Автор неизвестен. Чужаки

кому, зато перед самой кончиной он был великодушен, как человек, уверенный в
своей правоте, и даже простил бабушке ее политическую не подкованность.
Она отдала должное великодушию деда, соорудив ему памятник почти на все
деньги, вырученные от продажи дома, села в поезд и через каких-нибудь четыре
часа была уже у нас в Москве.
Мы тогда жили в Марьиной Роще. Родители у меня работали на заводе, а я
целыми днями просиживал у окна и смотрел, как играют во дворе другие
мальчишки.
В детском саду пока что для меня не находилось места, а во двор меня
одного не выпускали, потому что считалось, что район у нас бандитский.
И вот к нам приехала бабушка, чтобы подарить мне, а заодно и себе, весь
мир, то есть все, что я видел из окна, и даже больше. Каждое утро она брала
меня за руку, прихватывала клеенчатую сумку и шла покупать продукты. В то
время это было не таким уж простым делом. Тогда люди стояли в очередях не за
какой-нибудь икрой или осетриной, от этого добра в магазинах полки ломились,
а за молоком и мылом, за мясом и мукой, то есть за самым необходимым.
Товар обычно отпускали со двора, подальше от лишних глаз. Многие
приходили сюда с детьми. Мы тут же затевали какие-нибудь игры и, бывало, так
заигрывались, что и уходить не желали ни в какую.
Взрослые выстаивали в очередях часами, но не мучились, как это бывает
теперь, потому что, во-первых, никуда не спешили, зная, что хорошо только
там, где их нет, а во-вторых, у каждого в очереди находились знакомые, с
которыми можно было обстоятельно обсудить местные новости.
Бабушка быстро перезнакомилась с очень многими женщинами. Здесь люди
как-то легко сходились друг с другом. Не потому ли, что на окраине жило
много новоселов?
И вот однажды в очереди к ней подошла высокая женщина в плюшевом жакете
и цветастом платке и прямо так спросила:
- Извиняюсь, вы не Василия Петровича жена будете?
Бабушка к ней пригляделась и глазам своим не поверила: перед ней стояла
Маняша собственной персоной и радовалась, как будто выиграла сто рублей по
облигации. Бабушка тоже обрадовалась, нагнула ее к себе и ну целовать. Эта
встреча их так ошеломила, что Маняша пропустила свою очередь, а бабушка
забыла, за чем стоит. Даже продавец занервничал:
- Вы что уснули, дамочка? Не задерживайте давайте...
И вот бабушка взяла чего-то там, за чем стояла, а Маняша переняла у нее
сумку. Они вышли со двора и пошли по улице неизвестно куда, совершенно
одурев от воспоминаний. И только когда они уже были возле Марьинского
Мосторга, бабушка хватилась меня. А я в это время преспокойно играл в
колдунчики во дворе магазина. Однако, прежде чем расстаться с Маняшей, она
дала ей слово, что нынче же вечером заглянет к ней домой.
- Обязательно приходите,- сказала Маняша на прощание.- Я хозяину скажу,
он ждать будет.
Раньше в Марьиной Роще жили непоседливые люди: ходили друг к другу в
гости чуть ли не каждый день, а чаще, просто забегали к знакомым на минуту и
оставались бог знает на сколько.
Бабушка, например, пока шла с рынка, заходила в два, а то и в три дома,
и обязательно ее где-нибудь сажали пить чай, а мне давали яблоко или
конфету.
К нам тоже все время приходили бабушкины знакомые и вели долгие
разговоры, в основном про то, кто на ком женился да кто у кого родился.
Иногда, вечером, бабушка сидит-сидит и вдруг спохватится: "Батюшки,
что-то Копненкова не идет, надо зайти к ней, узнать, почему она не идет",
накинет на плечи платок и в дверь, а я за ней. С некоторых пор мы были как
иголка и ниточка.
Мои родители, по выражению бабушки, "как с цепи сорвались" после ее
переезда в Москву: то в кино, то на танцы... Люди молодые, пользовались
случаем и наверстывали свое. Вот и к Маняше мы с бабушкой отправились на
пару.
Маняша жила на самом краю Марьиной Рощи, возле железной дороги. Так что
не удивительно, почему они с бабушкой не "нашлись" уж давно. Дом, где нас
ждали, был деревянный, но не деревенский, а городской - двухэтажный, обшитый
почерневшими от старости досками. Маняшина квартира помещалась наверху. Туда
вела крутая лестница. Когда мы по ней поднимались, ступени у нас под ногами
ходили ходуном и скрипели. При всем при том мы пробирались почти на ощупь.
Единственным источником света здесь была луна, которая заглядывала в грязное
окошко под потолком.
Наверху мы едва нашли в стене дверь, обитую драным войлоком. Войлок
смягчал удары, и бабушка никак не могла достучаться. Потеряв, наконец,
терпение, она стала колотить в дверь пяткой. Это подействовало. Дверь
распахнулась, и Маняша чуть ли не силой втащила нас в прихожую, как будто мы
не в гости пришли, а нашкодничали.
- Господи,- заговорила она каким-то восторженным и в то же время
виноватым шепотом,- совсем запамятовала сказать... у нас же электрический
звонок. Давеча хозяин поставил. Он у меня любит всякое узкое...
- А можно мне в него позвонить? - спросил я тоже шепотом.
-А чего ж нельзя, конечно, можно, только потом,- зашептала Маняша
сконфуженно.- Хозяин заснул... Сморило с устатку, вот он и прикорнул...
Как-никак целый день на ногах... Мы, вот что, пойдем сейчас на кухню,
посидим, чайку с пирогами попьем. А хозяин проснется - мы к нему... Он не то
чтобы спит, а так - дремет.
Мы прошли на кухню и расселись на шатких табуретках вокруг тумбочки,
покрытой клеенкой. Эта кухня очень напоминала нашу: у стены стоял такой же
керогаз и так же от него воняло керосином, на стенах висели кастрюли, тазы и
всякие поварешки...
Маняша молчала, видимо от смущения. И бабушка не спешила начинать
беседу. Так они и сидели некоторое время молча. Но потом бабушка не
выдержала и спросила:
- Ты давно замужем?
Маняша как будто ждала этого вопроса. Она сразу оживилась, кинулась
ставить чайник и заговорила быстро, взахлеб, как швейная машинка стучит.
- Седьмой год... То есть расписаны уже седьмой год, а так знакомы уже
скоро восемь. Мы как ведь познакомились... Мы интересно познакомились... В
бане...
- В бане? - переспросила бабушка.
- Ну да. Я ведь из дому тогда на стройку поехала. Надюху Новикову
знали? нет? Так у нее на Урале один шофер был, все писал письма, чтобы она к
нему приезжала. А Надюха сомневалась, пока меня зло не взяло: "Ах, ты,-
говорю,- кулема несчастная, мужик там весь извелся, а тебе задницу лень
поднять. Собирайся, вместе поедем". Думаю про себя: "Может, и для меня какой
шофер там найдется". Вот, значит, и поехали мы с Надюхой на Урал. Она сразу
замуж выскочила, но не за того шофера, а за другого, он на экскаваторе
работал. А я устроилась в бригаду маляром. "Дай,- думаю,- хоть специальность
получу..."
- Так ты, значит, аж на Урал махнула? - не то спросила, не то подумала
вслух бабушка.
- Сначала на Урал, потом в эту, как ее... называется так чудно, не
по-русски... Вот ведь придумают, три года жила, а выговорить никак не
могу... Так и ездила с одной стройки на другую словно мужик. Маляры везде
нужны...
- И все одна? - поинтересовалась бабушка.- Замужем не была?
Маняша потупилась, полезла за чем-то в шкафчик, ничего оттуда не
достала и снова уселась.
- Ну как одна... Мужского полу на стройках, известное дело, много. И
все больше холостые. Случалось, что какой-нибудь и поинтересуется. Только я,
дура такая, вместо того, чтобы завлекать, возьму да и бухну наперед: "Так,
мол, и так, хорошо бы замуж..." Если которые честные - сразу отходили, а
другие потом норовили скрыться... Чудаки... Как будто я их насильно потащу в
загс. Сколько раз себя ругала за свою глупость, а исправиться никак не
могла. Подруги, бывало, наставляют меня, как надо завлекать, я их слушаю, а
сама думаю: "Нет, это с моей физиономией стыдно..."
- Как же это тебя угораздило в бане-то? - спросила бабушка, чтобы
перевести разговор в более приятное русло.
Маняша засмеялась и даже как будто помолодела. Во всяком случае она уже
не казалась мне старой бабкой, а так, теткой.
- Это когда мы под Воронежем элеватор строили... Там в поселке была
баня, куда мы по четвергам, то есть в женский день, ходили мыться. Вот,
значит, женщины помылись и захотели париться, а мне что-то поплохело, видно
угорела... Сижу в предбаннике в чем мать родила, волосы сушу и поджидаю
своих товарок. Вдруг дверь открывается и входит Семен Иванович с
чемоданчиком в руке, то есть я тогда еще не знала, конечно, что это Семен
Иванович, а думала, что просто мужчина. Вошел и стоит, рот разинул, глазами
хлопает, никак не может сообразить, почему тут голая баба. Я, конечно, всю
одежу, которая была под рукой, сгребла на себя и говорю ему: "Вам чего здесь
надо, товарищ? Сегодня женский день". А он мне: "Извиняюсь, я тут... кое-что
простирнуть собрался..." Тогда я говорю: "Это дело не мужское, давайте что
там у вас, я сама простирну". Он сунул мне рубашку и - ходу. Насилу потом
его нашла. Оказалось: москвич, год как овдовел... Ну и вот...
- Так он у тебя вдовец,- сказала бабушка, словно подтвердила вслух
какую-то свою мысль.
- Семен Иванович, конечно, в летах, зато не пьющий. А уж такого мастера
надо поискать. Он и плотник, и каменщик, и столярное дело знает, и слесарем
может быть, а уж таких печников теперь днем с огнем не найдешь. Другой за
месяц столько не зарабатывает, сколько он за неделю.
- Где же он работает? - заинтересовалась бабушка.
- На этой, как ее... фанеротаре. Там хорошие заработки.
- А мой зять говорит - там ни черта не платят...
- Конечно, оклады там не бог весть какие,- призналась Маняша.- Но он
сверхурочные берет, а с работы придет - тоже не сидит сложа руки: кому
стекло вставит, кому дверь навесит, а уж насчет печей и говорить нечего. Вся
Марьина Роща знает, какой Семен Иванович мастер.
- Ну, если еще подрабатывать, тогда, конечно,- согласилась бабушка.
Мы уже выпили по три чашки чаю и съели целое блюдо пирожков с капустой,
когда вдруг услышали чей-то кашель.
- Батюшки, хозяин проснулся,- всполошилась Маняша.- Вы уж тут подождите
еще минутку, а я его упрежу, что у нас гости...
Она вскочила и убежала, а потом долго не появлялась. Так что бабушка
даже заерзала, ей, видно, не терпелось увидеть этого знаменитого Семена
Ивановича. Наконец Маняша позвала нас в комнату и мы его увидели, то есть
сначала услышали, потому что некоторое время не могли понять, откуда
донеслось его придушенное "здравствуйте". Он лежал за изразцовой печкой на
сундуке, покрытый одеялом из разноцветных лоскутков, и изображал на лице
радушную улыбку. Этот маленький человечек с нездоровым одутловатым лицом
совсем не походил на того бравого предприимчивого мастера, о котором нам
только что рассказывала Маняша. Так что мы даже подумали, что это не Семен
Иванович, а кто-то другой, может отец его.
Но Маняша сказала:
- Пусть уж хозяин не встает, больно намаялся за целый день.
И мы поняли, что это и есть Семен Иванович, и нам почему-то неудобно
стало глядеть в его сторону. Как будто мы перед ним в чем-то провинились. А
Маняша так и заливалась.
- Вот эту кровать Семен Иванович сам делал, и комод, и шифоньер...
- Что ж это, Семен Иванович,- не выдержала бабушка,- кровать сделал, а
сам на сундуке спишь?
Семен Иванович хотел было что-то сказать, но тут встряла Маняша:
- Очень уж он любит погреться, а кровать у печки не встанет, вот он и
устроился на сундучке.
- На сундучке,- подтвердил Семен Иванович и закивал головой, как
тряпочная кукла, когда ее трясут.
- Может, в лото сыграем,- предложила Маняша, видя, что бабушка чем-то
недовольна.- Семен Иванович, не желаешь ли с нами в лото?
Семен Иванович хотел было что-то сказать, но, видно, передумал и
отвернулся к стене.
- Устал,- развела руками Маняша.- Все хозяйство на себе везет. Я-то,
сама знаете, бестолковая, так все ему приходится. Вот ремонт недавно сделал.
Глядите, какие обои веселенькие...
- Ладно,- сказала бабушка,- мы пойдем. Человеку продохнуть некогда, а
ему еще гостей развлекать надо.
- Хорошо, Семен Иванович,- согласилась Маняша,- отдыхай тут, а то тебе
завтра еще диван перетягивать. Мы на кухне посидим, пластинки вот послушаем.
Она сняла с шифоньера патефон, и мы пошли опять на кухню.
- Вы не глядите, что он старый,- убеждала Маняша бабушку под звуки
танго.- Это он так, куксится. Завтра встанет как огурчик. А станет
что-нибудь делать с шутками да прибаутками, так смотреть любо-дорого. Нет,
мне все-таки в жизни повезло. Такой человек достался. Трезвый, работящий...
строгий, правда, но зря никого не обидит. Нашу сестру надо в руках держать,
а то ведь мы все норовим на шею влезть.
- Это уж точно,- подтвердила бабушка не без ехидства.- Сама-то
работаешь, ты ведь еще молодая?
- Какое там,- вздохнула Маняша.- Я хотела устроиться на железную
дорогу, тут рядом, а хозяин ни в какую. "Ты,- говорит,- отработала свое,
теперь занимайся домашним хозяйством, а об остальном я сам позабочусь". Не
пустил на работу, и точка. Теперь вот отдыхаю.
- Хорошо тебе,- сказала бабушка.- Все дуриком, а устроилась так, что
другие могут позавидовать.
- Сама удивляюсь,- сказала Маняша,- за что мне такое счастье. Видно,
правду говорят, что умный сам идет, а дурака бог ведет.
Пластинка кончилась, и мы услышали слабый голос Семена Ивановича:
- Маняша, поставь любимую.
- Сейчас, сейчас,- крикнула она и принялась крутить ручку патефона.
Тут бабушка решительно поднялась с места и стала прощаться. А Маняша
стала извиняться, как будто в чем-то провинилась перед нами.
- Вы уж не обессудьте... Что же вы так мало посидели. Может, еще чаю?..
Но бабушка была непреклонна. Тогда Маняша поставила пластинку и пошла
нас провожать. Дверь в прихожую она оставила открытой, чтобы на лестнице
было светлее.
Мы спускались вниз, как альпинисты, боком, держась за руки: сначала
Маняша, потом бабушка и, наконец, я. А сверху, из распахнутой настежь двери
на нас проливался жидкий свет и доносились слова песни:
Тебя лучи ласкают жаркие, Тебя цветы одели яркие, И пальмы стройные
раскинулись по берегам твоим.
Песня вдаль течет.
Моряка влечет
В полуденные твои края.
Ты красот полна,
В сердце ты одна,
Индонезия, любовь моя.
Внизу бабушка все-таки оступилась и чуть было не упала. Хорошо, Маняша
вовремя поймала ее за плечи.
- Да что ж это такое,- рассердилась бабушка.- Нечто трудно
электричество в сени провести. Слышь, Индонезия, ты скажи своему, чтобы
лампочку повесил, а то, пока он там на стороне сотни сшибает, ты здесь ноги
поломаешь.
- Обязательно,- видимо, не совсем поняла ее Маняша.- И лампочку
повесим, и лестницу подновим. Было бы здоровье.
Так закончился наш первый и последний визит к Маняше. Бабушке, кажется,
не понравилось в гостях у старой знакомой. Пока мы шли домой, она все время
ворчала и называла Маняшу "стервой", а ее мужа "подкаблучником".
- Вот посмотришь на такую стерву и ведь жениться вовек не захочешь. Все
тихоню из себя строила, а сама небось только и думала, как такого
захомутать, чтобы можно было на нем ездить.
А этот дуралей, подкаблучник, куда только смотрит. В чем душа держится,
а туда же: "Я сам, сиди дома..." На фабрике вкалывает, по домам
подрабатывает, еще и кровать сделал, чтобы ей мягко дрыхнуть, а сам на
сундучке, как кошка... Тьфу, ей-богу, противно. Моги моей больше у них не
будет.
Мне тоже у Маняши не понравилось. В других местах мне давали поиграть
слониками с комода или разрешали полистать книгу с картинками, а здесь
только чай да пироги. Эка невидаль... Вот песня запомнилась, правда.
Я потом еще ходил по двору и напевал: "Индонезия, любовь моя". Но
вскоре и она забылась.
Но вот однажды мы с бабушкой шли с рынка мимо кладбища, и вдруг я
услышал звуки оркестра.
Там у нас, когда хоронили, часто играл оркестр. Только на этот раз
музыка была какая-то чудная. "Батюшки, да ведь это они "Индонезию" играют",-
хотел я сказать бабушке, но она уже сама услышала. Перекрестилась, схватила
меня и сказала: "Ухайдакала мужика, стерва..."
На следующий день в очереди она уже всем рассказывала, как одна ее
знакомая, то есть Маняша, насмерть заездила своего мужа. А он был такой
мягкий душевный человек, что никогда ей слова поперек не говорил, а только
ишачил на нее как проклятый. А она ему за это после смерти "Индонезию"
сыграла.
Все слушали и удивлялись, до чего может дойти человек в своей
жестокости, и тут вдруг одна женщина в очереди говорит:
- Постойте, постойте, это вы не про Маняшу ли киржацкую рассказываете,
жену Семен Ивановича?
- Про нее самую,- говорит бабушка,- чтоб ей ни дна ни покрышки.
- Да как вы можете,- разозлилась женщина.- Ничего не знаете, а
говорите. Она же святой человек. Семен Иванович уже пять лет со своего
сундучка не поднимался, паралич его разбил. А она за ним, как за дитем
малым, ухаживала. Другая бы давно его сбагрила в больницу, и дело с концом,
а Маняша на себя такую тягу взвалила и никогда никому не пожаловалась.
Только вот мы, соседи, и знали про ее беду. Притом она еще на фабрике
работала, потому что мужниной пенсии на жизнь не хватало. Она ведь своему
ненаглядному Семену Ивановичу норовила что получше приготовить. Вот она
какая, а вы говорите. Не знаете, а говорите... Стыдно вам.
Бабушка как услышала все это, схватила меня за руку, так что мне больно
стало, и бегом.
Выбежали мы на Сущевку, оттуда до железной дороги рукой подать, но тут
бабушка остановилась, погладила меня по голове и сказала: "Ох, грехи
наши..."

ПРИСТАНЬ

(Повесть)

Секретарь Синюхинского сельсовета, молоденькая девчоночка Рябыкина
Светка, та самая, которая только-только окончила десять классов, изображала
из себя какую-то канцелярскую даму. Где уж она ее подсмотрела, бог ее знает.
Может, в районе, а может, по телевизору. Чем привлек ее этот, ущербный в
общем-то тип, трудно сказать, но только Светка очень старалась. А получалось
нелепо, смешно, как смешно бывает, когда дошкольница рядится в материно
платье и мажет губы сестриной помадой.
Светка осуждающе сверкала глазами, когда кто-нибудь из присутствующих
заговаривал, хмурила брови, стараясь казаться деловой, независимой,
городской, а веснушки деревенские так и смеялись. Она морщила лоб, чтобы
быть старше, а нос-пуговица у нее обгорел на солнце и облупился совсем
по-детски.
Федор Христофорович глядел на нее и думал: "Вот намучится тот, кому
такая ломака достанется. А может, и ничего... Родит и уймется".
Все с теми же ужимками Светка отстукала на машинке документ, содержание
которого ей продиктовал председатель сельсовета. В нем говорилось, что
житель села Синюхино Калужской области Чупров Геннадий Иванович передал в
вечное пользование Варваричеву Федору Христофоровичу, жителю деревни
Нагатино Московской области, дом деревянный рубленый, за что тот и уплатил
ему 540 (пятьсот сорок) рублей. Про деревню сочинили на всякий случай, для
проверяльщиков. Дескать, своему, деревенскому, продали, а не какому-нибудь
дачнику. Далее следовали подписи бывшего хозяина дома и нового его
владельца, председателя и, наконец, Светкина закорючка. И все это, как
полагается, скрепили круглой сельсоветовской печатью.
Дело было сделано, и все, кто при этом присутствовал, радовались.
Правда, каждый имел на то свою причину и радовался на свой манер. Так,
председатель сельсовета был доволен тем, что угодил директору совхоза,
самому хозяину здешних мест Василию Васильевичу, который самолично
ходатайствовал о том, чтобы дать добро на продажу дома этому Варваричеву.
Стало быть, и сельсовет может теперь рассчитывать на ответную услугу
совхоза. Бывший бухгалтер, а ныне самодеятельный плотник Эйно Карлович
Пиккус вообще любил, когда люди что-то приобретали или строили. Он и в
сельсовет-то пришел, только чтобы за других порадоваться. А Светка Рябыкина
была довольна сразу по двум причинам. Во-первых, она стала непосредственной
участницей события, какое не часто в Синюхино происходит. Оно непременно
должно заинтересовать односельчан и особенно односельчанок. И тогда к кому,
как не к ней, к Светке Рябыкиной, которую еще вчера никто иначе как Чесоткой
за вертлявость не называл, пойдут со своими вопросами любопытные женщины:
матери, тетки и бабки ее школьных подруг. Во-вторых, она считала Генку
Чупрова своим парнем и чуть ли не женихом на том основании, что он, вот уже
в третий раз, зажимал ее по пьяному делу под березой возле клуба, норовил
поцеловать в губы, лез под юбку и говорил слова, которые днем стыдно было
вспомнить даже про себя. Следовательно, теперь, когда ему в руки привалили
такие деньжищи, она могла рассчитывать на подарочек. Пусть это будет косынка
трехрублевая или духи - все равно. Не даром ведь во всех кинокартинах
ухажеры дарят своим милкам косыночки. А чем она хуже?..
Генка тоже, конечно, был доволен, хотя ни о каком подарке не помышлял.
По правде говоря, он даже не знал доподлинно, как зовут эту ломаку из
сельсовета. Катей или Надей? Помнил только, и то смутно, что вроде бы
провожал ее домой после танцев и плел всякую чушь. А радовался он, потому
что по природе был жизнерадостным малым, а тут еще такая удача: халупу,
никому не потребную, кривую, гнилую, дырявую, загнали за полтыщи. Он
понимал, что эти деньги принадлежат не ему, а всем Чупровым. Но как Чупров -
не мог не радоваться такой удаче, все-таки деньги немалые.
А в том доме он и не помнил, когда жил. То есть помнил, конечно, но не
придавал этому значения. Не все ли равно, где жить, лишь бы жить
по-человечески, то есть весело. А какое веселье сидеть одному бирюком в
дедовском доме. Впрочем, дом был даже не дедовским, а прадедовским. Его
прадед поставил, которого уж никто и не помнил. Дед в нем родился и умер,
мать родилась, но рано вышла замуж и покинула отчий дом, чтобы вернуться
туда через много лет, а потом опять его оставить, теперь уж навсегда. Дом
был еще крепкий, хотя и не жилой. Так получилось, что он перестал быть
нужным. Брат, когда отделился, построил себе новый дом, как раз напротив
дедовского, и переехал туда со своей женой Клавой. Там у них родился сын
Васятка. Геннадий в это время был в армии. Мать их, Степанида, как это у
матерей водится, помогала молодым исподволь, пока они ей совсем не сели на
шею. Она, правда, и сама была не против того, потому что не заметила, как
приросла к ним, а больше всего к внуку, сердцем.
Вскоре Степанида перебралась к сыну Николаю насовсем, а дом оставила
Геннадию. И чтобы уж совсем как головой в омут, даже переписала его на
младшенького. Дескать, придет из армии, захочет жениться, а тут - на тебе
дом, как нашел. Она, как всякая мать, готова была жертвовать своими
интересами ради любимого чада. Впрочем, назвать это жертвой как-то даже
неловко, потому что у Николая ей жилось куда лучше, нежели дома. Старший сын
относился к ней с почтением, какое теперь и в деревне редкость. Злые языки
даже поговаривали, будто он обихаживает старуху в пику жене, чтобы та не
больно нос задирала. Но только это мало походило на, правду, и сразу по трем
причинам. Во-первых, Степанида была великой хозяйкой. Дом, который она
бралась тащить, как бы он ни был велик, целиком умещался на ее могучих
плечах, так что всякий, кто хотел в нем жить, оказывался ее пассажиром.
Во-вторых, Николай просто в силу своего характера плохо подходил на роль
домашнего интригана. Выругаться он мог, ну, кулаком по столу треснуть. Но
чтобы людей стравливать... Таких способностей за ним не водилось. В-третьих,
сама Клавдия. Женщина эта была не так глупа, чтобы не видеть практической
пользы от своего такого положения. Ласковое теля, как известно, двух маток
сосет. Она чувствовала себя за свекровью, как в легковом автомобиле на
заднем сиденье: тепло, мягко, еще и везут куда-то, хотя порой хотелось
пересесть поближе к рулю.
И только облагодетельствованный Генка не находил себе места. Придет с
работы в собственные хоромы, сапоги стащит и включает радио, чтобы было
веселей, а то полистает книгу и - айда к брату. Там шумят, галдят- и то
шкварки сгорели, то стирка, зато сразу видно, что люди живут. И все ему
рады, и поговорить охотники найдутся и помолчать есть с кем, не говоря уже о
питании. Большая семья, или даже просто семья, подобна костру: каждый только
веточку бросит в огонь, а тепло всем. Известное дело, что готовить честь по
чести, то есть первое и второе, только для себя не всякая женщина будет. Что
же взять с двадцатидвухлетнего парня, у которого мать, через дорогу живет.
Само собой разумеется, что Генка больше бывал у брата, чем у себя. Только
ночевать уходил в старый дом, и то уж за полночь.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды Николай не сказал, чтобы брат
кончал валять дурака и перебирался к нему насовсем. Таким образом, он и
матери угодил, она давно этого желала, хотя и помалкивала, и брату, который
не знал, что делать со своей свободой, и все чаще пускался в загулы.
Вещи Генка перетащил, а старый дом, как положено, чтобы дети не лазили,
заколотил. Так и стоял он заколоченный до тех пор, пока не появились
покупатели.
А покупателям и подавно радоваться положено. Глеб радовался потому, что
пристроил, наконец, отца в хорошее место, где ему будет на старости лет
покойно от общения с природой и хорошими простыми людьми. И жена его Тамара,
которая все время укоряла мужа за то, что не хочет позаботиться о
престарелом отце, будет довольна.
Сам же новый хозяин дома Федор Христофорович радовался единственно
потому, что угодил сыну, но не испытывал ровным счетом никаких чувств по
поводу того, что стал домовладельцем. Более того. Если бы кто-нибудь сказал