Автор неизвестен. Чужаки

выстиранный, приятный, выходной и немного праздничный. Федор Христофорович
даже позавидовал и подумал, не надеть ли и ему свежую рубашку, но потом
решил, что не в рубашке дело. Должно быть, чистый воздух и размеренный образ
жизни так благотворно действует на человека.
По-хозяйски, без всякой спешки, Пиккус обошел дом снаружи, обстучал
каждое подозрительное бревно, поковырял ногтем паклю в щелях, потом поднялся
на чердак и долго там пробыл, затем спустился в подпол, после чего осмотрел
помещение изнутри. Все это он делал молча, то и дело цокая языком и
покачивая головой, так что трудно было понять: одобряет он или не одобряет.
Время от времени он доставал из кармана засаленный блокнот и что-то заносил
в него огрызком карандаша, медлил и еще добавлял. "Так, должно быть, стихи
сочиняют",- думал Федор Христофорович, пряча улыбку. Ему хотелось заглянуть
в книжечку, узнать поскорей, что же все-таки нашел эстонец в его доме
такого, достойного быть отмеченным в стихах. Или, может, он рецепты
выписывал? Но подступиться к хозяину блокнота он не решался. Больно уж
важничал Пиккус.
Наконец осмотр дома был закончен, и Эйно Карлович сам снизошел до
Федора Христофоровича. Он пролистал свои записи и заговорил каменным
голосом:
- Теперь можно делать смета. Смотреть перспектива, как говорится, и
тихо-тихо начинать забивать гвозди.
- Много работы? - спросил Варваричев неуверенно.
- Есть немного,- сказал, нет, произнес Пиккус.- Начнем от печки, как
это говорится. Старую печку нужно разобрать, она вся прогорела, и сложить
новую. Плита, решетка, задвижка - все это есть возможность купить в районном
центре. Кирпичи в основном будут старые, но некоторые придется заменить. У
меня есть, я дам. За работу, я думаю, возьмут не меньше пятидесяти рублей.
- Кто возьмет?
- Есть тут такой Хренков. Он и плотник, и печник, а то и Степанида
может сложить печку. Она это делает даже лучше Хренкова. Я когда-то тоже
пробовал, но они все-таки лучше.
- Значит, за все про все, считай, рублей восемьдесят,- прикинул Федор
Христофорович.
- Шестьдесят пять,- отрезал Пиккус.- Кирпич я даю бесплатно.
- Спасибо,- сказал. Варваричев.- Спасибо.
- Не стоит благодарность,- сказал эстонец.- Вам еще придется выложить
порядочный сумма. Все рамы нужно менять, потому что старые, прогнили. Шесть
окон - шесть рам по двадцать рублей каждая. Итого: сто двадцать рублей.
- Вместе с работой? - спросил Федор Христофорович.
- Само собой,- ответил Пиккус.- Наличники - это особая статья... Затем
два бревна спереди... Их съел жук, а стало быть, нужно менять. Бревен у меня
не имеется, но можно попросить в совхозе, а за работу я возьму двадцать
рублей. Теперь крыльцо... Того и гляди провалится и можно сломать нога или
даже шея... Нужно колотить новое. С перилами хотите или так?
- С перилами, если можно, как положено...
- Тогда тридцать рублей с моим материалом. А перекрыть крыша будет
стоить - сотню. Лучше крыть шифер, но его у нас в районе нет. Есть рубероид,
но нужно заплатить шофер, чтобы привез.
- Итого? - бодро подхватил Федор Христофорович.
- Не будем забегать перед, но как минимум - двести,- сказал Пиккус и,
заглянув в свою записную книжицу, продолжал:- В сенях нужно перестилать пол.
Это будет стоить двенадцать рублей, но за доски придется давать дорого. Тут
один продает... Жилые комнаты тоже станут в копейка...
- Это потом. Не все сразу,- замахал руками Федор Христофорович.
- Потом, может, не будет Пиккус или деньги, или хозяин,-
глубокомысленно подметил эстонец.- Все равно, как говорится, один черт
платить. Значит, сто пятьдесят - работа. Плюс обои и краска. Значит, готовь
хозяин за все шестьсот пятьдесят пять рублей.
- Ну что ж,- вздохнул хозяин,- раз уж взялся за гуж...
- Правильно,- подтвердил эстонец.- И вот еще какая штука... Вы,
наверно, захотите мне помогать. Это пожалуйста. Я человек не молодой, и мне
нужен помощник, но предупреждаю, что больше десяти рублей в день я вам
платить не смогу.
- Как это? -не понял Федор Христофорович.
- Если не согласны на эту сумму, то я найму другой человек.
- Согласен, согласен,- поспешил ответить Варваричев, хотя так и не
понял, о чем идет речь.
- Вот и хорошо,- Пиккус был, кажется, доволен.- Работать будете на себя
и еще получать денежки.
Федор Христофорович никак не мог настроиться на хозяйственный лад. Но
Пиккус настоял на том, чтобы не откладывать дело в долгий ящик, а начинать
ремонт немедленно. Для начала хотя бы поднять осевший угол дома. Он все
обдумал и взвесил, и теперь ему нужны были камни и домкрат. Домкрат
позаимствовали у Генки Чупрова, который как раз заявился домой, чтобы
перекусить, а заодно и отдохнуть после бессонной ночи. Он даже вызвался
помочь старикам и предоставил в их распоряжение свой ЗИЛ
Хуже обстояло дело с камнями.
- Хорошо бы иметь дикий камень, раппакиви, как у нас говорят,-
рассуждал эстонец.
Все соглашались, но никто не знал, где найти такой камень.
- В Эстонии этого добра хоть пруд пруди,- вздыхал Пиккус.- Плюнуть
нельзя, чтобы на него не попасть. Прежде чем огород вскопать, тонну камней
выгребешь, а тут совсем нету...
- А почему называется дикий? - полюбопытствовал Васятка, который
увязался помогать своему дяде Гене.- Разве бывает еще и домашний?
- Домашний не бывает, а искусственный есть - кирпич, например. А этот
природный...
- Бульник, что ли?
- Может, и так, только побольше...
- Так ведь этих бульников на речке, у моста, дополна,- обрадовался
мальчуган.
Геннадий завел свой ЗИЛ и повез всех к мосту. Там, на быстрине,
действительно, было полным-полно валунов разного калибра. Пиккус выбрал
несколько средних и приказал Генке и Федору Христофоровичу погрузить их в
кузов. Они промокли до нитки, продрогли, пока выковыривали камни со дна реки
и волокли их к машине, но с заданием справились. Васятка все время вертелся
у них под ногами, так что Геннадию пришлось пару раз даже прикрикнуть на
него.
- Надо же, дом, как машину, поднимают,- восхищался мальчишка, когда
Пиккус подсунул домкрат под дом и велел Геннадию качать.
Это и впрямь было забавно. Все соседи собрались смотреть, как Эйно и
старый полковник курочат столетний чупровский дом. Кто посмеивался, кто
качал головой, дескать, чудаки да и только, а кто и плечами пожимал, мол,
зря затеяли, все равно толку не будет, это как новый кафтан со старыми
дырами. Но Пиккус держался уверенно, и Геннадий старался на совесть. Ему
было любопытно, что из этого выйдет.
А вышло все, как задумал эстонец. Когда дом выровнялся, он подложил под
угол камни и вынул домкрат. Зеваки были разочарованы: ничего не обвалилось,
не треснуло, не рухнуло. Они еще немного постояли и разошлись по домам. А
неутомимый Пиккус стал мастерить возле крыльца нечто вроде верстака или
козел. Геннадий хотел было ему помочь, но тут пришла Степанида и позвала
сына, а заодно и внука обедать.
- Ты, Генаша, не больно на них ломайся,- сказала старуха, когда они
сели за стол.- Люди скажут, обвели Чупровы старого человека вокруг пальца,
развалюху ему всучили, а теперь к нему подмазываются, чтобы деньги назад не
потребовал.
- С каких это пор, мать, тебя интересует, что там кто скажет,-
усмехнулся Генка.- Прежде ты всегда своим умом жила.
- Вот и дожила до того, что всяк, кому не лень, куском да углом
попрекает.
- Скажешь тоже, мать... У кого язык повернется попрекнуть тебя.
- Язык, он без костей. Мне не привыкать - какая старуха не в тягость. А
вот за тебя сердечко болит. Все-то у тебя мараным наверх получается.
Подумай, Геннадий, кабы тебе боком не вылезло твое гулянье. Подумай.
- Ладно, маманя, уговорила,- попытался перевести разговор на шуточный
лад Генка.
Но Степанида не знала и знать не хотела шуток. Она открыла гардероб,
выдвинула ящик, достала из-под белья пачку червонцев и положила ее на стол
перед Генкой.
- Вот, Гена, положи на книжку. Это твои... За дом. Пригодится на черный
день.
Генка глянул на пачку, но не притронулся к ней.
- На кой они мне? Не требуется... Возьми себе.
- Деньги твои по закону. Мне они не нужны, я старая...
- Брату отдай. Ему нужнее.
- Деньги твои - ты и отдай,- отрезала Степанида.
Она взяла пачку со стола и засунула ее в карман Генкиной телогрейки,
дескать, знать ничего не знаю, бери и все тут.
С этими самыми деньгами он и поехал в мастерские. Подкатил к воротам и
с ходу просигналил три раза. Так он всегда приветствовал брата, когда видел
где-нибудь его трактор.
Николай не спеша подошел к машине, сплюнул под колеса окурок:
- Здорово, братан. У тебя патрубок метра на полтора найдется?
- Вечером привезу. И вот еще что...- Генка замялся, достал из кармана
деньги и протянул их Николаю.- Возьми эти башли себе... Купи там чего нужно
Ваське, Клавдии...
- Перебьется Клавдия,- сказал Николай и заложил руки за спину, чтобы
ненароком не взять денег,- а тебе жениться нужно, хозяйством обрастать.
- Бери, все одно спущу. Ты меня знаешь.
Николай неодобрительно покачал головой, потом зачем-то поднял капот
Генкиного ЗИЛа, глянул в мотор, как будто хотел там найти ответ на вопрос
"как быть с деньгами?", наконец опустил капот и сказал:
- Давай сюда свои капиталы. Пусть у меня хранится до поры до времени
приданое твое, вроде как в сберкассе.
Он взял деньги, послюнявил палец, пересчитал бумажки и уже собрался
уходить, но Генка сказал вдруг:
- Постой. Дай мне червонец. В Калинники на танцы сегодня едем...
- Обойдешься,- сказал Николай и пошел туда, откуда появился. И уже у
самых ворот он обернулся и крикнул Генке:
- Патрубок не забудь привезти, чертяга.
Тем временем Пиккус успел намахаться топором да молотком так, что уж
руки у него не поднимались. Все-таки возраст. Федор Христофорович только
гвозди ему подавал и то уморился. Солнце шпарило, как в середине лета, и
негде было от него укрыться. Хотелось пить, да и голод давал о себе знать.
- Шабаш,- сказал наконец Пиккус. Он вогнал топор в стену дома, стащил с
головы свою шапку с помпоном и отер ею пот с лица.- Давай, хозяин, обед.
Федор Христофорович часто заморгал, метнулся в дом, но эстонец
остановил его:
- Куда вы? Там ведь нет обед.
- Нет обед,- признался Варваричев. От общения с Пиккусом он и сам
теперь заговорил, с акцентом.- И как это я так опростоволосился...
- Нет беда,- улыбнулся эстонец.- Вы человек городской и не знаете
деревенский обычай кормить работник. В городе не принято кормить сантехник
или телевизионный мастер. Я это понимаю, но с другими так нельзя будет. Это
ведь не просто еда, а такое правило, можно сказать уважение. Человек может
обидеться, если его не пригласить за свой стол. Нужно хоть чем, но
непременно угостить: пусть даже килька в томате, если другой еды нет. Он не
станет обижаться, своего еще принесет, но за стол посадить надо.
- Конечно, Эйно Карлович... Вы уж меня извините... Может, все-таки
чего-нибудь сообразим,- засуетился Федор Христофорович.- Там у меня есть
колбаса, консервы...
- Пошли в столовая,- сказал Пиккус.
Столовая помещалась в том же здании, что и магазин. В общем-то она
ничем почти не отличалась от городских столовых, только на каждом столике
стояли в банках из-под маринованных огурцов огромные букеты сирени, и запах
от этого был такой, как будто здесь сиренью кормили.
Пиккус взял себе борщ и котлеты, то есть все, что значилось в меню.
Федор Христофорович последовал его примеру. Он хотел заплатить за Эйно
Карловича, но тот как-то холодно взглянул на него и сказал, как отрезал:
- Не тот случай.
Они сели за столик у окна. Под окном стоял мотоцикл; Возле него бродили
куры и выклевывали что-то у него из-под колес.
"Что я здесь делаю,- пронеслось вдруг в голове у Федора
Христофоровича.- Каким ветром меня сюда занесло? Просто наваждение
какое-то... Вот вскочить на этот мотоцикл и..." Но сейчас же он подумал, что
уже понедельник, а в пятницу вечером приедет Глеб, а там, может быть, и
внука Женю привезут. Он увидит деревянный дом, как в книжке на картинках,
речку, лес, вот этих кур и, наверно, обрадуется. Это успокоило Федора
Христофоровича, он надломил хлеб и стал есть борщ.
- А вы, собственно, каким образом попали в Синюхино? - спросил он
Пиккуса между первым и вторым.
- Определен на жительство,- совершенно бесстрастно ответил тот,-
соответствующими органами.
- Это как? За что? - выпалил Федор Христофорович и тут же спохватился,
что поступил опрометчиво.
У всякого человека есть такое, о чем он не любит вспоминать.
- За бандитизм,- сказал Пиккус и как ни в чем не бывало продолжал есть.
- То есть... Вы шутите? - опешил Федор Христофорович.
- Не пугайтесь, я никого не убивал и даже не стрелял, у меня не было
никакой ружье.
- Как же так получилось? - спросил. Федор Христофорович, видя, что
Пиккус не прочь поговорить на эту тему.
- Старая история,- начал эстонец так, как будто собирался рассказать
легенду.- Сразу после войны. Некоторым людям Советская власть, как
говорится, встала поперек горло. У нас тоже такой был по фамилии Кунст.
Нельзя сказать, чтобы он был богачом, но хутор имел неплохой. Только ему
этого показалось мало, и он связался с немцами, чтобы попользоваться от них.
Кое-что ему перепадало, и он вообразил себя большой человек. Так что, когда
пришла Советская власть, ему ничего не оставалось, как уходить в лес. Он так
и сделал. Ушел в лес и взял с собой кое-кого из своих батраков и соседей.
Они ничего не делали, только сидели в лес и все оттуда показывали фига,
выжидали время, пока из района уйдет отряд, присланный для борьбы с
бандитами. Но изредка они все-таки нас навещали, требовали хлеб, яйца, сыр.
Мы, конечно, давали и помалкивали, потому что никто не хотел, чтобы его
хутор сжигали, а его самого убивали. Однажды они заявились к нам с матерью и
потребовали продукты. Мать отдала кое-чего, но им показалось мало, и они ее
обругали. Я сказал, что они не правы, и они выбили мне два зуба и приказали
идти с ними. И мне ничего не оставалось делать, как идти, потому что с меня
мертвого никакой толк не было бы. Они как будто одурели. Раньше это были
нормальные мужики, которые много работали, но любили и поговорить, и
посмеяться. А тут их словно кто подменил: сидят и смотрят исподлобья, и даже
разговаривать не желают. Десять дней мы отсиживались в лесу, все чего-то
ждали. Почти все время шел дождь, а крыша над головой не было, ничего не
строили, потому что каждую минуту ждали перемены. Там я заработал себе
радикулит. Кунст то уходил, то опять появлялся, он очень нервничал, а потом
сказал, что наше дело - табак и нужно уходить за границу. "Ты тоже можешь
идти с нами,- сказал он мне.- Все равно красные тебя расстреляют, когда
узнают, что ты был в нашем отряде". Я не боялся красных, потому что ничего
плохого сделать не успел, но побоялся сказать "нет", чтобы их не разозлить.
Для начала решили перебраться на какой-нибудь остров. Оттуда легче было уйти
за кордон.
На острове мы сидели голодные в старой коптильня, ждали, когда тронемся
дальше, и ругались между собой. Кунст с двумя дружками ушел на лодке в море,
чтобы вернуться за нами на шхуна. Но она так и не появилась, а пришел
милицейский катер и забрал нас всех в город. Там начальство разобралось,
конечно, кто бандит, а кто просто дурак, но все ж решило, услать нас от
греха подальше. Мне досталось Синюхино, и с тех пор я здесь.
- И наказание до сих пор в силе? - спросил Федор Христофорович после
недолгого молчания.
- Я уже давно мог бы уехать назад, но, думаю, это ни к чему. Мать моя
умерла, и я похоронил ее здесь на кладбище. Здесь я нужен. Здесь мой дом.
Где ты нужен, там и дом твой. Я без этого Синюхино уже не совсем я, но и
Синюхино будет уже немного не таким без Эйно Пиккуса.
Федор Христофорович ничего не мог сказать на это, но про себя подумал,
что эстонец, должно быть, прав. А Пиккус как будто стряхнул с себя годы,
оживился, повеселел и стал рассказывать про то, какие смешные истории
происходили с ним в первое время после приезда в Синюхино, а потом поднялся
и сказал:
- Ладно, надо идти строгать доска, чтобы поскорей делать вам квартира.
- У вас найдется рубанок для меня? - спросил Федор Христофорович.
- Найдется,- сказал мастер, и они вышли на улицу. Куры шарахнулись в
разные стороны у них из-под ног. От неожиданности Федор Христофорович
отскочил в сторону, налетел на мотоцикл и свалил его в пыль. И тут из
распахнутого настежь окна парикмахерской, которая помещалась в доме,
напротив столовой, послышался такой пронзительный смех, что могло
показаться, будто на улице на полную мощность включили громкоговоритель. Там
в единственном кресле у единственного зеркала сидела женщина в бигудях и
покатывалась со смеху. Другая женщина, в белом халате, наверно парикмахерша,
что-то сердито говорила ей, видимо пыталась пристыдить, но та никак не могла
взять себя в руки и остановиться. Федор Христофорович опустил глаза, чтобы
не смотреть туда. Ему было как-то неловко видеть женщину в парикмахерской да
еще в бигудях. Он хотел побыстрей уйти с этого места, но вдруг услышал, как
женщина, едва сдерживая новый приступ смеха, поздоровалась с ним, назвав его
по имени-отчеству. Это была секретарь сельсовета Светка Рябыкина.
- Вот дура,- говорила ей парикмахерша, когда Федор Христофорович ушел,-
и что это тебя разбирает. Пожилой человек оступился, а ты гогочешь. Да он
тебе в деды годится...
Светка и сама понимала, что поступила некрасиво, но ничего с собой
поделать не могла. Со вчерашнего вечера у нее было такое настроение, что она
готова была смеяться и вовсе без причины. А тут этот полковник свалил
мотоцикл...
Вчера вечером, когда она сидела за столом у Чупровых вместе со всеми,
кто был причастен к купле-продаже старого дома, Чупров-младший с нее глаз не
спускал, а потом пошел ее провожать. Он был почти трезвый и потому не такой
смелый, как тогда, возле клуба, даже целоваться не лез, а улыбался и
рассказывал про то, как служил в армии. Выходило у него очень смешно, не
служба, а сплошной анекдот. Особенно ей понравилась история про то, как он
однажды приехал в какой-то город и захотел поесть, а в столовском меню
ничего нет, кроме каких-то калиток. Он подумал, что там приторговывают
стройматериалами, и уже собрался уходить, но тут пришел гражданин и спросил
калитки, а ему дали пироги. Тогда Генка осмелел и тоже спросил калитки, а
буфетчица ему и говорит: "Тебе с мясом или с белугой?" У него было с собой
всего тридцать копеек, и потому он спросил что почем. "С мясом - десять
копеек, а с белугой - пять",-- объяснила буфетчица. Он удивился, что с
белугой даже дешевле, чем с мясом, и взял на все с белугой, пока не
передумали. А когда он надкусил эту самую калитку, то там никакой рыбы не
обнаружил, один рис. Он надкусывал один пирог за другим, и везде был рис.
Тогда он разозлился и пошел к директору столовой жаловаться, что его надули.
Директор посмеялся, дал ему три пирожка с мясом и сказал, что все правильно:
у них, оказывается, рис называют белугой. Умора.
Хорошо рассказывал Геннадий, и притом ни разу не выругался матерно, как
другие парни, и рукам воли не давал, хотя мог бы и поцеловать.
Она, в свою очередь, говорила ему разные умные вещи про свою работу, к
месту вставляя такие слова, как процедура, документация, протокол,
директива. Она видела, что Геннадий поглядывает на нее с уважением, и еще
больше старалась. Дошло до того, что на прощание он пожал ей руку и
пригласил на танцы в Калинники.
Этот новый Геннадий нравился ей не меньше прежнего. И она перед тем,
как уснуть, окончательно решила выйти за него замуж.
А Генка катил в это время в Красновидово, где его ждала весовщица Галя,
косенькая малость, но зато без претензий, и думал о том, как это он раньше
не замечал Светлану. "Серьезная деваха, елки-моталки,- улыбался он про
себя.- И откуда только взялась такая. От горшка два вершка, а уже секретарь.
Бусы ей подарить, что ли, или такую штуку в виде лезвия, на котором
по-иностранному написано. На шее носить. Надо будет мужикам сказать, чтобы
привезли, когда в Москву поедут. Там такие штуковины в каждом табачном
киоске продаются. И Гальке заодно. Во, удивится... Хотя нет, еще подумает,
что намекаю. А Светке обязательно, она не как другие, такую, брат, на хромой
козе не объедешь. Тут нужен деликатный подход. А если намекнуть, что
женюсь... Эх, жалко мать дом загнала..."
Генка еще не догадывался, какую роль суждено сыграть Светлане в его
судьбе, но уже начинал что-то чувствовать. И это новое чувство, а вернее,
предчувствие было столь необычным, что никак не желало умещаться в прежнее
его понятие о жизни. У него даже для себя не находилось слов, чтобы
обозначить свое отношение к Светлане. Но какая-то почка в душе его лопнула и
из нее неминуемо должен был появиться росток.
Столь же необычные чувства, но только другого рода, испытывал и Федор
Христофорович. Первая неделя его пребывания в Синюхино стала испытанием не
столько его духовных сил, как он ожидал, сколько физических. С тех пор, как
он в восемнадцатилетнем возрасте ушел с завода, ему не приходилось таскать
столько тяжестей. На первый взгляд, вроде ничего особенного: там - принеси,
здесь - подержи, но за целый день он так выматывался, что насилу добредал до
своего матраса.
Быть подручным у Пиккуса оказалось нелегким делом. Мастер старался его
использовать на полную катушку, как говорится. Эйно Карлович, конечно, и сам
не бездельничал, но, то ли из уважения к своему ремеслу, то ли из опасения
избаловать подручного даровыми деньгами, он просто-таки загнал Федора
Христофоровича. Правда, в этом были и свои плюсы: куда делись все его
сомнения и дурные предчувствия, даже помечтать о близких сердцу сыне и внуке
ему некогда было. Весь день на ногах, как заводной, а вечером едва хватало
сил, чтобы сходить на речку умыться. После речки он приходил домой,
буквально падал на свое ложе и тут же засыпал. И снились ему доски, гвозди,
двуручная пила, ножовка и стамеска. Пиккус был доволен, когда Федор
Христофорович рассказал ему о своих снах.
- Если так дело дальше пойдет, то я, может быть, подряжу вас поправлять
и мой дом,- шутил эстонец.
Федору Христофоровичу нравилось наблюдать за тем, как тот всматривается
в доску, прежде чем пустить ее в дело, как рассчитывает каждое свое
движение, когда орудует рубанком или же топором. Пиккус представлялся ему,
привыкшему ко всякого рода механизмам, то станочником, то станком, что в его
глазах было одинаково почетно.
Федор Христофорович так погружался в созерцание самого процесса
плотницкой работы, что ее результат становился для него неожиданностью. Пока
он глядел, как Пиккус пилит и строгает, появлялось вдруг крыльцо с
перильцами, пока удивлялся тому, как легко Эйно Карлович управляется с
неуклюжим топором, дом засиял новой оконной рамой.
Охваченный каким-то детским восторгом, Федор Христофорович выбегал на
середину улицы, чтобы поглядеть на обновку издали, качал головой и потирал
руки.
- Ну, вы колдун, Эйно Карлович.
Так радуется ребенок, когда находит под елкой новогодний подарок, хотя
он и знает, что подарок непременно там должен быть, потому что с вечера
подглядел, как родители его туда клали.
Пиккус флегматично соглашался с Федором Христофоровичем и что-то вновь
записывал в свою книжечку. А когда все рамы были заменены, он посмотрел в
свои записи и сказал:
- Надо будет набавить по три рубля на каждую рама за качество.- Потом
подумал и добавил:- Вы тоже хорошо работали и поэтому получите премия - по
рублю за рама.
Федор Христофорович не стал спорить с мастером. За то время, пока они
вместе работали, он успел привыкнуть к его причудам... В сущности, Пиккус
брал по-божески, то есть минимум из того, что мог бы затребовать за свои
услуги, но почему-то не хотел в этом признаваться, и строил из себя жлоба.
Что ж, сколько людей - столько странностей. Федор Христофорович понимал это
- возраст у него такой был, когда многое видится как бы издалека.
Зато старый дом, который, казалось, уже навсегда сделал "вольно", как
будто подтянулся. Теперь он напоминал старого солдата на плацу. И это не
оставалось незамеченным для синюхинцев. У каждого из них вдруг находились
какие-то дела на том конце деревни, где стоял дом Варваричева. Мужчины шли
мимо, останавливались напротив дома, здоровались с хозяином и с мастером,
некоторое время смотрели молча, как они работают, разглядывали и ощупывали
сделанное, чесали в затылках или плевали себе под ноги и шли дальше, чтобы
при случае сказать кому-нибудь: "А дачник-то подновляет свои "хоромы". Были
и такие, которые пытались влезть со своими советами. Но Пиккус умел их
отшить. Он неопределенно махал рукой, что могло быть истолковано и как
"ладно, учтем" и как "шли бы вы со своими советами...".
Женщины всем своим видом старались показать, что им нет дела до
новосела и его дома, но любопытные взгляды, которыми они ощупывали каждую
досочку, каждый гвоздь, выдавали их с головой.
Для неизбалованных событиями синюхинцев и сам новоявленный
односельчанин, и все с ним связанное стало любимой темой разговора. Чем бы
ни начинались теперь беседы, они неизменно сводились к "полковничьему дому".
И только Степанида старалась избегать этой темы. Она вроде бы ничего не
слышала и не видела или не желала слышать и видеть. Бывшее домовладение,
казалось, перестало для нее существовать, как только оно сделалось бывшим.
Но вот однажды Васятка прибежал с улицы красный от возбуждения и