Артюхова Нина. Светлана

   Няня, сидевшая на низеньком стуле, ответила, при­стегивая помочи смущенному малышу:
    — А знаете, нет!
   Зинаиде Львовне понравилось, как искренне и доб­родушно она сказала это. И лицо у няни было приятное, чуть-чуть насмешливое, чуть-чуть усталое, с еле замет­ными морщинками около глаз и губ.
   Терпение? Профессиональная привычка? Да, конеч­но. Но, кроме терпения и привычки, чтобы ответить вот так, нужна любовь.
   В передней Зинаида Львовна раскрыла свой неболь­шой, но довольно-таки увесистый чемодан и сказала Наталье Николаевне:
    — А это новогодний подарок от моих ребят вашим ребятам.
    — От ваших ребят? — переспросила Наталья Нико­лаевна. — Сколько же их у вас? Я думала, что у вас только один сын.
    — Сын один, а ребят много. Пожалуй, даже больше, чем у вас в детском доме. — Она пояснила: — Ведь я в библиотеке работаю.
   В чемодане оказались книги, правда не новые, но чи­стенькие, аккуратно подклеенные и переплетенные.
    — Вот за это спасибо! — сказала Наталья Николаев­на. — Читают у нас жадно. Да книги-то какие хоро­шие!
   Зинаида Львовна улыбнулась и опять стала очень похожей на Костю.
    — А разве можно дарить плохие? Я им прямо сказа­ла: скучных книг не повезу. Если хотите дарить — толь­ко то, что вам самим нравится.
   Уже в вагоне Зинаида Львовна спросила Светлану:
    — А тебе не жаль уезжать от ребят, от Натальи Николаевны, от елки?
   Светлана ответила честно:
    — Жаль, конечно... А все-таки мне хочется к вам поехать.
    — Ты не успела поужинать. Хочешь пирожков?
   Каждая хозяйка печет пироги по-своему, и каждые новые, незнакомые пироги кажутся особенно вкусными. К тому же в поезде почему-то всегда есть хочется.
    — А елка и у меня будет, — сказала Зинаида Львов­на. — Конечно, не такая большая, как у вас в зале стоит.
   Домашние пироги, ожидание праздника... А в метро и на вокзале Зинаида Львовна вела Светлану за руку — боялась, что потеряется в толпе. В поезде заботливо уса­дила подальше от двери, чтобы не продуло, а шубку по­советовала расстегнуть и надеть внакидку.
   Это так напоминало поездки с мамой...
   Первый раз Светлана думала о матери без острой боли, а с грустной нежностью.
   А Зинаиду Львовну не только радовала возможность доставить девочке удовольствие. Светлану привез в Мо­скву Костя. Она видела Костю там. Сней можно было говорить о Косте.
   От Кости как раз накануне пришло письмо — ново­годнее, поздравительное. Костя просил не беспокоиться о нем: «У нас сейчас тихо». Судя по газетам, так оно и было, и эта «тишина» смягчала — ненадолго! — неот­вязную тревогу, с которой ни днем, ни ночью не рас­стается мать солдата.

XXI

   По сравнению с детским домом квартира Зинаиды Львовны показалась Светлане совсем игрушечной. Две маленькие комнаты и маленькая столовая между ними. В столовой — круглый стол, узенький буфет, диван не­превзойденной мягкости и почти полное отсутствие сво­бодного пространства.
    — Я на этом диване буду спать?
   Диван по сравнению с другими, знакомыми Светла­не диванами казался потертым, стареньким и некраси­вым. Но в нем была милая старческая доброта и снисходительность. На него можно было и с ногами забрать­ся и кувыркнуться разика два — он не обиделся бы.
    — Да, придется спать здесь, — сказала Зинаида Львовна. — Костя писал, чтобы устроить тебя у него в комнате. Но он забыл, что не все разделяют его вкусы. Вот посмотри, на чем он спит, пощупай.
   Светлана сделала от дивана четыре шага и очути­лась в Костиной комнате.
    — Понимаешь, до седьмого класса у него была нор­мальная кровать с сеткой, а потом решил закаляться — и вот, устроил себе... Да ты сядь, посмотри, что это за прелесть.
   Светлана присела на нечто вроде кушетки, покрытое пестрым ковром.
    — Да ведь это почти голые доски!
    — Вот именно. У них в школе французский язык проходили, так ребята Костину кровать прозвали "quel quе chosе", то есть «что-то», «нечто», «что-нибудь». А Ко­стину комнату звали «кэлькэшозницей».
   Светлана засмеялась. Ей нравилось, что в этой ма­ленькой комнатке все было так, будто Костя ушел куда-то совсем ненадолго. Вернется — возьмет книжку с пись­менного стола, или станет писать — чернила есть в чер­нильнице, или раскроет альбом с фотографиями...
    — Хочешь, посмотри фотографии. Тут многое Костя сам снимал... А я пока ужин разогрею.
   Зинаида Львовна то выходила из столовой в кухню, то возвращалась опять. Светлана раскрыла альбом.
   На первой странице — Костин класс. В середине — большая учительница, а кругом нее мелкота, девочки и мальчики вместе. Ребята сидят на стульях, другие сзади стоят, а внизу, прямо на полу, — три мальчугана, сло­жив ноги по-турецки. Один из них — Костя,
   Ох, и веселое, предприимчивое у него лицо! И надо сказать — очень мало изменился.
   Рядом с учительницей, вполоборота, должно быть, первая ученица сидит, отличница на всю школу — по крайней мере, у нее такой вид — гордая! Или это просто кажется, потому что тяжелые косы оттягивают голову девочки назад?.. Очень знакомыми показались Светлане тяжелые косы, прямая линия бровей... Светлана быстро перевернула страницу.
   Кэлькэшоз. На нем — Надя. Уже не маленькая де­вочка. Почти такая же, как та «одна знакомая», что по­казывал Костя, только великолепные косы не заложены узлом сзади, а свисают вперед, во всю мощь. Надя си­дит властно, по-хозяйски, поджав под себя ноги, и с гор­дой улыбкой и чувством собственности смотрит не в учебник литературы, раскрытый у нее на коленях, а пря­мо в аппарат — или на того, кто снимает?
   На соседней фотографии, на том же кэлькэшозе, в тот же солнечный день — Костя. Солнце успело отойти только на одну полоску обоев. На коленях у Кости все тот же учебник литературы. Внизу подпись в стихах, сде­ланная не Костиной рукой:
   Я в печальной позе
   Сижу на кэлькэшозе.
   Нет, поза не печальная. Правда, Костя не осмели­вается (на своем же кэлькэшозе!) сидеть, поджав под себя ноги, он скромно спустил их вниз, но на лице у него — сияние, он смотрит прямо в аппарат (или на того, кто снимает?) с таким выражением, будто ждет, что из объектива сейчас «птичка вылетит».
   Увидев Зинаиду Львовну в столовой, Светлана ска­зала:
    — Какие у этой девочки косы чудесные!
    — Да. Это Надя Зимина, Костина одноклассница. Они и сейчас дружат.
   Опять Костин класс во дворе школы. Все стоят. Ма­ленькая учительница как будто обнесена высоченным забором из девятиклассников. Некоторые уже с усика­ми. Рядом с учительницей — девочки, конечно не такие большущие, как эти усатые дяди, но тоже совсем почти взрослые. Надя — во втором ряду. За ее плечом — Ко­стя. Они стоят с краю. У обоих сдержанно счастливые лица.
   Дальше — несколько групповых снимков: в лесу на лыжах, в саду перед домом, в маленькой столовой. По-видимому, Костины ближайшие друзья. И всюду Надя немножко впереди, а за ее плечом — сдержанно счастли­вый, а иногда и откровенно счастливый Костя.
   Ой, что это?.. Лужайка в лесу, двое ребят затапты­вают костер, остальные надевают заплечные мешки, а в стороне под деревом, схватившись за ствол, — Костя. У него расстроенное, покорное лицо, а Надя уходит от него с гордым и независимым видом. Сейчас уйдет, пря­мо сейчас выйдет из кадра... Поссорились, что ли?
   Вот еще моментальный снимок. Опять никто не пози­рует, все идут по дороге с заплечными мешками, в том же лесу. Надя с девочками ушла вперед, за ними — ребята, а позади всех — мрачный Костя... Даже по вы­ражению спины видно, что жизнь ему не мила!
   Светлана торопливо листала альбом. Ей хотелось опять увидеть счастливого Костю.
   Да, он развеселился на следующих снимках. И Надя, снятая отдельно, опять доброжелательно смотрит в ап­парат.
   Светлана медленно закрыла альбом. Ей было жалко Костю на том снимке, в лесу... Поправила заколку в во­лосах... задумалась... Потом явилась неожиданная мысль: «А что, если начать отпускать косу?» У Мух длин­ные волосы, Галя тоже отпускает, да и многие девочки в детском доме. Галя и Мухи не советуют, говорят, что Светлане так лучше...
   Светлана обеими руками прихватила волосы сзади, разделив их как бы на две косы, и подошла к зеркалу в столовой.
   Волосы натянулись, пригладились надо лбом, лицо от этого покруглело, пополнело, стало чужим и стран­ным... Да, Галя и Мухи правы: не идет. Уж, видно, кому какая судьба. Одному — длинные косы, другому — вот такая черная копна на голове...
   В коридоре послышались шаги Зинаиды Львовны, и Светлана еле успела отойти от зеркала и взлохматить волосы.

XXII

   Маленькая квартира насыщена радостным запахом елки. Колючки и зеленые лапки на ступеньках около две­ри и в узком месте у ворот.
   А дальше, от ворот, тянется след полозьев. Длинные полосы на снегу. Это елку везли вчера на санках из ле­са, через овраг, а она царапала снег растопыренными ветками.
   Светлана вышла за ворота и остановилась посередине белой улицы, щуря глаза от яркого утреннего солнца. Много таких следов на снегу — у каждых ворот царапи­ны и мохнатые лапки. В каждом коме — мохнатая зе­лень и блеск за окном.
   Три года елка была вычеркнута из жизни девочки. Елка и все, что связано с ней. И вот опять...
   Хорошо встретили вчера Новый год. Весело было. Удивительно даже, сколько народу поместилось за не­большим круглым столом. Да, не меньше десяти человек сидело только на диване. Люди, впрочем, были разной величины. Зинаида Львовна сказала:
    — Это мой актив — самые прилежные читатели в библиотеке.
   У старших мальчиков уже по-петушиному ломался голос, а самая маленькая девочка в разгар веселья по­ложила на валик старенького дивана все три диванные подушки и ринулась вниз, визжа от восторга и стра­ха, — для нее это была огромная высота.
   Ну и кавардак был в комнатах! Светлане казалось, что Зинаиде Львовне дня два по крайней мере придется заниматься уборкой. А вышло совсем не так. Зинаида Львовна посмотрела на часы, похлопала в ладоши:
    — Ну, ребятушки... Я обещала вашим мамам...
   Можно было подумать, что она Аладдин и потерла
   волшебную лампу; всё остальное сделали духи. Светла­на успела поставить на место только один стул и выте­реть одну чашку. Да и то девочки говорили ей:
    — Оставь, не трогай, ты у нас в гостях!
   На широкой улице по-праздничному тихо. Рано еще. И большие и маленькие отдыхают после встречи Ново­го года. Этот год — тысяча девятьсот сорок пятый — должен быть особенным годом. Вчера поднимали бо­калы за победу, за то, чтобы война окончилась в новом году.
   Не все местные жители отдыхают. Вот совсем свежие следы в проулке между заборами. Какой-то запоздалый дед Мороз только что протащил на санях елку из леса. О чем он думал вчера, нераспорядительный дедушка?
   Великан этот дед Мороз — следы огромные, от вмя­тины до вмятины почти три Светланиных шага. И елку себе выбрал по вкусу. Она не просто царапала снег вет­ками — она не помещалась на санках, она сгребала снег направо и налево, оставляя за собой широкую по­лосатую дорогу.
   Светлана помчалась вперед по этой дороге. Обогнула забор, очутилась на незнакомой улице... Направо, на­лево... еще забор, еще поворот...
   Большущая елка лежала так близко за углом, что Светлана чуть не споткнулась о ветки, еле успела затор­мозить.
   Дед Мороз, длинный-предлинный, сравнительно еще молодой, стоял тут же, с папиросой в зубах.
   Умаявшись и желая отдохнуть, он с задумчивым ви­дом протирал круглые стекла очков.
    — Здравствуйте, дедушка Мороз! — выпалила Свет­лана.
   На нее смотрели удивленные близорукие глаза. Дед Мороз неторопливо надел очки, отчего стал немножко похож на Аллу Нежданову, и приветливо сказал:
    — Здравствуй, Светлана.
   Теперь удивилась Светлана:
    — Откуда вы знаете, как меня зовут? Ведь вы меня никогда не видели!
    — Именно потому и знаю, что это ты. Всех осталь­ных здешних ребят видел, а тебя нет. Значит, именно ты — приезжая.
    — Но почему приезжая должна быть именно Свет­ланой?
    — Потому что именно Светлана приехала. И елку на­думали делать как раз в честь твоего приезда. Как же мне не знать?
   Он уже опять тащил за собой огромную елку, совсем скрывавшую маленькие узкие сани. Светлана бежала рядом, недоумевающая и заинтересованная.
    — По-моему, ваша елка ни в одном доме не поме­стится. Она проткнет потолок.
   Он с тревогой обернулся на елку?
    — Думаешь, не поместится?
   Они подошли к дому с большой террасой и беседкой в глубине сада. Елка, шурша ветвями, втянулась в во­рота.
   Хлопнула дверь, на террасу выбежала очень красивая девушка в джемпере, с длинными, по колено, кашта­новыми косами, и крикнула:
    — Так я и знала!.. Что же ты наделал, Алешка? Раз­ве это комнатная елка? Такую в Москву везти и поста­вить на Пушкинской площади!
    — Надя! Надя! — взывал через форточку женский го­лос. — Как же можно раздетой! Вернись! Простудишься!
   Надя обернулась:
    — Мама, посмотри, какую нелепую елку Алеша при­нес!
    — Алеша! Что же вы наделали! — Это уже из фор­точки.
    — Не беспокойся, Надюша. Александра Павловна, не беспокойтесь, мы ее подрубим!
   Не было, не было такого длинного в Костином аль­боме, его нельзя было бы не узнать!.. Сосед? Двоюрод­ный брат? Светлана стояла у ворот. Невозможно было уйти.
   Надя заметила ее:
    — А это Светлана? Я тебя сразу узнала, Костя рас­сказывал. Что же ты стоишь? Давай будем знакомиться.
   «Дед Мороз», «Алешка», «Алеша» был наконец офи­циально представлен. Но что значит фамилия и такие ничего не говорящие слова, как «мой товарищ»?
   Невозможно было не войти вместе с ними в дом, ко­гда Надя пригласила войти.
   Хорошая квартира, гораздо больше, чем у Зинаиды Львовны. Очень красивая мебель. Зеркальный шкаф, от­дельно зеркало из трех частей на лакированном столике. Даже неприятно как-то: всю тебя видно сразу — и спе­реди, и с боков, и с затылка. Непонятные кэлькэшозы в этой квартире недопустимы. Диван и кресла, обитые шелком, с деревянными, должно быть красного дерева, спинками.
   На такой мебели нельзя сидеть, поджав под себя но­ги, даже развалиться нельзя, нужно сидеть выпрямив­шись. Странное дело: квартира большая, а свободного пространства здесь даже меньше, чем в маленьких ком­натах Зинаиды Львовны. Уж очень всё загромождают здесь вещи.
   На столике около зеркала, на полках, развешанных по стенам, стоят бесчисленные вазочки, рамки, фарфоровые собачки и котята, фарфоровые старинные пастуш­ки и пастушки.
   И все это бьющееся, все требует заботливого ухода. Светлана осторожно дотронулась пальцем до собачьей фарфоровой головы... Ни пылинки! Должно быть, Надина мать целыми днями ходит от одной собачки к дру­гой и вытирает пыль мягкими тряпочками. А там и ве­чер настанет... Когда дойдет очередь до самой послед­ней собачки, с самой первой опять уже нужно стирать пыль.
   Должно быть, поэтому у Александры Павловны та­кое озабоченно-обиженно-страдальческое выражение лица. Красивая даже... только тусклая какая-то она. Во­обще у нее такой вид, будто она долго лежала в сунду­ке, пересыпанная нафталином — от моли, а моль, не бо­ясь нафталина, все-таки погрызла ее немного.
   Надя не похожа на мать, и в комнате у Нади ни од­ной фарфоровой собачки нет. Большая картина на сте­не, чертежный стол и много толстых учебников...
   Надя похожа на отца — лицом, конечно, а не фигу­рой. Он такой большой и широкий, даже грузный, мед­ведеобразный какой-то. Надиного отца Светлана уви­дела вечером, когда пришла к Зиминым на елку вместе с Зинаидой Львовной.
   За чайным столом сидели какие-то специально подо­бранные благонравные дети и вежливо разговаривали, не прислоняясь к спинкам стульев. А Надин отец ходил по комнате в огромных, выше колен, арктических ва­ленках. Тесно ему было здесь, и главной его заботой было не зацепить широкими своими локтями благонрав­ного ребенка с одной стороны и какую-нибудь краси­венькую фарфоровую никчемность — с другой.
   Надин отец приехал только на днях, вернее, прилетел из Сибири, по своим служебным делам, и задержался в Москве.
   Ему подходит строить что-нибудь в тайге или в тунд­ре и, обдумывая планы строительства, шагать по скри­пучим полам нового дома, где пахнет смолой и очень мало мебели.
   Разговор с благонравными детьми не получался; выпив чай, Светлана отошла к шкафу и стала разгляды­вать книги за стеклом. Разговор взрослых как-то раз­двоился. Сергей Петрович, Надин отец, спросил Зинаи­ду Львовну про Костю. Спросил, как спрашивают о близком человеке, а не просто из вежливости: пишет, мол, или нет, а узнав, что пишет и что все в порядке, на­чинают говорить о другом. И Зинаида Львовна расска­зывала ему о Косте с подробностями, уверенная, что это ему интересно.
   Александра Павловна, мать Нади, разливала чай и занимала своих гостей. Это их дети так чинно сидели за столом. Александра Павловна жаловалась на продо­вольственные затруднения, а ее гости советовали ей и друг другу, что где можно достать. Кто-то откуда-то при­вез сливочное масло и продает. Очень неплохое масло.
   Александра Павловна вздохнула:
    — Я прежде брала только вологодское, высший сорт, а теперь приходится брать что придется.
   Она придвинула вазу с домашним печеньем полной чернобровой даме, сидевшей напротив:
    — Кушайте, пожалуйста.
   И видно было, что и гостей своих она тоже разделя­ет по сортам, как разделяют по сортам сливочное масло в магазинах «Гастронома». Полная чернобровая го­стья — высший сорт, «экстра». Другие две — первый сорт. А Зинаида Львовна?.. И уже враждебно по отно­шению к Надиной матери Светлана определила, что Зинаида Львовна, да и она сама в придачу — гости вто­рого сорта.
   Гостей третьего сорта в этом доме быть не могло: ведь и масла третьего сорта в хороших магазинах не держат.
   Ну, а Костя? И этот Алеша Бочкарев?
   Костя, несомненно, тоже второй сорт... Пожалуй, и Алеша. Но вот Александра Павловна подошла к Нади­ной двери и сказала:
    — Ты что же, Надя, Алеше еще чаю не предло­жишь?
   Значит, Алеша Бочкарев если не высший, то, во вся­ком случае, первый сорт.
   Алеша и нравился Светлане и в то же время вызы­вал досаду.
   Когда потушили огни на елке, он и Надя ушли зани­маться в Надину комнату. У школьников каникулы, а у студентов как раз самое горячее время начинается — зимняя сессия.
   Светлана никак не могла понять, почему Надин отец живет так далеко, а вот прилетел же под Новый год. И Надя поедет к нему на каникулы. Даже Александра Павловна в начале войны жила там... Она жаловалась, как трудно было жить в таких условиях. Должно быть, все-таки в Москве было потруднее во время бомбежек! А теперь в Москве все-таки легче... хотя и нет вологод­ского масла. Или потому вернулись, что Наде надо учиться?..

XXIII

   Накануне отъезда Светлана вместе с Зинаидой Львовной зашла попрощаться к Зиминым.
    — Тетя Зина, — сказала Надя, — зачем вам после работы взад и вперед в Москву ездить? Устанете. Алеша ее отвезет.
   Алеша сейчас же отозвался из Надиной комнаты:
    — С удовольствием!
    — Никому не надо меня отвозить! — запротестовала Светлана. — Я теперь дорогу знаю, я одна!
   Разумеется, ее протест не был принят во внимание. Зинаида Львовна спросила:
    — Но ведь Алеше электротехнику сдавать через два дня?
    — Ничего, ничего, — решительно возразила Надя, — ему даже полезно проветриться.
   И вот все отодвинулось назад — радостный блеск елочных огней, новые товарищи, милое лицо Зинаиды Львовны... Случайно увидела Светлана кусочек чужой жизни, будто прочла несколько страниц книги без на­чала и без конца...
   Поезд, ритмично постукивая колесами, спешит обрат­но в Москву, а в полутемном вагоне рядом со Светланой сидит непонятный Алеша Бочкарев, который и нравится и в то же время вызывает досаду. Кто он, в конце кон­цов, этот Бочкарев? Почему он отвечает «с удовольствием», когда Надя, оторвав его от солидной, толстой, лю­бимой электротехники, велит ехать в Москву?
   На каком основании посылали его в лес за елкой? Тоже было ему «полезно проветриться»? Почему ему по­лезно делать все, что хочет Надя?
   Он заботливо наклоняется к Светлане и спрашивает, не холодно ли ногам. У Нади он был в штатском, а се­годня из-под пальто видна гимнастерка, и не простая красноармейская, а командирская гимнастерка. Гово­рят, он был под Сталинградом...
   К нему, должно быть, ужасно не идет военная форма, и вообще невозможно представить себе его на фронте. По внешности, по движениям своим он именно то, что называется выразительным словом «шляпа». Он может быть инженером, ученым, профессором, изобретателем — сколько угодно, но только не солдатом. Тем более — не командиром.
   Вот Костя — да. Веришь, что Костя в нужную мину­ту не будет мямлить, что он и сам, не задумываясь, пойдет навстречу опасности и солдатам вовремя крикнет героические командирские слова, например: «Ребята, за мной!» Или: «Стоять насмерть!»
   Конечно, Алеша тоже не трус, это ясно. Должно быть, когда его посылали в какое-нибудь самое опасное место, он сейчас же отвечал: «С удовольствием!» Но непонятно, как он мог посылать в опасные места других людей? Для этого он слишком мягкий, не верится, что он умел при­казывать, а кажется, что он вежливо просил, прибавляя к каждой фразе «пожалуйста».
   А может быть, именно потому и не взяли немцы Сталинграда, что даже вот такие совсем мирные, не подхо­дящие для войны люди научились не только «стоять на­смерть», но и других вести за собой навстречу смерти, а ведь это гораздо труднее!
   Но почему же все-таки сейчас им Надя командует, по-хозяйски посылает его туда и сюда?..
   Когда поезд уже подходил к Москве, Светлана реши­лась наконец спросить прямо «в лоб»:
    — А вы Зиминым родственник?
    — Нет, — ответил Алеша, — просто знакомый. Ох, уж эти «просто знакомые»!
   Несмотря на протесты Светланы, Алеша не уехал сейчас же с вокзала обратно, а буквально за руку до­вел ее до станции метро и взял два билета.
   Когда Светлана ехала в поезде с Зинаидой Львовной, это напомнило ей поездки с мамой. А сейчас неумелой мужской заботливостью Алеша напомнил отца.
   Но папа был совсем не похож на Алешу. Папа был не­большого роста, только немного выше мамы. И рука у него была небольшая, крепкая, энергичная. Мама говорила, что папа очень вспыльчивый и что характером Светлана пошла в него. Впрочем, о том, что папа вспыльчивый, Светлана ни за что не догадалась бы сама и очень удивилась, когда услышала об этом от мамы. Значит, можно быть одновременно вспыльчивым и сдер­жанным...
   Когда она с отцом приезжала в Москву, Светлане было семь лет. Это было весной, в конце апреля. Москву украшали к празднику, на домах прилаживали огромные буквы с лампочками «М», «А», «Я», а перед ними — цифру «1». Увидев вечером большую красную букву «М» над входом в метро, Светлана подумала, что это тоже первая буква слова «Май», а папа сказал, что это значит «метро». Но всегда с тех пор, когда подходишь к стан­ции, хочется справа к букве «М» приписать «А» и «Я», а слева цифру «1». И даже в такой снежный зимний день вспоминается та весна. Только сейчас лампочки не за­жигаются, потому что затемнение и буква «М» не яркая, не праздничная...
   Было уже довольно-таки поздно. В детском доме, должно быть, все уже спать легли... Окна голубовато поблескивали, отражая лунный свет. Пока Алеша зво­нил у подъезда, Светлана, увязая почти по колено в снегу, подбежала к окну — второму слева. Подтянулась на руках... Так и есть: если смотреть совсем близко, сбо­ку, виден теплый матово-золотистый свет там, внутри — это окно кабинета. Наталья Николаевна не спит.
   Наталья Николаевна не спала. Она уже начинала не­множко беспокоиться. Каждой женщине знакомо тре­вожное чувство ожидания. Уметь ждать — это большое искусство, в особенности если пожилой человек ждет че­ловека молодого. Молодость редко бывает благоразумной, но старость не должна быть ворчливой. Молодых обижают излишние заботы. Волнение за них кажется недоверием — молодые считают, что ничего с ними не может случиться.
   Когда в детском доме наступила вечерняя, потом ноч­ная тишина, Наталья Николаевна, перед тем как уйти к себе, обошла свои владения, мягко ступая по ковру.
   Попросила дежурную няню:
    — Скажите мне, когда она приедет.
   Квартира директора в том же доме, но у нее отдель­ный вход. Ступеньки крыльца, запорошенные снегом... До сих пор непривычно видеть на этих ступенях только свои собственные следы. «Квартира директора» говорит­ся только по привычке. В сущности, это комната дирек­тора — другие две присоединены к детскому дому, дру­гие две не нужны.
   На стене — портрет, увеличенная фотография: муж­чина и два мальчика, очень на него похожие.
   Мальчики уезжали на школьные каникулы и возвра­щались иногда вот так же с опозданием... Потом зимой стали уезжать позднее, не под Новый год, а в конце ян­варя, на студенческие каникулы.
   Как много было следов на снегу около двери! Снача­ла маленькие, детские, потом совсем настоящие, боль­шие, мужские следы.
   Потом мальчики уехали в жаркий летний день сорок первого года, и очень скоро Наталья Николаевна узна­ла, что бесцельно ждать.
   Наталья Николаевна прилегла на кушетку с книгой в руках, но спать не хотелось. Она опять вышла и вер­нулась к себе в кабинет.
   Странно все-таки, что Светлана не едет. Конечно, ее не отпустят одну. Но ведь было уже с ней приключе­ние — тогда, в школе... Впрочем, вернее всего, просто не рассчитали, что поезд придет в Москву так поздно.
   Голоса и какое-то царапанье под окном. Потом по­слышался деликатный, как будто извиняющийся звонок. Две фигуры в дверях — большая и маленькая.