Страница:
- Мне за простынь влетело от матери,- засомневался Митяй.- Она сказала,
что лапы мне отрубит, если я еще буду таскать из дому белье.
- На кой нам сдалась твоя простыня,- чуть ли не кричал Жека.- Мы
сделаем себе мечи, луки и дротики как на картинках и станем преследовать
троянцев.
Никто против этого не возражал. Оставалось только распределить роли и
идти в чулан за дощечками для мечей. Но вот тут-то как раз и возникли
трудности.
Жека предлагал мне быть Гераклом, ссылаясь на то, что я выше всех
ростом и больше других могу подтянуться на турнике. Но я открещивался от
этой роли руками и ногами.
- Ты же у нас самый сильный,- увещевал меня Жека,- и Геракл был самый
сильный.
Но я не желал носить имя какого-то дуролома, который только из-за того,
что ему медведь на ухо наступил, прибил учителя музыки, почитал за подвиг
придушить какое-нибудь животное или выгрести навоз из конюшни. Геракл,
наконец, просто не участвовал в Троянской войне, потому что к тому времени
успел обзавестись бессмертием и осесть где-то в теплом местечке возле
Олимпа.
Этот последний аргумент решил спор в мою пользу, и скрупулезный во
всем, что касалось печатного слова, Жека согласился, чтобы я стал Ахиллом.
Признаться, и Ахилл был мне мало симпатичен из-за своего капризного, почти
девчоночьего характера, который удивительным образом сочетался с
кровожадностью, но это все же был герой, который за друга мог подставить
врагу даже свою уязвимую пятку. И я решил согласиться на Ахилла. Таким
образом, сам собой решался вопрос с Митяем. Кому, как не ему, быть
Патроклом, который, правда, прославился только тем, что был другом Ахилла,
но зато быстро умер и не успел как-нибудь набедокурить.
Для себя Жека оставил роль Одиссея, мы могли оспорить его выбор, но не
стали этого делать. В конце концов, у него, как у автора игры, могли быть
какие-то особые права.
Мы уже хотели и Глеба за глаза назначить каким-нибудь Аяксом, но тут он
сам заявился.
Глеб думал, что придет к нам и станет рассказывать про елку, а мы
развесим уши, но не тут-то было. Мы так рьяно бросились объяснять ему
условия новой игры, что он сразу забыл про елку. Но через несколько минут он
уже попытался по своему обыкновению захватить инициативу.
- Решено,- сказал он погромче, чтобы было похоже, на приказ.- Играем в
греческих героев. Я, чур, буду Манолисом Глезосом.
Глеб был в своем репертуаре, то есть, как говорится, не зная броду, лез
в воду. Но уж на сей раз, нам казалось совсем не трудным поставить его на
место.
- Такого героя не было,- сказал Жека тоном учителя, разоблачившего
ученика, который списал неправильно решенную задачу.- Я прочитал всю книгу и
могу спорить на что хочешь, что такого греческого героя не было.
- А вот и был,- не сдавался Глеб.- И даже сейчас живет.
- Этого не может быть,- настаивал Жека.
- На что хочешь спорим,-сказал Глеб.-Я собственными глазами в
"Пионерке" читал, что греческого героя Манолиса Глезоса посадили в тюрьму.
Он во время войны, когда Грецию захватили фашисты, поднял флаг над греческим
Кремлем, а теперь его за это свои капиталисты посадили в тюрьму.
- А разве Греция и теперь есть? - спросил Митяй.
- А разве в Греции есть Кремль? - засомневался Жека.
Он подозревал, что Глеб все напутал, но доказать это тот час же не мог
и потому растерялся. А Глеб это почувствовал, и его понесло:
- Вот чудаки, вы что же никогда не слышали про Манолиса Глезоса? Его
посадили в самую страшную тюрьму, которая находится глубоко под землей, и не
дают ему питания, а тюремщики издеваются над ним. А спит он на голом полу.
- Как же он все это переносит? - спросил Жека, который все еще
надеялся, что Глеб запутается в своих рассказах. Но соперник его, видимо,
был в ударе.
- На то он и герой,- сказал Глеб как ни в чем не бывало.- Разве в твоей
книжке об этом не написано?
- Хорошо,- согласился Жека.- Пусть будет по-твоему, но как мы станем
играть? Какое тебе нужно оружие?
- Он правда спит на полу? - спросил ни с того ни с сего Митяй.
Но никто ему не ответил. Все думали о том, как вооружить Глеба.
Наши древние, понятное дело, имели короткие мечи и дротики. А Манолис
Глезос? Винтовку? Автомат?..
Мы стали предлагать разные виды оружия и спорить. Только Митяй молчал и
думал о чем-то своем. И вдруг он сказал:
- А знаете, на полу спать очень холодно бывает, особенно когда из-под
дверей садит. Давайте напишем ему письмо.
Мы сразу же прекратили свои споры и уставились на него выжидающе.
Так, наверно, во времена великих географических открытий моряки с
какой-нибудь каравеллы "Нинья" глядели на своего товарища, который высмотрел
невидимый пока что всем остальным берег, и крикнул: "Земля!"
- Давайте напишем Манолису, что знаем про него,- продолжал Митяй.- И
еще про то, как мы вырастем и пойдем его освобождать, а потом сделаем так,
чтобы никто не спал на полу.
Вот ведь задачу задал нам наш Митяй. Было над чем задуматься. Конечно,
писание писем занятие куда менее увлекательное, нежели игра в войну, но ведь
не каждый же день представлялась нашему брату возможность участвовать в
событиях, которым может быть суждено войти в историю. В общем, колебались мы
не долго. Первым предложение Митяя подхватил Глеб.
- Решено,- сказал он.- Напишем письмо. Сочинять будем все вместе, а
записывает пусть Жека, у него хороший почерк. И ошибок он почти не делает.
- Это по-русски я пишу без ошибок,- возразил Жека,- а за греческий я не
отвечаю.
- А разве мы будем писать по-гречески? - удивился Митяй. Мне тоже это
показалось страшным. Но Жека рассеял все наши сомнения. Хорошо все-таки
иметь ученого друга, что ни говори.
- В задачнике по физике для седьмого класса я видел греческие буквы,-
сказал Жека.
Раздобыть этот задачник не составило для меня никакого труда. Сестра
моя заканчивала школу, и все ее учебники и задачники хранились в книжном
шкафу до той поры, пока они не понадобятся мне.
- Закорючки какие-то,- хихикнул Митяй, когда Жека раскрыл перед нами
греческий алфавит.
- Буквы как буквы,- почему-то обиделся Жека.- Сам ты закорючка.
- Буквы нормальные,- подтвердил Глеб.- Только как мы узнаем, какая
ихняя вместо какой нашей пишется.
- Все очень просто,- сказал Жека.- Вот здесь написаны названия букв
"альфа", "бета", "гамма", "дзета"... Понятно, что это "а", "б", "г", "д"...
- А где тут "в", "ж", "я"? - засомневался Глеб.
- А эту хреновину как перевести на русский язык,- он ткнул пальцем в
букву, напоминающую человечка, поднявшего руки над головой.
- Ерунда,- отмахнулся Жека.- Если буквы не найдем, то можно вместо нее
нарисовать какую-нибудь штуковину, которая на эту букву начинается.
Например, вместо нашего "ж" можно вставить жучка, и Манолис сразу
догадается.
- Правильно,- обрадовался Митяй.- Вместо нашего "я" подрисуем яблоко,
вместо "ч" - чайник...
Писать по-гречески оказалось необыкновенно просто и весело. Не прошло и
часа, как письмо было готово. Оставалось только вложить его в конверт,
подписать адрес и бросить в почтовый ящик.
Адрес мы придумали такой: "Греция, тюрьма, герою Манолису Глезосу,
лично". Опустить письмо в ящик вызвался Митяй. Каждому из нас хотелось это
сделать, но мы понимали, что Митяй достоин этой чести больше, чем кто бы то
ни было. К тому же счастливец оказался щедрым, как это свойственно
счастливцам вообще, и предложил нам проводить его до ближайшего почтового
ящика.
Ясный январский вечер встретил нас морозом, от которого захватывало
дух. Снег хрустел под ногами и вспыхивал в свете уличных фонарей синими,
зелеными, малиновыми искрами. И нам было хорошо, и даже не очень холодно,
оттого что впереди была вся жизнь и каникулы, а главное, у нас в руках было
письмо, которое поможет другу перенести все лишения, как подобает герою.
И все-таки мы играли в древних греков. На целые каникулы хватило нам
этой игры. Пока стояли холода, все собирались у меня или у Глеба, который
тоже жил в старом доме, в Орловском переулке, пилили, строгали, то есть
вооружались. А когда морозы сменились оттепелью, и снег стал тяжелым и
липким настолько, что из него можно было делать снежки, мы в полном боевом
облачении, к удивлению рощинской валеночной и ушаночной братии, обошли
ближайшие дворы и осадили снежную крепость в Лесопильном тупике.
Защитники крепости, все эти васьки, мишки, кольки, которых мы между
собой называли троянцами, с недоумением смотрели на наши короткие мечи,
копья и разрисованные щиты, но, решив, в конце концов, что мы индейцы,
приняли бой.
Они сражались до последнего снежка, плевались и лягались, когда мы
выволакивали их из крепости. Но судьба их была решена еще тогда, когда Жека
принес свою чудесную книгу.
Мы были благородными героями, которые пришли сюда ради того, чтобы
восстановить справедливость, а они троянцами, но только для нас. Сами они
даже этого не знали, и потому им не было известно, что одолеть их можно
только хитростью.
Знай они это, еще неизвестно, как бы сложилась судьба крепости, потому
что наш Одиссей не отличался ни хитроумием, ни смелостью. Пока мы
вооружались и нам нужны были его познания в греческой мифологии, он еще мог
оспаривать у Глеба первенство в игре. Но как только начались "боевые
действия", его авторитет сразу же поблек. Глеб так громко орал: "Даешь
Трою!" с такой отвагой подставлял свою грудь под снежки противника, что у
нас не оставалось ни капли сомнения в его первенстве.
Вот только достойного имени ему не находилось. Он хотел было стать
Аяксом, но Жека ткнул его в книгу, где Аякс назывался могучим гигантом, что
никак не вязалось с обликом цыпленка, из которого со временем мог вырасти
петушок, но никак не вол. Покопавшись в героях, Глеб, наконец, остановился
на Агамемноне. Этот грек не отличался ни силой, ни умом, но командовал.
Таким образом, честолюбие Глеба было удовлетворено, а истина не пострадала.
И хотя мы для удобства тут же прозвали его Агашей, он был вполне доволен
своей ролью.
Окрыленные первыми победами, мы все чаще подумывали о том времени,
когда отправимся на выручку Манолиса Глезоса. Неутомимый Жека каждый день
перечитывал все газеты, которые расклеивались от Сущевского вала до площади
Коммуны, чтобы узнать, как там держится наш герой. Глеб каждый день строил
новые, порой совершенно невероятные планы спасения Манолиса.
Но пожалуй, больше нас всех переживал за судьбу узника Митяй.
Сам он вроде бы и ничего не делал для исполнения нашей благородной
мечты, но так близко к сердцу принимал все фантазии, что нам ничего другого
не оставалось, как самим в них верить.
Мы уже совсем было собрались, подобно чеховским мальчикам, податься в
далекие края, и даже припасли кое-что из продуктов в дорогу, но тут
произошло событие, которое избавило наших родителей от хлопот и волнений,
связанных с розыском беглецов.
Это случилось в первый же день после каникул, на уроке пения, когда мы
со своей учительницей, у которой были такие пышные волосы, что то и дело
выбивались из-под заколок, разучивали песню про березки и рябины, а сами
думали о том, надо ли брать с собой в Грецию электрические фонарики, и если
надо, то сколько.
Как раз в это время дверь распахнулась настежь, и в класс вошел сам
директор школы, сопровождаемый нашей классной руководительницей. Ни дать ни
взять громовержец Зевс со своей мудрой дочерью Афиной пожаловали к нам.
Учительница пения как раскрыла рот, чтобы спеть про куст ракиты над
рекой, так и осталась сидеть за пианино с открытым ртом, пока Зевс не
сказал:
- Прошу прощения, Клара... Семеновна.
Каждое слово он произносил отдельно и так широко расставлял их во
времени, что даже простое "Здравствуйте, садитесь!" в его устах звучало, как
левитановское "Говорит Москва!".
- Мы пришли,- пояснила Афина, после того как шумок, вызванный
неожиданным появлением людей, которые в нашем представлении были вершителями
судеб, утих.- Мы пришли сюда, чтобы выяснить обстоятельства одного
неприятного дела...
Мы еще не знали, зачем они пришли, но сразу поняли, что их приход
ничего доброго не предвещает. Не такой человек был наш директор, чтобы
попусту ходить по классам, да еще во время уроков. Мы его вообще редко
видели. Появлялся он главным образом тогда, когда в школе случалось
какое-нибудь ЧП, и нужно было принять строгие меры, чтобы навести порядок, а
потому каждое его появление вызывало тревогу или даже трепет, в зависимости
от того, насколько ученик чувствовал себя причастным к этому ЧП. Впрочем, не
одних учеников это касалось. Клара Семеновна, например, так растерялась, что
никак не могла пришпилить так некстати выбившуюся прядь волос.
- Дело в том,- сказал Зевс, предварительно взглянув на Афину и
удостоверившись в ее полной солидарности,- что один из наших учеников
обвиняется в краже.
Тут он сделал паузу такую глубокую, что в нее мог провалиться весь его
престиж, если бы Афина не сочла нужным заговорить собственным голосом.
- Дело в том,- сказала она, соблюдая все интонации своего начальника,-
что в нашу школу поступило заявление от гражданки Копненковой Т.А., в
котором она утверждает, что один из учеников нашего класса украл у нее
пододеяльник, две наволочки и простыню, которые она повесила во дворе
сушиться.
Сначала в классе установилась полная тишина. Потом послышалось какое-то
движение, как будто ветер вспугнул листья дерева. Это самые слабонервные
заерзали на своих местах. В нашей школе, которая находилась в самом сердце
Марьиной Рощи, района, за которым с давних времен закрепилась репутация чуть
ли не воровской малины, чего греха таить, мелкие кражи случались не так
редко. Однако и не настолько часто, чтобы не быть происшествием
чрезвычайным. К тому же в последнее время директор, благодаря решительным
действиям и жестким мерам, очистил нашу школу от всякого жулья. С воришками
разговор у него был короткий, то есть он их исключал почти без разговора.
Как правило, явного протеста со стороны родителей не было, потому что
жертвами директорской принципиальности обычно становились "бумажные",
которые и без того куда-то исчезали еще в младших классах, и лишь немногие
из них по инерции продолжали учиться дальше. Но и тут они не были в
безопасности. Беда чаще других навещала их. Это как простуда, которая чаще
одолевает тех, кто хуже защищен от холода.
На этот раз беда говорила голосом громовержца с молчаливого одобрения
принципиальной Афины:
- Мы сами можем назвать имя того, кто опозорил наш класс и всю школу,
но хотели бы, чтобы он сам встал и рассказал нам и вам, как он докатился до
такой жизни.
И снова шорох листьев на ветру, а затем эта противная тишина, от
которой виски начинает ломить.
- Хорошо,- сказала Афина, то есть наша классная руководительница,
тоном, не предвещающим ничего хорошего.- Значит, украсть белье не побоялся,
а ответить за свой поступок перед товарищами духу не хватает. Тогда
поговорим отдельно о простыне.
До сих пор беда витала над всем классом, а стало быть, ни над кем в
отдельности, но теперь стало ясно, кого она выбрала. Эта противная птица
норовила вскочить на плечи моего друга Митяя, того самого Патрокла, который
был лучшим из нас.
И самое ужасное, что отогнать ее было не в наших силах. Все зависело от
каких-то зевсов, афин или даже афродит, а мы герои, перед которыми не могли
устоять ни троянцы, ни греческие тюремщики, превратились вдруг в детей,
которых можно таскать за уши, ставить в угол, лишать мороженого, пользуясь
тем, что они не в силах постоять за себя.
- Гришенков,- Зевс назвал фамилию Митяя.- Ты сидишь так, как будто в
первый раз услышал об этой простыне. А между прочим, все тебя видели на
новогоднем утреннике именно в простыне. Что ты на это скажешь?
- Видели,- сказал мой Патрокл так тихо, что даже я, его сосед по парте,
не понял, сказал ли он на самом деле, или мне это показалось.
- Что же ты молчишь, Гришенков? - вмешалась Афина.- Соседи видели, как
твоя мать пыталась сбыть белье на рынке.
Я ждал, что сейчас-то Митяй встанет и найдет слова, чтобы защитить
себя, но он по-прежнему сидел, уставившись в парту, и молчал. Мне на минуту
даже показалось, будто Митяй и в самом деле провинился. Я больно пхнул его
ногой и заглянул ему в лицо. В ответ он зашевелил скулами и едва покачал
головой. "Нет, это не он",- понял я, и мне стало стыдно за то, что я
позволил себе сомневаться в честности друга.
- Ну, что ж, Гришенков, продолжим наш разговор в другом месте,- сказал
Зевс и строгим взглядом обвел класс.
Неожиданно взгляд его остановился на учительнице пения, которая все еще
не могла укротить свои буйные волосы. В ответ она покраснела и отвернулась к
стене. Эта Афродита, конечно, тоже зависела от воли громовержца, но конечно
же не так, как Митяй. Она могла сделать вид, что не замечает недовольства
громовержца, пожаловаться на него, в крайнем случае подать заявление "по
собственному желанию" и перейти на другую работу.
Мы, "суконные", хоть и не были хозяевами самим себе, но все-таки имели
там, на Олимпе, покровителей - отцов, матерей, бабушек и дедушек, которые
могли заступиться за нас и выручить в трудную минуту. Митяй же и этого был
лишен. В самом деле, трудно себе представить, чтобы его мать пришла в школу
защищать сына. И потому он должен был идти туда, куда его вели.
Все во мне протестовало против этого. А Митяй... Еще минута, и он уйдет
из класса и, может быть, больше никогда сюда не вернется. Впервые в жизни я
увидел, как выглядит несправедливость. Митяй поднялся, даже не хлопнув
крышкой парты, и, шаркая ногами совсем как маленький старичок, пошел между
рядами.
И тут во мне как будто что лопнуло. Уходил не просто мой одноклассник,
не просто, приятель, а лучший из нас, настоящий друг Манолиса Глезоса. Этого
нельзя было допустить. Я сам сейчас не помню, как встал тогда и сказал, что
Митяй не виноват, потому что это я стащил простыню и все остальное, как
потом собирал портфель и уходил из класса, как стоял в кабинете директора.
Помню только, что ни Зевс, ни Афина, как ни старались, не могли заставить
меня отказаться от моего признания. Я больше не боялся их гнева. Пришло,
наконец, и мое время почувствовать себя хоть самую малость героем.
У нас в Марьиной Роще все друг друга знали, как в деревне. Люди,
которые жили где-нибудь на Трубной или на Арбате, так и говорили; "У вас,
как в деревне: собаки лают, петухи поют, сирень цветет в палисадниках..." И
еще спрашивали: "А вам не страшно?", имея в виду, конечно, дурную репутацию
нашего района.
Мы, мальчишки, очень любили распространяться на этот счет. Особенно
среди чужаков. И такого страху, бывало, нагоняли разными историями,
услышанными от взрослых, что и на нас поглядывали с опаской.
Хотя если честно, то в те, теперь уже не близкие пятидесятые годы,
воров и грабителей у нас было не больше, чем в любом другом месте. Да и кто
их видел? Во всяком случае, на лбу у них печати о судимости нет.
Впрочем, одного вора мы знали лично -- дядю Васю из Первого проезда. Он
редко живал дома -- все больше где-то отбывал срок. Но зато когда его
выпускали, он любил играть на гармони у себя во дворе. И неплохо играл.
С удивительным постоянством он грабил один и тот же промтоварный киоск,
за что регулярно отсиживал свой год и -- снова играл на гармони.
Дядя Вася был вором-рецидивистом, или, как он сам про себя говорил, "в
законе".
Но таких дядей у нас в Марьиной Роще можно было по пальцам сосчитать.
Все, как говорится, пережитки прошлого. В основном же наши люди трудились в
поте лица своего, кто на заводе, кто на фабрике и редко где-нибудь еще.
Марьина Роща была рабочей окраиной.
Кажется, только старики и дети не шли по утрам к станку, да еще
Балахон. Он вообще был не как все, этот Балахон.
Борода у него, казалось, росла из всего лица. А длинные космы сразу
трех цветов -- черного, бурого и серого -- спадали на плечи.
Одним словом --страхолюд.
Кудлатых я вообще побаивался. В самом раннем детстве, когда мне еще и
четырех не исполнилось, мать однажды взяла меня с собой в баню. Наши женщины
часто так делали. Ведь тогда в Марьиной Роще не было ни газа, ни
водопровода, а тем более центрального отопления.
Баня показалась мне сущим адом. Здесь было сумрачно и мокро, как в
грозу, отовсюду вырывались струи кипятка, клубы пара, и страшные задастые
чудовища с распущенными волосами скалились на меня из каждого угла. В руках
они держали железные посудины, в которых можно было запросто сварить ребенка
целиком. Я струсил и с ревом кинулся прочь.
С тех пор мать меня никогда больше не брала с собой в баню, но страх
перед длинными волосами я еще долго не мог преодолеть. Впрочем, дружок мой
Алешка тоже робел при виде Балахона, хотя никогда не бывал в женской бане.
Про других соседей мы все знали, а про этого Балахона было известно
только то, что жил он в почерневшем от времени доме напротив кладбища, где в
парадном на стенах висели тряпки, похожие на людей, а по углам сидели пауки.
И еще нам было известно, что жену его женщины называли Крашеная и
недолюбливали за то, что из нее лишнего слова никогда не вытянешь.
Каждый божий день, спозаранку, Балахон выходил из дому с плетеной
корзиной размером с детскую коляску, в шляпе, в сапогах и в длинном черном
плаще, наподобие рясы, за который он и получил свое прозвище. Когда он
возвращался, то корзина у него была всегда полнехонька, а чем -- непонятно,
потому что он прикрывал ее сверху тряпицей.
Нет, он не крал детей, не собирал старье по дворам. Часто его можно
было видеть на Минаевском рынке, где он торговал всякой лесной всячиной:
летом и осенью -- ягодами и грибами, зимой -- вениками, пучками сухой травы,
мхом и тому подобным товаром. Каждый день он ездил, в лес, а потом продавал
свои трофеи на рынке. С того и жил. Хотя кто знает, сколько зарабатывала его
жена и не сидел ли он у нее на шее.
Теперь я думаю: "Почему все-таки Балахон выбрал такой необычный для
городского человека род занятий? Почему он не работал как все, на заводе?
Почему, на худой конец, не последовал примеру дяди Васи?
Это было бы понятно, по крайней мере. Но собирательство... Даже звучит
дико".
Бывало, часами стоит он на рынке со своим товаром и никто к нему не
подойдет. Впрочем, торговля дело азартное. Тут еще можно понять. Но вот
какая сила гнала его каждый день в лес -- это уж совсем непонятно. В дождь,
в снег, в слякоть, в будни и в праздники -- всегда в одно и то же время он
выходил из дому и с ним была его корзина величиной с корыто.
Зимой Балахон торговал можжевельником, шишками и древесным
грибом-чагой... Охотники на такой товар редко, но все же находились.
Можжевеловыми вениками женщины парили кадушки под квашеную капусту, а
мужчины парились сами. Шишки золотили и вешали на елку под Новый год вместе
с яблоками и конфетами: стеклянные украшения считались тогда роскошью. Чагу,
видимо, тоже покупали, иначе зачем бы Балахону ею торговать.
Чаще всего люди подходили к нему просто полюбопытствовать: "А для чего
это травка?",- "А почем веники?..". Балахон никогда не вступал в разговоры,
а только гудел с высоты двухметрового роста, как гром с неба: "Тридцать
копеек...", "Двадцать копеек...". Могучий и косматый -- он был для нас
одновременно и Дедом морозом и лешим.
Нелюдимый, ужасный был тип. Иногда казалось, что он и разговаривать
по-человечески не умеет. Бывало, какая-нибудь бойкая бабенка поздоровается с
ним и спросит: "Как ваше здоровье?" А он ей: "Ага..." -- и никогда не
остановится, чтобы покалякать о том о сем.
Не удивительно, что про него ходили всякие слухи. Непонятное всегда
рождает домыслы. Одни считали Балахона чокнутым, другие -- себе на уме.
Находились и такие, которые утверждали, будто он колдун.
Мы, мальчишки, на людях смеялись над невежеством женщин, которые в наш
век автомашин, телефонов и радиоприемников ухитрялись еще верить в
колдовство, но в душе допускали и такое. Уж больно жутко поглядывал Балахон
из-под черной шляпы. А корзина... Смешно сейчас вспоминать, но мы почему-то
больше всего боялись именно его корзины.
Кем же все-таки был наш Балахон на самом деле? Дурачком? слабаком? или
доморощенным философом? Или у него за дремучей внешностью скрывалась
романтическая душа, способная тонко чувствовать красоту природы? Нет, нет и
еще раз нет. Скорей всего, он и сам не знал, почему выбрал для себя этот, а
не какой-нибудь иной род занятий. Просто в один прекрасный день он взял
корзину и пошел в лес, только потому, может, что так делал его дед, отец,
сосед... Таким же манером наши мужчины попадали на завод, женщины на
фабрику, а дядя Вася за решетку. Само собой разумелось, что за делом далеко
ходить не надо. То есть люди жили по принципу: где родился, там и
пригодился.
Так и Балахон. В сущности, он был простым человеком. Весь как на
ладони. Там, откуда он был родом, где, вероятно, все жили лесом и мало
разговаривали, на него бы и внимания никто не обратил. Живет себе мужик,
никого не трогает, даже пользу приносит, и ладно. А мы думали про него черт
знает что, и все только из-за того, что судьбе угодно было вырвать его с
корнем из своей земли и забросить на нашу клумбу.
Мы, пацанята, шарахались от него, как от огня, а исподтишка норовили
показать ему кулак. Бахвалились друг перед другом, кто ловчее с ним
разделается. Один говорил: "Я Балахону крыльцо подпилю. Он наступит и
что лапы мне отрубит, если я еще буду таскать из дому белье.
- На кой нам сдалась твоя простыня,- чуть ли не кричал Жека.- Мы
сделаем себе мечи, луки и дротики как на картинках и станем преследовать
троянцев.
Никто против этого не возражал. Оставалось только распределить роли и
идти в чулан за дощечками для мечей. Но вот тут-то как раз и возникли
трудности.
Жека предлагал мне быть Гераклом, ссылаясь на то, что я выше всех
ростом и больше других могу подтянуться на турнике. Но я открещивался от
этой роли руками и ногами.
- Ты же у нас самый сильный,- увещевал меня Жека,- и Геракл был самый
сильный.
Но я не желал носить имя какого-то дуролома, который только из-за того,
что ему медведь на ухо наступил, прибил учителя музыки, почитал за подвиг
придушить какое-нибудь животное или выгрести навоз из конюшни. Геракл,
наконец, просто не участвовал в Троянской войне, потому что к тому времени
успел обзавестись бессмертием и осесть где-то в теплом местечке возле
Олимпа.
Этот последний аргумент решил спор в мою пользу, и скрупулезный во
всем, что касалось печатного слова, Жека согласился, чтобы я стал Ахиллом.
Признаться, и Ахилл был мне мало симпатичен из-за своего капризного, почти
девчоночьего характера, который удивительным образом сочетался с
кровожадностью, но это все же был герой, который за друга мог подставить
врагу даже свою уязвимую пятку. И я решил согласиться на Ахилла. Таким
образом, сам собой решался вопрос с Митяем. Кому, как не ему, быть
Патроклом, который, правда, прославился только тем, что был другом Ахилла,
но зато быстро умер и не успел как-нибудь набедокурить.
Для себя Жека оставил роль Одиссея, мы могли оспорить его выбор, но не
стали этого делать. В конце концов, у него, как у автора игры, могли быть
какие-то особые права.
Мы уже хотели и Глеба за глаза назначить каким-нибудь Аяксом, но тут он
сам заявился.
Глеб думал, что придет к нам и станет рассказывать про елку, а мы
развесим уши, но не тут-то было. Мы так рьяно бросились объяснять ему
условия новой игры, что он сразу забыл про елку. Но через несколько минут он
уже попытался по своему обыкновению захватить инициативу.
- Решено,- сказал он погромче, чтобы было похоже, на приказ.- Играем в
греческих героев. Я, чур, буду Манолисом Глезосом.
Глеб был в своем репертуаре, то есть, как говорится, не зная броду, лез
в воду. Но уж на сей раз, нам казалось совсем не трудным поставить его на
место.
- Такого героя не было,- сказал Жека тоном учителя, разоблачившего
ученика, который списал неправильно решенную задачу.- Я прочитал всю книгу и
могу спорить на что хочешь, что такого греческого героя не было.
- А вот и был,- не сдавался Глеб.- И даже сейчас живет.
- Этого не может быть,- настаивал Жека.
- На что хочешь спорим,-сказал Глеб.-Я собственными глазами в
"Пионерке" читал, что греческого героя Манолиса Глезоса посадили в тюрьму.
Он во время войны, когда Грецию захватили фашисты, поднял флаг над греческим
Кремлем, а теперь его за это свои капиталисты посадили в тюрьму.
- А разве Греция и теперь есть? - спросил Митяй.
- А разве в Греции есть Кремль? - засомневался Жека.
Он подозревал, что Глеб все напутал, но доказать это тот час же не мог
и потому растерялся. А Глеб это почувствовал, и его понесло:
- Вот чудаки, вы что же никогда не слышали про Манолиса Глезоса? Его
посадили в самую страшную тюрьму, которая находится глубоко под землей, и не
дают ему питания, а тюремщики издеваются над ним. А спит он на голом полу.
- Как же он все это переносит? - спросил Жека, который все еще
надеялся, что Глеб запутается в своих рассказах. Но соперник его, видимо,
был в ударе.
- На то он и герой,- сказал Глеб как ни в чем не бывало.- Разве в твоей
книжке об этом не написано?
- Хорошо,- согласился Жека.- Пусть будет по-твоему, но как мы станем
играть? Какое тебе нужно оружие?
- Он правда спит на полу? - спросил ни с того ни с сего Митяй.
Но никто ему не ответил. Все думали о том, как вооружить Глеба.
Наши древние, понятное дело, имели короткие мечи и дротики. А Манолис
Глезос? Винтовку? Автомат?..
Мы стали предлагать разные виды оружия и спорить. Только Митяй молчал и
думал о чем-то своем. И вдруг он сказал:
- А знаете, на полу спать очень холодно бывает, особенно когда из-под
дверей садит. Давайте напишем ему письмо.
Мы сразу же прекратили свои споры и уставились на него выжидающе.
Так, наверно, во времена великих географических открытий моряки с
какой-нибудь каравеллы "Нинья" глядели на своего товарища, который высмотрел
невидимый пока что всем остальным берег, и крикнул: "Земля!"
- Давайте напишем Манолису, что знаем про него,- продолжал Митяй.- И
еще про то, как мы вырастем и пойдем его освобождать, а потом сделаем так,
чтобы никто не спал на полу.
Вот ведь задачу задал нам наш Митяй. Было над чем задуматься. Конечно,
писание писем занятие куда менее увлекательное, нежели игра в войну, но ведь
не каждый же день представлялась нашему брату возможность участвовать в
событиях, которым может быть суждено войти в историю. В общем, колебались мы
не долго. Первым предложение Митяя подхватил Глеб.
- Решено,- сказал он.- Напишем письмо. Сочинять будем все вместе, а
записывает пусть Жека, у него хороший почерк. И ошибок он почти не делает.
- Это по-русски я пишу без ошибок,- возразил Жека,- а за греческий я не
отвечаю.
- А разве мы будем писать по-гречески? - удивился Митяй. Мне тоже это
показалось страшным. Но Жека рассеял все наши сомнения. Хорошо все-таки
иметь ученого друга, что ни говори.
- В задачнике по физике для седьмого класса я видел греческие буквы,-
сказал Жека.
Раздобыть этот задачник не составило для меня никакого труда. Сестра
моя заканчивала школу, и все ее учебники и задачники хранились в книжном
шкафу до той поры, пока они не понадобятся мне.
- Закорючки какие-то,- хихикнул Митяй, когда Жека раскрыл перед нами
греческий алфавит.
- Буквы как буквы,- почему-то обиделся Жека.- Сам ты закорючка.
- Буквы нормальные,- подтвердил Глеб.- Только как мы узнаем, какая
ихняя вместо какой нашей пишется.
- Все очень просто,- сказал Жека.- Вот здесь написаны названия букв
"альфа", "бета", "гамма", "дзета"... Понятно, что это "а", "б", "г", "д"...
- А где тут "в", "ж", "я"? - засомневался Глеб.
- А эту хреновину как перевести на русский язык,- он ткнул пальцем в
букву, напоминающую человечка, поднявшего руки над головой.
- Ерунда,- отмахнулся Жека.- Если буквы не найдем, то можно вместо нее
нарисовать какую-нибудь штуковину, которая на эту букву начинается.
Например, вместо нашего "ж" можно вставить жучка, и Манолис сразу
догадается.
- Правильно,- обрадовался Митяй.- Вместо нашего "я" подрисуем яблоко,
вместо "ч" - чайник...
Писать по-гречески оказалось необыкновенно просто и весело. Не прошло и
часа, как письмо было готово. Оставалось только вложить его в конверт,
подписать адрес и бросить в почтовый ящик.
Адрес мы придумали такой: "Греция, тюрьма, герою Манолису Глезосу,
лично". Опустить письмо в ящик вызвался Митяй. Каждому из нас хотелось это
сделать, но мы понимали, что Митяй достоин этой чести больше, чем кто бы то
ни было. К тому же счастливец оказался щедрым, как это свойственно
счастливцам вообще, и предложил нам проводить его до ближайшего почтового
ящика.
Ясный январский вечер встретил нас морозом, от которого захватывало
дух. Снег хрустел под ногами и вспыхивал в свете уличных фонарей синими,
зелеными, малиновыми искрами. И нам было хорошо, и даже не очень холодно,
оттого что впереди была вся жизнь и каникулы, а главное, у нас в руках было
письмо, которое поможет другу перенести все лишения, как подобает герою.
И все-таки мы играли в древних греков. На целые каникулы хватило нам
этой игры. Пока стояли холода, все собирались у меня или у Глеба, который
тоже жил в старом доме, в Орловском переулке, пилили, строгали, то есть
вооружались. А когда морозы сменились оттепелью, и снег стал тяжелым и
липким настолько, что из него можно было делать снежки, мы в полном боевом
облачении, к удивлению рощинской валеночной и ушаночной братии, обошли
ближайшие дворы и осадили снежную крепость в Лесопильном тупике.
Защитники крепости, все эти васьки, мишки, кольки, которых мы между
собой называли троянцами, с недоумением смотрели на наши короткие мечи,
копья и разрисованные щиты, но, решив, в конце концов, что мы индейцы,
приняли бой.
Они сражались до последнего снежка, плевались и лягались, когда мы
выволакивали их из крепости. Но судьба их была решена еще тогда, когда Жека
принес свою чудесную книгу.
Мы были благородными героями, которые пришли сюда ради того, чтобы
восстановить справедливость, а они троянцами, но только для нас. Сами они
даже этого не знали, и потому им не было известно, что одолеть их можно
только хитростью.
Знай они это, еще неизвестно, как бы сложилась судьба крепости, потому
что наш Одиссей не отличался ни хитроумием, ни смелостью. Пока мы
вооружались и нам нужны были его познания в греческой мифологии, он еще мог
оспаривать у Глеба первенство в игре. Но как только начались "боевые
действия", его авторитет сразу же поблек. Глеб так громко орал: "Даешь
Трою!" с такой отвагой подставлял свою грудь под снежки противника, что у
нас не оставалось ни капли сомнения в его первенстве.
Вот только достойного имени ему не находилось. Он хотел было стать
Аяксом, но Жека ткнул его в книгу, где Аякс назывался могучим гигантом, что
никак не вязалось с обликом цыпленка, из которого со временем мог вырасти
петушок, но никак не вол. Покопавшись в героях, Глеб, наконец, остановился
на Агамемноне. Этот грек не отличался ни силой, ни умом, но командовал.
Таким образом, честолюбие Глеба было удовлетворено, а истина не пострадала.
И хотя мы для удобства тут же прозвали его Агашей, он был вполне доволен
своей ролью.
Окрыленные первыми победами, мы все чаще подумывали о том времени,
когда отправимся на выручку Манолиса Глезоса. Неутомимый Жека каждый день
перечитывал все газеты, которые расклеивались от Сущевского вала до площади
Коммуны, чтобы узнать, как там держится наш герой. Глеб каждый день строил
новые, порой совершенно невероятные планы спасения Манолиса.
Но пожалуй, больше нас всех переживал за судьбу узника Митяй.
Сам он вроде бы и ничего не делал для исполнения нашей благородной
мечты, но так близко к сердцу принимал все фантазии, что нам ничего другого
не оставалось, как самим в них верить.
Мы уже совсем было собрались, подобно чеховским мальчикам, податься в
далекие края, и даже припасли кое-что из продуктов в дорогу, но тут
произошло событие, которое избавило наших родителей от хлопот и волнений,
связанных с розыском беглецов.
Это случилось в первый же день после каникул, на уроке пения, когда мы
со своей учительницей, у которой были такие пышные волосы, что то и дело
выбивались из-под заколок, разучивали песню про березки и рябины, а сами
думали о том, надо ли брать с собой в Грецию электрические фонарики, и если
надо, то сколько.
Как раз в это время дверь распахнулась настежь, и в класс вошел сам
директор школы, сопровождаемый нашей классной руководительницей. Ни дать ни
взять громовержец Зевс со своей мудрой дочерью Афиной пожаловали к нам.
Учительница пения как раскрыла рот, чтобы спеть про куст ракиты над
рекой, так и осталась сидеть за пианино с открытым ртом, пока Зевс не
сказал:
- Прошу прощения, Клара... Семеновна.
Каждое слово он произносил отдельно и так широко расставлял их во
времени, что даже простое "Здравствуйте, садитесь!" в его устах звучало, как
левитановское "Говорит Москва!".
- Мы пришли,- пояснила Афина, после того как шумок, вызванный
неожиданным появлением людей, которые в нашем представлении были вершителями
судеб, утих.- Мы пришли сюда, чтобы выяснить обстоятельства одного
неприятного дела...
Мы еще не знали, зачем они пришли, но сразу поняли, что их приход
ничего доброго не предвещает. Не такой человек был наш директор, чтобы
попусту ходить по классам, да еще во время уроков. Мы его вообще редко
видели. Появлялся он главным образом тогда, когда в школе случалось
какое-нибудь ЧП, и нужно было принять строгие меры, чтобы навести порядок, а
потому каждое его появление вызывало тревогу или даже трепет, в зависимости
от того, насколько ученик чувствовал себя причастным к этому ЧП. Впрочем, не
одних учеников это касалось. Клара Семеновна, например, так растерялась, что
никак не могла пришпилить так некстати выбившуюся прядь волос.
- Дело в том,- сказал Зевс, предварительно взглянув на Афину и
удостоверившись в ее полной солидарности,- что один из наших учеников
обвиняется в краже.
Тут он сделал паузу такую глубокую, что в нее мог провалиться весь его
престиж, если бы Афина не сочла нужным заговорить собственным голосом.
- Дело в том,- сказала она, соблюдая все интонации своего начальника,-
что в нашу школу поступило заявление от гражданки Копненковой Т.А., в
котором она утверждает, что один из учеников нашего класса украл у нее
пододеяльник, две наволочки и простыню, которые она повесила во дворе
сушиться.
Сначала в классе установилась полная тишина. Потом послышалось какое-то
движение, как будто ветер вспугнул листья дерева. Это самые слабонервные
заерзали на своих местах. В нашей школе, которая находилась в самом сердце
Марьиной Рощи, района, за которым с давних времен закрепилась репутация чуть
ли не воровской малины, чего греха таить, мелкие кражи случались не так
редко. Однако и не настолько часто, чтобы не быть происшествием
чрезвычайным. К тому же в последнее время директор, благодаря решительным
действиям и жестким мерам, очистил нашу школу от всякого жулья. С воришками
разговор у него был короткий, то есть он их исключал почти без разговора.
Как правило, явного протеста со стороны родителей не было, потому что
жертвами директорской принципиальности обычно становились "бумажные",
которые и без того куда-то исчезали еще в младших классах, и лишь немногие
из них по инерции продолжали учиться дальше. Но и тут они не были в
безопасности. Беда чаще других навещала их. Это как простуда, которая чаще
одолевает тех, кто хуже защищен от холода.
На этот раз беда говорила голосом громовержца с молчаливого одобрения
принципиальной Афины:
- Мы сами можем назвать имя того, кто опозорил наш класс и всю школу,
но хотели бы, чтобы он сам встал и рассказал нам и вам, как он докатился до
такой жизни.
И снова шорох листьев на ветру, а затем эта противная тишина, от
которой виски начинает ломить.
- Хорошо,- сказала Афина, то есть наша классная руководительница,
тоном, не предвещающим ничего хорошего.- Значит, украсть белье не побоялся,
а ответить за свой поступок перед товарищами духу не хватает. Тогда
поговорим отдельно о простыне.
До сих пор беда витала над всем классом, а стало быть, ни над кем в
отдельности, но теперь стало ясно, кого она выбрала. Эта противная птица
норовила вскочить на плечи моего друга Митяя, того самого Патрокла, который
был лучшим из нас.
И самое ужасное, что отогнать ее было не в наших силах. Все зависело от
каких-то зевсов, афин или даже афродит, а мы герои, перед которыми не могли
устоять ни троянцы, ни греческие тюремщики, превратились вдруг в детей,
которых можно таскать за уши, ставить в угол, лишать мороженого, пользуясь
тем, что они не в силах постоять за себя.
- Гришенков,- Зевс назвал фамилию Митяя.- Ты сидишь так, как будто в
первый раз услышал об этой простыне. А между прочим, все тебя видели на
новогоднем утреннике именно в простыне. Что ты на это скажешь?
- Видели,- сказал мой Патрокл так тихо, что даже я, его сосед по парте,
не понял, сказал ли он на самом деле, или мне это показалось.
- Что же ты молчишь, Гришенков? - вмешалась Афина.- Соседи видели, как
твоя мать пыталась сбыть белье на рынке.
Я ждал, что сейчас-то Митяй встанет и найдет слова, чтобы защитить
себя, но он по-прежнему сидел, уставившись в парту, и молчал. Мне на минуту
даже показалось, будто Митяй и в самом деле провинился. Я больно пхнул его
ногой и заглянул ему в лицо. В ответ он зашевелил скулами и едва покачал
головой. "Нет, это не он",- понял я, и мне стало стыдно за то, что я
позволил себе сомневаться в честности друга.
- Ну, что ж, Гришенков, продолжим наш разговор в другом месте,- сказал
Зевс и строгим взглядом обвел класс.
Неожиданно взгляд его остановился на учительнице пения, которая все еще
не могла укротить свои буйные волосы. В ответ она покраснела и отвернулась к
стене. Эта Афродита, конечно, тоже зависела от воли громовержца, но конечно
же не так, как Митяй. Она могла сделать вид, что не замечает недовольства
громовержца, пожаловаться на него, в крайнем случае подать заявление "по
собственному желанию" и перейти на другую работу.
Мы, "суконные", хоть и не были хозяевами самим себе, но все-таки имели
там, на Олимпе, покровителей - отцов, матерей, бабушек и дедушек, которые
могли заступиться за нас и выручить в трудную минуту. Митяй же и этого был
лишен. В самом деле, трудно себе представить, чтобы его мать пришла в школу
защищать сына. И потому он должен был идти туда, куда его вели.
Все во мне протестовало против этого. А Митяй... Еще минута, и он уйдет
из класса и, может быть, больше никогда сюда не вернется. Впервые в жизни я
увидел, как выглядит несправедливость. Митяй поднялся, даже не хлопнув
крышкой парты, и, шаркая ногами совсем как маленький старичок, пошел между
рядами.
И тут во мне как будто что лопнуло. Уходил не просто мой одноклассник,
не просто, приятель, а лучший из нас, настоящий друг Манолиса Глезоса. Этого
нельзя было допустить. Я сам сейчас не помню, как встал тогда и сказал, что
Митяй не виноват, потому что это я стащил простыню и все остальное, как
потом собирал портфель и уходил из класса, как стоял в кабинете директора.
Помню только, что ни Зевс, ни Афина, как ни старались, не могли заставить
меня отказаться от моего признания. Я больше не боялся их гнева. Пришло,
наконец, и мое время почувствовать себя хоть самую малость героем.
У нас в Марьиной Роще все друг друга знали, как в деревне. Люди,
которые жили где-нибудь на Трубной или на Арбате, так и говорили; "У вас,
как в деревне: собаки лают, петухи поют, сирень цветет в палисадниках..." И
еще спрашивали: "А вам не страшно?", имея в виду, конечно, дурную репутацию
нашего района.
Мы, мальчишки, очень любили распространяться на этот счет. Особенно
среди чужаков. И такого страху, бывало, нагоняли разными историями,
услышанными от взрослых, что и на нас поглядывали с опаской.
Хотя если честно, то в те, теперь уже не близкие пятидесятые годы,
воров и грабителей у нас было не больше, чем в любом другом месте. Да и кто
их видел? Во всяком случае, на лбу у них печати о судимости нет.
Впрочем, одного вора мы знали лично -- дядю Васю из Первого проезда. Он
редко живал дома -- все больше где-то отбывал срок. Но зато когда его
выпускали, он любил играть на гармони у себя во дворе. И неплохо играл.
С удивительным постоянством он грабил один и тот же промтоварный киоск,
за что регулярно отсиживал свой год и -- снова играл на гармони.
Дядя Вася был вором-рецидивистом, или, как он сам про себя говорил, "в
законе".
Но таких дядей у нас в Марьиной Роще можно было по пальцам сосчитать.
Все, как говорится, пережитки прошлого. В основном же наши люди трудились в
поте лица своего, кто на заводе, кто на фабрике и редко где-нибудь еще.
Марьина Роща была рабочей окраиной.
Кажется, только старики и дети не шли по утрам к станку, да еще
Балахон. Он вообще был не как все, этот Балахон.
Борода у него, казалось, росла из всего лица. А длинные космы сразу
трех цветов -- черного, бурого и серого -- спадали на плечи.
Одним словом --страхолюд.
Кудлатых я вообще побаивался. В самом раннем детстве, когда мне еще и
четырех не исполнилось, мать однажды взяла меня с собой в баню. Наши женщины
часто так делали. Ведь тогда в Марьиной Роще не было ни газа, ни
водопровода, а тем более центрального отопления.
Баня показалась мне сущим адом. Здесь было сумрачно и мокро, как в
грозу, отовсюду вырывались струи кипятка, клубы пара, и страшные задастые
чудовища с распущенными волосами скалились на меня из каждого угла. В руках
они держали железные посудины, в которых можно было запросто сварить ребенка
целиком. Я струсил и с ревом кинулся прочь.
С тех пор мать меня никогда больше не брала с собой в баню, но страх
перед длинными волосами я еще долго не мог преодолеть. Впрочем, дружок мой
Алешка тоже робел при виде Балахона, хотя никогда не бывал в женской бане.
Про других соседей мы все знали, а про этого Балахона было известно
только то, что жил он в почерневшем от времени доме напротив кладбища, где в
парадном на стенах висели тряпки, похожие на людей, а по углам сидели пауки.
И еще нам было известно, что жену его женщины называли Крашеная и
недолюбливали за то, что из нее лишнего слова никогда не вытянешь.
Каждый божий день, спозаранку, Балахон выходил из дому с плетеной
корзиной размером с детскую коляску, в шляпе, в сапогах и в длинном черном
плаще, наподобие рясы, за который он и получил свое прозвище. Когда он
возвращался, то корзина у него была всегда полнехонька, а чем -- непонятно,
потому что он прикрывал ее сверху тряпицей.
Нет, он не крал детей, не собирал старье по дворам. Часто его можно
было видеть на Минаевском рынке, где он торговал всякой лесной всячиной:
летом и осенью -- ягодами и грибами, зимой -- вениками, пучками сухой травы,
мхом и тому подобным товаром. Каждый день он ездил, в лес, а потом продавал
свои трофеи на рынке. С того и жил. Хотя кто знает, сколько зарабатывала его
жена и не сидел ли он у нее на шее.
Теперь я думаю: "Почему все-таки Балахон выбрал такой необычный для
городского человека род занятий? Почему он не работал как все, на заводе?
Почему, на худой конец, не последовал примеру дяди Васи?
Это было бы понятно, по крайней мере. Но собирательство... Даже звучит
дико".
Бывало, часами стоит он на рынке со своим товаром и никто к нему не
подойдет. Впрочем, торговля дело азартное. Тут еще можно понять. Но вот
какая сила гнала его каждый день в лес -- это уж совсем непонятно. В дождь,
в снег, в слякоть, в будни и в праздники -- всегда в одно и то же время он
выходил из дому и с ним была его корзина величиной с корыто.
Зимой Балахон торговал можжевельником, шишками и древесным
грибом-чагой... Охотники на такой товар редко, но все же находились.
Можжевеловыми вениками женщины парили кадушки под квашеную капусту, а
мужчины парились сами. Шишки золотили и вешали на елку под Новый год вместе
с яблоками и конфетами: стеклянные украшения считались тогда роскошью. Чагу,
видимо, тоже покупали, иначе зачем бы Балахону ею торговать.
Чаще всего люди подходили к нему просто полюбопытствовать: "А для чего
это травка?",- "А почем веники?..". Балахон никогда не вступал в разговоры,
а только гудел с высоты двухметрового роста, как гром с неба: "Тридцать
копеек...", "Двадцать копеек...". Могучий и косматый -- он был для нас
одновременно и Дедом морозом и лешим.
Нелюдимый, ужасный был тип. Иногда казалось, что он и разговаривать
по-человечески не умеет. Бывало, какая-нибудь бойкая бабенка поздоровается с
ним и спросит: "Как ваше здоровье?" А он ей: "Ага..." -- и никогда не
остановится, чтобы покалякать о том о сем.
Не удивительно, что про него ходили всякие слухи. Непонятное всегда
рождает домыслы. Одни считали Балахона чокнутым, другие -- себе на уме.
Находились и такие, которые утверждали, будто он колдун.
Мы, мальчишки, на людях смеялись над невежеством женщин, которые в наш
век автомашин, телефонов и радиоприемников ухитрялись еще верить в
колдовство, но в душе допускали и такое. Уж больно жутко поглядывал Балахон
из-под черной шляпы. А корзина... Смешно сейчас вспоминать, но мы почему-то
больше всего боялись именно его корзины.
Кем же все-таки был наш Балахон на самом деле? Дурачком? слабаком? или
доморощенным философом? Или у него за дремучей внешностью скрывалась
романтическая душа, способная тонко чувствовать красоту природы? Нет, нет и
еще раз нет. Скорей всего, он и сам не знал, почему выбрал для себя этот, а
не какой-нибудь иной род занятий. Просто в один прекрасный день он взял
корзину и пошел в лес, только потому, может, что так делал его дед, отец,
сосед... Таким же манером наши мужчины попадали на завод, женщины на
фабрику, а дядя Вася за решетку. Само собой разумелось, что за делом далеко
ходить не надо. То есть люди жили по принципу: где родился, там и
пригодился.
Так и Балахон. В сущности, он был простым человеком. Весь как на
ладони. Там, откуда он был родом, где, вероятно, все жили лесом и мало
разговаривали, на него бы и внимания никто не обратил. Живет себе мужик,
никого не трогает, даже пользу приносит, и ладно. А мы думали про него черт
знает что, и все только из-за того, что судьбе угодно было вырвать его с
корнем из своей земли и забросить на нашу клумбу.
Мы, пацанята, шарахались от него, как от огня, а исподтишка норовили
показать ему кулак. Бахвалились друг перед другом, кто ловчее с ним
разделается. Один говорил: "Я Балахону крыльцо подпилю. Он наступит и