Страница:
— Но она… мертва. — строго сказала племянница Арчеша. — И любые сожаления и промедления сейчас неуместны. И если мне будет позволено высказать свое мнение, то я скажу, что семейная усыпальница Миравалей — не место для упыриц. — И она так брезгливо поджала губы, как будто упырица — это что-то вроде жирного пятна на скатерти.
Наконец, Сириан решительно встал и обратился к застывшей в дверях экономке, которая утирала слезы кончиками фартука.
— Немедленно пошлите в Озерки за братьями Брейс.
Клеми вздрогнула: братья Брейс были живодерами.
— Вы так и не сказали мне, что с моим отцом.
— Вашему отцу вчера стало дурно, он очень волновался из-за… Я дала ему успокаивающего настою. — Вдовица искательно заглянула ратману в глаза. — Он все еще спит.
— Что ж… это к лучшему. Не будите его.
Над Серебряными Ключами уже нависли сумерки — не густо-голубые, как полагается летним сумеркам, а лиловые, холодные сумерки заморозка — когда из ворот поместья выехала небольшая телега, запряженная пегой лошаденкой. На козлах сидел коренастый, лысоватый мужчина, второй, очень похожий на него, примостился на краю телеги, поплевывая в придорожную пыль. В телеге лежало что-то, завернутое в грубую холстину, на которой проступали темные пятна. Они направились прямиком той дорогой, за прогулку по которой Амариллис однажды сильно влетело от старика Арчеша.
— Ты деньгу-то пересчитал? — сиплым голосом поинтересовался плюющийся.
— А то… К Поганому болоту даже я задарма не поеду, да еще на ночь глядя, — ответил второй, хлестнув вожжами чересчур неторопливую лошадь.
— А что хоть везем-то? Что за убоина?
— Не наше это дело. Кажись, девка какая-то. Тебе-то что? Шваркнем в болотину, как приказано, и всего делов. А потом в трактир… отогреемся. Ну и холодина, брат Брейс, аж яйца звенят!
— И не говори, брат Брейс. Лето, мать его… — и он снова сплюнул.
После отъезда живодеров вдова зашла к Сириану, пожелать ему спокойной ночи. Ратман принял ее, вопреки всем приличиям, уже лежа в кровати и не собираясь даже привстать.
— Господин мой брат, всем ли вы довольны?
— Не всем. Вашего сына я встретил по дороге… там все благополучно. Чудесный малыш, крепкий, здоровый… и черный глазищи Риго. А вот с девицей вы оплошали.
— Как? — всполохнулась вдова.
— А так. Когда я ее увидел, она была еще жива. Еле-еле, но все-таки… Почему? — вопрос был задан очень спокойно, но у вдовы немедленно подогнулись и задрожали колени.
— Но… она закашлялась, и так сильно… я не успела бы принести новую порцию, нужно было срочно падать в обморок, в комнату уже спешила эта проныра экономка…
Сириан молча смотрел на родственницу.
— Хорошо. Пусть так. Теперь это уже не имеет значения. Итак, наш договор вступает в силу. Дом в Эригоне, оговоренная сумма в золоте и ценных бумагах, вашему сыну — место смотрителя складов Мизинца. И еще… от меня лично. Возьмите там, — и ратман кивнул на каминную полку. Вдова взяла небольшой ящичек, раскрыла его и радостно охнула — на темном шелке переливалось, поблескивало, посмеивалось алмазное ожерелье.
— О брат мой!.. Сколь вы щедры, сколь великодушны!… - но ратман прервал благодарственные излияния родственницы, сославшись на крайнюю усталость. На следующее утро он уехал. Вдовица же со своим пожилым сыном уже через два дня оказались на дороге в Эригон, до которого, впрочем, не доехали: их нашли в придорожной канаве, с перерезанными от уха до уха шеями и только что не раздетыми… а темный ящичек, подбитый шелком, валялся рядом. Уж очень глухие были места.
…и еще одна удача чернокнижника-недоучки
Глава шестнадцатая. Амариллис, боль моя
Наконец, Сириан решительно встал и обратился к застывшей в дверях экономке, которая утирала слезы кончиками фартука.
— Немедленно пошлите в Озерки за братьями Брейс.
Клеми вздрогнула: братья Брейс были живодерами.
— Вы так и не сказали мне, что с моим отцом.
— Вашему отцу вчера стало дурно, он очень волновался из-за… Я дала ему успокаивающего настою. — Вдовица искательно заглянула ратману в глаза. — Он все еще спит.
— Что ж… это к лучшему. Не будите его.
Над Серебряными Ключами уже нависли сумерки — не густо-голубые, как полагается летним сумеркам, а лиловые, холодные сумерки заморозка — когда из ворот поместья выехала небольшая телега, запряженная пегой лошаденкой. На козлах сидел коренастый, лысоватый мужчина, второй, очень похожий на него, примостился на краю телеги, поплевывая в придорожную пыль. В телеге лежало что-то, завернутое в грубую холстину, на которой проступали темные пятна. Они направились прямиком той дорогой, за прогулку по которой Амариллис однажды сильно влетело от старика Арчеша.
— Ты деньгу-то пересчитал? — сиплым голосом поинтересовался плюющийся.
— А то… К Поганому болоту даже я задарма не поеду, да еще на ночь глядя, — ответил второй, хлестнув вожжами чересчур неторопливую лошадь.
— А что хоть везем-то? Что за убоина?
— Не наше это дело. Кажись, девка какая-то. Тебе-то что? Шваркнем в болотину, как приказано, и всего делов. А потом в трактир… отогреемся. Ну и холодина, брат Брейс, аж яйца звенят!
— И не говори, брат Брейс. Лето, мать его… — и он снова сплюнул.
После отъезда живодеров вдова зашла к Сириану, пожелать ему спокойной ночи. Ратман принял ее, вопреки всем приличиям, уже лежа в кровати и не собираясь даже привстать.
— Господин мой брат, всем ли вы довольны?
— Не всем. Вашего сына я встретил по дороге… там все благополучно. Чудесный малыш, крепкий, здоровый… и черный глазищи Риго. А вот с девицей вы оплошали.
— Как? — всполохнулась вдова.
— А так. Когда я ее увидел, она была еще жива. Еле-еле, но все-таки… Почему? — вопрос был задан очень спокойно, но у вдовы немедленно подогнулись и задрожали колени.
— Но… она закашлялась, и так сильно… я не успела бы принести новую порцию, нужно было срочно падать в обморок, в комнату уже спешила эта проныра экономка…
Сириан молча смотрел на родственницу.
— Хорошо. Пусть так. Теперь это уже не имеет значения. Итак, наш договор вступает в силу. Дом в Эригоне, оговоренная сумма в золоте и ценных бумагах, вашему сыну — место смотрителя складов Мизинца. И еще… от меня лично. Возьмите там, — и ратман кивнул на каминную полку. Вдова взяла небольшой ящичек, раскрыла его и радостно охнула — на темном шелке переливалось, поблескивало, посмеивалось алмазное ожерелье.
— О брат мой!.. Сколь вы щедры, сколь великодушны!… - но ратман прервал благодарственные излияния родственницы, сославшись на крайнюю усталость. На следующее утро он уехал. Вдовица же со своим пожилым сыном уже через два дня оказались на дороге в Эригон, до которого, впрочем, не доехали: их нашли в придорожной канаве, с перерезанными от уха до уха шеями и только что не раздетыми… а темный ящичек, подбитый шелком, валялся рядом. Уж очень глухие были места.
…и еще одна удача чернокнижника-недоучки
Фолькет стоял, чуть не плача от счастья, не веря собственным глазам. Он был один и на многие мили вокруг не сыскалось бы ни единой живой души, потому что так близко к Арр-Мурра подходили только собиратели зирэ — а сейчас было не их время. Цверг огляделся вокруг зудящим, налитым кровью глазом (никакие маски не спасали от мельчайших песчинок, которыми швырялся раскаленный ветер) — позади — пустыня, впереди — отвесная стена, ржаво-бурые скалы, иззубренные как пила. Тихо, радостно вздохнув, он направился к ним.
…Сначала он добрался до Пойолы. Корабли с Муспельских островов ходили туда часто и беспрепятственно; на одном из них цверг и купил место — подешевле, прямо на палубе (поближе к бортам, ибо моряк из Фолькета был некудышный, с самой первой минуты плавания мучимый морской болезнью). В Пойоле он поотирался с неделю, якобы присматривая партию рабов подешевле, а затем, услышав от сведущих людей все, что они знали о хождениях в Арр-Мурра, отправился прямиком в Шибальбу — небольшое селение на побережье моря Покоя, западнее Пойолы. Лет сто назад Шибальба называлась совсем другим именем и была одним из главных городов империи чтитланов; Война Безумного Солнца не пощадила и ее. С течением времени развалины города облюбовали охотника за дарами пустыни, худо-бедно обжили их, приспособив под свои нужды. А нужно им было немного: добротная пристань, пара-тройка трактиров поразухабистее, постоялые дворы, пастбища для приземистых, кривоногих лошадок местной породы, прекрасно переносящих жару и жажду, возможность пополнить запасы продовольствия и воды, и проводники (для охотников помоложе, те, что постарше, обходились собственным разумением и чутьем). Имя же своего пристанища охотники заимствовали у прежних обитателей: Шибальбой чтитланы называли царство мертвых… Здесь Фолькет купил пару лошадок, обычный запас продовольствия и присоединился к одному из караванов, идущих сначала вглубь материка, а затем — краем пустыни на запад; время от времени такие вполне обычные караваны проходили через Шибальбу. Дойдя до края пустыни, цверг без особых церемоний покинул спутников и один направился к безумной земле. На третий день пути одну из его лошадей утащили песчаные волки — малорослые, тощие существа со странно изогнутыми, как щипцы для орехов, челюстями; через неделю издохла вторая. Фолькет продолжал путь с упорством, достойным лучшего применения, не чувствуя ни малейшего сомнения по поводу правильности избранного пути; ноги сами несли его, и даже во сне он продолжал ползти к заветной цели. Заплечный мешок его становился все легче и легче, пока не опустел вовсе, и Фолькет равнодушно отшвырнул его. Через день после этого он увидел перед собою ржавые пограничные скалы Арр-Мурра.
Через два часа неустанной работы Фолькет понял, что все его познания бессильны перед этими камнями. На них не действовали ни разрыв-чары, ни заклинания прямого пути, заклятие же переноса не затрагивало его самого. Фолькет опустился на песок и тихо, злобно завыл. Впрочем, сдаваться он не собирался. У него был один козырь, не в рукаве, а за пазухой.
Фолькет снял с шеи массивную цепочку, сквозь которую было продето кольцо — настоящее. Постояв немного, он протянул руку с кольцом вперед и прокричал:
— Вот мое право и моя плата! А если этого мало, скажи, что тебе нужно!
И стал ждать. Его упрямство, достойное цверга, было вознаграждено.
На расстоянии десяти шагов от него песок взвихрился, повис дрожащей занавесью и осыпался. Глаз Фолькета узрел Его — почти велигорова роста, с длинными черными волосами, забранными в высокий хвост, спадающий до середины спины, тонкие черные губы улыбаются, обнаженные руки и грудь украшены странным рисунком — словно неглубоко под оливково-серой кожей ползают серебряные и золотые змеи… а за спиной неторопливо движутся огромные крылья — черные, как у нетопыря.
— Черный Магистр… — и цверг почтительно преклонил колени.
— Встань. Вот уж не думал, что ты окажешься таким почтительным сыном.
Фолькет в недоумении вытаращил на собеседника единственный глаз.
— Ну как же, — пояснил тот, — ведь тебе именно Кэдмон завещал найти меня… — тут он усмехнулся, — и украсть мои книги… — а после этих слов засмеялся.
— Ну и потеха… Так что же тебе от меня нужно… если не считать книг?
— Возьмите меня… нет, не в ученики, такой чести я недостоин… в слуги, в привратники!..
— Понятно. А в качестве вознаграждения я получу кусочек кремня?.. ну-ну, не обижайся. Знаешь, а мысль о привратнике не так уж и плоха. Да и камушек этот мне пригодится. Держи его пока что у себя, когда освоишься, посмотрим, что с ним можно сделать. Ну что ж, Фолькет, выкормыш Кэдмона, следуй за мной. Только сделай милость, не величай меня Черным Магистром… высокопарно и глупо. Достаточно будет Господина. И еще — как устроишься, непременно напиши Брику, чтобы старик не преживал за тебя, успокой его и поблагодарить не забудь.
Он небрежно махнул рукой и ржавые скалы с отвратительным скрежетом расступились, освободив проход шириной не более метра. Фолькет с замирающим сердцем двинулся вперед, чуть поодаль от него плыла крылатая тень. Преодолев с полкилометра каменистой дороги, огражденной скалами, цверг вышел на открытое место. Он стоял на вершине холма и перед ним расстилались земли Арр-Мурра.
…Сначала он добрался до Пойолы. Корабли с Муспельских островов ходили туда часто и беспрепятственно; на одном из них цверг и купил место — подешевле, прямо на палубе (поближе к бортам, ибо моряк из Фолькета был некудышный, с самой первой минуты плавания мучимый морской болезнью). В Пойоле он поотирался с неделю, якобы присматривая партию рабов подешевле, а затем, услышав от сведущих людей все, что они знали о хождениях в Арр-Мурра, отправился прямиком в Шибальбу — небольшое селение на побережье моря Покоя, западнее Пойолы. Лет сто назад Шибальба называлась совсем другим именем и была одним из главных городов империи чтитланов; Война Безумного Солнца не пощадила и ее. С течением времени развалины города облюбовали охотника за дарами пустыни, худо-бедно обжили их, приспособив под свои нужды. А нужно им было немного: добротная пристань, пара-тройка трактиров поразухабистее, постоялые дворы, пастбища для приземистых, кривоногих лошадок местной породы, прекрасно переносящих жару и жажду, возможность пополнить запасы продовольствия и воды, и проводники (для охотников помоложе, те, что постарше, обходились собственным разумением и чутьем). Имя же своего пристанища охотники заимствовали у прежних обитателей: Шибальбой чтитланы называли царство мертвых… Здесь Фолькет купил пару лошадок, обычный запас продовольствия и присоединился к одному из караванов, идущих сначала вглубь материка, а затем — краем пустыни на запад; время от времени такие вполне обычные караваны проходили через Шибальбу. Дойдя до края пустыни, цверг без особых церемоний покинул спутников и один направился к безумной земле. На третий день пути одну из его лошадей утащили песчаные волки — малорослые, тощие существа со странно изогнутыми, как щипцы для орехов, челюстями; через неделю издохла вторая. Фолькет продолжал путь с упорством, достойным лучшего применения, не чувствуя ни малейшего сомнения по поводу правильности избранного пути; ноги сами несли его, и даже во сне он продолжал ползти к заветной цели. Заплечный мешок его становился все легче и легче, пока не опустел вовсе, и Фолькет равнодушно отшвырнул его. Через день после этого он увидел перед собою ржавые пограничные скалы Арр-Мурра.
Через два часа неустанной работы Фолькет понял, что все его познания бессильны перед этими камнями. На них не действовали ни разрыв-чары, ни заклинания прямого пути, заклятие же переноса не затрагивало его самого. Фолькет опустился на песок и тихо, злобно завыл. Впрочем, сдаваться он не собирался. У него был один козырь, не в рукаве, а за пазухой.
Фолькет снял с шеи массивную цепочку, сквозь которую было продето кольцо — настоящее. Постояв немного, он протянул руку с кольцом вперед и прокричал:
— Вот мое право и моя плата! А если этого мало, скажи, что тебе нужно!
И стал ждать. Его упрямство, достойное цверга, было вознаграждено.
На расстоянии десяти шагов от него песок взвихрился, повис дрожащей занавесью и осыпался. Глаз Фолькета узрел Его — почти велигорова роста, с длинными черными волосами, забранными в высокий хвост, спадающий до середины спины, тонкие черные губы улыбаются, обнаженные руки и грудь украшены странным рисунком — словно неглубоко под оливково-серой кожей ползают серебряные и золотые змеи… а за спиной неторопливо движутся огромные крылья — черные, как у нетопыря.
— Черный Магистр… — и цверг почтительно преклонил колени.
— Встань. Вот уж не думал, что ты окажешься таким почтительным сыном.
Фолькет в недоумении вытаращил на собеседника единственный глаз.
— Ну как же, — пояснил тот, — ведь тебе именно Кэдмон завещал найти меня… — тут он усмехнулся, — и украсть мои книги… — а после этих слов засмеялся.
— Ну и потеха… Так что же тебе от меня нужно… если не считать книг?
— Возьмите меня… нет, не в ученики, такой чести я недостоин… в слуги, в привратники!..
— Понятно. А в качестве вознаграждения я получу кусочек кремня?.. ну-ну, не обижайся. Знаешь, а мысль о привратнике не так уж и плоха. Да и камушек этот мне пригодится. Держи его пока что у себя, когда освоишься, посмотрим, что с ним можно сделать. Ну что ж, Фолькет, выкормыш Кэдмона, следуй за мной. Только сделай милость, не величай меня Черным Магистром… высокопарно и глупо. Достаточно будет Господина. И еще — как устроишься, непременно напиши Брику, чтобы старик не преживал за тебя, успокой его и поблагодарить не забудь.
Он небрежно махнул рукой и ржавые скалы с отвратительным скрежетом расступились, освободив проход шириной не более метра. Фолькет с замирающим сердцем двинулся вперед, чуть поодаль от него плыла крылатая тень. Преодолев с полкилометра каменистой дороги, огражденной скалами, цверг вышел на открытое место. Он стоял на вершине холма и перед ним расстилались земли Арр-Мурра.
Глава шестнадцатая. Амариллис, боль моя
… Она приходила в себя медленно, время от времени возвращаясь в милосердное забытье; ослабевшее, измученное родами тело отказывалось повиноваться, не хотело даже поднять веки или шевельнуть губами. Вокруг все покачивалось… Амариллис казалось, что она вновь в своем «девчачьем домике», едет куда-то… и поскрипывают колеса, и совсем рядом чьи-то голоса. Потом все пропадало под густой пеленой темно-серого тумана; ее словно укутывали толстым слоем войлока… лицо-то зачем, дышать тяжело, убери…
Телега братьев Брейс остановилась; вместе с нею закончилась и дорога. Дальше простирался заленый, поросший пестроцветами луг, изредка оживляемый кустами или тоненькими деревцами. Над лугом, несмотря на холодную погоду, стлался плотный — ну ни дать, ни взять молочный пудинг! — туман, и даже для позднего часа было как-то уж чересчур тихо. Шагах в десяти от кромки луга росла тощая ива, пяток прутиков толщиной не более камыша; она располагалась на почти незаметном всхолмии, обведенном канавкой воды. Удивительное дело — посреди цветущего луга эдакий остров… да только местные жители слишком хорошо знали, что это не луг, а болото, а ива, которую они называли Плакальщицей, служила им пограничным знаком: увидел его — разворачивайся и дуй восвояси. Ну, а уж если ты к Плакальщице прикоснулся, да еще Скулёжницу услышал — так прозвали какую-то неведомую птицу, якобы живущую на ветвях ивы и издающую тоскливые, плаксивые трели — садись и составляй завещание, но не надейся, что его когда-нибудь прочитают. Ходили слухи, что этот холмик порою переползает с места на место, то приближаясь к самому сердцу Поганого болота, то прижимаясь к дороге, но — подтвердить их, само собою, было некому.
Тот Брейс, что сидел на козлах, тяжело спрыгнул на землю, за ним последовал и второй. Вдвоем они подошли к краю болота, присмотрелись, пока не различили в туманной пелене островок с лещиной.
— Ну что, дошвырнем до воды? — спросил лысоватый.
— Да какая разница?! Тут через два шага уже топь! Давай-ка побыстрее, муторно здесь… — и второй подошел к телеге, вытащил из нее куль, легко взвалил его себе на плечо и вернулся к брату.
— Ну, взяли… — они взялись за куль, качнули его пару раз и, как следует размахнувшись, зашвырнули шагов на восемь в болото.
— И всего делов-то… Чистоплюи господские, ни курицу зарезать, ни ни мертвяка утопить… — братья вернулись к телеге и через час были уже в деревенском трактире.
От удара о землю веревка, стягивавшая холстину, лопнула и сверток, попавший в Поганое болото, поплыл, разползаясь в бесформенное пятно. Давно уже стихло поскрипывание живодеровой телеги, потревоженная было тишина вновь улеглась в туманные перины. Сверток вдруг дернулся, резко, судорогой, и из него показались руки и голова девушки.
Амариллис пришла в себя от холода, проснулась, чтобы согреться. Честно потрудившееся тело настоятельно требовало заслуженного ухода и удобств; однако поначалу пошатнувшееся сознание оставалось абсолютно глухо к его голосам; наконец, телу надоело терпеть и оно, минуя бестолкового посредника, решило действовать само. Встрепенуться… выбросить руки вперед… потянуться за ними… глотнуть свежего воздуха… Ну вот, так-то лучше. Просыпайся.
— Кто-нибудь… помогите… — куда подевались все слуги?.. Амариллис пыталась позвать кого-нибудь из домочадцев, но пересохшее ее горло не издало ни звука. Приподнявшись на локтях, девушка осмотрелась; ее разум, оглушенный питьем милосердной вдовицы, работал медленно, мысли путались в узлы причудливых форм. Перекатившись на спину, девушка отважилась сесть; от усилия у нее перед глазами поплыли кровавые круги, перехватило дыхание, но упрямая темная кровь подгоняла, и вот, наконец, ей удалось присесть на колени. Отдышавшись, она провела рукой по телу — мокрая, липнущая короткая рубашка, не прикрывающая даже колен, и почему-то плоский живот… Амариллис застонала, вспоминая… но не понимая.
… комната с кроватью… одиночество и боль… остальное память милосердно не сохранила. Потом — голос… чей? ах да, вдовы… и этот крик. И чашка с питьем!
По-прежнему отказываясь понимать случившееся, не думая и не рассчитывая, Амариллис собрала все силы и встала; пошатываясь, она шагнула в сторону каких-то кустов. И тут болоту надоело притворяться. Шагнув, девушка по пояс провалилась в трясину. Несколько минут она лежала неподвижно, вытянув руки, лбом уткнувшись в сырой мох; потом попыталась шевельнуться — бесполезно. Вздрогнув, она повторила попытку, еще и еще раз… и затихла, даже с каким-то облегчением. Через какое-то время ей уже не было холодно, боль, сводившая живот, отпустила, зато голова прояснела на удивление. Вернулись в прежней остроте зрение и слух, сами собой развязались узлы на мыслях. Вот тебе и жена ратмана… получила?! Да нет, не то… за что? и зачем?.. ах да, ребенок с темной кровью. Мой ребенок!.. я даже не увидела его… Тут она закричала. Крик, вырвавшийся из пересохшего, уже сутки не пробовавшего воды горла был более похож на клекот или хриплый вой; уже успокоившаяся и смирившаяся девушка билась в вязкой пасти болота с яростью обездоленной женщины. Внезапно она почувствовала на ногах тепло, стекающее от бедер к лодыжкам: от резких движений она вновь закровила… еще сильнее прежнего.
Через несколько минут Амариллис услышала тихое хихиканье; здесь этот звук был совершенно неуместен, и мог только померещиться. Но хихиканье не унималось, а приблизилось вплотную к девушке, взяв ее в кольцо, после чего она стала чувствовать на коже слабое покалывание. На лодыжках, под коленками, на животе. Потом закружилась голова; и постепенно Амариллис начала охватывать слабость — не прежняя слабость усталого тела, а какая-то опустошенность… так засыпает на жаре срезанный, но не попавший в букет цветок. Девушка дышала ровно, редко, мокрый мох даже не потеплел под ее щекой, только пальцы еще слегка вздрагивали. Внезапно она подняла голову и еле слышно застонала: ее затягивало — и не просто болото. Амариллис почувствовала, что вокруг ее ног обвились тугие, ледяные петли и тянут, тошнотворно медленно тянут вниз.
…Тебя же предупреждали, что будет больно. Бедный, бедный бельчонок!.. и жила — ляп за ляпом, дурость за дуростью, и умрешь некрасиво, бестолково. Твое дитя вырастит другая женщина, и ее — а не тебя — твой сын назовет мамой. А ведь знала, что не дело делаешь: иначе зачем было столько раз просить прощения у семьи, которой давно и на свете-то нет? Ну-ну, не плачь, все уже, все… Что? небо? небо как небо. Ты пришла в мир — оно было, и уйдешь — там же оно и останется. Ему не впервой отражаться в мертвых, зеркальных глазах. И какая разница, где? неужели в фамильной усыпальнице Миравалей тебе было бы уютней? гнить среди подлецов и выжиг вроде Сириана…а здесь ты хоть кого-нибудь накормишь… Успокойся и отдыхай, уж что-что, а отдых ты заслужила.
— А ну, не смей! Куда это ты собралась? Не нажилась еще! — э т и х голосов она не слышала уже целую вечность. Фрон и Трай, ее старшие братья. Откуда?! Рывком Амариллис подняла голову, грязной рукой стирая с глаз тину, пыталась хоть что-нибудь разглядеть в белесой пелене… ничего. Но голоса звучали, настойчиво, сердито, и девушка почувствовала, что они тянут ее наверх — живи, дуреха, живи!
— Зачем?.. — скучающим голосом осведомился кто-то рядом. — Стоит ли?
— Заткнись, уродина! Не слушай ее, сестра, живи!
Амариллис сжала кулаки и рванулась наверх. Ей казалось, что от такого усилия тело ее вылетит из болота, как пробка из бутылки, на деле же она лишь самую малость подалась вперед. Глупая, упрямая темнокровка, она не сдавалась… хихиканье усилилось и за ноги подергивали все ощутимее. Девушка ударила рукой по склизкой, пружинящей моховой подстилке и закричала.
— Помогите! Кто-нибудь, помогите!.. — этот крик не потревожил бы и спящего капризного младенца, ибо громкостью своею не превосходил шепота.
Чуткий и беспристрастный ко всем природным голосам, Хэлдар ненавидел томные, лживые вздохи болота. Вот и Искрень как-то раздраженно тряхнул гривой и ускорил галоп: ему тоже было не по себе. Эльф успокаивающе потрепал коня по шее, продолжая прислушиваться к плотной, словно скрывающей что-то тишине. Тоскливый птичий свист… хлюпанье тухлой воды в бочажинах… мертвые голоса болотных трав… ничего. Ничего?
— … помогите… — этот шепот, тихий, как последний вздох умирающего, ударил его с силой колокольного звона. Тишина. Плюхнулась на болото белесым брюхом, придавила все звуки, мутноглазая, недобрая. Эльф остановил коня, спрыгнул на землю, постоял, мучительно прислушиваясь… и пошел вперед по неширокой дороге, на которой виднелся след тележных колес.
Дорога вскоре кончилась; оборвалась у гостеприимно зеленой кромки болота. Туман. Белыми рыхлыми хлопьями повис на скудной иве, прячет, ревниво закрывает от непрошенных глаз собственность болота. Хэлдар, ни минуты не раздумывая, шагнул на зеленую топь. Немногие из эльфов воздуха могли ходить, почти не опираясь на землю, пружиня на сминаемом стопой воздухе; это не требовало знания специальных заклинаний, но отнимало очень много сил и давалось далеко не всем и не всегда.
Он осторожно продвигался вглубь болота, мешал туман, липнущий к ресницам, и неприятное ощущение множества тупых и веселых глаз, размазывающих по нему свои взгляды. Через десять шагов, давшихся ему немалым усилием, эльф увидел на сыром мху вытянутые руки, голову и плечи человека, уже по грудь ушедшего в трясину.
…Амариллис ненавидела, когда ее рано будили. Братья об этом хорошо знали и частенько, отправляясь на рыбалку, не упускали случая насолить сестре. Вот и сейчас, ей, разнежившейся под пуховым одеялом, что-то мурлычущей по секрету любимой подушечке, Фрон прыснул в лицо ледяной водой, а Трай кинул на спину вместо стащенного одеяла мокрую простыню. От такого способа будить нежно любимых младших сестер у Амариллис просто дух захватило, она рывком поднялась с кровати…
…и увидела лиловый ночной воздух, перемешанный с ледяным туманом. Впереди что-то темнело… кто-то приближался, медленно-медленно… и его глаза слабо светились в темноте. И по мере того, как он подходил к ней, бестрепетно и неторопливо, мерзкое хихиканье слабело, пока не прекратилось вовсе, а тот, кто с наслаждением наматывал на свой многосуставчатый палец водоросли, обвивавшие ее лодыжки, с обиженным хлюпаньем захлопнул пасть и убрался восвояси.
Он подошел вплотную к ней, склонился, крепко взял за руки, повыше перемазанных в грязи кистей, и потянул на себя. Поначалу тело девушки показалось эльфу намертво замурованным в трясине, но через несколько минут оно начало подаваться, а еще через полчаса он ступил на твердую почву, держа ее на руках. Хэлдар завернул девушку, больше всего похожую на грязный осколок льда, в дорожный плащ, вскочил в седло, крепко прижимая ее к себе и попросил:
— Искрень, лес и ручей!
Конь, все это время терпеливо переминавшийся с ноги на ногу и тревожно вытягивавший шею в сторону ушедшего хозяина, согласно кивнул, тряхнул белой гривой и сорвался с места как стрела, пущенная искусной рукой, унося седоков прочь от гиблых мест. Но уже через несколько минут он почувствовал, как натягиваются поводья, приказывая остановиться. Недоумевая, конь встал как вкопанный. Эльф спустился, придерживая завернутое в плащ тело девушки, уложил его наземь, раскрыл плащ… он резко выдохнул, а пальцы его помимо воли сжались в кулаки. Поспешно схватил он одну из седельных сумок и вытащил из нее небольшой, продолговатый металлический футляр, в котором оказался камень, закрепленный в металлическом же гнезде. Кончик камешка рдел оранжевым огоньком — это был огненный кремень, от одного прикосновения которого вспыхивали ясным пламенем даже безнадежно сырые, осенние дрова. Хэлдар наклонился к неподвижному телу, покрытому тиной, ошметками мха, какими-то темными каплями… эти-то последние и привлекли его внимание. Они выглядели неприятно живыми на ледяной, застывшей коже, шевелились и росли. Эльф прикоснулся к одной из капель кремнем: раздалось шипение, треск и пиявка, поспешно вытянув хоботок из тела Амариллис, свернулась тугим клубочком; эльф стряхнул ее на землю. Он снимал пиявок одну за другой, некоторые из них, сворачиваясь, тут же и лопались, поскольку эти твари сытости не знали и наслаждались до тех пор, пока их не разрывало ими же выпитой кровью. Поглядев на результат своих усилий, Хэлдар застонал сквозь стиснутые зубы — перед ним лежала замерзшая до синевы, залитая кровью девушка, жизнь которой теплилась не сильнее грошовой свечки. Смахнув последнюю пиявку, эльф бросил на шевелящуюся кучку пучок травы и поджег ее; завернул Амариллис в плащ, и на этот раз попросил коня:
— Быстрее!..
Оказавшись в лесу (это был сосновый бор, темневший западнее дороги в Эригон), на берегу ручья, эльф развел костер, подогрел воду и, уложив девушку, по-прежнему бесчувственную, на хвойную подстилку, прикрытую попоной, снял с нее грязную, окровавленную рубаху и стал вытирать неподвижное тело горячей водой. Он смыл остатки трясины с застывшего лица; вода в котелке быстро темнела и ему приходилось часто ее менять. Наконец, он освободил девушку от грязи и засохших кровяных потеков, одел на нее свою рубаху, проложив между бедрами другую, разорванную на полосы, и закутал в наскоро очищенный плащ. Сам уселся спиной к вековой сосне, взял Амариллис на руки, прижимая к себе так крепко, что вскоре холод ее промерзшего тела передался ему и он вздрогнул от внезапно охватившего его озноба. Рядом стоял, сочувственно дыша, Искрень. Потрескивали в костре сосновые сучья, сгорая, они взвивались в воздух золотыми нитями, спеша хоть на секунду украсить черно-лиловый бархат холодной ночи. Эльф откинул голову назад, упираясь затылком в чешуйчатый, теплый ствол и вновь, как полвека назад, ощущая присутствие всегда незваной гостьи.
«Кого ты позовешь теперь?» — тон этого вопроса не был ни оскорбителен, ни озлоблен; она интересовалась — и только. И в самом деле, кого?!.. Самому ему не справиться: эльфийская медицина на темную кровь не рассчитана, так что даже обычного кровоостанавливающего он ей дать не может… а она кровит, кровит не переставая. Дурень, возразил он сам себе, так и полагается, после пиявок… Ну да, продолжил все тот же бесстрастный голос, а также полагается топить девчонок в болоте. И когда только ты научишься смиряться с неизбежным?!.. А если тебе уж так необходимо во всем видеть светлую сторону, то прими во внимание, что твоми усилиями она будет похоронена на берегу ручья, в вольном лесу, а не в поганом болоте. Тебе не впервой оставлять лесу самой дорогое… ведь так? А если так, то почему ты прижимаешь этот почти невесомый, недвижный сверток все крепче и крепче, словно надеясь поделиться с ним своей жизнью, почему укачиваешь его, как задремавшего ребенка, зачем зовешь?..
Хэлдар заглянул в лицо девушки, слабо освещенное отблесками костра, и вздрогнул — ему показалось, что она не дышит; дыхание ее было почти неслышно, легче ряби на воде. Он наклонился, касаясь губами ее лба и прошептал:
— Амариллис… где ты? не уходи, фириэль, вернись…
Темные, слипшиеся ресницы дрогнули. Девушка смотрела на эльфа совершенно ясными глазами, словно повстречала его где-нибудь средь цветущего сада, потом слабо улыбнулась и сказала:
— Ты уж прости, я тебе весь плащ перемазала… — и пожаловалась:
— Мне холодно…
После этих слов голова ее бессильно запрокинулась, сознание вновь покинуло измученное, настрадавшееся тело.
«Отпусти ее» — гостья не настаивала, она советовала. «Девочка совсем измучилась, ей нужен покой. В ней жизни осталось не больше, чем в полудохлой белке, — на что ты надеешься? Оставь ее, отдай мне. Так будет лучше для всех…»
«Не отдам. Замолчи. Убирайся!..» — так резко он не говорил ни с кем. Не добавив более ни слова, эльф встал, подозвал коня, сел в седло, не выпуская закутанной девушки, и приказал:
— Быстрее ветра!..
Оставшаяся у догорающего костра незваная гостья снисходительно усмехнулась, покачала головой — как будто от нее можно удрать! даже и на хваленом эльфийском скакуне! — но решила не спешить, уж она-то всегда успеет… тем более, что этот кусочек плоти она уже пробовала на зуб. Тогда он был явно незрел; может, на этот раз окажется повкуснее.
Телега братьев Брейс остановилась; вместе с нею закончилась и дорога. Дальше простирался заленый, поросший пестроцветами луг, изредка оживляемый кустами или тоненькими деревцами. Над лугом, несмотря на холодную погоду, стлался плотный — ну ни дать, ни взять молочный пудинг! — туман, и даже для позднего часа было как-то уж чересчур тихо. Шагах в десяти от кромки луга росла тощая ива, пяток прутиков толщиной не более камыша; она располагалась на почти незаметном всхолмии, обведенном канавкой воды. Удивительное дело — посреди цветущего луга эдакий остров… да только местные жители слишком хорошо знали, что это не луг, а болото, а ива, которую они называли Плакальщицей, служила им пограничным знаком: увидел его — разворачивайся и дуй восвояси. Ну, а уж если ты к Плакальщице прикоснулся, да еще Скулёжницу услышал — так прозвали какую-то неведомую птицу, якобы живущую на ветвях ивы и издающую тоскливые, плаксивые трели — садись и составляй завещание, но не надейся, что его когда-нибудь прочитают. Ходили слухи, что этот холмик порою переползает с места на место, то приближаясь к самому сердцу Поганого болота, то прижимаясь к дороге, но — подтвердить их, само собою, было некому.
Тот Брейс, что сидел на козлах, тяжело спрыгнул на землю, за ним последовал и второй. Вдвоем они подошли к краю болота, присмотрелись, пока не различили в туманной пелене островок с лещиной.
— Ну что, дошвырнем до воды? — спросил лысоватый.
— Да какая разница?! Тут через два шага уже топь! Давай-ка побыстрее, муторно здесь… — и второй подошел к телеге, вытащил из нее куль, легко взвалил его себе на плечо и вернулся к брату.
— Ну, взяли… — они взялись за куль, качнули его пару раз и, как следует размахнувшись, зашвырнули шагов на восемь в болото.
— И всего делов-то… Чистоплюи господские, ни курицу зарезать, ни ни мертвяка утопить… — братья вернулись к телеге и через час были уже в деревенском трактире.
От удара о землю веревка, стягивавшая холстину, лопнула и сверток, попавший в Поганое болото, поплыл, разползаясь в бесформенное пятно. Давно уже стихло поскрипывание живодеровой телеги, потревоженная было тишина вновь улеглась в туманные перины. Сверток вдруг дернулся, резко, судорогой, и из него показались руки и голова девушки.
Амариллис пришла в себя от холода, проснулась, чтобы согреться. Честно потрудившееся тело настоятельно требовало заслуженного ухода и удобств; однако поначалу пошатнувшееся сознание оставалось абсолютно глухо к его голосам; наконец, телу надоело терпеть и оно, минуя бестолкового посредника, решило действовать само. Встрепенуться… выбросить руки вперед… потянуться за ними… глотнуть свежего воздуха… Ну вот, так-то лучше. Просыпайся.
— Кто-нибудь… помогите… — куда подевались все слуги?.. Амариллис пыталась позвать кого-нибудь из домочадцев, но пересохшее ее горло не издало ни звука. Приподнявшись на локтях, девушка осмотрелась; ее разум, оглушенный питьем милосердной вдовицы, работал медленно, мысли путались в узлы причудливых форм. Перекатившись на спину, девушка отважилась сесть; от усилия у нее перед глазами поплыли кровавые круги, перехватило дыхание, но упрямая темная кровь подгоняла, и вот, наконец, ей удалось присесть на колени. Отдышавшись, она провела рукой по телу — мокрая, липнущая короткая рубашка, не прикрывающая даже колен, и почему-то плоский живот… Амариллис застонала, вспоминая… но не понимая.
… комната с кроватью… одиночество и боль… остальное память милосердно не сохранила. Потом — голос… чей? ах да, вдовы… и этот крик. И чашка с питьем!
По-прежнему отказываясь понимать случившееся, не думая и не рассчитывая, Амариллис собрала все силы и встала; пошатываясь, она шагнула в сторону каких-то кустов. И тут болоту надоело притворяться. Шагнув, девушка по пояс провалилась в трясину. Несколько минут она лежала неподвижно, вытянув руки, лбом уткнувшись в сырой мох; потом попыталась шевельнуться — бесполезно. Вздрогнув, она повторила попытку, еще и еще раз… и затихла, даже с каким-то облегчением. Через какое-то время ей уже не было холодно, боль, сводившая живот, отпустила, зато голова прояснела на удивление. Вернулись в прежней остроте зрение и слух, сами собой развязались узлы на мыслях. Вот тебе и жена ратмана… получила?! Да нет, не то… за что? и зачем?.. ах да, ребенок с темной кровью. Мой ребенок!.. я даже не увидела его… Тут она закричала. Крик, вырвавшийся из пересохшего, уже сутки не пробовавшего воды горла был более похож на клекот или хриплый вой; уже успокоившаяся и смирившаяся девушка билась в вязкой пасти болота с яростью обездоленной женщины. Внезапно она почувствовала на ногах тепло, стекающее от бедер к лодыжкам: от резких движений она вновь закровила… еще сильнее прежнего.
Через несколько минут Амариллис услышала тихое хихиканье; здесь этот звук был совершенно неуместен, и мог только померещиться. Но хихиканье не унималось, а приблизилось вплотную к девушке, взяв ее в кольцо, после чего она стала чувствовать на коже слабое покалывание. На лодыжках, под коленками, на животе. Потом закружилась голова; и постепенно Амариллис начала охватывать слабость — не прежняя слабость усталого тела, а какая-то опустошенность… так засыпает на жаре срезанный, но не попавший в букет цветок. Девушка дышала ровно, редко, мокрый мох даже не потеплел под ее щекой, только пальцы еще слегка вздрагивали. Внезапно она подняла голову и еле слышно застонала: ее затягивало — и не просто болото. Амариллис почувствовала, что вокруг ее ног обвились тугие, ледяные петли и тянут, тошнотворно медленно тянут вниз.
…Тебя же предупреждали, что будет больно. Бедный, бедный бельчонок!.. и жила — ляп за ляпом, дурость за дуростью, и умрешь некрасиво, бестолково. Твое дитя вырастит другая женщина, и ее — а не тебя — твой сын назовет мамой. А ведь знала, что не дело делаешь: иначе зачем было столько раз просить прощения у семьи, которой давно и на свете-то нет? Ну-ну, не плачь, все уже, все… Что? небо? небо как небо. Ты пришла в мир — оно было, и уйдешь — там же оно и останется. Ему не впервой отражаться в мертвых, зеркальных глазах. И какая разница, где? неужели в фамильной усыпальнице Миравалей тебе было бы уютней? гнить среди подлецов и выжиг вроде Сириана…а здесь ты хоть кого-нибудь накормишь… Успокойся и отдыхай, уж что-что, а отдых ты заслужила.
— А ну, не смей! Куда это ты собралась? Не нажилась еще! — э т и х голосов она не слышала уже целую вечность. Фрон и Трай, ее старшие братья. Откуда?! Рывком Амариллис подняла голову, грязной рукой стирая с глаз тину, пыталась хоть что-нибудь разглядеть в белесой пелене… ничего. Но голоса звучали, настойчиво, сердито, и девушка почувствовала, что они тянут ее наверх — живи, дуреха, живи!
— Зачем?.. — скучающим голосом осведомился кто-то рядом. — Стоит ли?
— Заткнись, уродина! Не слушай ее, сестра, живи!
Амариллис сжала кулаки и рванулась наверх. Ей казалось, что от такого усилия тело ее вылетит из болота, как пробка из бутылки, на деле же она лишь самую малость подалась вперед. Глупая, упрямая темнокровка, она не сдавалась… хихиканье усилилось и за ноги подергивали все ощутимее. Девушка ударила рукой по склизкой, пружинящей моховой подстилке и закричала.
— Помогите! Кто-нибудь, помогите!.. — этот крик не потревожил бы и спящего капризного младенца, ибо громкостью своею не превосходил шепота.
* * *
Он торопился. И хотя даже здешние неприютные места были во сто крат милее иссушенных земель Иста-Ксиа-Утль, он все же спешил поскорее оставить их за спиной. Важных новостей в этот раз у него не было, разве что новое разочарование. Поэтому он мог себе позволить задержаться и по дороге в Лис-Арден заглянуть к Сычу.Чуткий и беспристрастный ко всем природным голосам, Хэлдар ненавидел томные, лживые вздохи болота. Вот и Искрень как-то раздраженно тряхнул гривой и ускорил галоп: ему тоже было не по себе. Эльф успокаивающе потрепал коня по шее, продолжая прислушиваться к плотной, словно скрывающей что-то тишине. Тоскливый птичий свист… хлюпанье тухлой воды в бочажинах… мертвые голоса болотных трав… ничего. Ничего?
— … помогите… — этот шепот, тихий, как последний вздох умирающего, ударил его с силой колокольного звона. Тишина. Плюхнулась на болото белесым брюхом, придавила все звуки, мутноглазая, недобрая. Эльф остановил коня, спрыгнул на землю, постоял, мучительно прислушиваясь… и пошел вперед по неширокой дороге, на которой виднелся след тележных колес.
Дорога вскоре кончилась; оборвалась у гостеприимно зеленой кромки болота. Туман. Белыми рыхлыми хлопьями повис на скудной иве, прячет, ревниво закрывает от непрошенных глаз собственность болота. Хэлдар, ни минуты не раздумывая, шагнул на зеленую топь. Немногие из эльфов воздуха могли ходить, почти не опираясь на землю, пружиня на сминаемом стопой воздухе; это не требовало знания специальных заклинаний, но отнимало очень много сил и давалось далеко не всем и не всегда.
Он осторожно продвигался вглубь болота, мешал туман, липнущий к ресницам, и неприятное ощущение множества тупых и веселых глаз, размазывающих по нему свои взгляды. Через десять шагов, давшихся ему немалым усилием, эльф увидел на сыром мху вытянутые руки, голову и плечи человека, уже по грудь ушедшего в трясину.
…Амариллис ненавидела, когда ее рано будили. Братья об этом хорошо знали и частенько, отправляясь на рыбалку, не упускали случая насолить сестре. Вот и сейчас, ей, разнежившейся под пуховым одеялом, что-то мурлычущей по секрету любимой подушечке, Фрон прыснул в лицо ледяной водой, а Трай кинул на спину вместо стащенного одеяла мокрую простыню. От такого способа будить нежно любимых младших сестер у Амариллис просто дух захватило, она рывком поднялась с кровати…
…и увидела лиловый ночной воздух, перемешанный с ледяным туманом. Впереди что-то темнело… кто-то приближался, медленно-медленно… и его глаза слабо светились в темноте. И по мере того, как он подходил к ней, бестрепетно и неторопливо, мерзкое хихиканье слабело, пока не прекратилось вовсе, а тот, кто с наслаждением наматывал на свой многосуставчатый палец водоросли, обвивавшие ее лодыжки, с обиженным хлюпаньем захлопнул пасть и убрался восвояси.
Он подошел вплотную к ней, склонился, крепко взял за руки, повыше перемазанных в грязи кистей, и потянул на себя. Поначалу тело девушки показалось эльфу намертво замурованным в трясине, но через несколько минут оно начало подаваться, а еще через полчаса он ступил на твердую почву, держа ее на руках. Хэлдар завернул девушку, больше всего похожую на грязный осколок льда, в дорожный плащ, вскочил в седло, крепко прижимая ее к себе и попросил:
— Искрень, лес и ручей!
Конь, все это время терпеливо переминавшийся с ноги на ногу и тревожно вытягивавший шею в сторону ушедшего хозяина, согласно кивнул, тряхнул белой гривой и сорвался с места как стрела, пущенная искусной рукой, унося седоков прочь от гиблых мест. Но уже через несколько минут он почувствовал, как натягиваются поводья, приказывая остановиться. Недоумевая, конь встал как вкопанный. Эльф спустился, придерживая завернутое в плащ тело девушки, уложил его наземь, раскрыл плащ… он резко выдохнул, а пальцы его помимо воли сжались в кулаки. Поспешно схватил он одну из седельных сумок и вытащил из нее небольшой, продолговатый металлический футляр, в котором оказался камень, закрепленный в металлическом же гнезде. Кончик камешка рдел оранжевым огоньком — это был огненный кремень, от одного прикосновения которого вспыхивали ясным пламенем даже безнадежно сырые, осенние дрова. Хэлдар наклонился к неподвижному телу, покрытому тиной, ошметками мха, какими-то темными каплями… эти-то последние и привлекли его внимание. Они выглядели неприятно живыми на ледяной, застывшей коже, шевелились и росли. Эльф прикоснулся к одной из капель кремнем: раздалось шипение, треск и пиявка, поспешно вытянув хоботок из тела Амариллис, свернулась тугим клубочком; эльф стряхнул ее на землю. Он снимал пиявок одну за другой, некоторые из них, сворачиваясь, тут же и лопались, поскольку эти твари сытости не знали и наслаждались до тех пор, пока их не разрывало ими же выпитой кровью. Поглядев на результат своих усилий, Хэлдар застонал сквозь стиснутые зубы — перед ним лежала замерзшая до синевы, залитая кровью девушка, жизнь которой теплилась не сильнее грошовой свечки. Смахнув последнюю пиявку, эльф бросил на шевелящуюся кучку пучок травы и поджег ее; завернул Амариллис в плащ, и на этот раз попросил коня:
— Быстрее!..
Оказавшись в лесу (это был сосновый бор, темневший западнее дороги в Эригон), на берегу ручья, эльф развел костер, подогрел воду и, уложив девушку, по-прежнему бесчувственную, на хвойную подстилку, прикрытую попоной, снял с нее грязную, окровавленную рубаху и стал вытирать неподвижное тело горячей водой. Он смыл остатки трясины с застывшего лица; вода в котелке быстро темнела и ему приходилось часто ее менять. Наконец, он освободил девушку от грязи и засохших кровяных потеков, одел на нее свою рубаху, проложив между бедрами другую, разорванную на полосы, и закутал в наскоро очищенный плащ. Сам уселся спиной к вековой сосне, взял Амариллис на руки, прижимая к себе так крепко, что вскоре холод ее промерзшего тела передался ему и он вздрогнул от внезапно охватившего его озноба. Рядом стоял, сочувственно дыша, Искрень. Потрескивали в костре сосновые сучья, сгорая, они взвивались в воздух золотыми нитями, спеша хоть на секунду украсить черно-лиловый бархат холодной ночи. Эльф откинул голову назад, упираясь затылком в чешуйчатый, теплый ствол и вновь, как полвека назад, ощущая присутствие всегда незваной гостьи.
«Кого ты позовешь теперь?» — тон этого вопроса не был ни оскорбителен, ни озлоблен; она интересовалась — и только. И в самом деле, кого?!.. Самому ему не справиться: эльфийская медицина на темную кровь не рассчитана, так что даже обычного кровоостанавливающего он ей дать не может… а она кровит, кровит не переставая. Дурень, возразил он сам себе, так и полагается, после пиявок… Ну да, продолжил все тот же бесстрастный голос, а также полагается топить девчонок в болоте. И когда только ты научишься смиряться с неизбежным?!.. А если тебе уж так необходимо во всем видеть светлую сторону, то прими во внимание, что твоми усилиями она будет похоронена на берегу ручья, в вольном лесу, а не в поганом болоте. Тебе не впервой оставлять лесу самой дорогое… ведь так? А если так, то почему ты прижимаешь этот почти невесомый, недвижный сверток все крепче и крепче, словно надеясь поделиться с ним своей жизнью, почему укачиваешь его, как задремавшего ребенка, зачем зовешь?..
Хэлдар заглянул в лицо девушки, слабо освещенное отблесками костра, и вздрогнул — ему показалось, что она не дышит; дыхание ее было почти неслышно, легче ряби на воде. Он наклонился, касаясь губами ее лба и прошептал:
— Амариллис… где ты? не уходи, фириэль, вернись…
Темные, слипшиеся ресницы дрогнули. Девушка смотрела на эльфа совершенно ясными глазами, словно повстречала его где-нибудь средь цветущего сада, потом слабо улыбнулась и сказала:
— Ты уж прости, я тебе весь плащ перемазала… — и пожаловалась:
— Мне холодно…
После этих слов голова ее бессильно запрокинулась, сознание вновь покинуло измученное, настрадавшееся тело.
«Отпусти ее» — гостья не настаивала, она советовала. «Девочка совсем измучилась, ей нужен покой. В ней жизни осталось не больше, чем в полудохлой белке, — на что ты надеешься? Оставь ее, отдай мне. Так будет лучше для всех…»
«Не отдам. Замолчи. Убирайся!..» — так резко он не говорил ни с кем. Не добавив более ни слова, эльф встал, подозвал коня, сел в седло, не выпуская закутанной девушки, и приказал:
— Быстрее ветра!..
Оставшаяся у догорающего костра незваная гостья снисходительно усмехнулась, покачала головой — как будто от нее можно удрать! даже и на хваленом эльфийском скакуне! — но решила не спешить, уж она-то всегда успеет… тем более, что этот кусочек плоти она уже пробовала на зуб. Тогда он был явно незрел; может, на этот раз окажется повкуснее.