Ашар Амеде. Доблестная шпага, или Против всех, вопреки всему

   Жан де Верт взял письмо и сорвал сургуч. Г-н де Парделан развернул листок бумаги. Сердце его забилось сильнее. Вдруг выражение неизъяснимой радости преобразило его лицо.
   — Вот видите, читайте! — не сумев совладать с собой, порывисто сказал он.
   Послание содержало только два слова: «Нет, никогда!». И ниже тем же почерком: «Я король».
   И ещё ниже подпись Густава-Адольфа и гербовая печать короля.
   Жан де Верт скомкал письмо в руках.
   — Но это же война! — воскликнул он.
   Потом, топнув ногой, закончил свою мысль: — А ведь с ним мы были хозяевами Европы!
   Г-н де Парделан не хотел отвечать, но подумал, что Швеция могла бы стать хозяйкой Германии и силой собственного оружия.
   Во время этой сцены в кабинете г-на де Парделана г-н де ла Герш искал Адриен, Адриен также искала его.
   Когда м-ль де Сувини наконец увидела Армана-Луи, она взяла его за руки и увлекла в дальний угол сада.
   Арман-Луи не мог говорить — так он был взволнован. Глаза Адриен были влажны и блестели. Когда они оказались наедине, в густых зарослях деревьев, она остановилась и, вздохнув, сказала:
   — Наконец-то!
   И слезы мучительной радости и тревоги брызнули из её глаз, заливая лицо.
   — Что случилось? — воскликнул г-н де ла Герш взволнованно при виде этих слез.
   — Я не знаю, но я дрожу вся насквозь, я взволнована и встревожена… Ах, как вы мне нужны! Что-то происходит здесь, что пугает меня… Что? Я не знаю, но мне страшно. Вокруг нас какая-то беда.
   — Беда? — переспросил Арман-Луи.
   — Вы знаете, насколько не присуще для меня тревожиться… Мне кажется, тем не менее, что какая-то опасность, которой вы подвергались, она одна наполнила мою душу этой тревогой, которая так меня терзает. Но вот вы здесь, и я знаю, что никакая гибель вам не угрожает, однако страх по-прежнему донимает меня…
   Арман-Луи обхватил рукой покачнувшийся стан м-ль де Сувини.
   — Не причиной ли тому барон Жан де Верт? — вдруг спросил он.
   — Ах, замолчите!.. Несколько дней назад мы просто болтали, и господин де Парделан был там. Я заканчивала расшивать шелковый темляк для шпаги. Барон Жан де Верт заговорил о войне, о сражениях, мои мысли были о вас. Он стал говорить мне об опасностях, которые окружают солдата, и сказал мне, что вскоре собирается уехать и, возможно, не вернется больше, но что он чувствовал бы себя смелее и был бы неподвластен смерти под защитой, данной ему рукой друга, и попросил у меня этот темляк, который я расшивала.
   — И вы дали ему то, чего касались ваши руки, Адриен?
   — Во всяком случае, он взял его, а я ему позволила…
   Ах, я клянусь вам, когда я думала о вас, я видела, что над вашей головой нависла угроза: железо или летящий свинец. И моя обессилившая рука не сумела удержать этот кусочек шелка. Вы простите меня, Арман-Луи?
   — Адриен, любили ли вы меня все это время?
   — Люблю ли я вас!.. Силы небесные, и он меня об этом спрашивает! Вы видите, я же все вам рассказываю… Послушайте, я достаточно наревелась! Но с тех пор как этот расшитый темляк перешел из моих рук в его, барон смотрит на меня таким взглядом, какого я ещё у него не видела. Вы помните г-на де Паппенхейма? Он смотрел так же и так же улыбался.
   Арман-Луи собирался ответить, но голос Рено позвал его.
   — Мой бедный гугенот, тебе пришло письмо из Франции: если оно встревожит тебя, разорви его на тысячу кусочков! Я заметил, что письма — дело скверное: написанные друзьями, они, подобно мушкету с раструбом, направлены против нашего богатства, тогда как наши грустные кошельки и так не нуждаются в такого рода кровопусканиях, в чрезмерных расходах, чтобы остаться вовсе без гроша; а те, что подписаны нашими дедами, полны нудных проповедей и уроков, столь же длинных, сколь неприятных.
   Тем временем Арман-Луи уже распечатал письмо, присланное из Франции.
   — Читайте, — сказал он м-ль де Сувини. — И читайте вслух!
   Адриен бросила взгляд на бумагу и побледнела, едва прочитав первые несколько слов.
   «Г-ну графу де ла Герш.
   Сын мой горячо любимый!
   Знайте, что ла Рошель, последний оплот протестантства во Франции, окружен многочисленными войсками, стянутыми туда г-ном кардиналом де Ришелье из всех уголков королевства. Если Бог не даст в обиду своих служителей, мы падем под их натиском, и умрем как подобает мужественным людям, со шпагой в руке защищая нашу веру. Если м-ль де Сувини, моя приемная дочь, одна и покинута своим дядей, всецело сознавайте свои обязанности по отношению к ней. Прощайте! Получила ли она должный приют у г-на де Парделана, спросите об этом свое сердце, оно скажет вам, где истинное место чести. Что ж, до свидания. Храни Вас Господь, сын мой! Да снизойдет на вас Его благословение.
   Маркиз Эркюль-Арман де Шарней»
   Адриен подняла свое бледное личико. В её глазах была смерть. Взяв за руку того, кого любила, она решительным голосом сказала:
   — Арман-Луи, вы должны ехать к нему!
   — Я поеду, — ответил г-н де ла Герш.
   — Черт возьми! Я пригожусь вам! — обрадовался Рено.
   — Ты? — удивился Арман-Луи. — А я считал, что некая цепь удерживает тебя здесь?..
   Тень грусти омрачила лицо г-на Шофонтена.
   — Тебе, другу детства и юности, я скажу все. Да, я люблю, до глубины души люблю, так, что никогда не поверил бы, способен ли на это сын моего отца. Ах! Возможно, я полюбил на всю жизнь! Но мое имя — маркиз де Шофонтен, и если бы я разбросал по камешку мой родовой замок каждому придорожному кусту, то и тогда никто не обвинил бы меня в том, что я ищу наследницу, чтобы восстановить с её помощью утраченную славу моего герба! И я не посрамлю моего гордого имени — оно останется, как есть, незапятнанным! Я молод, у меня есть шпага. Какая бы ни выпала на мою долю судьба, никакая другая женщина, кроме Дианы, не будет названа маркизой де Шофонтен.
   — Ах, но вы уже достойны ее! — проговорила м-ль де Сувини.
   Они молча вышли на дорогу, ведущую к замку. Арман-Луи поднялся к г-ну де Парделану; Адриен, вернувшись в свою комнату, вся в слезах упала на колени; Рено пустился разыскивать Каркефу. Он больше думал о Боге Фехтования, своем покровителе, чем о баронессе д`Игомер.
   Г-н де Парделан согласился с решением Армана-Луи ехать в Гранд-Фортель, — со странной поспешностью. Он отдал в его распоряжение свой кошелек, своих лошадей и живо похвалил за смелый поступок.
   «Вот забавно, — думал обо всем этом Арман-Луи. — Понятно, что он одобряет мое решение, но почему он так радуется?»
   Эти мысли не помешали ему, однако, выбрать прекрасную лошадь на конюшне маркиза. Он встретился там с Каркефу, который, узнав в чем дело, запричитал:
   — Я так и думал, сударь. Все это не могло долго продолжаться! Только здесь молочные реки и кисельные берега, а мы возвращаемся в королевство выстрелов, тумаков и голодовок.
   Обед прошел очень грустно. У Дианы были красные, будто она плакала, глаза. Баронесса д`Игомер выглядела очень задумчиво, и подвижные крылья её носа недовольно раздувались. Адриен походила на статую грусти и смирения. Рено не разговаривал вовсе — это было наивысшим доказательством печали, какое он только мог продемонстрировать. Лишь один барон Жан де Верт казался полным задора и огня.
   Потом они перешли в соседнюю комнату. Г-н де Парделан подошел к г-ну де ла Герш.
   — Когда вы будете у господина де Шарней, заверьте его, что мадемуазель де Сувини, в случае моей смерти, не останется жить здесь одна, — сказал он. — Вот, господин барон Жан де Верт, её жених.
   Если бы молния ударила у ног Армана-Луи и Адриен, они испытали бы меньший ужас, чем теперь.
   Адриен встала.
   — Мне кажется, однако, — сказала она, гордо сверкая очами, — что я тоже имею к этому какое-то отношение?
   — Безусловно, сударыня.
   — Тогда, прежде чем говорить об этом с господином де Парделаном, которому мой отец завещал опекать меня, я знаю об этом, — быть может, вам следовало бы известить меня, нахожу ли я приятным ваш выбор? Вы оскорбляете меня, позволяя себе самолично распоряжаться моей рукой. Если таким способом вы надеетесь завоевать мое сердце, хочу сказать, что вы глубоко ошибаетесь. Кроме того, поскольку вы меня к тому принуждаете, хочу покончить с этим такими словами: знайте, сударь, что я люблю господина графа де ла Герш.
   — Ах! К сожалению, я уже дал слово! — крикнул г-н де Парделан.
   — А я с удовольствием принял это слово, — сказал Жан де Верт.
   Арман-Луи собирался сказать что-то, но Адриен опередила его, обратившись к барону:
   — А вы знайте — ничто на свете не заставит меня отказаться от того, кого я выбрала сама, к тому же я не служанка, чтобы выходить замуж без согласия человека, представляющего здесь моего отца, по крайней мере, в этом нет ни нужды, ни необходимости.
   — Время, сударыня… вот непобедимая сила, способная сломить всякое сопротивление.
   — И вы — дворянин?! — с негодованием выкрикнула она.
   — Сударыня, я — Жан де Верт. Я люблю вас, и вы будете моей женой.
   Барон низко поклонился и вышел.
   Арман-Луи, держа руку на головке эфеса шпаги, трясся от гнева. Он устремился за бароном. Г-н де Парделан остановил его.
   — Не здесь! Он — мой гость! — сказал он.
   — Вот ещё один человек из породы волков и кабанов, с которым я хотел бы сразиться один на один, — прошептал Рено.
   Г-н де Парделан топнул ногой от досады.
   — Ах, зачем только он спас мне жизнь!
   И маркиз рассказал им, как во время войны, развязанной датским королем Кристианом против Германии, упав со своей лошади, он чуть не погиб под ударами хорватского всадника, когда Жан де Верт, который овладел уже военной профессией, рискуя собой, спас его. Барон ничего не хотел тогда принять в качестве платы за это, и, в порыве признательности г-н де Парделан поклялся выполнить любую первую просьбу, с которой тот обратится к нему.
   — Я назвал себя и мы пожали друг другу руки, — добавил г-н де Парделан. — «Быть по сему!», ответил тогда мне Жан де Верт, и в тот же день я почувствовал облегчение.
   С того дня превратности военного времени разлучили их: Жан де Верт, католик, взял сторону императора, г-н де Парделан, протестант и француз по происхождению, остался верным знамени шведского короля. Позже, по стечению обстоятельств, Жан де Верт оказался в Швеции, и, помня о прошлом, именно у г-на де Парделана он попросил приюта и поддержки в ходе одного деликатного дела. Тогда-то барон и увидел м-ль де Сувини.
   — Уже через неделю он напомнил мне о моем обещании, сделанном когда-то на поле битвы, орошенном моей кровью. Что я мог ответить ему? — сокрушался маркиз.
   Он сделал несколько шагов по комнате, терзаемый волнением.
   — Ах, почему вы не сказали раньше о вашей любви? Почему не сказали ещё в день приезда?! — спрашивал он молодого человека.
   — Но разве я мог? — воскликнул г-н де ла Герш. — Вспомните, с каким видом вы встретили меня, какой вы оказали мне прием! Мадемуазаль де Сувини — богата, я — беден, и, ещё не познакомившись со мной, вы относились ко мне с подозрением. Чего ради я бы открывал рот?
   — Ах, не вините меня! Я не знал вас совсем, я только знал из письма господина де Паппенхейма, что мадемуазель де Сувини на много лет, без видимой причины, задержалась в замке Гранд-Фортель у г-на де Шарней.
   — Ну вот, теперь вы прекрасно понимаете, что я вынужден был молчать! Но я уже принял решение, и если однажды мне удастся завоевать себе место под солнцем, я приду, что бы сказать вам: «Я люблю Адриен, я достоин её. Не соизволите ли вы отдать мне её в жены?»
   Рено крепко пожал руку Арману-Луи.
   — Я надеюсь на то, дружище, — сказал он. — Жан де Верт — не Ахилл, он, я думаю, уязвим.
   — Я тоже надеюсь, потому что он тебя любит, — шепнула Диана на ушко м-ль де Сувини, которую сжимала в своих объятиях.
   Почему эти слова, произнесенные таким нежным и робким голоском, что только женское ушко могло расслышать их, заставили нахмурить брови баронессы д`Игомер? Почему в то время, как она украдкой смотрела на Рено, видно было, как множество тонких змеек выткали на её свежих щеках густой румянец? Не потому ли что Рено взглянул в этот момент в сторону Дианы?

17. Змея в траве

   Если мы хотим завладеть ключом к её маленьким тайнам, нам понадобится, несколько мгновений спустя, войти в комнату, украшенную цветами и слабо освещенную лампой, стоящей среди благоухающих букетов. Окно в ней открыто, и легкий ветер играет в шелковых складках занавесок, которые раздуваются, подобно парусу. За окном тишина, и слышен только шелест листьев. Г-жа баронесса д`Игомер в ночной рубашке лежит в большом кресле, одна её рука небрежно повисла вдоль томного тела, забыв махать веером, который сжимают пальцы, другая рука закинута за голову.
   Она размышляет, но складка губ выдает её чувства; брови сомкнуты у переносицы, мрачен взгляд, сверкающий металлическими искорками, точно молниями в штормящем море. Иногда её грудь высоко вздымается, и лицо вспыхивает неожиданным румянцем. Неподвижная и молчаливая, она преисполнена коварства. Баронесса — маленькая и изящная, легкая ткань её рубашки позволяет увидеть перламутровую округлость её плеч, молочную белизну рук, гармоничную гибкость талии. Сколь элегантен изгиб всего её тела, сколько грации в позе!
   Но не улыбка освещает её лицо — напротив: на нем печать дерзости и мрачной решимости.
   Крадущийся шорох послышался за балконом, скрипнули шаги на тропе. Баронесса не шелохнулась, но трепет пробежал по её щекам, вдруг побелевшим. Вздрогнули занавески, стремительно раздвинутые. Рено шагнул в комнату. Баронесса д`Игомер подняла взгляд.
   — О, какая вы задумчивая! — воскликнул Рено. — Божественная моя, вы похожи на красавицу Алкмену, поджидающую Юпитера.
   Г-жа д`Игомер пальцем указала Рено на табурет рядом с креслом, в котором сидела, и резким голосом сказала:
   — Господин де Шофонтен, вы меня не любите!
   — Какая глупость! — возмутился Рено.
   — Говорю же вам: вы меня не любите. Ах, Боже мой, сегодня я убедилась в этом!
   — Сегодня? вы сказали сегодня? Что же я такого сделал сегодня? Неблагодарная, да я битых два часа сочинял сонет, посвященный вам! Но Феб сердит на меня — я набросал только четыре стиха. Вот они.
   — Ах, оставьте! — в яростном порыве проговорила баронесса. — Вы насмехаетесь и вы уезжаете!
   Рено содрогнулся.
   — Не сомневайтесь, сударь, я все поняла!
   — Ну да, я уезжаю! — ответил вдруг Рено решительно. Озноб пробежал по телу баронессы.
   — Значит, это правда, что вы покидаете меня?
   — Зачем мне лгать?
   Рено, поставив колено на табурет у ног баронессы, искал её руку для поцелуя.
   — Но должен сказать, — сказал он ласковым голосом, поднося к губам её ледяную руку, которую держал в своих руках, — это не я вас покидаю, но мое тело. А сердце мое остается здесь!
   — Здесь? Возможно, что это так! — ответила баронесса, бросив на Рено пылкий взгляд. — Но оставьте напрасные слова. Вы говорите, что любите меня. Зачем же, если вы любите меня, вы уезжаете? Зачем вы повергаете меня в отчаяние и печаль? Кто вас к тому вынуждает? Ответьте прямо, без уловок, как мужчина отвечает мужчине. И зачем?
   Рено принял гордый, вызывающий вид.
   — Во Франции вспыхнула война между моей верой и кальвинистами, — сказал он. — Я дворянин и католик, и должен присоединиться к королевской армии.
   — А я?
   — Вы?
   — Послушайте, Рено, я буду говорить обо всем так, как я думаю. Сейчас может решиться вся моя жизнь. Вы знаете, как я вас люблю. Увы, мои глаза, мой румянец, мое волнение уже сказали об этом прежде, чем я открыла рот. Но вы не знаете, сколько огня зажгла эта любовь в моем сердце! И ваше сердце нужно мне безраздельно, иначе… Ах, я не отвечаю больше за огонь, который горит в моей крови! Он может толкнуть меня на страшные поступки! Я могу или любить или ненавидеть! Можете ли вы доказать, что вы действительно любите меня? Что ж, тогда останьтесь! Я, баронесса д`Игомер, одна из первых женщин Швеции и по положению и по состоянию. До вас я никого не любила. Я вдова. Оставайтесь и берите мою руку.
   — Я? Стать Вашим мужем?
   — А почему нет? По положению своему я имею право на корону маркизы.
   — Я знаю. И мои предки были бы благодарны соединить наши гербы. Но долг чести принуждает меня ехать, и разве хочется мне заставлять вас надевать траур и одновременно свадебное платье? Если бы я остался подле вас, что сказали бы мои братья по оружию?
   — Ладно, уезжайте! Но я могла бы последовать за вами и на поле битвы, куда вы так стремитесь. И будь я вашей женой, маркизой де Шофонтен, я всюду пошла бы за вами.
   Рено трясло. Он предполагал слезы, гнев, но подобное открытое и чистосердечное предложение ему и в голову не приходило.
   — Вы сомневаетесь? — продолжала баронесса.
   — Это невозможно! — сказал наконец г-н де Шофонтен, думая о Диане.
   — А, вот видите, вы не любите меня. Ту, что вы любите, зовут Диана де Парделан. Но берегитесь!
   Рено, до сих пор сохраняя спокойное и веселое настроение, стал вдруг серьезным.
   — По-моему, вы только что сказали два лишних слова, моя дорогая Текла, — сказал он.
   — А почему я не могла сказать их? Разве я не имею права? Речь идет о вас и речь идет обо мне — почему же я должна молчать? О, нет! Я пойду до конца! Вы говорите мне, что не любите Диану? Ох, хотела бы я ошибаться и хотела бы закрыть глаза на эту страшную правду, но ведь это вы сами позаботились о том, чтобы открыть мне их! Какими взглядами вы сопровождаете каждый её шаг! Как сияет каждая черточка вашего лица, когда вы говорите с ней! О, я никогда не видела этих искр счастья, когда вы бываете рядом со мной! А сегодня вечером, во время этого грустного ужина, который собрал всех нас за одним столом — это было, возможно, в последний раз, когда я смотрела только на вас, чьи глаза, чью улыбку вы искали? И вы считаете, что это унижение, которому я подверглась, и это невнимание ко мне я вам прощу? И безропотно оставлю госпожой вашей жизни и вашего сердца эту соперницу, которую я презираю? О, не думайте, что я до такой степени слаба и глупа! Нет! Вы меня ещё не знаете, Рено!
   Г-н де Шофонтен встал и вежливым и твердым голосом спросил:
   — Вы угрожаете, госпожа баронесса?
   — Сжальтесь! Не уезжайте! Останьтесь! Сделаем как ты хочешь! Ты хочешь, чтобы мы уехали из Швеции? Я поеду с тобой! Я поеду во Францию, в Испанию, в Италию, куда прикажешь, лишь бы быть с тобой. Ах, все мое существо принадлежит тебе настолько же, насколько я ненавижу эту Диану!
   Рено высвободился из объятий г-жи д`Игомер и сказал, насколько мог владеть голосом, плохо скрывающим грусть:
   — А почему вы так ненавидите её, если я уезжаю и, возможно, больше никогда не увижу ее?
   Смертельная тоска подкатила к сердцу Теклы.
   — Так вы думаете только о ней!? Уезжайте же! — крикнула она. — Уезжайте! И будь проклят тот день, когда я встретила вас, когда ваш лживый рот впервые целовал меня! Бегите во Францию и молите Бога, чтобы он больше не возвратил вас ко мне! Даже хорошо, что вы привели меня в чувство! Теперь, когда вы разбили это сердце, из него будут проистекать лишь желчь и злоба. Прощайте!
   Никогда ещё Рено не видел у г-жи д`Игомер такого страшного лица, выражающего столько жутких и безумных чувств. Это было чужое лицо,, чужой голос. Он уже подумывал о том, что зря решил искать наказания рядом с Теклой. Но он был не из тех людей, которые получают удары, не отвечая на них. Раскланиваясь с г-жой д`Игомер, он проговорил вежливо и вместе с тем с долей иронии:
   — Мое оружие против мужчин — шпага, против женщин — забвение!
   Властным движением г-жа д`Игомер указала ему на окно, где так часто встречала его объятиями своих рук.
   Рено поклонился, точно посол, уходящий в отставку от своего монарха, и с высоко поднятой головой вышел на балкон.
   — О, Диана! — прошептал он.
   Г-жа д`Игомер молча и неподвижно, положив руку на сердце и дрожа губами, слушала звук шагов Рено, удаляющихся в ночь. Когда они стихли и наступила мертвая тишина, она произнесла, наконец, тяжело вздохнув:
   — О! Я отомщу за себя!
   Совсем другого рода сцена происходила под окнами м-ль де Сувини в этот час глубокой ночи. Соединив руки и сердца, Адриен и Арман-Луи в последний раз обменивались словами прощания. Двадцать раз г-н де ла Герш уходил и двадцать раз возвращался.
   — Теперь я ничего не боюсь, хотя знаю, какая опасность мне угрожает, — говорила Адриен. — Конечно, я никогда не буду женой Жана де Верта, никогда! И любовь, которая только и связывает меня с жизнью, никто другой, кроме вас, не услышит от меня, клянусь вам! Езжайте с миром. Та, что любит вас, — из тех, кто любит один раз и навсегда.
   Арман-Луи коснулся губами губ Адриен.
   — Если я не вернусь, молитесь за меня, — сказал он.
   Адриен сняла кольцо со своего пальца и надела на палец г-на де ла Герш со словами:
   — Пока я жива, я ваша, мертвая — я не буду ничьей.
   Арман-Луи прижал её к своему сердцу, их губы соединились, и под звездным небом они молили Бога быть свидетелем и защитником их любви.
   На следующий день к полудню Арман-Луи и Рено в сопровождении Каркефу были уже на лошадях во дворе замка. Это был час отъезда. Все вокруг было залито сиянием дня.
   Г-н де Парделан, взволнованный, пожал на прощание руки обоим друзьям. Жан де Верт появился в великолепном наряде. Темляк, расшитый золотыми нитями, был привязан к гарде его шпаги. Сняв перчатку с руки, он намеренно ласкал его бахрому.
   Г-н де ла Герш подошел к нему.
   — Вам — темляк, мне — сердце, — сказал он.
   — Вам — сердце, мне — рука, — ответил барон.
   Г-н де ла Герш едва удержался от яростного жеста и, сделав над собой сверхусилие, проговорил:
   — Послушайте, господин барон, вспомните, что вчера сказала мадемуазель де Сувини господину де Парделану. Я люблю её больше жизни. Откажитесь достойно от ваших притязаний на нее, и до моего последнего часа, до моего последнего вздоха вы приобретете признательного дворянина, в котором вы не обманетесь никогда.
   Губы барона искривились в улыбке.
   — Господин граф, — сказал он. — Я предпочитаю даму дворянину. Посмотрите на этот темляк, вышитый рукой мадемуазель де Сувини. Сколько времени он будет на головке эфеса этой шпаги, столько же я не откажусь от нее, я ведь взял слово с господина де Парделана.
   Г-н де ла Герш вскочил в седло.
   — Что ж, сударь, так же наверняка, как и то, что мое имя Арман-Луи де ла Герш, я вырву этот темляк у вас! — крикнул он.
   Он пустил лошадь вскачь и в отчаянном рывке выскочил за ворота.
   Когда вместе с Рено он сворачивал за угол замка, несколько роз, перевязанных лентой, упали к ногам г-на де Шофонтена. Он проворно подобрал их. Белая, точно снег, ручка показалась из окна и, сделав прощальный знак, исчезла.
   — Но это окно не госпожи д`Игомер! — сказал Арман-Луи.
   — Слава Богу! Этого мне только недоставало, — пьянея от радости, проговорил Рено.
   — Может, все же останешься? — спросил г-н де ла Герш. — Здесь твое счастье.
   — Зачем мне оставаться? И кем ты хочешь чтобы я здесь оставался? Пусть и любит она меня, меня, который не в состоянии предложить ей корону Франции!.. Нет, нет! Ты знаешь мои принципы: или золотая шпага, или ничего…
   Он вздохнул и сунул цветы и ленту за камзол.
   Затем, распрямившись и приняв гордый вид человека, уверенного в самом себе, непринужденно сказал:
   — по правде говоря, тем хуже для меня. Ты идешь защищать Ла Рошель, а я собираюсь завладеть этим городом еретиков, тем самым делая подарок господину кардиналу де Ришелье. По возвращении он даст мне полк, который я положу к ногам мадемуазель де Парделан.
   — Аминь! — грустно сказал Каркефу.
   А через полчаса башни замка Сент-Вест скрылись за сплошной полосой соснового леса.

18. Ла Рошель

   Прошло несколько месяцев. Подвергшийся нападению с суши, блокированный со стороны моря дамбой и флотом, отрезанный от мира внушительными силами, которые кардинал Ришелье стянул вокруг его ветхих стен, Ла Рошель пришел к тому роковому часу, когда поредевший и изголодавшийся гарнизон больше защищал свою честь, чем осажденный город.
   Арман-Луи и Рено расстались в Дюнкерке. Прежде чем пуститься в новые приключения, которые, возможно, сведут их на поле битвы шпага к шпаге, они обнялись.
   — Не щади больше католиков, как и я не буду щадить гугенотов, — сказал Рено своему брату по оружию.
   И в то время как один, переодетый в торговца с тюком на крупе лошади, искал дальнюю окольную дорогу, которая позволила бы ему проникнуть в осажденную крепость, — другой с рассветом, с высоко поднятой головой, со шпагой на боку, шел напрямик в компании с Каркефу, чтобы явиться в лагерь кардинала.
   Оба достигли своей цели. Промчавшись стрелой под пулями, лошадь Армана-Луи донесла его до ворот Ла Рошеля, которые открылись и закрылись за всадником. В результате случайного дорожного поединка Рено вернулся в свою палатку с окровавленной шпагой — так он отметил свое благополучное прибытие.
   Увидев своего горячо любимого сына, г-н де Шарней, раненый, измученный жаждой и бессонницей, нашел в себе силы обнять его и заплакал.
   — Я умру счастливым, — сказал он. — Теперь я знаю, что ты достоин крови, породившей тебя.
   Ничего более страшного и душераздирающего, чем зрелище разгромленной Ла Рошели, Арман-Луи ещё не видел. Ядра и бомбы кардинала разрыли землю — и по всюду зияли огромные воронки. Стены крепости разрушены, горящие дома разворочены от основания до крыши, везде торчат остовы обгоревших от пожаров зданий, распахнуты двери церквей, постоянно переполненных толпами женщин и детей, на коленях стоящих в молитве среди развалин.