танцовщица Нимы никогда не опускает очей своих ниже локтей зрителя, паче же зрит ему в лицо, или на герб, ниже иной знак достоинства, на груди пребывающий!Иначе зрители решат, что вы сравниваете наполненность их гульфиков!
   — Госпожа Эниджа, а с моим мучением вы какое правило свяжете?
   — Твое, как ты выражаешься, мучение, Гинивара, связано вот с каким правилом… Никто да не прикоснется к танцовщице Нимы руками вожделения!А поэтому давай старайся, иначе тебя облапают на первом же выступлении! Уклоняйся мягче, не шарахайся, как испуганная девственница, перетекай, ускользай… представь себя подводной травой или лентой, плывущей по ручью… Амариллис, если я занимаюсь с Гиниварой, то это вовсе не значит, что остальные могут отдыхать. Именно так… и мне лучше знать, когда будет достаточно.
   — Но я не могу больше! У меня сейчас зад отвалится!
   — Выбирай выражения! А ты, Ксилла, перестань спотыкаться от каждого резкого слова! А чтобы твой зад остался на месте, сделаем вот что… — и Эниджа, подойдя к девушке, стоящей на одной ноге и вытянувшей другую параллельно полу, хладнокровно запустила кончики остро отточенных ногтей в ее ягодицу.
   — Вот так и должно быть — ножка, как натянутая струна… Постой еще немного, а потом Лалик снимет груз. Что? нет, только с ноги, с головы не надо, поприседаешь вместе с ним, а то что-то у тебя спина невыразительная…
   По истечении отмеренного времени, все без исключения девушки валились на пол, Гинивара так даже засыпала; потом разминали ноющие мышцы и снова вставали — учиться танцевать. Они постигали искусство импровизации, пытались рисовать пока еще разрозненными движениями осмысленные, одухотворенные сюжеты, а по истечении трехмесячного срока обучения каждой из учениц доверили Хранителя мелодий, дабы кристаллы и девушки привыкали друг к другу, ведь им предстояло действовать как единому целому.
   Отдав почти все силы вечернему классу, танцовщицы Нимы смывали честный пот в небольшой жаркой купальне и устало плюхались в прохладную проточную воду бассейна; их хватало только на то, чтобы лениво пошевеливать пальцами ног, да моргать… даже болтать не хотелось. Потом был огромный поднос фруктов и кувшин простокваши на ужин, и далее девушки могли делать все, что им возжелается… а желалось им только одного — спать. (Правда, Амариллис раз в неделю — на два у нее силенок недоставало — посещала дом аш-Шудаха, присылавшего за ней закрытые носилки, и мужественно превозмогая сон, общалась с Арколем; в школу ее относили уже тихо посапывающей в подушку.) А затем приходил новый день, и все начиналось сначала.
   Прошел год с того дня, когда Амариллис попала в школу Нимы Гладкобедрой. Она и ее подруги успели многому научиться, их тела стали послушнее и выразительнее, и каждая выучила (блестяще и неподражаемо, как она считала) один особенный танец — самый любимый, самый лучший… танец для первого испытания. А заключалось оно вот в чем.
   В том, что все они будут выступать на публике, никто из девушек и не сомневался. Но в школе их единственной зрительницей была госпожа Эниджа, и проверить действие своих чар (без сомнения, неотразимое) им было не на ком. Первое испытание позволяло исправить это упущение. Каждой из учениц Нимы предоставляли право исполнить тот самый танец на публике; однако места, куда их привозили поздним вечером, почти ночью, сильно отличались от тех, какие им грезились в честолюбивых мечтаниях; довольно и того, что все они находились за рекой, в Маруте Скверном…
   — Ксилла, сегодня ты освобождаешься от вечернего занятия, — и госпожа Эниджа подняла руку, предупреждая взрыв вопросов, — поскольку силы понадобятся тебе для выступления. Ступай в мою комнату, там уже ждет портниха — костюм твой готов, но примерка не помешает. Потом можешь спуститься в малый зал и немного поработать… не мельчи, не прячь глаза, а главное — не затягивай паузу. Я знаю, вы до сих пор думаете, что в танце важнее всего движения… оно, конечно, так, но поверьте мне — любое движение начинается со стойки и прерывается паузой. Мастерски выдержанная стойка танцовщицы может спасти даже слабый танец, а вот затянутая — или же скомканная — пауза может испортить любое великолепие. Ксилла, ты все еще тут? Разве я сказала что-нибудь новое?! В добрый час… итак, приступим к нашим вечерним занятиям.
   Когда девушки заканчивали ужинать, в комнату впорхнула — по другому и не скажешь — Ксилла, наряженная в развевающиеся суртонские шелка цвета слоновой кости; подобно нежной хризантеме, попавшей в водоворот, покружилась она перед подругами, и ее щечки зарумянились от щедро рассыпанных ими похвал. Вскоре за ней прислали закрытые носилки и она вместе с госпожой Эниджей уехала неизвестно куда.
   Вернулась Ксилла поздно ночью, заплаканная, все еще дрожащая, уже не в роскошном наряде, а в обычной джеллабе. Ожидавшие ее и поэтому не спавшие девушки бросились ухаживать за ней, принесли из купальни теплой воды для ног, раздобыли на кухне молоко и мед, закутали ее в теплую накидку… и, как ни распирало их любопытство, не задали ни одного вопроса. Ксилла, придя в себя, рассказала, как ее освистали в каком-то из второсортных марутских борделей; бледными губками она повторяла те малоприятные словечки, коими развеселая публика сопровождала ее танец, который она даже не смогла закончить.
   На следующий день Муна, набравшись храбрости, спросила Эниджу:
   — Почему мы должны танцевать перед таким отребьем? насколько я знаю, ни одна из танцовщиц Нимы не подвизалась в кабаках… тем более в борделях.
   — Если вы сможете выступить как должно перед, как ты изволила выразиться, отребьем, то в будущем уже никакая, даже самая взыскательная публика вас не испугает, — коротко ответила госпожа Эниджа.
   Следующей испытуемой стала Гинивара. И снова оставшиеся в школе девушки не спали, переговаривались о пустяках и нервно хихикали. А потом так же приводили в чувство вернувшуюся заполночь нильгайку; Амариллис так даже пришлось прыснуть ей в лицо холодной водой. Оказалось, что Гинивара, исполнявшая красивый и чувственный ритуальный танец, спровоцировала им отнюдь не религиозный экстаз, а откровенно похотливые домогательства. Отдельные прикосновения, от которых не получалось ускользнуть, девушка еще терпела, но когда один из зрителей попытался прилюдно ее облапить и порвал на ней роскошную фиолетовую тунику аж до пояса… тут она не выдержала и напомнила всем окружающим, что жрицы Калима при случае могут защитить себя.
   — Я расквасила почтенному шаммахиту нос и нарушила правило Школы, — и, подражая выговору Эниджи, Гинивара пропела, — Танцовщица Нимы да не обнажит свою грудь, тем паче зад, ибо обнаженное соблазна не имеет и ценится дешево.О таком успехе я и не мечтала… — и она снова засмеялась сквозь слезы.
   Через неделю пришел черед Амариллис.
   … Закусив нижнюю губу, она пристально смотрела в зеркало. Оттуда на нее так же пытливо взирала невысокая, легкотелая девушка, одетая в короткую темно-зеленую тунику, длинную, просторную накидку из светло-изумрудного суртонского шелка и легкие кожаные сандалии, ее короткие волосы прятались под длинным серебристым париком. Подведенные зелеными же тенями глаза лихорадочно блестели — подобно мелким цирконам, которыми были украшены серебряные пряжки, скреплявшие накидку на плечах. Больше никаких украшений, если не считать тяжелого браслета на левой руке, от которого шли пять цепочек, обвивавших пальцы, и на котором крепился Хранитель мелодий.
   Амариллис вздохнула и медленно развела руки в стороны, пробуя ткань в жесте — зеленые переливы должны были оттенять рисунок танца. Получилось действительно красиво, и она удовлетворенно улыбнулась. В дверь малого зала постучали. Пришло ее время.
   Не сказавший ни единого слова слуга усадил девушку в закрытые носилки и пошел впереди них; потом помог ей забраться в лодку и выбраться из нее же; на берегу Лаолы их ждали новые носилки. Еще некоторая толика мерного покачивания, и наконец она на месте. В густой темноте южной ночи она с трудом различает контуры массивного здания, из его распахнутых окон вырывается многообещающая смесь хохота, света, запахов… это одно из развеселых марутских местечек, где за кружкой пива и подносом жареных свиных ребрышек коротают вечерок солдаты-наемники, нетрусливые мастеровые, и другие сорви-головы.
   Амариллис казалось, что все происходит слишком быстро и почти независимо от нее. Слуга-провожатый открыл перед нею низенькую дверцу, она, нырнув в коридорчик, оказалась в жаркой полутьме дома, чьи стены поминутно сотрясались от рева луженых глоток, требующих пива или неистово хохочущих. Кто-то потащил ее за руку вглубь помещения, она послушно заспешила и вскоре оказалась перед куском линялого красного бархата, очевидно, заменявшего занавес. И, едва только девушка отдышалась, этот же кто-то откинул малопривлекательный лоскут и почти что вытолкнул ее на низкий дощатый помост сцены.
   Она сделала несколько шагов вперед, подняла глаза от пола и тут же мысленно прокляла тот день, когда аш-Шудах привел ее в школу Нимы. Вокруг сцены стоял добрый десяток большущих столов, за которыми сидели уже изрядно подгулявшие гости — компания регочущих орков, горланящие похабные куплеты подмастерья-оружейники, солдаты иремского гарнизона… На захватанных стенах — чадящие светильники, за хозяйской стойкой — какой-то жирномордый шаммахит, пивные лужи на полу, убийственная смесь запахов мужского пота, раскаленного свиного сала и черного перца. Амариллис почувствовала, как все ее внутренности сворачиваются в подобие улитки и завязываются морским узлом — созданный ею с такой любовью танец, грациозный и невесомый, был здесь так же уместен, как милосердие в Пойоле… или как прыщ на невесте. Но отступать было некуда: не за линючую же тряпку прятаться; и она, подняв руку, выпустила Хранителя мелодий.
   В тяжелый воздух залы полилась нежная, печальная музыка; стиснув зубы, танцовщица готовилась сделать первый шаг, как вдруг чей-то грубо-насмешливый голос крикнул:
   — Эй ты, капустка, катись-ка обратно на грядку, да отрасти себе сиськи побольше, чтобы было на что порадоваться!
   Почтенная публика так дружно заржала, как будто отродясь не слыхала ничего более остроумного. Компания подмастерьев засвистела и один из них запустил в девушку помидором… он попал ей в плечо, оставив склизкий, противный след на изумрудном шелке, и смачно шмякнулся у ее ног.
   И в этот самый момент Амариллис с восторгом поняла, что хочет отчаяться и заплакать — но не может! Вместо испуга ее охватила ярость, кровь вскипела как стотравный элексир в тигле; она была в том состоянии, когда легко убивают голыми руками.
   Резкое движение кисти — и кристалл, словно поперхнувшись, обрывает тихую прелесть мелодии; еще движение — и чуть не порванная накидка летит на пол, а вслед за нею и парик… и стремительно нагнувшаяся девушка поднимает с полу помидор и с размаху швыряет его обратно в зал.
   Стойка!.. Одна нога на носке держит тело, другая согнута в колене, словно готовясь пнуть, руки вытянуты в стороны, пальцы скрючены и вот-вот выпустят когти, короткие пряди взъерошенных волос похожи на иглы, а на лице хищная улыбка дикой кошки, и наконец-то дождавшиеся своего часа — клычки во всей красе! Пауза!.. Амариллис застыла, как пума перед прыжком, зачаровывая и угрожая. Хвала неведомому мастеру, Хранитель мелодий не подвел ее: выждав ровно столько, сколько нужно, он рявкнул — иначе не скажешь — начало разухабистой воинственной песни орков. Девушка, подпрыгнув, приземлилась на разведенные и согнутые в коленях ноги, выкинула вперед руки, словно вцепляясь жертве в горло… и начала танцевать. Она не знала, из каких глубин памяти крови всплыли эти движения — резкие, нарочито грубые, подобные замаху для смертельного удара, эти согнутые, вывернутые колени, вихляющиеся бедра, бьющие, швыряющие руки и боевой оскал; она не знала, что танцует как орчиха-шаманка, призывающая победу для воинов племени… И тут один из сидевших в оцепеневшем зале орков запел:
 
— Бей! Режь! Смейся! Рычи!
Кто остановит наши мечи?!
Смейся! Рычи! Режь! Бей!
Чашу вражеской крови испей!
 
   После первых же слов к его хриплому голосу присоединились и другие орки, они самозабвенно орали песню воинов, отбивая такт подкованными сапожищами; гремел барабан, ухали какие-то гулкие трубы и даже лязгало железо — кристалл Амариллис побагровел и заметно вибрировал.
   — Клянусь бородой Вседержителя, я не учила ее ничему такому! Откуда же все это?! — шептала изумленная Эниджа, сидевшая в глубине зала рядом с аш-Шудахом. Стол перед нею был усеян крошками — волнуясь и переживая за обреченную на провал ученицу, она извела целую лепешку.
   — Память крови. Однако она оказалась сильнее, чем я предполагал, — маг, не отрываясь, смотрел на танец-битву Амариллис. — Как она их держит… по одному ее слову они пойдут хоть в Арр-Мурра…
   В этот миг девушка в последний раз взлетела в воздух и, приземлившись на самом краю сцены, замерла, как вонзившаяся в цель отравленная стрела. Музыка и пение оборвались… и тут же их сменил оглушительный рев восторга. А танцовщица, вместо традиционного изящного поклона, послала зрителям непристойный жест… впрочем, вполне их достойный и встреченный ими с восторгом. Один из орков, судя по всему — глава их отряда, с зеленовато-сизыми от старости волосами и двумя параллельными шрамами, пересекающими смуглую морщинистую щеку от уголка рта до виска встал, подошел к сцене и подал Амариллис руку, приглашая присоединиться к его — да и ее отчасти — соплеменникам. И девушка, вместо того, чтобы с визгом убежать за линялый занавес, легко спрыгнула со сцены и уселась на придвинутый ей стул.
   — Молодец, кровница… не подвела, — и орк протянул Амариллис небольшой бокал, в который налил что-то из видавшей виды походной фляжки, — ну, с боевым крещением!
   Она, не раздумывая, залпом выпила предложенный напиток (по вкусу схожий с горящей можжевеловой веткой), вытаращила глаза и свистяще выдохнула:
   —  Марди-гра истигболи укк-тха!!!
   Сидящие за столом орки одобрительно засмеялись, демонстрируя белоснежные, влажно поблескивающие клыки, а один из них, с массивной треугольной серьгой в ухе, поинтересовался:
   — Дед или прадед? Что не бабка, это понятно — бабка за такие слова тебе бы рот щелоком намыла; а дед наверняка еще и нарочно подучивал. А, как?
   — Ага, именно так. Только от прабабки мне все равно один раз влетело…
   — Значит, прадед…
   — Ага… А знаете, у него татуировка была почти как у вас, только не черная, а зеленая. Его звали Судри, — и Амариллис лучезарно улыбнулась старому орку. От выпитого зелья у нее слегка шумело в ушах, перед глазами плыли огненные круги и она изо всех сил старалась удержаться на стуле, совершенно не замечая, что ее — очень даже бережно для орков — придерживают за плечи.
   — Ну что ж, правнучка Судри из лесного клана… возьми, на память о встрече, — и старик протянул ей кольцо, с трудом стянув его с мизинца — кольцо с прозрачным, гладким черным камнем, на котором была вырезана какая-то орочья руна.
   … Амариллис не помнила, как вернулась в школу. Ее встретили подруги, потерявшие всякое терпение и придумывающие причины ее долгого отсутствия — одна невероятнее другой. Когда они увидели Амариллис в одной тунике, без плаща и парика, взъерошенную и совершенно ошалевшую, лица их вытянулись… но когда прошедшая испытание, потрясая кулаками и подпрыгивая на месте, понесла абсолютную ахинею — но ахинею счастливую и торжествующую, все бросились ее обнимать, целовать, тормошить — даже сдержанная Ксилла. Не скоро девушки улеглись спать, слишком многое хотелось им услышать и понять. И все же наконец они разошлись по своим постелям и угомонились.
   … Уже под утро Муна проснулась от холода (во сне она часто сбрасывала с себя одеяло, а северная привычка спать, укутавшись по уши, срабатывала даже в жарком Шаммахе). Девушка привстала на кровати, поднимая свалившееся на пол покрывало, и случайно глянула в сторону спящей Амариллис. И оторопела. Ибо у изголовья танцовщицы стоял высоченный, широкоплечий старик-орк, с зеленой татуировкой вокруг золотых глаз. Вот он наклонился, ласково погладил спящую Амариллис по голове, выпрямился… и, поймав взгляд изумленной Муны, подмигнул ей и приложил палец к губам. И исчез.
   После испытания девушки провели в школе еще год. Этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы они исправили свои ошибки, научились тем необходимым премудростям, о которых раньше и не подозревали (например тому, как усмирять не в меру ретивых поклонников) и каждая из них смогла, наконец, осознать свою истинную силу.
   В день расставания госпожа Эниджа собрала их в нижнем зале. Все выглядело так, словно они пришли на вечерние занятия… только вот в спальне девушек уже ждали сложенные дорожные сундучки, а их покрасневшие носы и припухшие веки свидетельствовали о том, что все подушки придется как следует просушить на солнце. Они выстроились перед наставницей, похожие на коллекцию суртонских фарфоровых статуэток, ожидая ее напутствия.
   — Вот и пришло это время, ученицы мои. Вы немало потрудились, дабы заслужить право именоваться танцовщицами Нимы, но теперь, какую бы вы ни выбрали стезю, каждое мановение вашей руки будет прославлять Сладчайшую Богиню. Довольно вы прятались от мира за храмовой стеной, пора вам померяться с ним силами. Гинивара… Ксилла… Амариллис… Муна… Лалик… мир перед вами — старый, видавший виды, опытный… удивите его, и он — ваш. И помните наше последнее правило — на сцене может быть только одна танцовщица Нимы…
   Помолчав, госпожа Эниджа протянула руки к своим ученицам:
   — Дайте я обниму вас, доченьки… вот так, всех сразу… пусть защитят вас длани Всемогущего, и клянусь его благоуханной бородой, если вы сейчас же не прекратите реветь, то будете приседать до упада!
   Они разъезжались кто куда. Ксилла — домой, в Иссу, чтобы стать драгоценной игрушкой в императорской Жасминовой Беседке; Гинивару ожидало сумрачное великолепие храма Калима; Лалик с нескрываемой радостью возвращалась в объятия ан-Нумана; Муна же собиралась начать свою карьеру танцовщицы в труппе королевского театра Арзахеля. Амариллис предстояло вернуться в дом аш-Шудаха.

Глава четвертая. Дети Лимпэнг-Танга. Продолжение

   — Амариллис, с тех пор, как ты вернулась из школы Нимы, ты стала чересчур часто задумываться! Можно подумать, что ты обучалась в какой-нибудь философской мыслильне… Может, партию в махшит?
   — Не-а, не хочу. Знаешь, братец Арколь, ведь совсем недавно я думала о том же самом… ну, о том, что же мне делать дальше. Тогда матушке Тилите удалось пристроить меня в горничные, и это казалось такой удачей! Слушай, может порекомендуешь меня кому-нибудь из своих прелестниц?
   — Не понимаю тебя, сестренка. Тебе что, плохо здесь? Но даже если ты заскучала и желаешь поблестеть на публике, тебе достаточно благосклонно кивнуть хозяину любого театра, и он приползет на коленках, держа в зубах цветочек из Арр-Мурра, только бы заполучить тебя на свою сцену! Что, разве не так?!
   — А что толку? Все равно не пустят…
   — Кто не пустит?!.
   — Кто-кто… а то ты не знаешь! Думаешь, я не пробовала? Так он меня живо укоротил, даже внушение сделал… Да что толку об этом говорить… пойду-ка я спать.
   Аш-Шудах, улыбаясь только ему ведомым мыслям, смотрел в большое, чуть волнистое зеркало — не на свое отражение, ибо его там не было, но на лицо спящего Арколя… несколько едва слышных слов — и на месте Арколя оказалась мирно почивающая Амариллис. Маг провел рукою над влажно поблескивающей поверхностью стекла, и лица юноши и девушки слились воедино, не соединяясь, но словно просвечивая сквозь друг друга. Вот вздрогнули черные брови Арколя, в сонном недоумении сойдясь к переносице, а вот показалась светлая прядь волос, лежащая на щеке Амариллис… Несколько минут аш-Шудах всматривался в это двойное отражение, затем, взяв из стоявшей одесную шкатулки щепоть порошка, похожего на золотистую пудру, которой шаммахитские модницы посыпали ресницы, высыпал себе на ладонь и, резко выдохнув, сдул ее прямо на зеркало. Блестящая пыльца с нежным звоном посыпалась на его волнистую поверхность и осела на ней; аш-Шудах снова улыбнулся и сказал, обращаясь к отраженным в позолоченном стекле:
   — Смотрите…
   … Черные, отвесные скалы, несокрушимой стеной вздымающиеся из ярящегося моря… и узкий проход в этой самой природой созданной крепостной стене, опоясывающей одинокий остров… и корабль, ведомый искусным кормчим, танцующий на волнах между каменных клыков, торчащих из воды, а на веслах — одни лишь женщины, полуобнаженные, с ярко-синими волосами, заплетенными в недлинные косы… Одна из них поворачивается в сторону ищущего взгляда вещего зеркала, и спящие видят яростно блестящие глаза, неукротимый, гордый рот никем не побежденной воительницы, вышедшей в открытое море на поиски приключений.
   … Серые каменные своды бесконечного коридора, мертвая утроба горы, и по ней бегут трое: мальчик, девочка и держащий их за руки старик… и эти же мальчик с девочкой, только повзрослевшие, летят сквозь пылающие кольца с трапеции на трапецию…
   … Молодая женщина, собирающая травы в плоскую плетеную корзину; лицо ее печально и ресницы еще не высохли от недавно пролитых слез. Рядом с нею пожилой мужчина, что-то горячо ей говорит, заметно волнуясь, а она в ужасе отшатывается от него, отталкивает готовые обнять ее руки…
   …Темнокожий беловолосый мужчина в жреческом одеянии спорит о чем-то с подобными себе священнослужителями… и он же, одетый в нищенские лохмотья, идет по пыльной дороге, палимый бешеным солнцем; непреклонно и горько сжаты полные губы, и в глазах — серый пепел отчаяния…
   …И вдруг эти разрозненные картинки, бестолковые, как и подобает сонным видениям, сменяет предельно четкий, настоящийпейзаж — стройные стволы золотистых сосен легким хороводом окружают лесное озеро, подобное дивной чаше в руках лесного духа… Нежная и сверкающая водная гладь, и вереницы облаков, отразившиеся в ней… Один берег — крутой, только кубарем катиться, зато другой — пологий, и там, между расступившимися деревьями, высится воздушно-легкий храм, к которому ведут широкие, белоснежные ступени… Внезапно чуткую лесную тишину разорвал мелодичный перезвон колокольчиков.
   Амариллис вздрогнула и тихо застонала во сне; на другом конце дома Арколь так резко повернулся, что чуть было не свалился с кровати, его пальцы судорожно вцепились в шелковые простыни… но тот, кто направлял их сон, снова улыбнулся, что-то успокаивающе проговорил, легонько дунув на зарябившее было зеркало — и все успокоилось.
   По ступеням храма спускался высокий, стройный юноша, его длинные волосы были заплетены во множество косичек, перевитых несчисленными бубенцами; обнаженные узкие ступни легки и бесшумны, разворот плеч неожиданно широк, а лик — божественно прекрасен. Остановившись на последней ступени, юноша приложил правую руку к сердцу в знак приветствия и обратился к видевшим его во сне:
   — Счастья и радости вам, слышащие меня — меня, Лимпэнг-Танга, бога шутов и артистов. Я призываю вас, ибо моя труппа не может быть полной без танцовщицы и того, кем ты сам захочешь стать, Арколь. Мы все ждем вас, — и в этот момент из храма вышли и встали рядом со своим богом те, кого только что сетями вещего сна ловил аш-Шудах.
   — Поспешите, не позвольте мне заскучать без вас… — Лимпэнг-Танг улыбнулся широко и лукаво, как ребенок, встряхнул головой, рассыпая серебристый звон, и… после этого сонное видение Арколя и Амариллис стало таять, исчезать в колокольчиковом переплеске, словно утренний туман, убоявшийся жаркой ласки солнечных лучей.
   А в своем покое аш-Шудах вздохнул с облегчением, провел по зеркалу сновидений шелковым расшитым платком, сметая золотистую пыльцу, и откинулся на спинку кресла. Он просидел в одиночестве не более пяти минут, когда на его плечо легла чья-то ладонь. Не оборачиваясь, маг накрыл ее своей рукою и сказал:
   — Ты чересчур пунктуален для артистической натуры, брат мой, — и, встав, приветствовал пришедшего. Они дружески обнялись и от этого движения звонкие волосы младшего (сводного) брата аш-Шудаха раскатились серебристым смешком.
   — Я несказанно польщен твоим доверием, братец, — удобно устроившись на низком диване, Лимпэнг-Танг с веселым любопытством смотрел на мага, — помнится, было время, когда ты мне и дохлой летучей мыши не поручил бы. А тут, смотрите-ка — лучший ученик, можно сказать, приемный сын, да и девушка тоже не простая… Ты уверен, что будешь доволен моим покровительством?
   — Не знаю, Лимпэнг-Танг, — с усмешкой отвечал маг, — не знаю… Дохлую летучую мышь я бы тебе и сейчас не доверил, поскольку абсолютно уверен в том, что ты тут же подсунул бы это сокровище мне в шербет… или под подушку. Так что даже и не мечтай. А что касается моих детей — думаю, ты их не разочаруешь. Арколю пора отправляться в обязательное для каждого — пусть даже и очень талантливого — подмастерья странствие, а повозка бродячего театра послужит ему неплохой маскировкой…
   — Но у меня уже есть мастер иллюзий! Лиусс отлично зарекомендовал себя… конечно, куда ему тягаться с твоим учеником — но даже ради тебя я не прогоню его.