Всю ночь, стоя на дежурстве, вспоминал и наконец добился своего — вспомнил.
   «Правильно, товарищ старший лейтенант?»
   «Правильно».
   «Тогда заметай, тетя Поля!»
   Светлана, отбросив свою палочку, радостно сказала:
    — Но ведь это очень здорово, Костя!
    — Конечно, здорово, — согласился Костя. — Потому я и рассказал тебе, что здорово! Я же знаю, что ты уме­ешь ценить такие вещи!
   Они вернулись в лагерь как раз в тот момент, когда заиграл горн к пробуждению.
   Прошли вдоль невысокого сквозного забора, отделяю­щего часть лагерной территории. За забором — белый двухэтажный дом, перед ним — цветник. Среди цветов стоят маленькие бревенчатые избушки и большие дере­вянные грибы с круглыми скамеечками под ними.
    — А там у вас что? — спросил Костя. — Детский сад?
    — Да. У дошколят свои воспитательницы, отдельная столовая, у них все отдельно.
   Костя сел на скамейку около забора, а Светлана убе­жала к своему отряду.
   С первым звуком горна в корпусе старших мальчиков послышалось радостное жужжание, топот ног по лестни­це. Из всех дверей — даже из окон — выбегали, выпры­гивали ребята.
   У малышей, наоборот, еще тихо: разоспались, никак не могут проснуться. Вот наконец и они появляются. Все во дворе приходит в движение, как будто не было нико­гда и не могло здесь быть никакого тихого часа.
   Разглядывая ребят, Костя опять с тревогой подумал о предстоящей беседе с ними.
   Кто-то осторожно дотронулся до его спины. Костя обернулся.
   Когда он только немного повернул голову, он увидел зеленый забор, казавшийся отсюда, сбоку, совсем глу­хим. А на гладкой стене забора, невысоко над землей, — множество детских ручонок, непонятно откуда взяв­шихся.
   Когда Костя обернулся совсем — доски забора как бы раздвинулись перед ним.
   Пустого пространства между ними было даже боль­ше, чем досок.
   Прямо на Костю совсем близко смотрели из-под белой панамы детские глаза, внимательные и любопытные. А справа и слева за забором — длинный ряд белых па­нам, множество любопытных детских глаз.
   Это дошколята. Они тоже проснулись и вышли к сво­им цветам и грибам. Дошколят не пускают на террито­рию школьного лагеря, но им хочется посмотреть, что де­лают большие ребята. И вот они взбираются на нижнюю перекладину забора, обхватывают руками одну или две доски и смотрят в широкие просветы.
   Они видят, как выстраиваются на линейке пионеры, сдают рапорты... Одному объявляют благодарность, дру­гому — выговор. Все необыкновенно интересно.
   Вчера был волейбольный матч с соседним лагерем, и дошколята «болели» за своих.
   А сегодня незнакомый дяденька приехал. Военный. С погонами. Сидит на скамейке, лицом к большим ребя­там, спиной к маленьким.
   Маленькая Наташа Андреева протянула руку из-за забора и потрогала эту спину.
   Костя улыбнулся. Наташа с готовностью улыбнулась в ответ.
   Костя осторожно поймал ее руку и задержал в сво­ей — маленькая ручонка с шелковистой кожей, она почти вся, до локтя, уместилась в его ладони. Наташа смотрела выжидая.
   Какая доверчивость и какая беззащитность!
   За годы войны Костя видел столько страдающих ре­бят, столько жестокостей по отношению к детям... Не­навидел тех, кто был причиной детского горя и страда­ний. В детском доме, когда бывал у Светланы, у мамы в библиотеке, у семейных знакомых, на улицах, на бульва­рах — ему всегда было приятно видеть детей. Ему всегда казалось, что он любит ребят.
   Но — странное дело! — никогда не было такого чув­ства. Вот держать бы и держать такую маленькую ручонку...
   Или Светланкины слова тому причиной? Так по-взрослому и в то же время по-детски она сказала: «Вот погодите, будут у вас свои собственные ребята, тогда вы поймете!»
   Костя ласково пожал маленькую ручонку и отпустил ее. Отошел от забора, даже не задав неизбежных тради­ционных вопросов: «Сколько тебе лет?» и «Как тебя зовут?»
    — Костя, вы что?
   Светлана подошла к нему спросить, не хочет ли он чаю.
    — Я ничего!
    — Нет, вы какой-то такой...
   Никогда она не видела его таким — растроганно-неж­ным и печальным.
    — Нет, все-таки что-то тут сейчас...
   Она оглянулась. Она не могла понять, что произошло. Скамейка, на которой сидел Костя, была совсем в сторо­не, никто к нему не подходил.
   Дошколята, отвалившись от забора, копошились под большими деревянными красными грибами — маленькие белые живые грибки.
   Светлана опять посмотрела на Костю. Или просто по­казалось? Вот он опять такой же, как был в лесу: затвердели губы и глаза чуть насмешливые, как всегда.
    — Чаю, говоришь? Пойдем, я с удовольствием.
XLVII
   Все вышло гораздо проще, чем ожидал Костя. Уселись на лужайке — на той же самой, в березовой роще (Костя боялся, что его заставят говорить торжественную речь с маленькой трибуны под флагом).
   Начальник лагеря уехал куда-то на велосипеде, стар­ший вожатый тоже был чем-то занят. Таким образом, «беседовать» пришлось только с ребятами, и это было легче.
   Иногда приходила и прислушивалась вожатая второ­го отряда, настоящая вожатая, взрослая девушка. Но она почти все время молчала. Дирижером была Светла­на. Сначала посыпались бессистемные вопросы: на каком был фронте, был ли ранен, и так далее... Это была как бы настройка инструментов. Но Светлана взмахнула невиди­мой дирижерской палочкой — и оркестр заиграл нужную ей мелодию.
    — Константин Михайлович, вот вы расскажите...
   Она в первый раз называла его по отчеству. Разу­меется, было бы бестактным при ребятах говорить ему «Костя», в то время как ее величают «Александровной».
   И Костя рассказывал разные боевые эпизоды, весе­лые и грустные. А Светлана одной-двумя фразами, во­просом, иногда шуткой по-своему умела все осветить. Ка­кой-нибудь фронтовой анекдот, который Костя когда-то рассказывал Светлане просто для развлечения, неожи­данно для него приобретал поучительный характер;
   «Однако у этой девчонки незаурядный педагогический талант», — подумал Костя.
   Удивительно, как она все запомнила... в особенности то, что случилось с ним самим. Иногда она даже подска­зывала ему забытые подробности. Впрочем, она всегда очень хорошо умела слушать.
   Он начал понимать, что ей нужно. Необязательно бы­ло рассказывать о каких-нибудь выдающихся подвигах. Солдатские будни. Подвиги каждого дня. Тяжело — а ты не жалуйся, не раскисай. Больно — потерпи. Остались раненые после боя — иди выручай, рискуя быть убитым. Выбыли из строя командиры — не растеряйся, сообрази, что нужно делать, пошевели мозгами.
   Иногда Светлана как-то очень ловко от Костиных рас­сказов делала поворот к лагерной жизни. Выходило приблизительно так. Была война, воевал весь народ, поэтому мы победили. Мы не хотим, чтобы война повторилась, поэтому весь народ, мы все, даже вы, маленькие пионеры, должны быть смелыми, дружными, выносливыми. И пусть каждый как можно лучше и доб­росовестнее делает порученное ему маленькое дело, тогда и наше общее, большое дело будет сделано хорошо.
   Однако время шло. Светлана взглянула на часы.
   Ребята заметили ее движение.
    — Светлана Александровна! Рано еще! Константин Михайлович, еще что-нибудь расскажите!
    — Хорошо, — сказал Костя. — Вот что я вам расска­жу напоследок. Это было не на передовой и не во время боя. В последний год войны, уже в Германии. Между про­чим, об этом случае в газетах писали, по крайней мере в наших фронтовых.
   Наши танки переправлялись через реку. А на мосту — повозки с немецкими беженцами. Лошадь испугалась танков, понесла. Повозка перевернулась, сломались пе­рила, ребенок и женщина упали в реку, стали тонуть... — Немцы? — переспросил кто-то из малышей.
    — Да, немцы. Ребята, надо вспомнить, с какими чув­ствами мы тогда входили в Германию. До немецкой гра­ницы шли по нашей разоренной земле... Так вот... Стали тонуть женщина и ребенок. Тогда наш капитан бросился прямо с моста в реку и спас их, вытащил. Трудно было — течение быстрое. А у этого капитана гитлеровцы еще в начале войны всю семью убили: жену, ребятишек...
    — Костя! — спросила Светлана, забыв в волнении, что ей нужно называть его по отчеству. — Костя, это был ваш капитан?
    — Какой мой капитан?
    — Ваш комбат, капитан Шульгин. Это он сделал, да?
    — Нет, не он. Я ж говорю: танкист. Я не помню его фамилии. Почему ты про моего комбата вспомнила?
   Почему вспомнила про Костиного командира? Пото­му, что он мог сделать так. Но разве только он? А другой знакомый танкист, отец Славика и Оли? Или Алеша Боч-карев? А сам Костя...
    — Ребята! — сказала Светлана. — Константин — Ми­хайлович удивился, почему я подумала, что там, на мосту, был именно его командир. Я его знала немножко, к нему это как-то очень подходит. Но ведь что сделал один наш советский солдат, мог бы сделать и другой. Очень многие могли бы сделать так, правда?
   Вечером Светлана провожала Костю на станцию, а несколько старших мальчиков провожали Светлану, что­бы не возвращаться ей лесом одной. Самый маленький из них был гораздо выше Светланы, но вся команда подчинялась ей беспрекословно.
   Перед отходом Светлана сказала:
    — Наденьте рубашки и тапочки.
   Костя ожидал, что начнутся протесты — было еще совсем тепло, — но...
   Топот босых ног по лестнице вверх, через полминуты — топот обутых ног по лестнице вниз...
   Костя не успел еще попрощаться с начальником лагеря и со старшим вожатым — почетная охрана уже стояла у ворот.
   Приблизительно посередине дороги Светлана остановилась:
    — Знаете, Константин Михайлович, вот за этими деревьями две полянки. На одной растут желтые ирисы, на другой — лиловые. И только здесь. Сколько мы ни иска­ли в других местах, нигде больше их нет. Правда инте­ресно? Ребята, мы что-то давно букетов не собирали...
    — Сейчас, Светлана Александровна! — отвечали маль­чишки разноголосым хором. — В пять минут нарвем!
   И скрылись за деревьями в мгновение ока, будто и не было никакой почетной охраны. Светлана и Костя остались на дороге — Светланочка Александровна, ты что такая тихонькая, а?
    — Почему вы думаете, что тихонькая? — рассеянно ответила Светлана.
   Ей очень хотелось спросить... или не стоит? Сейчас вернутся мальчики, и будет уже нельзя...
   Между стволами деревьев замелькали белые рубашки и цветы — лиловые и желтые.
    — Зачем ты их заставила рубашки надеть? Жарища такая.
    — На обратном пути будет холоднее.
   Мальчики уже подбегали. Светлана все-таки решила спросить:
    — Костя, а как Надя, довольна своей работой? Она вам писала?
    — Писала.
    — Давно?
    — Перед экзаменами.
    — Светлана Александровна, вот! — Ребята с тор­жеством протягивали ей цветы на прямых длинных стеблях.
   Ирисы действительно были великолепны. Светлана уже на ходу принимала их от ребят. Лило­вые присоединяла к лиловым, желтые — к желтым.
    — Почему ты их отдельно кладешь? — спросил Костя.
    — Смешивать нельзя. Посмотрите: лиловые — малень­кие и нежные, а желтые — крупнее и такого неисто­вого цвета! Желтые тех забьют. Вам какие больше нравятся?
    — Конечно, эти. — Костя показал на яркие желтые цветы.
   Светлана тряхнула головой, будто хотела сказать: «Я так и думала».
    — А вы вглядитесь, — она протянула ему нежный бледно-лиловый ирис, — посмотрите, какой сложный узор здесь, на лепестках, в середке... Константин Михайлович, может быть, возьмете букет для вашей мамы? Они не за­вянут — ведь вам с вокзала на вокзал.
    — Что ты, что ты! Нет, спасибо, я не возьму.
    — Посмотрите, какие они красивые!
    — Что ж делать, пускай красивые. Нет, Светлана, ты не уговаривай. Ну как я с ними поеду?
    — Не положено вам по уставу с букетами ездить? — сказал один из мальчиков. — Правда, Константин Ми­хайлович?
    — Правильно. Не положено по уставу, и всё. Ав­томат или пушку там какую-нибудь — с удовольствием взялся бы отвезти, а букет, да еще такого неистового цвета...
   С опушки леса были видны станция и железнодорож­ная насыпь, ровно, как по линейке, отделяющая небо от земли. Пройдя еще немного и посовещавшись, ребята спросили:
    — Константин Михайлович, у вас есть обратный би­лет?
    — Нет, а что?
   Светлана сразу поняла, чего им хочется.
    — Вы дайте им деньги, они вам возьмут билет. Толь­ко, ребята, на платформу не выходить. До станции и сей­час же обратно.
   Ребята, счастливые, умчались вперед.
    — Костя, может быть, возьмете все-таки?
    — Что?
    — Ирисы.
    — Не возьму! Ты подумай сама: в метро, в поезде с такой экзотикой... Все будут обращать внимание...
   Мимо станции промчался паровоз, один, без вагонов, с длинным пушистым хвостом дыма. Загудел, засвистел, будто закричал от радости. Вид у него был веселый и легкомысленный. Он был похож на человека, обременен­ного большой семьей и совершающего в выходной день одинокую прогулку.
   Мальчики приостановились полюбоваться на паровоз и побежали дальше.
    — Ты уверена, что они не будут выходить на плат­форму?
    — Уверена.
    — Уж будто они тебя всегда так великолепно слу­шаются!
    — Костя, сказать вам по секрету? Не все-гда!
   Он расхохотался:
    — С одной стороны — уверена, а с другой — не все­гда. Непонятно что-то.
    — В данном случае — уверена. Во-первых, сегодня вы мне помогаете.
    — Я? Каким же образом?
    — При вас никому не захочется получить замечание.
    — А на обратном пути? Когда я уеду?
    — На обратном пути будет действовать сила инер­ции. Костя, ведь это даже не из моего отряда ребята. Они сами захотели вас проводить — и меня охранять в лесу. Мы вернемся домой, солидно разговаривая.
    — Я вижу, ты неплохой психолог.
   Светлана взглянула на маленькие часы-браслетку. Он сам подарил ей эти часики в прошлом году, после окончания седьмого класса. Вспомнились ее детская радость и недетское смущение. Видимо, перестарался — подарок показался ей слишком дорогим.
   Ребята бежали к ним от станции с билетом и сдачей. Через несколько минут подошел поезд. Стоя у открытого окна, Костя увидел Светлану и мальчиков на платформе. Ребята все казались длинноногими, потому что были в коротких трусиках. Светлана стояла в середине, обни­мая тонкими руками желтые и лиловые ирисы. Цветы все наклонились головками в одну сторону. Букет был такой огромный, что, казалось, девочке тяжело его дер­жать.
   Почему не взял цветы? Ей хотелось. Не такая уж трудная работа — отвезти их домой...
   За станцией — поле, а дальше — лес, за лесом — красный флаг над березовой рощей. Утром и вечером вызывают какого-нибудь счастливчика «на флаг».
   «Есть на флаг!» — И сияющий парень бежит к мачте. Много ли человеку нужно для счастья?
   В тот момент, когда поезд трогался, Косте вдруг захо­телось не уезжать, остаться в лагере, сделаться опять вот таким голоногим мальчишкой.
   Солнце выглянуло из-за тучки и зажгло разноцветны­ми огнями пионерские галстуки и Светланин букет.
   Костя высунулся из окна, сняв фуражку, чтобы не унесло ветром.
   Нет, станции уже не видно, только поле и лес — он ка­жется совсем темным против солнца. Сейчас Светлана и ребята пойдут этим лесом, солидно разговаривая.
   Костя помахал фуражкой и обернулся — не заметил ли кто из пассажиров легкомысленного махания, в сущ­ности неизвестно к кому обращенного. Но вагон был почти пустой. Букет можно было бы положить даже не на верхнюю полку, а сюда, рядом с собой, и рассмотреть хорошенько Светланкиных любимцев — маленькие лило­вые ирисы.
   Как-то они называются еще... да!.. «касатики». Лас­ковое такое название. Жалко, что не вспомнил раньше и не сказал Светлане — может быть, она не знает, ей по­нравилось бы. Или касатики другого оттенка, не лиловые, а голубоватые? Нет уж, пускай эти тоже касатики, к ним подходит.
   Дым от папиросы осторожной тонкой струей тянулся к окну, а за окном стремительно обрывался.
   В вагоне начинало темнеть. И в лесу теперь уже тем­новато становится... Хорошо, что у Светланы так много солидных провожатых. Может быть, выйдет им навстречу тот парень в широкополой шляпе — Толя, кажется, его зовут? — и будут говорить о своих лагерных делах... Светлана расскажет ему о беседе с лейтенантом... и до лейтенанта им уже не будет никакого дела, просто будут радоваться, что провели «мероприятие».
   А может быть, и о мероприятиях им совсем не захо­чется разговаривать в такой чудесный вечер? Найдут те­му поинтереснее? С какой забавной гордостью и даже уважением смотрел этот самый Толя на Светланку, когда она говорила о Робсоне!
   Сколько ей лет? Перешла на второй курс педучили­ща... Значит, если бы в школе — в девятый класс. Со­всем еще девочка. А в то же время... Впрочем, она стар­ше своих подруг.
   И ведь руки у нее маленькие, но не слабые. Сейчас пожала твердо, энергично. И здоровается и прощается именно так, как нужно здороваться и прощаться — не­равнодушно.
   Касатики... До чего выразительны иногда бывают на­звания цветов! Некоторые прямо даже какие-то сказоч­ные. Мать-и-мачеха, кукушкины слезки... Иван-да-марья.
   Про иван-да-марью еще в детстве слышал трогатель­ную историю. Скромный темно-синий Иван уезжал куда-то, а желтенькая красавица Марья не хотела с ним рас­ставаться, бежала за ним и повисла у него на шее... И они превратились в цветок — чтобы не разлучаться.
   Мудрый конец. В сущности, если бы они не преврати­лись в цветок, неизвестно еще, как обернулось бы дело.
   Куда уезжал Иван? Вероятнее всего — на войну уез­жал. А что, если Марья так с ним прощалась горячо толь­ко из деликатности, чтобы не огорчать Ивана перед раз­лукой, не нарушать его душевного равновесия? Возмож­но, где-нибудь поблизости жил какой-нибудь Петр или Сидор, который ей гораздо больше нравился? Тогда — напрасно провожала. Если Иван когда-нибудь поймет, в чем тут было дело, ему больно будет вспоминать об этих проводах... Даже через много лет будет больно!
XLVIII
   На березе первая желтая ветка — только одна во всем лесу.
   Будто осень выглянула откуда-то потихоньку в холод­ное, пасмурное утро, мазнула желтой краской, а потом посмотрела на календарь — и раздумала.
   «Что же я делаю? Зачем людям настроение портить в середине лета?»
   И спряталась осень. А желтая ветка осталась. Висит ярким флажком и всем бросается в глаза. Поторапливает людей, напоминает им, что северное лето короткое.
   Кому — сенокос не упустить, к близкой жатве гото­виться.
   А ребятам о грибах говорит ветка, об орехах. Гуляй­те, купайтесь, загорайте — времени осталось не так уж много!
   Орехов, кстати, здесь будет порядочно...
   Светлана подпрыгнула, ухватилась рукой за лохма­тую двойняшку, притаившуюся под широкими листьями, притянула к себе... раскусила.
   Нет, рановато еще: зернышки совсем маленькие, как подсолнухи. Нужно будет заметить это место, прийти с ребятами попозже.
   Было воскресенье — у Светланы выходной день. Вы­ходной день получился неудачный. Съездила в Москву, никого из подруг не застала. Кто на даче, кто далеко уехал, на все лето. Думала, что Галя Солнцева вернулась из Крыма. Но нет, у Галиной мамы отпуск, оказывается, еще не кончился.
   Светлане открыл дверь Галин отец, очень обрадовался — скучно ему было одному в пустой квартире.
   Угостил яичницей собственного производства.
   Делать в Москве было, в сущности, нечего. На улицах жарко и душно от асфальта, от каменных стен. Идти в театр или в музей какой-нибудь не хотелось.
   Светлана уехала обратно — решила просто погулять в лесу. Погулять одна. До вечера. До темноты.
   Может быть, и лучше, что вышло так? Утомительно быть все время на людях. Так бывало и раньше, в детском доме. Когда гостила на каникулах у Зинаиды Львовны или у Гали Солнцевой, всегда отдыхала в тишине. Впрочем, потом начинала скучать без ребят и с удовольствием возвращалась в привычный шум.
   Зинаида Львовна приглашала приезжать по выход­ным дням.
   Утром Светлана даже заколебалась. Но все не могла рассчитать, уехал Костя или еще там. Потому что если он еще там, может показаться, что она именно его хотела застать. А если его уже нет, странным покажется — взять и приехать сейчас же после его отъезда!
   Между прочим, вот уже второй год Костин отпуск не совпадает с Надиным. Вероятно, поэтому Костя и был такой... невеселый. Неужели Надя не могла сделать так, чтобы совпало? Уехали бы куда-нибудь в Крым — или на Кавказ — вот как Галя со своей мамой.
   Что-то красное мелькнуло под елками... Целое семей­ство мухоморов. До чего ж хороши! Прямо как сказочные принцы стоят: все в белом, в белых круглых ворот­ничках и красных шляпах с пупырышками.
   Светлана по привычке оглянулась: хотелось, чтобы кто-нибудь полюбовался вместе с ней. Но тихо было в лесу. Она одна.
   Вот сюда не нужно приводить ребят — мухоморам всегда достается от мальчишеских ног. Полетят разломан­ные шляпки, и вместо сказочных принцев — под елками крошево из грибов!..
   Нет, лучше наоборот, — привести сюда ребят и до­биться, чтобы не сломали, сказать: «Посмотрите, как это красиво...»
   Сказочные принцы в красных шляпах остались под елками, а Светлана ушла.
   Когда смотришь на деревья в лесу, кажется, что они стоят часто-часто. Подойдешь поближе — и они перед тобой расступаются. Обернешься — пропустили тебя и опять тесно сомкнулись. А деревья справа и слева, те, которые подальше, будто вместе с тобой идут. А те, которые ближе, идут навстречу. И лес получается весь в движении.
   Так хочется иногда, чтобы сейчас, вот сию минуту, слу­чилось что-то очень хорошее... Ну, например, письмо от кого-нибудь... или чтобы приехал кто-нибудь...
   А вдруг, пока она здесь ходит, кто-нибудь приехал в лагерь? Да нет! Кому же? Кто может приехать?..
   Тропинка круто сбежала в овраг. На дне оврага —
   ручей, весь обросший высокими травами, таинственный, тоже совсем сказочный, как мухоморы. На поворотах разливается маленькими бочажками. В каждый малень­кий бочажок можно посмотреться, как в большое зеркало.
   Вода в бочажках теплая. Воды в бочажках по колено. По воде разбегаются круги.
   А сверху смотрят молчаливые ели... Нет, не совсем молчаливые: шуршат, шепчут, поскрипывают...
   Где-то далеко в лесу кто-то крикнул:
    — А-у!
   Уже грибники приезжают в выходные дни
   По другую сторону оврага лес совсем другой — моло­дой, светлый, солнечный... Меньше елок, больше березок и осин.
   В этом веселом лесу по тропинке навстречу Светлане шли мужчина и молодая женщина. У мужчины за плеча­ми небольшой мальчуган, женщина несла лукошко с оранжевыми подосиновиками.
   Мужчина сказал:
    — Хорошенькая девочка!
   Светлана, горячо вспыхнув, прошла не оборачиваясь.
   «Неужели это про меня?» Но ведь никого другого не было поблизости — значит, именно про нее.
   А может быть, они просто разговаривали про какую-нибудь совсем другую девочку?.. Но ведь смотрели-то на нее!
   Эх, так и не узнаешь никогда!
   А все-таки было приятно...
   И вот затихли голоса, опять Светлана в лесу одна.
   Ее потянуло к ребятам, в привычный шум.
   Переходя овраг, Светлана остановилась у ручья в том месте, где на повороте был маленький круглый бочаг, и долго смотрелась в лесное зеркало.
XLIX
   «Ваша мама заболела. У нее крупозное воспаление легких. Врачи считают, что это опасно. Ваша мама не хочет, чтобы вам писали или телеграфировали об этом, но, если будет хоть какая-нибудь возможность, возьмите отпуск и приезжайте».
   Начальник курса два раза перечитал телеграмму, по­смотрел на Костю.
    — Без подписи... Странная телеграмма!
    — Я понимаю, товарищ полковник, что такая телеграмма — не официальный документ. Должно быть, нуж­на справка от врача... заверенная... Но дело в том, что моя мать живет за городом... Я не знаю, кто сейчас с ней... и как быстро они сумеют послать вызов. Может пройти и день и два... Я даже не знаю, кому я мог бы сейчас телеграфировать!
    — А кто эту телеграмму послал, как вы думаете?
    — Может быть, соседка... только вряд ли... Когда я был летом дома, она куда-то на юг уезжала... Я думаю, девочка послала, мамина знакомая. Она в детском доме жила, у моей матери часто гостила... и очень ее любит.
    — Это видно, что любит, — сказал полковник, разглаживая рукой телеграмму. — Сколько ей лет, девочке?
   Костя в затруднении пожал плечами:
    — Да лет... пятнадцать... шестнадцать...
    — Вот видите. Могла что-нибудь напутать.
    — Не напутает, товарищ полковник!
    — Ладно, не волнуйтесь, дадим вам отпуск. Поспеете сегодня к скорому поезду. Присядьте пока... Или что, вещи вам собрать нужно?
    — Спасибо, товарищ полковник! — горячо сказал Кос­тя. — Какие мои вещи! Я в пять минут соберусь.
   Пока оформляли документы, Костя сидел у стола, до боли стиснув руки. Ему вдруг пришло в голову, что ведь у Светланы тоже уже начались занятия в училище, и, если она сейчас с мамой, значит...
    — Да ты не расстраивайся, друг! — сказал полков­ник. — Воспаление легких — теперь не страшная болезнь. Сульфидин, пенициллин...
    — У нее с сердцем неважно, товарищ полковник, она во время войны себя не жалела.
    — Она что, хворала в этом году? Весной, например?
    — Нет, не хворала.
    — А были у тебя весной еще какие-нибудь семейные неприятности?
    — Почему вы так думаете, товарищ полковник?
    — Думаю, потому что вижу. Посерьезнее ты как-то стал. Четыре года тебя знаю, по документам — старый фронтовик, а вид у тебя был уж больно, — он усмехнул­ся, — нестарый. Между прочим, увидишь мать — ты ей скажи, что начальник курса тобой доволен. Поскромни­чаешь ведь, не скажешь?