Ашар Амеде. Доблестная шпага, или Против всех, вопреки всему

   Рено восхищала эта армия, только, как он считал, в ней маловато веселья. Однако одна новость все же способствовала подъему его настроения.
   Рено узнал от г-на де ла Герш, а тот из уст г-на де Парделана, будто Диана и м-ль де Сувини будут сопровождать армию в Германию.
   Король уже назначил их, и ту и другую, сопровождать, в качестве фрейлин, королеву Элеонору, которая отправлялась ко Двору курфюрста Бранденбургского, её отца.
   — Если вы будете в Берлине, вы сможете рассказать нам о своих подвигах, — сказала Диана, которая не скрывала от Рено, что именно ей пришла мысль об этой поездке. — Мы будем разделены всего лишь двумя армиями и десятью крепостями.
   — Да, как если бы мы не расставались! — радовался Рено.
   Нетрудно представить себе, в каких хлопотах и в каких развлечениях проходили последние дни, которые предшествовали моменту отправки кораблей.
   Г-н де Шофонтен почти забыл взывать к Богу Фехтования: что-то постоянно занимало его мысли.
   Арман-Луи, наблюдавший за ним, часто заставал его за разговорами с молодыми офицерами, самыми известными в блистательном стокгольмском обществе. Как только оттуда прибывал кто-нибудь в лагерь Эльфснаб, г-н де Шофонтен спешил познакомиться с ними, и вскоре после того их видели прогуливающимися рука об руку и беседующими.
   — Что за страсть заставляет тебя бегать за каждым корнетом, которого посылает нам столица? — спросил его однажды г-н де ла Герш.
   — Друг мой, — ответил Рено с серьезным видом. — Помнишь ли ты особу, которую звали баронесса д`Игомер?
   — У меня, конечно, меньше причин помнить о ней, чем у тебя, но я не забыл её.
   — Ну так вот, я спрашиваю у всех офицеров, только что прибывших, не знают ли они, что с ней сталось. Я все время надеюсь, что один из них, брюнет или блондин, её встречал.
   — И что отвечают тебе эти господа красавцы?
   — Ни один из них не видел её уже давно. Никто не знает, куда она уехала, и это беспокоит меня.
   — Ты боишься, не убило ли её отчаяние?
   — Ну нет, дудки! Этого я не боюсь.
   — Тогда чего же?
   — Ты молод, мой бедный Арман-Луи, ты ничего не понимаешь. У Теклы — я помню, она позволяла мне называть её по имени — в глазах постоянно сверкают какие-то молнии, и это заставляет меня тревожиться.
   — Ах, эти женщины!
   — Стал бы я думать о мужчинах!
   — Неужели побоялся бы?
   — Пожалуй. Каркефу мне много говорил об этом чувстве, с которым он жил в полном согласии и к чему он стремился. Теперь я знаю: это нечто, что вызывает легкий озноб под кожей.
   — Однако не улетучилась же, как призрак, твоя баронесса д`Игомер!
   — Поговаривают, что она постриглась в монахини в одном из монастырей в Померании. Но я не верю в монастырь. У Теклы слегка курносый носик и розовые губки. Такие носики и тем более такие губки не помещают за монастырские решетки. Другие утверждают, что она вернулась в Германию к принцу из их рода.
   — Поскольку мы отправляемся в Германию, ты можешь быть спокоен — ты её там встретишь.
   — Гм! Это не то, чего я больше всего желал бы.
   — Есть наказания, то бишь покаяния, которые не приносят счастья или облегчения; не доверяй случаю, — предостерег его Арман-Луи.
   Рено вздохнул с видом полусерьезным, полушутливым:
   — Напротив — я начну все сначала, и, быть может, это будет самым верным способом, чтобы исцелиться и не думать об этом больше.
   24 июня 1630 года наконец был дан сигнал грузиться на корабли. Дул северный ветер. Бесчисленные толпы людей, съехавшихся со всех концов Швеции, собрались на берегу у рейда. Горожане, крестьяне, дворяне оглашали воздух криками.
   Когда король появился на лошади в окружении своих офицеров и дворянской элиты, публика приветствовала его громовыми раскатами. Пушечный выстрел утонул в людском гаме. Многочисленные флаги развевались на мачтах кораблей, золоченые гербы сверкали на солнце: это было великолепное зрелище, наполнявшее сердца собравшихся возвышенными чувствами. Много надежд возлагалось на эту армию, выступающую в поход под командованием таких военачальников! И Швеция приветствовала её своими восторженными напутствиями — всем казалось, что победа ожидала её на другом краю горизонта.
   Густав-Адольф был теперь не всадником, которого г-н де ла Герш встретил в окрестностях белого домика, преодолевающим одним махом зеленую изгородь, когда тот предавался ещё порывам молодости и любви. Теперь это был уже коронованный вождь воинственного народа, военачальник, на котором держались судьбы королевства. Он был значителен и спокоен, в нем чувствовалась смелость героя и власть стратега. Достаточно было посмотреть на него, чтобы проникнуться к нему сердечным доверием. Больше всего Арман-Луи жалел теперь о том, что не мог быть с мушкетом на плече и с саблей в руке среди этих доблестных офицеров, с которых горожане и купцы не сводили сейчас глаз.
   Арман-Луи не мог удержаться, чтобы не вспомнить, приветствуя Густава-Адольфа шпагой, что этот молодой король с лучистым взглядом, пожалуй, не расстался бы с Маргаритой, не случись этой молниеносной развязки. Да и могла ли тайная любовь белокурой кальвинистки противостоять упоительным обещаниям славы и восторгам всего народа?
   «Он оставил ей дальний уголок своего сердца», — подумал он.
   Артиллерийский залп только что известил, что батальоны полка Стенбока, которым король любил командовать лично, покинул берег, чтобы подняться на борт судна, когда глаза г-на де ла Герш остановились на женщине, одетой в черное, которая молилась на пригорке в отдалении. Много других женщин молились на коленях в толпе: почему именно она более всех других привлекала его взгляд? Что-то необъяснимое подталкивало Армана-Луи в её сторону. Всем своим видом, в котором ощущалась душевная сосредоточенность и одиночество, она тронула его сердце, и молодой капитан почувствовал необъяснимое волнение, возраставшее по мере того, как он приближался к этой женщине.
   Когда он был уже в нескольких шагах от пригорка, на котором она молилась, смущенный тем, имеет ли он право отвлечь её от святого занятия, он остановился. Женщина подняла свою вуаль.
   — Маргарита?! — удивился Арман-Луи.
   — Да, Маргарита! — отвечала она, протягивая тонкую руку, которую он поцеловал с уважением. — Но не та Маргарита, которую вы знали когда-то опьяненной преступной любовью, красивой и, может быть, счастливой, считавшей, что весь мир полон счастья. Теперь это другая Маргарита, проснувшаяся на краю бездны, разбуженная Богом! Сколько слез пролито с того страшного дня! Пусть же горе утраты очистит мою душу! Могу ли я заслужить прощения на Небесах, о котором молюсь?! Но если это преступление — молиться за того, кого я так любила, — ах, если это преступление, я никогда не откажусь от него! Я молилась сейчас за Густава-Адольфа, за его армию, которая уходит навстречу войне, за этот флот, идущий навстречу буре!
   — Король здесь, — сказал Арман-Луи. — Несколько скачков моей лошади — и я буду рядом с ним, и я могу, если вы хотите…
   — Нет! — поспешно ответила Маргарита. — Я поклялась никогда больше с ним не говорить. Отец простил меня такой ценой. Ах, не желайте мне снова увидеться с ним… Если однажды это случится, это значит, что он умрет.
   Пушки беспрерывно грохотали, приветствуя каждый проходящий полк.
   Глазами, полными слез, Маргарита наблюдала это зрелище.
   — И все-таки именно мой призыв толкнул его на этот путь! — прошептала она.
   Поглядев на проходящие стройными рядами голубой и желтый полки, состоящие из лучших частей, какие только Швеция могла послать королю, Маргарита повернулась к Арману-Луи, смотревшему на нее, и, опустив черную вуаль, сказала:
   — Ну что ж, пора прощаться! Я встретила вас при таких обстоятельствах, которые позволили почувствовать ваше доброе сердце. Я знаю, мадемуазель де Сувини будет счастлива с вами.
   Арман-Луи покраснел.
   — Любите её всегда!.. Настоящая любовь — вечная любовь!
   Потом она заговорила вдруг изменившимся голосом, положив холодную руку на плечо Арману-Луи.
   — Есть вещи, о которых я никогда не говорила графу де Вазаборгу, потому что граф де Вазаборг слишком доверчив, и он вряд ли поверил бы, что такое возможно. Вам, его другу, я скажу: рядом с ним есть человек, которому он открывает свою душу, но который его ненавидит. Всюду, где вы увидите этого человека, будьте начеку! Речь идет, быть может, о жизни Густава-Адольфа.
   — Назовите мне имя этого человека! — проговорил г-н де ла Герш.
   — Вы видели его в течение целого часа в белом домике: его зовут герцог Альберт-Франсуа Левенбург из Саксонии, ответила Маргарита.
   — Не тот ли это высокий всадник, помчавшийся вдогонку за капитаном Якобусом?
   — Он самый.
   Потом сделав над собой усилие, и покраснев под вуалью, она тихо проговорила:
   — Он любил меня… Вы понимаете?
   — Что ж! — сказал г-н де ла Герш. — Рассчитывайте на меня!
   В этот момент его эскадрон пришел в движение. Маргарита указала ему на знамена, которые развивались на берегу. Он склонил свою шпагу перед ней и поскакал туда.
   Вскоре раздался последний артиллерийский залп, известивший о том, что последний батальон только что покинул сушу. Ветер раздувал множество белых парусов, рассеянных по морю. Флот удалялся, выстроившись в порядок у горизонта.
   Король, стоя на корме флагманского корабля, смотрел на уходящие вдаль берега Швеции. Его глаза пробежали по беспорядочной толпе. На отдаленном пригорке виднелась черная точка.
   — Все говорят об этой женщине, молящейся там, на пригорке, — сказал король г-ну де ла Герш, которого он не отпускал от себя.
   — Да, — ответил Арман-Луи взволнованным голосом.
   — Несомненно, это мать, ну, а может, невеста? — проговорил король.
   Он глядел все время на черную точку, и когда она скрылась за горизонтом, король глубоко вздохнул.
   — Мое сердце осталось там! — произнес он печально, указав рукой в сторону берега. — Теперь я Густав-Адольф.
   — Граф де Вазаборг умер! Да здравствует король! — ответил г-н де ла Герш.
   Утром уже на рассвете показалось побережье Германии. Чувство невообразимого воодушевления овладело армией при виде земли, на которой ей предстояло защищать своего Бога и свою страну. С победными криками она высадилась на берег.
   — С нами Бог! — с жаром повторяли тридцать тысяч голосов.
   На берегу, где он надеялся выиграть ещё более блистательные битвы, чем в Польше, Густав-Адольф преклонил колено и поблагодарил Провидение, давшее ему возможность заставить врагов своей веры почувствовать силу и мощь Шведской армии. Его речь, произнесенная во славу войны, вызвала новый прилив энтузиазма и, передаваемая из уст в уста, воспламенила всякого, кто держал шпагу. Наконец армия разбила свой лагерь с уверенностью, что она — на пути к победе.
   Рено был вне себя от радости.
   — Порох, дым, огонь, — говорил он, — вот настоящая стихия, где вольно дышится солдату.
   Каркефу далеко не разделял его мнения. С тех пор, как он побеседовал со старым солдатом Магнусом о его походах в Трансильванию, в Богемию, в Венгрию и к туркам, он понял и оценил, что маркиз де Шофонтен привез его не в самую скверную страну.
   — К туркам! Надо же, он ходил к туркам! — повторял он без конца.
   И присутствие человека, который видел турок и воевал против турок, наполняло его восхищением. Он вертелся вокруг Магнуса и разговаривал с ним, как с особой, заслуживающей всяческого уважения.
   — Сеньор Магнус! — так обращался он к нему время от времени. — Если бы добрый Бог пожелал, чтобы я родился в вашей шкуре, я бы уже давно умер!

30. Граф Эберар

   В то время, как король разослал своих эмиссаров, чтобы узнать о состоянии дорог и боеспособности гарнизонов, а также чтобы распространить повсюду прокламации, в которых он объявлял, что пришел воевать с императором, а не с Германией, — несколько лучших гвардейских корпусов решили, по предложению Рено, устроить праздник с пирушкой по случаю их благополучного прибытия в Померанию.
   Рено придерживался правила, что надо держать сердце человека в радости, и когда он заговорил об этом, его мнение совпало с мнением Каркефу.
   Старые командиры и мрачные кальвинисты, которые ходили в бой с пением псалмов, держались в стороне. За столом вместе с Арманом-Луи и Рено сидели только самые молодые и самые блестящие армейские офицеры. Их лошади ещё не проносились галопом по земле Германии.
   Все обратили внимание на красивого офицера с бравой дворянской выправкой, у которого была черная шелковистая борода, короткие вьющиеся волосы, стройная фигура, непринужденные манеры, немного надменный и тонкогубый рот и взгляд хищной птицы. Все восхищались великолепием его гербов. Он говорил по-английски с англичанами, по-французски с французами, по-шведски со шведами.
   Никто не знал, откуда он взялся, но каждый офицер считал, что он принадлежал одному из армейских корпусов. Его встречали повсюду то с одним, то с другим — казалось, он знал всех. Солдаты считали, что нет более блестящего офицера в армии, чем он. Его щедрая рука, похоже, черпала из бездонного сундука.
   Драгуны утверждали, что это был кирасир из саксонского полка.
   Кирасиры, в свою очередь, настаивали, что это был рейтар из шотландских отрядов.
   Рейтары не сомневались в том, что то был рейтар из германских рот.
   Что касается рекрутов, навербованных в Бельгии, Бранденбурге и Пфальце, они все полагали, что он был командиром шведских гвардейцев.
   Его звали граф Эберар.
   Впервые, когда г-н де ла Герш встретился с ним, граф Эберар и он смотрели друг на друга со странным чувством настороженности: у Армана-Луи преобладало любопытство, у графа Эберара — раздражение и тревога. Нечто заставило Армана-Луи думать, что он уже видел где-то это лицо, но где?
   Рено, с которым г-н де ла Герш поделился своим недоумением, сказал ему, что испытывал то же чувство, когда он оказался лицом к лицу с этим человеком.
   — Но это было так мимолетно, — задумчиво проговорил Рено.
   Затем он сказал на философский манер:
   — Я видел, как этот человек владеет шпагой и играет в карты — это вполне светский человек. Он даже задел мое самолюбие, выиграв у меня двадцать дукатов в первый день, зато на следующий день я спустил с него три шкуры, взяв с него сто пистолей.
   Впервые услышав о намечаемой пирушке, граф Эберар заговорил о великолепном вине, бочонок которого он хотел послать своим братьям по оружию.
   Бочонок прибыл, и все согласились, что в нем прекрасное испанское вино.
   Вокруг стола собрались тридцать офицеров.
   Ничто так не развязывает языки, как вино, молодость и война.
   Говорили много, говорили без конца. Арман-Луи заметил, что граф Эберар слушал больше, чем говорил, и не жалел вина.
   «Вот что странно!» — подумал г-н де ла Герш.
   После двадцати пикантных любовных историй дошли до разговоров о шансах войны, в которую Швеция ввязалась.
   Граф Эберар первым подвел их к разговору на эту тему, и его охотно поддержали. Щедрой рукой граф разливал всем испанское вино стакан за стаканом. Он хорошо пил, но слушал ещё лучше.
   «Этого дворянина никто не уличит в болтливости,» подумал Арман-Луи.
   — Остров де Волен сдался без боя, как и остров Рюйген, на который мы высадились! — сказал один драгун.
   — И остров Узедом последовал тому же славному примеру, — подтвердил рейтар.
   — Имперская армия не желает себе вреда, поэтому и отступает, — добавил кирасир.
   Граф Эберар слегка побледнел и, сказал:
   — О! Вы закончите тем, что сразитесь с ней!
   — Да услышит вас Бог! — воскликнул Рено. — Я приехал сюда, чтобы схватиться в рукопашной… Если она будет все время отступать, эта невидимая армия, нам придется бросить наши шпаги и взять хлысты!
   Г-ну де ла Герш показалось, что граф Эберар едва сдерживал ухмылку.
   — Э! Полноте! Возможно, это будет неосмотрительно! — заметил ему он.
   — Докуда же, как вы думаете, любезный наш генерал, доведет нас король? — задумчиво спросил Рено.
   — До Праги! — ответил один.
   — Может, и до Мюнхена или до Аугсбурга! — предположил другой.
   — Да нет же! Я надеюсь, что он остановится только в Вене! — возразил третий.
   Глаза графа Эберара метнули молнии.
   — Вена далековато, господа! — сказал он.
   — Ну так что ж! Граф де Турн туда прекрасно добрался с богемцами! Почему королю Густаву-Адольфу не пойти туда со своими шведами?
   — Вот и герцог Померании Божислав Четырнадцатый уже ведет переговоры.
   — Он ведет переговоры? — вскричал граф Эберар, привстав.
   — Он делает больше: он капитулирует.
   — Вы в этом уверенны? — спросил граф, и, увидев, что все взгляды повернулись к нему, снова медленно сел.
   — Новость пришла оттуда в штаб-квартиру сегодня утром. Завтра город Штеттин должен открыть нам свои ворота.
   — Это место снабжения продовольствием нашей армии, господа! Выпьем за наш первый успех! — сказал один из собутыльников.
   — Я собирался вам это предложить! — улыбнулся Рено. Снова наполнили стаканы; когда они были опустошены, тот, что принадлежал графу Эберару, был ещё полон.
   — Вот так так! — удивился Арман-Луи, все время наблюдавший за ним.
   — Признаться, господа, эта война заявляет о себе грустно! — продолжал г-н де Шофонтен. — Все это выглядит довольно жалко. Уже захвачены три острова, оккупирована одна провинция, один город сдался — и при этом ни единого удара шпаги!.. Это плачевно. Кой черт?! Есть же все-таки у императора Фердинанда какие-то генералы?!
   — Ну да, разумеется! — сказал граф Эберар. — У него есть герцог де Фридленд.
   — Граф де Тилли!
   — И Торквато Конти!
   — Еще у него есть великий маршал империи граф де Паппенхейм!
   Граф Эберар посмотрел на собеседника.
   — Тот, кого в Германии называют Солдат? — проговорил Рено.
   — Точно, — ответил граф Эберар. — И немцы, которые воевали под его командованием, уверяют, что он заслужил это славное имя.
   — Ну, я тоже видел его однажды, уже давно… Я встретился бы с ним снова лицом к лицу, — улыбнулся Рено.
   — Это удовольствие будет вам обеспечено!.. За ваше здоровье господин маркиз! — и на этот раз граф Эберар весело опустошил свой стакан.
   — Если все эти знаменитые полководцы намерены воспрепятствовать нашему походу, пусть поспешат. Солдаты, которые воевали под командованием графа Мансфельда, уже торопятся перебежать на нашу сторону. Их уже прибыло сегодня четыре сотни.
   — Четыре сотни? — удивленно переспросил граф Эберар.
   — И лучших! И ещё множество других, сражающихся вместе с графом Брунсвиком, которых сегодня утром я видел удирающими под шведские знамена.
   — Еще говорят, что пятнадцать сотен всадников регулярной армии датского короля Кристиана присоединятся к нам завтра утром.
   — А император Фердинанд называл Густаво-Адольфа «снежным величеством»!.. По-моему, сам он, в таком случае, «пыльное величество»! — сказал с улыбкой Рено.
   Один гвардейский офицер повернулся в сторону графа Эберара:
   — Неужели, сударь, вы сомневаетесь в победе? — спросил он.
   Граф Эберар посерьезнел:
   — На все Божья воля! Но я не так молод, как вы, сударь, и пусть мой опыт устарел, но вот уже двадцать лет я воюю!
   — Двадцать лет! — восхитился Рено.
   — А всего у меня их тридцать пять, сударь.
   — Возраст короля Густава-Адольфа.
   — Да, тот же. Я видел ещё армию старого графа де Тилли… Армия графа де Тилли называется непобедимой, господа!
   Рено наполнил свой стакан.
   — Достаточно будет одного дня, чтобы заставить её потерять это громкое имя!
   Арман-Луи встал. Одна неожиданная идея только что пришла ему в голову.
   — За короля Густава-Адольфа! — сказал он. — За его победу! За покорение империи! Пусть придут армии Тилли и Валленштейна, и пусть они будут рассеяны, как разлетятся крупинки соли, которые я бросаю на ветер!
   Сказав это, Арман-Луи взял щепотку соли и швырнул через плечо.
   Граф Эберар нахмурил брови, и вдруг все увидели у него на лбу две скрестившиеся красные сабли.
   — Да это граф де Паппенхейм! — прошептал г-н де ла Герш.
   Почти тотчас чужеземец положил на лоб руку и держал её там несколько секунд. Когда он убрал её, кровавый крест исчез, но сколь быстрым не было его движение, Арману-Луи было достаточно, чтобы увидеть этот знак.
   Теперь г-н де ла Герш вспомнил, где он видел этого блистательного чужеземца, наполнившего лагерь разговорами о его щедрости, а также — при каких страшных обстоятельствах некогда смерили она друг друга взглядами.
   Все встали. Стаканы опустошали с криками: «Смерть империи!» Возбужденные, офицеры не обращали больше внимания на графа Эберара. Он только что уронил свой стакан, который разбился вдребезги.
   — Вы не пьете! — сказал вдруг ему Рено.
   — Мой стакан только что разбился! — холодно ответил граф.
   Его взгляд и взгляд г-на де ла Герш встретились. Снова г-н де Паппенхейм нахмурил брови, и на его бледном лбу таинственно проступили два красных скрещенных меча.
   Пирушка тем временем заканчивалась. Принесли карты и игральные кости. Граф Эберар бросил несколько золотых монет на стол, проиграл их, встал. И уже в следующую минуту он не торопливо вышел из зала.
   Арман-Луи, ни на мгновение не терявший его из виду, последовал за ним. Когда они остались одни, за густой садовой изгородью, он окликнул его:
   — Господин граф де Паппенхейм! На одно слово! — сказал он.
   Граф вскинул голову и ответил пренебрежительно:
   — Вы меня узнали, я это понял. Оставьте же меня!
   Гримаса негодования отразилась на лице г-на де ла Герш.
   — Вот мое слово: я предъявил бы вам счет, не окажись вы в критической ситуации, — усмехнулся он. — А потому я готов забыть обо всем, чтобы избавить вас от опасности, которой вы здесь подвергаетесь. Господин великий маршал, вы ели хлеб моего отца и спали под его крышей. У моей палатки стоит лошадь, верный человек доставит вас до наших аванпостов. Уже наступила ночь и достаточно темно. Езжайте!
   — Вы знаете, кто я, вы, Арман-Луи де ла Герш, и вы предлагаете мне лошадь?
   — И чтобы до рассвета вас в лагере уже не было! снова заговорил Арман-Луи, не давая графу де Паппенхейму вставить слово. — Еще одно волнение — и вы можете выдать себя знаком на лбу! Среди нас есть немецкие солдаты, которые, глядишь, и проболтаются. А если вас выдадут, вы знаете, что ждет тех, кто так рискует.
   На лице г-на де Паппенхейма появилось выражение высокомерия.
   — Король, который защищал свою страну, — сказал он, — вошел однажды в датский лагерь переодетым в менестреля. Этого короля — вы не можете не знать его имени — англичане называют сегодня Альфредом Великим.
   — Не соблаговолит ли господин граф де Паппенхейм последовать за мной? — в ответ спросил его Арман-Луи.
   — Ах, вы все ещё думаете об этом вашем верном проводнике и о лошади, которые должны вывести меня из лагеря?
   — Да, все ещё думаю.
   Граф де Паппенхейм посмотрел на Армана-Луи. Война безжалостная, война непримиримая и беспощадная, развязанная в эту эпоху из-за религиозных страстей, ужасные картины войны, свидетелем которых он был с младых лет, могли ожесточить душу грозного полководца императорской армии, приучить его к коварству, к пренебрежению всем самым святыми самым почитаемым, но в нем сохранились все же остатки достоинств. Время и война ещё не полностью опустошили его.
   Движением, полным благородства, он неожиданно протянул руку г-ну де ла Герш.
   — Вот о чем я никогда не забуду! — сказал он.
   И на этот раз лицо его озарилось добрым чувством.
   Уже через час два всадника в длинных плащах под покровом темноты удалялись от палатки г-на де ла Герш.
   У ворот лагеря г-н де Паппенхейм огляделся и спросил:
   — А где же ваш верный проводник?
   — Проводник — это я! — ответил Арман-Луи.
   И, приказав постовому пропустить всадника, он галопом поскакал в поле вместе с графом.
   — Ах! Вы победили меня дважды! — сказал великий маршал с некоторым удивлением. — Берегитесь третьего раза!
   И, пришпорив лошадь, он исчез в ночи.

31. Старая знакомая

   Сцена совсем другого рода происходила на следующий день в расположении шведского лагеря.
   Как бы хорошо ни была сформирована королевская армия, слава Густава-Адольфа была такова, что большое число офицеров, сбегавшихся со всех концов, спешили стать под его знамена, как только он вступил на территорию Германии. Но отнюдь не патриотизм и не религиозные убеждения, а пристрастия иного рода воодушевляли вновь прибывших. Они любили сражения ради сражений и ещё — добычу, а потому они вовсе не отличались щепетильностью. Король страдал от их присутствия.
   Однажды утром ему сообщили, что группа авантюристов под командованием капитана из вольных рот захватила врасплох большой поселок, где стоял лагерем батальон имперских войск. Дело было горячее: группа вернулась с богатой добычей. Но об этом походе рассказывали страшные вещи.
   Густав-Адольф приказа Арнольду де Брае привести к нему капитана этой роты.
   — Ваше имя? — спросил король.
   — У меня их несколько, в зависимости от того, в какой стране я нахожусь. В Стране Басков я капитан Голиаф. Здесь я капитан — Молох. Во Франции меня зовут капитан…
   — Довольно! — прервал его король. — Когда у человека столько имен, нет смысла знать ни одно из них.