— Такой маленький, а как больно от него было!... Костя, как по-вашему, кончится когда-нибудь война?
V
   Костя спал. Он отсыпался за обе эти бессонные ночи и за много других бессонных ночей. Спал то сидя, то ле­жа; просыпаясь, удивленно повторял слова соседа-сер­жанта: «Сколько может человек спать?!» — и сейчас же засыпал еще крепче. Окончательно проснулся Костя, ко­гда кто-то громко сказал в коридоре:
    — Через два часа Москва!
   Светлана, аккуратно причесанная, с подвернутыми рукавами нового ватника, наглухо зашивала свою кофточку без пуговиц, превращая ее в джемпер. Потом стала смотреть в окно.
   Костя узнавал и не узнавал подмосковные дачные ме­ста. Тут налево должна быть станция — нет станции, один фундамент, над которым колышутся седые травинки. Поредели леса. Далекие деревни стали видны теперь из окна поезда. Вплотную к большим колхозным полям жмут­ся маленькие кусочки земли, прямоугольные и квадрат­ные. Женщины, одетые по-городскому, неумело копают картошку. Это индивидуальные огороды москвичей. А по­дальше, на холме, — скромный памятник. Много их уже встречалось и раньше. Они все одинаковые: небольшая пирамидка и красная звезда наверху.
   Вот и кончились поля, уже Москва начинается.
   Все высокие здания изуродованы грубыми пятнами камуфляжа, чтобы казаться издали (и сверху) чем-то менее значительным.
   В городе совсем нет заборов; только по линии деревь­ев и кустов можно понять, где они были прежде. Сады выходят прямо на улицу. А в садах больше грядок, чем клумб, и всюду, где должна была расти просто трава, и даже там, где ничего никогда не росло, растет картошка.
   Сосед-сержант, услышав, что Светлану нужно устраи­вать в детский дом, сказал:
    — Эх, знаю я один детский дом в Москве! Товарища моего ребятишки там живут. Заведующая уж больно хо­роша... Какие письма отцу на фронт писала! Вот бы те­бя, Светлана, туда устроить.
    — А вы адрес знаете? — спросил Костя.
    — Как же, знаю, конечно. Сколько раз на конвертах видел... Какой же адрес-то?.. — Он посмотрел в потолок и задумался. — Сейчас вспомню, товарищ младший лей­тенант... Директора Натальей Николаевной зовут... Ду­ша человек!
   ...Вечером того же дня директор детского дома На­талья Николаевна сидела у себя в кабинете с книгой в руках. Неожиданный поздний звонок. Она прислушалась. В дверь постучала дежурная няня:
    — Наталья Николаевна, вас какой-то военный спра­шивает... молоденький совсем... с девочкой.
   Наталья Николаевна вышла в переднюю и увидела лейтенанта с подвязанной рукой и черноглазую девочку в ватнике.
   Костя, козырнув, почтительно сказал:
    — Разрешите обратиться, товарищ директор!
    — Пожалуйста.
   К ней совсем не подходило официальное слово «дирек­тор». Серебряные волосы, белый пушистый платок, наки­нутый на плечи. Спокойное, внимательное лицо. Она ка­залась бабушкой в большом и тихом доме, странно тихом, потому что ведь это был детский дом. Но дети набегались днем и теперь спят, а бабушка охраняет их сон.
    — Зайдите сюда. — Движением руки она пригласила Костю зайти в кабинет. — А вы, Тоня...
   В передней было несколько стульев. Няня наклони­лась к Светлане:
    — Садись, милок. Тебя как зовут?
   Войдя в кабинет, Костя хотел прикрыть за собой дверь, но вдруг почувствовал, что дверь сопротивляется и не дает себя закрыть. Так и есть — Светлана стояла у него за спиной и даже за косяк ухватилась, всем своим видом показывая: вы не будете говорить обо мне без ме­ня! Костя был обескуражен таким явным неповиновением. Но не только резкие — даже строгие слова сейчас, при расставании, были невозможны.
    — Я вас слушаю, — сказала Наталья Николаевна с таким спокойствием, как будто не было вовсе упрямой девчонки около двери.
   Но Косте Светлана мешала, не хотелось при ней го­ворить о ее родных... Ну как бы это поосторожнее?.. Впрочем, после первых же коротких фраз Костя почувст­вовал, что Наталья Николаевна уже все поняла и знает уже о Светлане, а может быть, и о нем самом гораздо больше, чем он мог бы ей рассказать.
    — Вы прямо с вокзала?
    — Нет, я заходил еще в наркомат, потом мы искали долго...
    — Видите ли, товарищ лейтенант, жалко, что вы не оставили девочку прямо на вокзале, в детской комнате. Ее бы направили в приемник, а оттуда ей бы дали путев­ку... Дело в том, что мы не имеем права сами, помимо гороно, принимать ребят. В приемнике они проходят вра­чебный осмотр, оттуда их посылают в детские дома, в за­висимости от возраста, состояния здоровья...
   Костя и сам понимал, каким ребячеством было с его стороны понадеяться на случайный адрес, данный слу­чайным дорожным спутником. Они приехали в Москву в конце рабочего дня. Костя боялся не застать начальника, к которому у него были письма. Пока он ходил по слу­жебным делам, Светлана сидела на скамейке сквера, где среди зелени матово белел, дожидаясь темноты, аэростат воздушного заграждения.
   Наконец Косте сказали, что ему нужно явиться завтра к десяти утра. Он обрадовался, что ночевать будет дома. Нужно было поскорее устроить девочку. Он видел, что Светлана устала и проголодалась. Зашли в столовую по­ужинать. Когда вышли из столовой, аэростат был уже вы­соко в темном небе. На беду, сержант дал неточный адрес: вместо переулка записали улицу. Детского дома там не оказалось, пришлось проверять в справочном бюро.
   Костя нерешительно посмотрел на директора:
    — Как же теперь быть?
    — Вы говорите, ваша семья за городом живет? — спросила Наталья Николаевна. — Так что вам сейчас на вокзал нужно?
    — Да, на вокзал.
   Костя подумал, что ведь на каждом вокзале есть дет­ская комната... и вдруг ему вспомнились слова капитана: «Костя, будь другом, устрой ее в детский дом».
    — Нет, — сказал он, как бы возражая самому се­бе, — я хочу знать, куда она попадет. Где этот... как его... приемник?
    — Довольно далеко, на двух трамваях ехать... боюсь, вы застрянете, не поспеете на поезд.
    — Что же делать, переночую в Москве. Пойдем, Свет­лана.
   Наталья Николаевна посмотрела на Костину забинто­ванную руку... потом встретилась глазами с девочкой.
    — Светлана, сколько тебе лет?
    — Тринадцать.
    — Тринадцать? — удивленно переспросила Наталья Николаевна. — Я думала, гораздо меньше... Тебе хочет­ся у нас остаться, да?
   Светлана ничего не ответила.
    — Поезжайте, товарищ лейтенант. Девочка останется здесь.
    — Но вы же говорили...
    — Ничего. Сегодня переночует у меня в кабинете. То­ня, — она повернулась к девушке, открывшей им дверь, — будьте добры, затопите ванную.
    — Спасибо вам! — горячо сказал Костя.
   Он дал свой адрес — домашний и номер полевой почты.
    — Ну, Светлана...
   И тут случилось неожиданное. Когда Костя, радуясь, что все наконец так хорошо уладилось, подошел к девоч­ке попрощаться, Светлана метнулась к нему, прижалась лицом к его шинели и зарыдала отчаянно, в голос. Не­возможно было разжать цепкое кольцо маленьких рук. Костя повернулся к Наталье Николаевне, молчаливо взы­вая о помощи.
   Наталья Николаевна сказала серьезно, как взрос­лой:
    — Голубчик, ведь ты же не хочешь, чтобы лейтенант опоздал на поезд? Вы зайдете еще к нам, товарищ лейте­нант, правда? И писать нам будете?
   Слезы прекратились так же внезапно, как и нача­лись.
   Светлана крикнула:
    — Поезжайте скорее, Костя! Передайте от меня при­вет вашей маме!
   Через полчаса, одетая в пушистый байковый халат, Светлана вышла из ванной. В передней было темно, а дверь в зал приоткрыта. Там горел свет. Светлана загля­нула туда. Комната показалась ей огромной. Здесь было холодновато. Холодным блеском сиял гладкий паркетный пол. Гладкие стены холодновато-голубого оттенка, Глад­кие холодные листья фикусов...
   Теплая рука взяла Светланину руку. Ласковый голос сказал:
    — Пойдем, тебе уже все приготовили. Сегодня ля­жешь у меня на диване.
 
 
VI
   «Передайте от меня привет вашей маме...»
   «А может быть, не нужно было разыскивать детский дом, взять бы ее с собой, отвезти к маме?..»
   Костя шел по улице со странным, смешанным чув­ством облегчения и легких угрызений совести.
   Было приятно, что кончилась наконец непривычная для него роль опекуна. В то же время Костя сознавал, что он не слишком хорошо сыграл эту роль.
   Огромная буква «М» над входом в метро приветливо поблескивала, отражая лунный свет. Эта буква всегда была связана со словом «Москва».
   Сбежав с эскалатора, Костя не удержался — погла­дил на ходу мраморную колонну: «Здравствуйте, старые друзья!»
   Вот и широкая вокзальная площадь, залитая лунным светом... Расписание у кассы... Повезло! Задержался бы еще минуты на три в детском доме — не поймал бы по­следний поезд!
   В вагоне было свободно. Костя сел у окна, охвачен­ный радостным ожиданием встречи.
   Нет, правильно сделал, что отвез Светлану в детский дом. Славная девчушка, но характер у нее уж больно предприимчивый. Такая маму совсем за тучу загнала бы... Неужели ей уже тринадцать лет? По разговору и по поступкам — пожалуй, а на вид кажется, что гораздо меньше. Тринадцать лет было Наде, когда они кончали шестой класс.
   Костя постарался вспомнить, какая была Надя ше­стиклассницей. Конечно, она казалась взрослее... может быть, просто потому, что самому Косте тогда было три­надцать с половиной? Костя посмотрел на часы. К Зи­миным, конечно, сегодня уже не удастся попасть.
   Хорошо ли он сделал, что не предупредил маму теле­граммой? А вдруг она именно сегодня ездила в Москву и осталась ночевать у кого-нибудь из знакомых? У Кости даже защемило сердце от этой неожиданной мысли.
   Нет, нет, не может быть! Почему именно сегодня! За­то насколько эффектнее явиться вот так, нежданно-не­гаданно!
   А Надю, может быть, удастся увидеть утром. Ведь ей приходится рано вставать, чтобы поспеть в институт.
   Костя вынул Надину фотографию и, разглядывая ее в полумраке, шепнул:
    — Встань завтра пораньше, поедем в Москву вместе! Ладно?
   Изменила прическу... косы низко уложены на затыл­ке каким-то хитроумным образом... еще в сорок первом они свободно падали вдоль спины... Ни у кого нет та­ких кос!
   Они у нее всегда были длинные. В четвертом классе они доходили ей до пояса. С четвертого класса, пожалуй, все и началось...
   Началось с большой обиды. Классная руководитель­ница разлучила Костю с его соседом по парте, второгод­ником Ленькой Немаляевым, и велела сесть рядом с На­дей Зиминой. По-видимому, рассчитывала, что эта при­лежная отличница будет влиять на Костю благотворно.
   Оскорбительно было, что на него должна влиять дев­чонка. Скучно сидеть рядом с этой девчонкой и принуди­тельно молчать все сорок пять минут без передышки. Обидно сознавать, что девчонка учится лучше тебя.
   Нет, в четвертом классе, пожалуй, еще не начиналось. Началось в пятом. Надя сказала:
    — С такими способностями стыдно получать тройки по истории!
   А Костя и не знал, что у него «такие способности».
   Тройка по истории — конечно, не большое достиже­ние. И откуда она взялась, тройка?
   Сболтнул какую-то чепуху, запутался в хронологии. Надя никогда ничего не сболтнет, никогда не запутается. Вызывают к доске — выходит уверенно, отвечает не то­ропясь, толково — с блеском! Способности? Нет, дело тут не в одних только способностях. Вот, оказывается, у Ко­сти они тоже есть.
   Косте захотелось не отставать, захотелось доказать Наде, что он действительно не тупица какая-нибудь.
   Надя много читала — Костя тоже стал проводить ве­чера в библиотеке, где работала мама. Рылся в катало­гах, отбирал книги весьма внушительного вида. Иногда мама говорила, улыбаясь:
   — Не одолеешь, пожалуй!
   Косте вдруг стало интересно учиться. Почему? Пото­му, что несколько раз ответил хорошо, или наоборот — хорошо ответил потому, что интересно стало учиться?
   К экзаменам готовился вместе с Надей. Иногда зани­мались у Зиминых, но чаще у Кости. У Кости оба чув­ствовали себя свободнее, непринужденнее.
   Что-то было не простое в отношениях у Нади с ма­терью, у Надиной матери — с отцом. Когда муж был до­ма, у Александры Павловны, Надиной матери, появля­лось в глазах какое-то страдальческое выражение. Ино­гда она даже плакала и жаловалась на мужа своим при­ятельницам и соседкам.
   Надин отец чаще всего хмурился и молчал, но Косте казалось, что, оставшись вдвоем, Надины отец и мать обязательно будут спорить и не соглашаться друг с дру­гом, но все-таки сделают так, как он хочет. Он казался Косте тяжелым и даже жестоким человеком, а Надина мать — несчастной женщиной.
   Костина мама, по-видимому, была довольна новой дружбой сына и охотно приглашала Надю. Надя стала даже называть ее не по имени и отчеству, а тетей Зи­ной.
   «Тетя Зина, там один малыш себе коленку ободрал... У вас есть йод?»
   «Тетя Зина, воробей из гнезда выпал! Возьмете на воспитание?»
   «Тетя Зина, ребята щенка несли топить... я у них ото­брала... Вот! Хорошенький! Оставите у себя?»
   Любопытно, что и воробью и малышу с ободранной коленкой первую помощь должна была оказывать не На­дина мама, а именно «тетя Зина». Впрочем, таких «пле­мянников» у Костиной мамы всегда было очень много.
   Все знали, что у Зинаиды Львовны найдутся и йод и перевязочные средства, что воробью будет обеспечен пра­вильный уход и воспитание.
   Хорошенький щенок водворялся в уютном ящике в се­нях (мама не любила собак в комнатах), а Костя бежал в аптеку за соской.
VII
   Когда они учились уже в седьмом классе, Ленька Немаляев, увидев Надю и Костю идущими вместе в школу, крикнул им вслед:
    — Девчатник!
   Костя сложил свой портфель у Надиных ног и бросил­ся вдогонку за оскорбителем. Леня был старше и сильнее Кости, но в драке обычно побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто уверен в своей победе над противником. Надя следила за поединком с любопытством и хладнокровием средневековой дамы, присутствующей на турнире, устро­енном в ее честь.
   Когда победитель вернулся наконец к ней, тяжело ды­ша, Надя сказала:
    — Дай я тебя почищу. — Она сняла перчатку и дело­вито стала похлопывать Костю по спине и плечам, отря­хивая снег. Потом откуда-то появилась маленькая гребен­ка: — Причешись.
   Надя и Костя вошли в класс перед самым звонком, а Ленька даже опоздал на полминуты (его-то ведь никто не чистил!).
   После уроков в классе был пионерский сбор. Это бы­ло в начале марта. Вожатый говорил о Международном женском дне.
   Костя никогда не выступал на собраниях — и вдруг попросил слова.
    — Ребята! — сказал он. — Хочу поднять очень прин­ципиальный вопрос. Сегодня один мальчик назвал меня «девчатником» за то, что я дружу с девочкой и вместе с ней шел в школу. Ребята! У нас в Советском Союзе все равны, и мужчины и женщины, это фашисты считают женщину каким-то низшим, неполноценным существом. А я считаю, что имею право дружить с девочкой, а кто говорит «девчатник» — это пережиток капитализма!
   Костя и сам не ожидал, что способен на такое красно­речие. Девочки захлопали. Вожатый спросил:
    — Кто сказал «девчатник»?
    — Он здесь, — ответил Костя. — Пусть сам объяснит, что значит это слово и почему девочка не может быть моим товарищем.
   Ленька молчал, багровея, а Костя сказал после выра­зительной паузы:
    — Предлагаю этого человека не принимать в комсо­мол, а пока заочно исключить из пионерской организа­ции!
    — Почему «заочно», если он здесь? — спросил на­смешливый голос с задней парты.
    — Потому что, если он здесь и молчит, значит, он — не он, а пустое место!
   Когда немного утих смех, кто-то из ребят спросил, хо­рошо ли, когда девочки называют друг друга «мальчишницами» за дружбу с мальчиками.
   Вожатый долго и горячо говорил о дружбе. Разумеет­ся, Леньку не исключили «заочно» из пионерской органи­зации. К концу собрания он отдышался немного и тоже попросил слова:
    — А что делать с пионером, с будущим комсомоль­цем, который устраивает драку на улице, по дороге в школу?
    — Кто? — закричали сзади. Костя сейчас же встал:
    — Дрался я и буду драться, если при мне будут оскорблять женщину!
   Девочки опять бешено зааплодировали. Вожатый с трудом сохранял серьезность.
    — Правильно говорил, Лебедев, — сказал он Косте после собрания. — Только помни все-таки, что драка — не доказательство.
   Ему-то хорошо — десятикласснику! Они совсем по-другому относятся к девочкам. Седьмого, например, со­бираются ехать в Москву, готовят сюрприз — утром перед каждой девочкой на парте будет стоять ветка ми­мозы.
   Костя тоже съездил в Москву и купил две ветки, ста­раясь, чтобы они были одинаковой степени красоты, — для мамы и для Нади.
   В Костиной дружбе с Надей было что-то рыцарское, чего ему не хватало в отношениях с ребятами.
   Косте было приятно выстоять длиннющую очередь у театральной кассы, если он знал, что Наде хочется пойти на эту пьесу. Было приятно, когда Надина мать говорила: — Костя, ты ведь до самого дома проводишь ее?
   Было приятно отдать Наде свой плащ, а самому про­мокнуть до нитки.
   Именно в том году хотелось относиться к Наде осо­бенно внимательно и бережно.
   Надин отец уехал работать на одну из далеких строек в Сибири. Оказалось, что Надя очень любит отца, боль­ше, чем маму. Оказалось, что все у них было не так, как думал об этом Костя. Надиному отцу давно уже предла­гали эту работу, очень для него интересную, но Алексан­дра Павловна не соглашалась уехать. И вот теперь он счел себя не вправе отказаться. Они не то чтобы разо­шлись, но он работал там, а они были здесь. Он писал и жене и Наде, летом приехал в отпуск на целый месяц. Но это был невеселый месяц (Александра Павловна сумела сделать его таким), а Костя уже сочувствовал не ей, а Надиному отцу. Он понял, что не всякий, кто плачет и жалуется, — обижен.
   Наде отец писал отдельно.
   Один раз, когда Надя была нездорова, Костя зашел к ней рассказать, что задано. Надя попросила его до­стать тетрадку из ее письменного стола. Костя открыл ящик и вдруг увидел лежавшую сверху записку; на большом листе бумаги было написано крупными буква­ми: «Прошу не читать моих писем!»
   В квартире они жили вдвоем — Надя и ее мать, если не считать старенькой домработницы, которая вряд ли могла интересоваться Надиной перепиской.
   Костя покраснел так, как будто ему надавали поще­чин, и быстро задвинул ящик. Надя тоже вспыхнула (должно быть, она забыла про записку) и деланно за­смеялась, передернув плечами:
    — Ты ужасный идеалист, Костя!
   Костя так и не понял, почему он такой «ужасный иде­алист». Было дико даже подумать, что он, при любых обстоятельствах, мог бы уготовить такой сюрприз сво­ей маме. Впрочем, не менее дикой была мысль, что ма­ма может рыться в его столе и читать его письма.
   Летом Надя уехала к отцу и осталась там. Она пи­сала про тайгу и что обязательно станет инженером и бу­дет строить вот так — где ничего еще нет... «Костя, а ты?»
   Надя вернулась только весной сорок первого года, когда они переходили в десятый класс, чтобы после окон­чания школы сразу поступить в институт.
   Она очень изменилась, еще похорошела. Костя смот­рел на нее и слушал ее рассказы с почтительным восхи­щением. Он пришел как-то утром, постучал, она сказала: «Войдите». Надя стояла перед зеркалом и причесыва­лась. Они говорили о поездке в Москву. Надя хладно­кровно заплетала косу, он старался делать вид, что не смотрит, наконец не выдержал и сказал:
    — Ох, какие у тебя волосы!
   Надя вышла в спальню — отнести гребешок. Костя услышал, как мать попеняла ей:
    — Что же это ты, Надюша? К тебе молодой человек пришел, а ты при нем причесываешься.
   Надя преспокойно ответила:
    — Да ведь это Костя!
   Костя еще не успел сообразить, как можно комменти­ровать ее слова: что это — лестное доверие или, наоборот, обидное равнодушие? Надя опять подошла к нему и вдруг стала пристально вглядываться в его лицо. По­смотрела сбоку, с ласковой бесцеремонностью заставила его повернуться к свету. Костя, холодея, подумал: неуже­ли запачкано чем-нибудь лицо?
   Он потянулся за платком и ждал, что Надя сурово скажет ему, как бывало порою в давно прошедшие вре­мена: «Пойди умойся!» А Надя закричала с каким-то ра­достным испугом:
    — Мама, у него... усы!
   А потом Надя перестала без стеснения причесываться в Костином присутствии.
   Иногда утром, услышав его шаги на террасе, она кри­чала в окно:
    — Погоди минуточку, там посиди!
   И Костя сидел на ступеньках, смущенный и счастли­вый, сознавая, что это ради его прихода задергивается занавеска в окне Надиной комнаты, торопливо передви­гаются стулья, мечется по полу щетка, открывается и за­крывается дверца шкафа.
   Это был июнь 1941 года... Они сдавали экзамены. В десятом классе будут учиться вместе, вместе окончат школу, через год вместе поступят в институт.
   Когда начались бомбежки, Надин отец стал присы­лать телеграмму за телеграммой, звал к себе Надю и ее мать.
   Они решили ехать обе. Александра Павловна убеж­дала Костину мать ехать вместе с ними:
    — Говорят, ученья не будет, в школе — госпиталь, у Кости пропадает год... А кроме десятилетки, там есть техникум... не знаю какой... но ведь это не важно! Из техникума в армию не берут, вы же сами понимаете, Зи­наида Львовна: его год на очереди!
   Мама слушала ее, молчаливая, бледная и грустная. А Костя резко сказал:
    — Именно поэтому не поеду никуда и ни в какой тех­никум не поступлю!
   Накануне отъезда Зиминых они сидели у Нади в са­ду, вдвоем, в беседке.
    — Дай мне что-нибудь на память, Надя, — сказал Костя.
   Она спросила:
    — Что?
    — Все равно что, ну вот хоть этот листик красный сорви.
   Надя встала, чтобы сорвать листик, ее коса скользну­ла на круглый деревянный стол и обвилась вокруг Ко­стиной руки тяжелой шелковистой цепью.
   Когда Надя опять села на скамью, Костя придержал шелковистую цепь свободной рукой. Надя улыбнулась шаловливо и обвила другой косой его руку, лежавшую сверху. Потом сама спрятала кружевной лист рябины в карман на его груди. Тогда Костя не удержался и поце­ловал Надю.
   Как раз в эту минуту в беседку заглянула Алексан­дра Павловна. Надя гордо выпрямилась, освобождая свои волосы и Костины руки, и сказала матери:
    — Это мой жених!
   Учебники, приготовленные для десятого класса, так и остались лежать на полке.
   Зимой Костя работал в маминой библиотеке. Библи­отека обслуживала раненых. Потом его послали на ле­созаготовки, а весной призвали в армию.
   Надя писала часто. Самое длинное письмо Костя по­лучил, когда лежал в госпитале, после ранения в ногу. Надя писала: «Имей в виду, Костя, каким бы ты ни вер­нулся — возвращайся ко мне».
   Надя тогда уже училась в Москве, в институте, пере­шла на третий курс.
   В госпиталь Косте написала даже Александра Пав­ловна. Она подробно расспрашивала, как нога, демоби­лизуют ли теперь Костю или он опять уедет на фронт... По-видимому, опасалась, что «жених» вернется к ее до­чери инвалидом.
   Кстати, слово «жених» между ними не употреблялось никогда, да и поцеловались они только один-единствен­ный раз. Ведь нельзя же считать поцелуем, когда Надя чмокнула его на вокзале в Москве, как чмокала подряд всех провожавших ее десятиклассников!
   Надя уезжала в сентябре... Ровно три года прошло!
VIII
   От станции до Костиного дома было пятнадцать ми­нут нормальной ходьбы. Когда Костя провожал Надю, ему случалось растягивать до двадцати пяти. Если Ко­стя шел в одиночестве и торопился, он поспевал к поез­ду за шесть-семь минут. В этот вечер Костя, сам того не сознавая, побил все свои прежние рекорды.
   Перейдя мостик, задержался на секунду: не свернуть ли налево, не пройти ли сначала мимо Надиных окон? Правда, затемнение, но все-таки, если подойти совсем близко, должно быть, можно увидеть, не горит ли свет...
   После короткого колебания Костя все-таки налево не свернул, а побежал дальше, к дому.
   Дом, освещенный луной, казался грустным, покину­тым, необитаемым. Резко выделялись на белой стене чер­ные, сморщенные головки георгин, прибитых морозом. Прошуршали под ногами осенние листья и обрывки су­хой картофельной ботвы. И здесь картошка доходила до самой террасы...
   «Неужели мама и копала и убирала все это сама?»
   Окна завешены плотно. Дом молчит...
   «Мама уехала!» — с ужасом подумал Костя.
   Он взбежал на крыльцо и постучал в дверь кулаком, постучал слишком громко, не рассчитав силы.
   За дверью неестественно быстро послышались легкие шаги, мамины шаги, и мамин голос спросил;
    — Кто там?
   Костя, мгновенно перейдя от отчаяния к самому хоро­шему настроению, сказал деланным басом:
    — Здесь живет гражданка Лебедева?
   Дверь сейчас же раскрылась широко. Мама стояла на пороге. Она была такой маленькой, худенькой и... ста­рой! Его лицо было в тени. Увидев военного, мама с ужа­сом спросила:
    — Что? Что? Вы откуда?
   Костя, испуганный ее испугом, сказал:
    — Мама, это я!
   Он только теперь понял, почему она открыла так не­естественно быстро, понял, чем был для нее все эти годы каждый стук в дверь: не стук в дверь, а стук прямо в сердце!
   Мама слабо крикнула:
    — Костя!
   Он подхватил ее и почти внес в дом — она была такая легонькая.
   На столе — баночка с клеем, обрезки бумаги и мате­рии и несколько библиотечных книг, разодранных юными читателями... Знакомая картина!
    — Ты как же? Как же, Костя, милый?
   Это «как же» означало: надолго ли? На несколько часов, проездом, или в отпуск (завязанная рука!), или, может быть... совсем, домой?