укрепляющего отвара, Арчеш Мираваль наблюдал, как экономка хлопочет у камина, разводя огонь пожарче.
— Рассказывай, что произошло. — Клеми вздрогнула и замерла.
— Рассказывай. — тон был таков, что ослушаться не посмел бы никто. Запинаясь, не умея соврать и боясь сказать правду, экономка путанно объяснила, что произошло в доме во время болезни хозяина. Арчеш выслушал ее, не прерывая. Помолчал немного, потом спросил:
— Кто первым вошел в покои роженицы?
— Племянница ваша, вдовая… я с вами была, господин, да она меня и не подпустила бы.
— Хорошо. Мой сын уже уехал? Уехал… Где он распорядился похоронить… ее?
— Да не хоронили ее, господин… — экономка не выдержала и всхлипнула. — Братья Брейс ее Поганому болоту отдали.
Арчеш, не отрываясь, смотрел на огонь. Он не то, чтобы постарел, просто погрустнел, сник; он, всегда глядевший задиристым петухом, сейчас больше всего напоминал раскисшего в подушках голубя. Клеми никогда не видела его таким… да и сейчас насмотреться не пришлось. Потому что в глазах старика сверкнула — нет не искра, а, пожалуй, настоящая молния, — он весь подобрался, сел, так что одеяло вздыбилось на коленях острым углом, и повелительно махнул рукой.
— Одеваться. И позови-ка ко мне племянницу.
Спустя несколько минут в комнату Арчеша вплыла вдовица, умильно и снисходительно улыбаясь.
— Как, вы уже встаете? Господин Арчеш, я так рада вашему выздоровлению… и мне совсем не хочется, чтобы вы снова слегли! А это случится, случится непременно, если вы вот так сразу вскочите… ну куда, скажите на милость, вам спешить?
— Не твоего ума дело. — Арчеш не счел нужным соблюдать приличия, и натягивал штаны на тощие ноги прямо под носом вдовы. Он встал, затянул тесемки на поясе и протянул руку за теплой рубахой.
— Сядь. — И старик мотнул подбородком на стул возле окна. Вдовица, видимо, решив быть снисходительной к старческим немощам, прошла и, все так же улыбаясь, села на указанное место.
— Выйди. — Экономка, подав хозяину подшитое мехом сюрко, вышла, закрыв за собою дверь.
Арчеш подошел к окну, сел на деревянный ларь, так, что свет резко обозначил черты его лица — запавшие глаза, острый нос, тонкие ядовитые губы. Вдовица, сама не зная, отчего, поежилась.
— Что это было? Непентес или сон-трава? Непентес сам по себе не дает таких отчетливых видений, но в сочетании с горячим вином… А сон-трава слишком резко пахнет… но, опять-таки винные пары…
— О чем вы, господин Арчеш? — вдова хлопала подведенными глазами.
— Ну, да это не важно. — Старик даже не слушал ее. — Не важно. Хотя, скорее всего, именно непентес. Значит, так. Я отпущу тебя подобру-поздорову, и даже разрешу забрать с собой то, чем с тобой расплатился мой сын. Но за это ты расскажешь мне все, что знаешь сама. Нет? А ты еще глупее, чем я думал. Ну, посуди сама: любой слуга в доме подтвердит, что после поднесенного тобою питья я, Арчеш Мираваль, свалился в жестокой горячке и выжил по чистой случайности. А тем временем экономка найдет в твоих сундуках немало пропавших во время оно вещиц, а в одной из шкатулок обнаружится кое-что из фамильных драгоценностей дома Миравалей. Смекаешь?! Тогда по моему распоряжению братья Брейс отвезут тебя вместе с сыночком в Эригон. А нынешний судья — что уж скромничать — очень многим мне обязан и вряд ли подвергнет сомнению предложенные мною методы дознания. Кстати, хочу тебя заверить, что отравительниц в нашем городе почему-то особенно недолюбливают.
— Но… — глаза вдовы бегали, пальцы суетливо перебирали кружево на манжетах, — но господин ратман, мой брат, не допустит подобного варварского обращения, — она даже попыталась выпрямиться.
— Сириан? — старик чуть ли не засмеялся. — Да, плохи дела дома Миравалей, раз столь щекотливые дела поручаются в нем таким непроходимым дурам… Да мой сын будет не просто рад — а прямо-таки счастлив, узнав, что вы угодили в камеру смертников. Тому, что ты выложишь под каленым железом, никто не поверит, там и не такое рассказывают, лишь бы ублажить дознавателя. А вместе с вами исчезнут единственные свидетели этой темной истории… так что я даже облегчу ему жизнь.
— Ка-каленое железо? — трясущимися губами пролепетала вдова.
— А ты как думала? Придется же выяснять, где ты раздобыла потребное зелье, и кто был твоим сообщником… а ты будешь упрямиться, не так ли? Или сразу скажешь, что непентес добыл твой вороватый сынок?
Арчеш говорил спокойно, только губы у него совсем побелели. И тут вдовицу словно прорвало. Захлебываясь, брызгая слюной, она спешила все рассказать господину судье.
— Я… меня вынудили, заставили! господин Сириан настаивал, говорил, это необходимо для блага линьяжа, а если я откажусь, он выкинет нас на улицу, нищенствовать! Велел присмотреть за девицей, чтобы была довольна и здорова. Потом, когда… дать вам снотворное, чтобы… — она осеклась, не зная, можно ли повторить слова, услышанные от ратмана.
— Не путался под ногами? — старик мрачно усмехнулся. — Ясно. Дальше?
— Дальше… да, так вот. Девицу… — взгляд Арчеша хлестнул по ее лицу, как свежая розга, и она сорвалась на визг — Да, он велел отравить ее! Чтобы никто не смог обвинить господина Риго в двоеженстве и чтобы у линьяжа появился законный наследник!